vavikin — Суккубус 5

Утро. Свет бьет сквозь плотно задернутые шторы. Биатрис. Кларк смотрит, как она спит. Наблюдает за ней.

— Кларк! О, Кларк! Кларк…

Он улыбается. Вспоминает ее голос, слезы. Белые волосы рассыпаны на пуховой подушке. Она что-то шепчет во сне. Веки вздрагивают.

— Кларк! О, Кларк! Кларк…

Она любит его. Дико. Страстно.

— Кларк! О, Кларк! Кларк…

Ровное дыхание вздымает полную грудь. Капли засохшей крови украшают большие соски. Бурые пятна, оставленные грубыми пальцами, ожерельем покрывают шею. Боль. Маленькая шлюшка заслуживает большего. Но не сегодня. Смерть — это лишь благо, великий дар, прекращающий страдания… Кларк курит. Она любит его. Он ненавидит ее. Она верит ему. Он презирает ее. Она хочет его. Он хочет видеть ее страдания. Их страдания. Всех. Каждого. Он никого не любит. Они презирают его. Ему не жалко их. Двуногие твари. Хнычущие, лживые, самовлюбленные до безобразия. И это не безумие. Нет. Это реальность. Как шрамы на теле. Вот слезы — это безумие. В них нет правды. Страх. Да. И еще страдания. Лишь они приблизят нас к небу…

— Кларк! О, Кларк! Кларк…

Почему людям нравятся тираны? Откуда в них этот благоговейный трепет? Да. Душа. Она хочет очиститься. Плачь грешник, Кларк знает, в чем твоя суть. Страдай, кричи! Ибо в боли твое спасение. Лишь боль не умеет врать. Лишь она подарит тебе царство небесное…

— Кларк! О, Кларк! Кларк…

Всего лишь шлюха. Дрожит, извивается, стонет. Всего лишь тело. Плоть. Отсутствие причин. Люди покупают жизнь. Люди платят за смерть. Все относительно. Истина лишь то, что принято считать истиной. Законы не безупречны…

Кларк улыбается. Он кошка в этом тихом мышином царстве. Хищник. Дикарь. Убийца. Почему тигр убивает лань? Потому что он хочет есть. Инстинкты. Ни один зверь не вцепится в твою глотку, если в том не будет нужды. Кларк — зверь. И ты его нужда. Его инстинкты ведут его. Кровь, страх — он жаждет видеть их. И ничто не остановит его. Потому что он не боится боли. И мир огромен. И в нем есть место каждому.

***

Суккуб нашел Кларка четыре года назад в публичном доме Грегори Боа. Шел дождь. Крупные капли барабанили в окна, словно пальцы умерших вуайеристов, желающих узреть очередной половой акт в этой обители плотских утех. Девушка. Шлюха. Без имени. Лишь тело. Каштановые волосы на худых плечах. Маленькая грудь, как у облысевшей обезьянки. Зеленые глаза. Голос без интонаций. Тело без чувств. Только работа. Только инструменты. Купля-продажа. Спрос-предложение. Чулки на ногах. Колени на полу… Кларк отвернулся. Картины на стенах были интересней, чем женские пальцы на его брюках. Красный песок. Красное небо. Даже линия горизонта и та затянута кроваво-красной дымкой. И черный ворон. Огромный. Неестественный в своей натуральности. Его крылья сложены. Когти пронзают кровавый песок. Глаза большие, черные, словно ночное небо, ставшее вдруг зеркальным, очистившись от звезд и облаков до кристального мрака вселенской тьмы. И взгляд. Глубокий, как космос. Холодный, как смерть. Сквозь тушь и графит. Сквозь краску и холст. Он смотрит на Кларка своей зеркальной гладью, и Кларк видит свое отражение в этих глазах — бесконечный автопортрет, в котором художник рисует самого себя, рисующим себя. И так до бесконечности. И все теряет значение. Лишь только красная пустыня, высушенная кровавым солнцем, застывшим в кроваво-красном небе, да запах крови в наполненном оттенками красного воздухе. И старый крест. Древний, как мир. Сухой, как лживые слезы. И Кларк. И кованые гвозди. И молоток стучит. И рвется плоть. И кости хрустят, крошась под натиском железа. И дерево, вбирающее в себя острия гвоздей, сдобренные свежей кровью. И голос. Хриплый, вырвавшийся из пересохшего горла криком. Но Кларк молчит. Распятый, высушенный беспощадным солнцем. И ворон в небе. «Кар! Кар!» Кружит, рисует спираль, спускаясь вниз. На плечо. Плоть рвется под когтями. Кровь. Красная по смолянисто-черным перьям. И глаза. Глаза Кларка. Такие голубые. Такие поверхностные. «Кар!» И клюв пробивает один из них. «Кар!» И вот второй стекает по щекам бесформенной массой. Тьма. И в этой тьме есть только ворон. И целый мир заполнен им. Мир Кларка. И голос. Хриплый. Сдавленный, как предсмертный стон.

— Все, кого ты любишь, умрут.

И ответ. Ответ Кларка:

— Я никого не люблю.

И ворон вырывает его язык. Кровь заполняет рот, стекает по подбородку. Теплая. Липкая. И нет креста. Нет ничего. Только комната. Только шлюха на коленях. И слюна, которую Кларк не сглатывал, вытекает у него изо рта.

— Как тебя зовут? — спрашивает Кларк шлюху. Тишина. — Я спрашиваю, как тебя зовут? — Он хватает ее за волосы, сдавливает горло, чтобы заглушить крик. Она пытается вырваться. Спущенные штаны спутывают ноги. Кларк падает. Падает на женщину, прижимая ее к кровати. От чистых простыней пахнет хлоркой, но матрац под ними смердит потом и спермой. Глаза. Зеленые глаза, в которых лопаются кровеносные сосуды.

— Джуд, — хрипит шлюха. — Меня зовут Джуд. — Ее ноги в черных чулках, пинают воздух. Падает лампа. Свет гаснет. Мрак. Тишина.

— Ее зовут Джуд, Кларк, — говорит суккуб.

— Кто здесь?

— Теперь у нее есть имя, Кларк.

— Кто…

— Теперь у нее есть жизнь.

И тело под ним расцветает причудливыми красками, становится сочным, словно бутон цветка.

— Джуд. — Шепчет Кларк, касаясь свободной рукой ее лица. Слезы.

— Пожалуйста… — она задыхается. Вены вздуваются на висках. Кровавая пелена лишней парой век, закрывает глаза. — Пожалуйста…

— Не бойся.

— Пожалуйста…

— Она просит тебя, Кларк, — говорит суккуб.

— Почему?

И Джуд что-то хрипит о своем ребенке и о старой маме в Коннектикуте. Боль. Смерть. Страх — он отметает причины. Избавляет от мелочей.

— Пожалуйста…

И руки. Руки Джуд. Суккуб прижимает их к ее лицу.

— Докажи.

И ногти впиваются в кожу. Сначала робко, затем более и более настойчиво рвут плоть, оставляя неизгладимые шрамы.

— Глубже, — говорит суккуб. Кровь заливает руки Кларка. Темная. Густая. Теплая. — Оставь лишь глаза.

Кларк отпускает горло Джуд, отходит в сторону, но она не останавливается. Слезы и кровь. Стоны тихие и всхлипывания. Кто-то за дверью спрашивает, все ли в порядке. Джуд говорит: «Да». Говорит, протыкая пальцами щеки. Ногти скребут по эмали зубов. А дождь все стучит и стучит в окно. Кларк отворачивается. Женщина. Суккуб. Она стоит перед ним, и тьма играет с ее обнаженным телом, облизывает его, ласкает.

— Твой крест ждет тебя, Кларк. Он уже знает вкус твоей плоти.

— Я готов.

— Не сейчас.

Джуд опускает руки ниже, к своей груди.

— Найди их, Кларк, — говорит суккуб. — Найди их всех! Они ждут тебя. Ждут шанса раскаяться и искупить свои грехи. Ведь так, Джуд?

— Да.

— Разве ты не счастлива?

— Да.

— Я не слышу.

— Да!

— Так радуйся, Джуд!

И женский смех наполняет комнату.

***

Небо было странным, сюрреалистичным, словно фантазия Сальвадора Дали, с низкими молочно-белыми облаками, взбитыми, как ванильные сливки на кристально-голубом фоне.

— Черт возьми, здесь нужно прибраться! — сказал Маккейн, выходя из дома. Кристин держала его за руку. Их тонкие пальцы были сплетены между собой, взгляды томные, с оттенком удовлетворенности и какой-то странной тревоги. — Может быть, нанять пару садовников, ландшафтного дизайнера, строителей и архитектора из «Рок-Компани», который отвечал за строительства центрального парка и акватория в нашем городе…

Их окружили заросли шиповника. Выложенная каменными плитами аллея ровно тянулась вдаль. Сорная трава, разрушая старый раствор, пробивалась между плит желто-зелеными пучками. Ветви шиповника бессмысленно торчали в разные стороны. Многолетние цветы в клумбах вырождались, теряя сочность бутонов и стройность форм. Гниющие листья — желтые, зеленые, ядовито-красные — были сметены ветром под извивающиеся кривые стволы кустарника и напоминали живой ковер. Сырость и тлен наполняли воздух. Распад и забвение. Хаос и смерть…

— Как ты можешь жить здесь? — спросила Кристин.

— Как и в любом другом месте.

Они свернули. Разросшийся вьюн преградил им дорогу. Его мокрые листья жадно лизнули их лица, руки, застывшие капли скатились за шиворот. Вьюн был повсюду: стелился по земле, скрывая каменные плиты, обвивал скамейки и столики, шиповник и тот не избежал этих объятий, изгибаясь стволами и отступая вглубь своих зарослей, словно разбитая армия, сдавая позиции.

Маккейн очистил скамейку. Кристин села к нему на колени.

— Скольких девушек ты приводил сюда до меня? — спросила она.

— Ни одной.

— Я тебе не верю.

— Последние годы я предпочитаю спальню.

— Ты всего лишь мальчишка.

— Не говори, что тебе не понравилось.

— Понравилось.

— Хочешь сделать это здесь?

— Не очень.

— Да ладно. Тебе понравится. — Он развернул ее к себе лицом. Расстегнул молнию на своих брюках, поднял Кристин к поясу юбку.

— Как ты это делаешь? — спросила Кристин.

— Что делаю?

— Возбуждаешься так быстро.

— Я не знаю. Не думал об этом.

Она охнула, закрыла глаза. Ставшее синим небо разродилось внезапным дождем.

— Как мокро! — засмеялась Кристин. Маккейн все еще сжимал в руках ее бедра, но она уже одергивала юбку и поднималась на ноги.

***

— Посмотри на них! — сказала Ламия.

Кевин припал к окну. Маккейн, Брэдли и Кристин сидели за столом. Свечи, ужин, вино в бокалах — там, а здесь… Здесь ветер, холод, да дождь. И еще Джесс. Такая красивая. Такая мертвая… Смех. Этот дьявольский женский смех! Кевин видел, как смеется Кристин. Голова запрокинута, грудь вздрагивает… Счастье…

— Я вам не верю! — заявила она.

— Да говорю тебе, прокурор — гей. — Маккейн отобрал у Брэдли пачку сигарет. — Скажи, что это так, брат! Скажи, иначе я выброшу твои сигареты в огонь!

— Прокурор — гей. Доволен?

Снова смех Кристин.

— Врете вы все!

— Расскажи ей. — Маккейн поднес пачку к огню в камине.

— Рассказать?

— Ну, да.

— Рассказать что? — Кристин закурила.

— Лет пять назад, на дне независимости, Дариус перебрал и домогался до него. — Брэдли забрал у брата сигареты. — Доволен?

— Лет пять назад?

— Может, шесть. — Маккейн, улыбаясь, смотрел, как огонь пожирает древесину.

— Сколько же тебе тогда было?

— Вот только не надо фрейдизма, ладно? К тому времени я уже знал и более странных людей. Педофилы, гомосексуалисты, лесбиянки… На дворе эра будущего, черт возьми!

Кристин стала вдруг серьезной.

— Поэтому ты такой?

— Какой?

— Злой.

— Нет.

— А моя сестра? То, что она и Джесс, ну… Ты это правду сказал или…

— Правду.

— Черт! И часто они приходили сюда?

— Думаю, когда было желание.

— И… Они были вдвоем или же…

— Мы были все вместе. В одной кровати. Если ты об этом. — Маккейн поймал ее взгляд. — Нет, мой брат никогда не был с нами. Только я и девочки.

— Не думаю, что этим нужно гордиться.

— Я и не горжусь.

— Не верю.

— А ты?

— А что я?

— Разве ты никогда не гордилась этим?

— Нет.

— Странно. Ты не похожа на фригидную суку.

— Причем тут это? Мне кажется, секс — это личное дело каждого.

— Мне кажется, в мире есть много других вещей, на которые следует накладывать табу и стыдиться их. Скажи, разве ты никогда ни о чем не мечтала?

— Может быть.

— Я имею в виду секс.

— Я и говорю: может быть.

— И о чем?

— А ты?

— Когда-то.

— Что значит когда-то?

— То, что я уже не знаю о чем мечтать, по крайней мере, в сексе.

— Я тебе не верю.

— Не веришь, потому что завидуешь, или у самой есть много неудовлетворенных желаний?

— Может быть.

Маккейн засмеялся.

— Ты прямо, как мой брат! Из него тоже слова лишнего не вытянешь!

— Мне нравится твой брат.

— И что это?

— В смысле?

— Лесть или фантазия?

— Ревнуешь?

— Вот еще!

Они допили вино. Брэдли ушел, оставив их наедине. Поцелуи, объятия…

— Может, теперь скажешь? — спросил Маккейн.

— Сказать что?

— Как тебе нравится делать это?

— А ты угадай.

— Многим нравится быть сверху, но у тебя, думаю, должно быть что-то другое.

— Ты ошибся.

— Вот как?

— Я самая обыкновенная. — Кристин улыбнулась.

— И никогда не хотела заняться любовью с женщиной?

— Нет.

— А с двумя мужчинами?

— Не особенно.

— А пара на пару? Когда рядом кто-то стонет в еще большей страсти, чем ты?

— Может быть. Не знаю. Если только с тобой.

— Почему со мной?

— Потому что ты этого хочешь.

— Я уже ничего не хочу.

— Тогда к чему эти разговоры? — Она запустила руку ему под рубашку, нащупала сосок и сильно сжала его пальцами. — Тебе нравится то, что я сейчас делаю?

— Мне много чего нравится.

— Вот как?

— Знаешь, как это делали в Греции?

— Знаю.

— Нравится?

— Нет, но если хочешь, можем сделать это так.

— Нет. — Он поднялся с дивана. — Закрой глаза.

— Боюсь, мне не очень это понравится.

— Откуда ты знаешь, что это? — Он отвел ее в картинный зал.

— Могу я узнать, почему эти рисунки так важны для тебя? — спросила Кристин.

— Я же просил не подглядывать.

— Я задала вопрос.

Кристин старалась смотреть Маккейну в глаза, но картины, словно магнит притягивали к себе ее взгляд. Эти безумные, холодные, пахнущие смертью картины. Кристин буквально чувствовала, как они наблюдают за ней — жадно, похотливо, плотоядно. Десятки, сотни, тысячи лиц… Маккейн обнял ее.

— Не бойся, — сказал он.

— Чего я должна бояться? — Кристин не могла не смотреть. Не могла не прислушиваться. Взгляды. Шорохи. Слишком темно. Слишком странно. — Какого черта? — она обернулась, почти уверенная в том, что сейчас увидит кого-то позади себя.

— Я же сказал, не бойся.

— Мне не нравится это место. — Кристин вглядывалась, прислушивалась, пыталась различить хоть что-то, но вокруг был лишь сумрак, мгла, ночь. И снова кто-то за ее спиной. Чье-то дыхание. Чьи-то руки. — Я хочу, чтобы ты включил свет, Маккейн!

— Здесь только ты и я. — Он крепче прижал ее к себе.

— Отпусти!

— Это место исполнит все твои мечты. Все, чего ты когда-либо хотела. Самое дерзкое. Самое желанное…

— Да отпусти же! — Кристин влепила ему пощечину. Тени. Она видела, как они отступают в сумрак. Силуэты. Слишком четкие, чтобы поверить в игру света. — Ты, маленький, чертов извращенец! — крикнула Кристин. — Ты и твой чертов брат, — она не сомневалась, что третьим в этой комнате был Брэдли. Больше некому. — Придурки!

Кристин выбежала из дома.

— Что-то не так? — спросил Брэдли.

Он стоял на крыльце, не замечая, что сигарета, которую держит в руке, истлела, и уголь лижет кожу его пальцев. Но если Брэдли был здесь, то кто тогда был там, в картинном зале?

— Кристин?

— Не подходи ко мне! — она попятилась, едва не упав, забыв о мраморных ступенях.

«Что же здесь происходит, черт возьми?!»

Лужи захлюпали под ногами. Дождь намочил одежду и стих. Кто-то включил освещение парка. Фонари не горели. Почти не горели. Ядовито-желтая луна тонула в океане туч. Чей-то голос позвал ее по имени. Или это всего лишь ветер? Кристин побежала. Где-то здесь был выход. Обязательно должен быть выход! Ветка шиповника хлестнула ее по щеке.

— Черт!

Кристин повернула налево, затем направо. Исправных фонарей стало больше. Темное каменное строение вынырнуло из темноты. «Moles», — гласила выбитая в камне надпись, нависшая над ярко освещенным входом. Вездесущий вьюн опутывал возвышающиеся колонны, окружившие два цилиндрических этажа на четырехугольном основании. Зависший высоко в небе купол, казалось, тянется к ядовито-желтой луне, намереваясь проткнуть, как гнойный нарыв.

— Чертово место!

Порыв ветра качнул фонари, оживив тени, шепоты, шорохи. И снова кто-то позвал Кристин по имени. Позвал, казалось, из самой утробы этого древнего склепа. Новый ветер. Новые тени. Они извиваясь ползли по земле. Стелились по мягкой жимолости, ломая стебли роз и лилий.

— Кристин!

Она побежала. Вьюн опутывал ноги. Луна тонула в тучах, скрывая дорогу. Маки. Целая поляна маков дрожала на ветру. Кристин обернулась. Тени. Они сбили ее с ног. Прижали к земле. Сотканные из темноты пальцы сорвали с нее одежду. Она закричала. Закричала от боли, от отвращения, от своего собственного бессилия.

Глава вторая

Лаялс Кинсли, адвокат Маккейнов, подозрительно смотрел на двух незнакомцев… Рем. Старый добрый друг…

— Как это случилось? — спросил он Левия.

— Авария.

— Случайность?

— Неисповедимость.

— Да. Похоже на Рема.

— Так говоришь, словно хорошо знал его, — насторожился Левий.

— Было время, — уклончиво сказал Лаялс.

— Почему он никогда не рассказывал о тебе?

— А почему он должен был это делать?

Левий отвернулся. Подошел к окну. Дети в кафе смеялись. «Чертовы адвокаты!» Лаялс закурил.

— Вообще-то это детское кафе, — напомнил ему Джордан.

Лаялс указал на пепельницы.

— Это ничего не меняет, мистер Лаялс.

— А что это должно менять?

— Поговорите с Кэнди.

— Кто такая Кэнди?

— Девушка, которая умирает от рака легких.

— Я не боюсь умереть.

— Вот-вот. И она тоже не боится.

— И в чем связь?

— В том, что вы оба искали Рема. Только она нашла, а вы нет.

— Не веришь, что Рем был моим другом?

— Нет.

— Почему?

— Я видел вашу машину, мистер Лаялс. Могу догадаться, сколько стоит ваш костюм. Да и живете вы, скорее всего, в доме за пару миллионов, где есть бассейн, пара спален и все, о чем можно только мечтать. Таким, как вы, не нужен Рем. Совсем не нужен.

— Ты ни черта не знаешь обо мне!

— Правда?

— Рем спас мне жизнь.

— Думаю, он даже не знал вас. — Джордан достал дневник Рема и положил на стол. — Вот какой была жизнь Рема. Можете посмотреть. Не бойтесь. Это всего лишь жизнь старого священника. Всего лишь жизнь…

***

— Хочешь, я познакомлю тебя с братом? — спросила Кэрри.

Анта качнула головой. Заказала еще выпить. Ероси. Ее бедная-бедная Ероси. Почему она позволила судьбе забрать ее?

— Вы были с ней близки, да?

— Больше, чем ты думаешь. — Анта закрыла глаза. Слезы.

— Не надо.

— Я не могу.

— Когда мне было тринадцать, мою мать сбила машина, и она умерла. В тот момент мне тоже казалось, что жизнь кончилась. Но нет, видишь, я все еще жива.

— Я могла ее спасти.

— Нет. Не могла.

— Ты ничего не знаешь, Кэрри! — Анта сверкнула на нее своими черными глазами. — Ей никогда не нравилось то, чем мы занимаемся. Иногда она запиралась в ванной и терла свое тело до тех пор, пока на нем не появлялась кровь. Только так ей казалось, она может очиститься. Понимаешь? Она… Не знаю… Она верила во что-то. Словно какое-то незримое проклятие прикоснулось к ней своей дланью, и пути назад уже нет. Она… Она рассказывала мне странные вещи. О Боа. О комнате, в которой он изменил ее жизнь.

— Ей нужно было прекратить заниматься этим.

— Дело не в сексе, Кэрри! Она что-то увидела в той комнате. Прикоснулась к чему-то запретному. И это сводило ее с ума. Каждую ночь. Словно кто-то неустанно шел за ней по пятам. Что-то животное, пропахшее потом, без лица и тела. И я верила ей. Верила, потому что сама ощущала его присутствие. Иногда, ночью, когда мы были близки с ней, оно присоединялось к нам. Дикое. Необузданное. Сначала я убеждала себя, что виной всему наркотики, но потом, в ту ночь, когда умерла Ероси… — Анта снова закрыла глаза. Губы ее дрожали от страха и подступивших слез. — Это был настоящий Ад, Кэрри. Настоящий Ад! Я видела! Видела! Видела!

— Анта, — Кэрри тронула ее за руку.

— Подожди. Дай мне минуту.

— Ты не должна держать все это в себе.

— Если бы я могла хоть как-то отомстить.

— Я хочу, чтобы ты показала мне эту комнату.

— Нет.

— Послушай, мой брат журналист, если все, о чем ты говоришь, правда, то уверяю, он сможет нам помочь.

— Если мы зайдем в ту комнату, то нам уже никто не поможет.

— И ты не хочешь даже попытаться?

— Я не знаю, — Анта закрыла лицо руками. — Не знаю.

***

Вечернее небо нахмурилось, словно отвергнутый влюбленный, готовый вот-вот разрыдаться. Порывистый ветер качал высокую траву. Петли на старых воротах давно сгнили, и кованые створы доживали свои последние годы в придорожной канаве. Небольшая церквушка, выстроенная из камня, покосилась, позволив птицам свить гнезда в растрескавшихся стенах. Тропинок не было. Лишь только память тех, кто когда-то приходил сюда, могла помочь отыскать дорогу к нужной могиле.

— Вот это место, — сказал Лаялс, отворачиваясь от ветра, в попытках прикурить сигарету.

— Не далековато от города?

— Это всего лишь место. — Лаялс, Джордан и Левий смотрели на черное надгробие. — Здесь мы последний раз были с Ремом вместе.

— Барбара Локидж, — прочитал Джордан. Время стерло даты жизни этой женщины.

— Всего лишь место, — повторил Лаялс. — Мы опустили в землю пустой гроб. Придумали имя…

Теплый ветер качал деревья. Дождей не было слишком долго, и комья сухой земли, разбиваясь, обдавали собравшихся пылью. Рем молчал. Его ряса пропиталась потом и привлекала десятки мух. Лаялс копал. Молодой, темноволосый и все еще стройный. Маккейн стоял чуть поодаль, держа на руках заснувшего младенца. Незапертая дверь в заброшенной церкви хлопала от ветра. Пахло жасмином и перегноем.

— Думаю, достаточно, — сказал Рем, помогая Лаялсу выбраться из могилы. Они принесли из машины деревянный гроб, купленный в похоронном агентстве на окраине города.    Гроб    упал на дно могилы, подняв очередное облако пыли.

— Когда-нибудь мне придется рассказать ребенку, кем была его мать, — сказал Маккейн.

— Надеюсь, что нет, — Рем взял лопату и помог Лаялсу закопать могилу и водрузить поверх свежего холмика неказистый памятник с именем и фамилией.

— Уверен, что не нужно было написать дату жизни? — спросил Маккейн. Лаялс покачал головой.

— Ладно. Ты адвокат…

И снова тишина. То ли минута молчания, то ли неловкость...

— Вам пора, — сказал Рем Лаялсу и Маккейну. Ребенок проснулся и начал кряхтеть, пытаясь избавиться от старой простыни, в которую был завернут.

— Что теперь будет? — спросил Лаялс, когда он и Маккейн подошли к машине.

— Мы вернемся в город, и ты уладишь все, что касается меня, моего сына и всей этой чертовой истории.

— Я имею в виду, что теперь будет с нами, Джейкоб?

— С нами? — Ребенок на его руках заплакал. Маккейн положил его в машину. Закрыл дверку. — Теперь ты принадлежишь моей семье, Кинсли.

— До этой ночи я бы тебе возразил.

— До этой ночи я считал тебя своим другом.

Они сели в машину. «Мерседес» рванул с места, поднимая клубы пыли…

***

— Двадцать лет я хранил эту тайну, — сказал Лаялс, прикуривая от истлевшей сигареты новую.

— Почему же сейчас решил нарушить молчание? — Левий оглядывался по сторонам, ища подтверждение услышанной истории.

— Потому что так хотел Рем. Потому что об этом меня предупреждал Старик…

Дэнни Маккейн. Если кого-то Лаялс и боялся в своей жизни, то этим кем-то был именно этот старик. Кто-то говорил, что до того, как перебраться в Калифорнию, он играл в чикагском джаз-бэнде, кто-то говорил, что был гангстером и сутенером, а кто-то уверял, что старик в молодости знал самого Альфонса Капоне и даже был его правой рукой. Одним словом, человек–история, человек–легенда. Властный, жесткий, решительный. Город по праву принадлежал ему, и, видит Бог, город был в надежных руках. Еще будучи мальчишкой, Лаялс мечтал, что когда-нибудь судьба сведет его с этим человеком и даст возможность пожать ему руку и испытать на себе этот твердый, решительный взгляд. Возможно, именно поэтому он после окончания института принял решение устроиться в одну из дочерних строительных фирм Маккейнов, отклонив другие, более стоящие вакансии. Он работал, как проклятый, отдаваясь своей работе всецело, готовый сгореть сам, но сжечь все, что может встать у него на пути. Работа стала его страстью, его любовью, его самовыражением… Когда он получил приглашение на банкет в честь юбилея Старика, то, сняв все свои сбережения, заказал самый дорогой костюм, который можно было купить в городе. И еще женщина. Да. Ему нужна была женщина, способная привлечь к себе внимание своей красотой и неприступностью. Костюм и спутница — вот залог хорошего стиля. И еще немного удачи. А удача всегда сопутствовала Лаялсу. И вот он на банкете. Жмет Старику руку. Смотрит в его серые глаза. А кто-то подходит к ним и говорит, что он, Лаялс Кинсли, самый молодой и самый талантливый из всех юристов этого города.

— И чего ты хочешь, юное дарование? — спрашивает Старик.

— Как можно больше! — признается Лаялс.

— Боюсь, для этого одного желания мало. Нужно, по крайней мере, быть чертовски удачливым.

— А я чертовски удачлив, сэр.

— Вот как? И в чьих руках ты думаешь, сейчас твоя судьба?

— В ваших, сэр.

— Вот как? — и Старик улыбается. Такая хитрая улыбка старого лиса. — Позволь дать тебе совет, — он берет Лаялса под руку и выводит на веранду. — Когда-то давно я знал одного мальчишку. Негра. Он рожден был слугой и жил, как слуга. Без имени, без амбиций. И знаешь, о чем он больше всего мечтал?

— О свободе, сэр?

— Он мечтал, чтобы ему дали настоящее имя. Понимаешь? Не Сопля, не слуга, не черномазый. А имя. Просто имя.

— И что с ним стало, сэр?

— Он так его и не получил.

— Нужно было просить большего.

— Верно. Никогда не забывай об этом.

Спустя месяц Лаялс получил повышение. Спустя год возглавил юридический отдел головной организации «Строительная Компания Маккейнов», а спустя два стал правой рукой самого Старика и его внука. Вот тогда-то и появилась та женщина. Высокая, властная, с длинными, цвета воронова крыла волосами и твердым взглядом. Женщина-буря. Женщина-шторм. Рядом с ней Лаялс ощущал себя крохотным рыболовецким судном, заплывшим слишком далеко, чтобы бросить вызов стихии. Джейкоб. Джейкоб Маккейн. Да. Это была опасная игра. Иногда, размышляя о своей внезапной страсти, Лаялс гадал, кому из Маккейнов принадлежит эта женщина: Старику, его внуку или же им обоим? И каждый раз ответ, приходивший в голову, был один — эта женщина не может никому принадлежать. И это был вызов. Вызов, который Лаялс не мог не принять…

***

— Ее звали Себила Леон, — сказал Лаялс, глядя на памятник Барбары Локидж, глядя на памятник женщины, которой никогда не существовало. — Хотя сомневаюсь, что это тоже было ее настоящее имя. Настоящая Себила Леон должна была быть, по меньшей мере, дряхлой старухой, а в этой женщине была жизнь. Лет тридцать, не больше. Ни морщин. Ни сомнений. Лишь только темные, горящие глаза, наполненные страстью…

И снова память…

— Не боишься, что Маккейны узнают о нас? — Себила. Обнаженная. Желанная. Она лежит поверх одеял и смотрит Лаялсу в глаза. Ее тело… О, этот проклятый исток Содома! Она не двигается. Лишь только мышцы. Там внутри. И это сводит Лаялса с ума. Он напряжен. Чувствует, как пот скатывается со лба, попадает в глаза, наполняет рот солью.

— Я не боюсь, — шепчет он. — Я ничего не боюсь. — Руки его дрожат от напряжения. Все тело дрожит. Судорога сковывает мышцы. — Я хочу, чтобы ты принадлежала мне.

— Нет.

— Я хочу обладать тобой без остатка, — голос его становится хриплым. Дыхание со свистом вырывается из легких.

— Это убьет тебя, — шепчет Себила, и мышцы ее напрягаются сильнее.

— Чего ты хочешь? — хрипит Лаялс, сходя с ума от желания и истомы.

— Ребенка, — шепчет Себила.

— Я буду хорошим отцом.

— Этого недостаточно.

— Тогда что же?

— Сила.

— У меня есть сила.

— У Маккейнов ее больше.

— Я стану сильнее их.

— Не станешь.

Она позволяет ему подмять ее под себя. Позволяет стать на это короткое мгновение господином. Ее темные глаза не мигая смотрят на Лаялса, и Лаялс не знает, что его сводит с ума больше: этот оргазм, или эта минутная покорность. А потом он видит ненависть. Ненависть и презрение. И понимает, что эта женщина не принадлежит ему. Никогда не принадлежала и не будет принадлежать.

— Прости меня! — шепчет он, падая на ее грудь. — Умоляю, прости!

Лаялс целует ее покрытое потом лицо, чувствует вкус соли на своих губах. И это напоминает океан, где он всего лишь хрупкое суденышко, а Себила — чудовищный шторм. И он тонет. Тонет в ее объятиях и поцелуях. И не может остановиться…

***

Сигарета обожгла Лаялсу пальцы, возвращая в реальность.

— Я не думал, что Старик знает о моей связи с этой женщиной, но он знал. Всегда знал, старый лис! — Лаялс снова закурил, зашелся кашлем и плотнее запахнул плащ. — Он вызвал меня к себе в тот день, когда Джейкоб и Себила объявили о том, что ждут ребенка…

— Ты зашел слишком далеко, — сказал Старик, не отходя от окна. В его морщинистой руке дымилась сигарета. Синий табачный дым, поднимаясь к потолку, извивался в лучах калифорнийского солнца. Лаялс молчал. — И пути назад уже нет, сынок. — Старик обернулся. Желтое лицо. Темные, крошащиеся зубы. Глаза воспаленные, словно он не спал всю ночь. — Помнишь негритенка без имени? — спросил Старик.

— Помню, сэр.

— Так вот, сейчас ты — этот негритенок. — Старик затянулся, выпустил дым через изогнутый старостью нос…

И снова настоящее — заброшенное кладбище, пустая могила.

— В тот день он рассказал мне свою историю. Страшную историю, — Лаялс посмотрел на дневник в руках Джордана. — Я слушал его, чувствуя, как мой переполненный мочевой пузырь готов вот-вот лопнуть, но клянусь, в тот момент я был готов скорее помочиться прямо в штаны, чем прервать Старика…

Еще одна сигарета. Еще один неофициальный шаг к могиле…

Прошлое.

— И вот теперь ты тоже стал частью этого. — Старик замолчал. В воцарившейся тишине было слышно, как потрескивает табак в дымящейся сигарете. — Закуривай, — предложил Старик.

— Я не курю, сэр.

— Я настаиваю…

И это была еще одна его победа. Они сидели друг против друга. Молча. Смакуя отборный табак. Как никогда близкие. Как никогда чужие. А потом Старик сказал:

— Знаешь, о чем я мечтал всю свою жизнь?

— О свободе, сэр?

— Именно. — Он затушил сигарету и прикурил новую…

Лаялс вздрогнул.

— Так я узнал о Реме, — сказал он здесь, в настоящем. — Так я узнал о мечтах Старика и о том, что мир намного больше, чем мы можем себе представить. Намного больше. — Лаялс закрыл глаза, вспоминая…

Глава третья

Болезнь забирала силы слишком быстро. Марджи. Цветущая, веселая, красивая, как орхидея. Она увяла меньше, чем за месяц. Сморщилась, подобно высушенному на солнце финику. Марджи Брендс…

— Тебе следовало позвонить вашей дочери, — сказал Маккейн.

— Не хочу, чтобы она видела ее такой. — Билли стоял в дверях, наблюдая за предсмертной агонией супруги. — Черт возьми! Кто-нибудь дайте ей морфия! — заорал он врачам.

Они смущенно опустили головы.

— Это ей уже не поможет, сэр.

— Черт! Но не мучиться же, как она…

— Билли. — Маккейн взял его под руку. — Пойдем. Скоро этот кошмар закончится. Обещаю.

— Чертовы лекари!

Они вышли в сад. Сухой ветер качал кипарисы.

— На вот, выпей, — Маккейн протянул ему стакан скотча.

— Я любил ее, Дэнни.

— Знаю.

— Думаешь, она была счастлива со мной?

— Думаю, да.

Спустя четверть часа к ним вышла Ивона и сообщала, что Марджи умерла.

— Чертова жизнь, — сказала она, глядя куда-то вдаль. — Надеюсь, на том свете ей будет лучше, чем здесь.

— Не сравнивай ее с собой, Ив. — Маккейн закурил. — Она была не такая, как ты.

— Тебе-то откуда знать, какая я?! — Она повернулась к Брендсу. — Билли?

— Да, Ив?

— Где ты хочешь похоронить ее?

— Не знаю. Разве это имеет значение?

— Для меня — да. Думаю, она должна лежать здесь. Как-никак, ее жизнь — часть нашей истории.

— Думаю, ей уже все равно.

— Значит, договорились?

— Делай, что хочешь.

Ивона ушла.

— Только не понимаю, зачем ей это, — сказал Брендс, вглядываясь в кристально чистое небо.

— Хочет понять, что хоронят не ее, — презрительно скривился Маккейн.

— Странные вы оба, Дэнни. Я вот все смотрю на вас и не пойму: то ли вы любите, то ли ненавидите друг друга.

— По-моему, это одно и то же.

— Ты ошибаешься, Дэнни.

— Но плачешь ты, Билли. Подумай об этом.

***

Нина Брендс. Она стояла возле могилы матери и не чувствовала ничего. Все слезы были выплаканы. Все страсти улеглись. Она хотела заплакать. Хотела показать, что ей больно, но не могла. Бледное, ничего не выражавшее лицо с веснушками вокруг носа.

— Нина, дорогая… — голос матери неделю назад в телефонной трубке. Он выбил Нину из колеи. Заставил выплакать все слезы. Она хотела приехать. Прилететь из Нью-Джерси первым же рейсом. — Нет, Нина. Не нужно.

— О чем ты говоришь?!

— Запомни меня такой, какой я была.

— Я уже собираю вещи.

— Обещай, что не сделаешь этого.

— Но…

— Скоро все закончится, Нина. И не говори отцу, что я звонила тебе. Пусть это будет нашей маленькой тайной…

И вот теперь от боли остались лишь угли. Лишь пепел. И теплый ветер развеивал его над поляной красных кивающих маков, унося в алый закат. Нине Брендс было двадцать пять лет, из которых двадцать три года ее любовь принадлежала матери, и лишь только рождение Сью перераспределило эти роли.

— Вылитая Марджи, — сказала Ивона, наблюдая за радостью Сью, увидевшей рыжую белку.

Ребенок смеялся и хлопал в ладоши, скрашивая мрачность похоронной процессии.

— Я пойду, попрощаюсь с матерью, — сказала Нина отцу.

— Я присмотрю за Сью. — Брендс взял ребенка на руки.

Яркий свет заливал отполированные до блеска стены фамильного склепа. Черные мраморные стены. Черный мраморный пол. Даже гроб был каким-то слишком черным. Слишком мрачным. Марджи. Нина смотрела на нее и видела лишь выпотрошенное, набальзамированное тело под стеклянным куполом гроба.

— А ты сильнее, чем твоя мать, — сказала Ивона. — Думаю, если бы твоим отцом был Маккейн, а не Брендс, то он бы гордился тобой.

— Вы пьяны.

— Я всего лишь подавлена, дитя мое. — От нее пахло табаком и скотчем. — Вся эта жизнь — одно сплошное безумие. Гонка за счастьем, итог которой — смерть.

— Бобби так и не приехал?

— Паршивый сын! — Ивона взяла Нину под руку. — Знаешь, я бы, наверное, предпочла, чтобы моим ребенком была ты. Милая. Умная… — она икнула, пытаясь сдержать отрыжку. — Черт! — Из ее горла вырвался смех. — Но ты не мой ребенок! Не мой! — Она отпустила руку Нины. — Мне нужно подышать свежим воздухом! — Шаги Ивоны удалялись. Удалялись. Удалялись…

***

Ночь. Стук в дверь. Голос Ивоны.

— Что вам нужно? — Нина отошла в сторону, пропуская ее в свою комнату.

— Извиниться.

— Считайте, что принято.

— Нет. — Она склонилась над спящей Сью, изучая ее лицо. — Когда-нибудь и Бобби подарит мне внука.

— Надеюсь.

— Знаешь, он совсем не похож на Дэнни. Какой-то… слабый, что ли?

— Не думаю, что это плохо.

— Да. Но вот только я не могу его любить таким. Он словно не мой ребенок. Понимаешь? — она оставила Сью и теперь смотрела в глаза ее матери. — Может быть, мой внук станет более достойным?

— Может быть.

— Черт. Странно все это, правда?

— Вся жизнь в этом доме странная.

— Это точно! — Ивона улыбнулась. — Намного более странная, чем ты можешь себе представить. Хочешь услышать одну историю?

— Боюсь, уже слишком поздно для историй.

— Некоторые истории лучше тишины, дитя мое. И, поверь мне, в том, что ты услышишь, хватит истины, чтобы прогнать твой сон. По крайней мере на эту ночь…, а может быть и навсегда. Кто знает?

***

Ламия. Брендс спал. Поседевший, изрезанный временем, со шрамами-морщинами на своем лице и теле.

— Проснись, Билли! — голос был нежным, знакомым. — Билли!

Он открыл глаза. Суккуб. Женщина. Такая же молодая, как и двадцать пять лет назад. Такая же сочная. Такая же красивая.

— Оставь меня. — Брендс сел в кровати.

— Ты знаешь, я никогда не оставлю тебя. — Темнота извивалась, лаская обнаженное женское тело.

— Чертова ведьма!

— Не отвергай меня, Билли.

— Чего ты хочешь?

— Предупредить. — Она склонилась к его уху. Теплое дыхание, томный взгляд. — Твоя дочь, Билли.

— Не смей прикасаться к ней!

— О нет, Билли. Мне не нужны женщины твоей крови, ты же знаешь. Я лишь забочусь о тебе, мой милый. — Она обняла его. Нежно. Почти не касаясь. — Может быть теперь, когда ты один и твое время так быстро кончается, ты позволишь мне стать немного ближе…

— О чем ты хотела предупредить меня?

— Ах, это! — суккуб вздохнул и начал нашептывать ему на ухо свою историю…

***

Себила Леон. Ивона вела Нину по темным коридорам в дальний конец дома. История. Судьба. Дверь. Дверь в будущее, но стоит ей закрыться за спиной — и это уже дверь в прошлое.

— Здравствуй, дитя мое.

Нина Брендс смотрела на Себилу, и память играла с ней злую шутку. Память, запечатлевшая эту женщину такой же, какой она была сейчас. Но памяти этой было двадцать лет. Двадцать долгих лет.

— Как это? — Нина повернулась к Ивоне.

— Я же говорила тебе, это странная история. Очень странная, — руки Ивоны подтолкнули ее вперед.

— Разве такое возможно?

— В этом мире многое возможно. — Себила подошла ближе. — А ты выросла, Нина.

— Я…

— Стала женщиной. Матерью.

— Я помню, как вы играли со мной, когда я была еще ребенком.

— Почему бы тебе не продлить эту традицию? Приведи ко мне свою дочь. Уверена, мы поладим с ней.

Нина обернулась. Снова посмотрела на Ивону, нашла на стене выключатель и включила свет.

— Ты прямо, как свой отец, — сказала Себила. — Любит истории, но ненавидит тайны. Знаешь, а ведь он мог занять место твоего дяди.

— Дэнни?

— Да. И тогда Ивона стала бы твоей матерью, а твоя нынешняя мать рожала бы детей твоему дяде. Но… Но Билли выбрал другое.

— Это правда? — Нина снова повернулась к Ивоне.

— Жалеешь?

— Ни сколько.

— А ты знаешь, почему твой отец остался здесь?

— Потому что здесь была моя мать.

— Нет, — губы Себилы дрогнули. То ли улыбка, то ли разочарование. — Потому что здесь была его гордость. Его история. Его дитя, если хочешь.

— Он просто не хотел возвращаться к прошлому.

— Да. Писатель, который не написал ни одной стоящей книги. Я слышала об этом.

— Не пытайтесь унизить его в моих глазах. Вам этого не удастся.

— А я и не пытаюсь. Он подарил мне дочь, дитя мое, а это значит для меня куда больше, чем тысячи книг и миллионы поклонников.

Нина опешила. Растерялась. Сбилась в кучу, как груда ненужных страниц, имевших смысл до тех пор, пока их не перепутал между собой ветер.

— Дочь?

— Я покажу тебе, где это случилось. — Себила взяла ее под руку, выводя из комнаты. — Я покажу тебе, как это случилось.

***

— Нина! — Брендс сбежал по лестнице. Схватил дочь за руку.

— Мне больно!

— Не смей заходить туда, слышишь?! — голос его сорвался.

— Это всего лишь картины, Билли, — Себила улыбалась. Двери в картинный зал были открыты. — Ты ведь когда-то и сам был здесь, помнишь?

— Оставь мою дочь в покое.

— Она всего лишь хотела взглянуть.

— Нет.

— Можешь сделать это вместе с ней.

— Я сказал, нет!

— Тише. Тише, Билли. Ты разбудишь гостей.

— К черту гости!

— Отец? — Нина попыталась вырваться, но он сильнее сжал ее руку. — Она сказала…

— Никогда не разговаривай с ней!

— Твоя дочь хочет знать правду, Билли. — Себила жестом пригласила их войти в открытые двери.

— Не хочет!

— Хочу, — Нина снова попыталась освободить руку.

— Видишь, Билли. Она такая же, как ты. Все ради истории. Все ради истины.

— К черту истории! — Он силой попытался заставить дочь идти за собой.

— Отпусти меня! — закричала она.

— Хочешь знать, да?

— Да.

— Хорошо. Я расскажу тебе. Но не здесь. Все, что захочешь, но только наверху. Не в этом чертовом зале. Нет.

***

Ночь приближалась к экватору. Долгая ночь.

— Я не верю тебе, — заявила Нина, выслушав рассказ Брендса. — Это всего лишь история. И знаешь что? Я думаю, ты — просто хороший рассказчик. Ты выдумал все это, чтобы скрыть от меня правду. Более плотскую. Более земную.

— Нет.

— Что нет, отец?! Мама умерла, а я уже достаточно взрослая, чтобы принять жизнь такой, какая она есть. Не бойся, я не отвернусь от тебя. Просто… Просто перестань считать меня ребенком и, обещаю, я попытаюсь понять, а может быть и простить.

Брендс молчал. Смотрел за окно в густую, как смола ночь.

— Все чего я хочу, Нина, так это чтобы ты держалась подальше от этого дома, от этих людей.

Настенные часы тикали неестественно громко, хотя возможно, это просто голос Брендса был слабым и усталым.

— Неужели я прошу так много?! — не выдержала новой паузы Нина. Глаза ее горели, и Брендс знал, что она не отступится. Нет. Слишком знакомый взгляд. Слишком знакомое желание развеять тайны.

— Ламия, — тихо позвал он суккуба. И когда тьма вздрогнула, когда тени сгустились, образуя женский силуэт, когда ее тело стало достаточно четким, чтобы поражать взгляд своей идеальностью… — Теперь ты мне веришь? — спросил Брендс свою дочь. Нина. Ее лицо — маска отвращения и ужаса, восхищения и трепета.

— Твой отец говорит тебе правду, — промурлыкала Ламия.

— Теперь уходи, — велел суккубу Брендс.

И снова часы прорезали тишину своим ходом. И позже, ближе к утру, когда мысли стали снова монолитны, а веки слишком тяжелы, чтобы тратить оставшиеся минуты бодрствования на ненужные слова, Брендс сказал:

— Запомни эту ночь, Нина. Запомни и расскажи о ней своим детям и детям своих детей, если я не смогу сделать этого. Потому что эта история — часть нас, а мы часть ее. Это всегда будет с нами. И не важно, возненавидишь ты меня после этого или снова попытаешься любить, главное, не повтори моих ошибок и научи своих детей этому.

— Я просто сбегу отсюда. Сбегу так далеко, что меня никто не найдет.

— Судьбы всегда повторяются, Нина. Меняются лишь обстоятельства. Помни об этом. И поступай, как считаешь нужным.

И снова ночь. И снова тиканье часов. И веки опускаются на глаза. И рваный сон зовет в свое царство…

***

Бобби. Бобби Маккейн. Он любил Марджи так же, как ребенок любит свою мать. Слезы. Он слышал, как где-то далеко смеется над ним Ивона, но сегодня ему было наплевать. Он имеет право на слабость. Имеет право на чувства. Может быть, если Марджи была его настоящей матерью, то он был бы другим, не таким слабым, подавленным, озлобленным на весь мир. Но Марджи умерла. Все, что он любил в своей жизни, умирало: цветы, животные, дети… Оставалось лишь бежать. Бежать от проблем. Бежать от себя. И Марджи понимала его. Всегда понимала. Но умерла. Как и все. Как и всё вокруг. И бежать больше некуда. Без нее некуда…

Он вернулся в родной город за день до похорон. Друзей у него не было. Подруги? Подруги вышли замуж и нарожали детей. Оставался лишь старик Питер Самерсхед, да его пропахший спермой бордель.

— Вот уж кого не ждал, так не ждал! — расплылся в улыбке Самерсхед. Его объятия были слабыми, как у дряхлого старца. — Дэнни говорил, что ты совсем отбился от рук. Живешь в Филадельфии с какой-то старухой…

— Да. Было время, — Бобби улыбался, оглядываясь по сторонам. — Все в этом мире меняется, Пит. Почти все! — Он хорошо помнил тот день, когда отец впервые привел его в это место. Ему было четырнадцать, и выстроившиеся в ряд шлюхи вгоняли его в краску. Он выбрал самую черную. С черной кожей, с черными волосами, с черными как ночь глазами. Выбрал, чтобы рассказать об этом своему единственному другу. Такому же черному, такому же послушному, как и эта женщина. Негритенок слушал, открыв рот, и Бобби видел, как блестят его глаза.

— Она ласкала меня своим ртом, Сопля! Представляешь?! Ртом!

— И тебе понравилось? С женщиной?

Бобби кивнул. Негритенок помрачнел.

— Скоро ты вырастешь и забудешь меня.

— Скоро я вырасту и смогу забрать тебя с собой.

— Мадам Себила никогда не позволит тебе сделать этого.

— Мадам Себила уже несколько лет не выходит из своей комнаты. Думаю, когда настанет время, червяки уже сожрут ее заживо, оставив лишь косточки.

Они обнялись…

Пит что-то скрипел и скрипел о своей жизни…

Ивона. Бобби редко называл ее «мама», но в тот день он готов был на все, лишь бы она прекратила этот кошмар. Сопля. Бедный-бедный Сопля! Он стоял на коленях, а Ивона хлестала его оголенную спину плетью, и алая кровь текла по черной коже. Он не сопротивлялся. Не пытался бежать. Лишь только вскрикивал, глотая слезы. А Бобби… Бобби умолял мать остановиться. Кричал что-то, плакал.

— Ты мне противен! — Ивона оттолкнула сына от себя и ударила плетью по лицу.

Кожа на лбу лопнула, и кровь потекла в глаза. Теплая. Густая. Бобби испугался, что ослеп. Вскочил на ноги и побежал куда-то с дикими воплями. Ему было шестнадцать, и это стал последний день, проведенный им в доме мадам Леон. Он убежал к Питу, затем к родственникам своей матери в Вирджинию, но и там не смог остаться дольше, чем на пару дней. Южане. Он ненавидел их и все, что с ними связано, и это была первая ненависть в его жизни. Дикая. Безудержная. И лишь Марджи смогла успокоить пылающий в нем огонь. Лишь Марджи…

Пит налил выпить. Они закурили. Старик жаловался на детей и впавшую в старческий маразм жену…

Филадельфия. Бобби поселился в этом городе, потому что Марджи выбрала этот город. И Бобби любил этот город, потому что Марджи любила. Он хотел быть похожим на нее. Хотел быть частью ее. Обнимать ее, как сын обнимает мать. Понимать, что в нем течет ее кровь. Знать, что она дала ему жизнь…

Женщина. Кларисс. Она была старше его на семнадцать лет. Бездетная вдова, тщетно пытавшаяся родить ему ребенка. Марджи сказала, что он не должен винить ее за это. Но он винил. Винил, несмотря на то, что пытался себя заставить не делать этого. Кларисс умерла спустя два года от потери крови после очередного выкидыша, и Бобби снова остался один. Марджи приехала на похороны. Он плакал всю ночь, уткнувшись ей в колени. Она гладила его по голове. Он целовал ее руки, ладони. Она говорила, что все наладится. Он говорил, что ему незачем жить. Она говорила, что ему не ради чего умирать. Он умолял ее остаться. Она говорила, что никогда не причинит ему боль. А потом… Потом он поцеловал ее. Он чувствовал, как напряглось ее тело. Чувствовал, как с этим телом напрягся весь окружавший его мир. Ее дыхание было теплым. Он отыскал своим языком ее язык. Уложил на кровать. Расстегнул ее платье, освобождая грудь. Снял с себя рубашку и прижался к ней. Горячая кожа вызвала дрожь. Марджи закрыла глаза. Бобби замер, перестал даже дышать. Затем вздрогнул пару раз и зашелся слезами. Он рыдал, как младенец, а Марджи прижимала его к своей груди, боясь пошевелиться.

— Ты мог быть моим сыном, — шептала она. — Моим настоящим сыном…

— Что мы наделали?! — стонал Бобби.

— Ничего, — Марджи гладила его густые, влажные от пота волосы. — Ничего. Это всего лишь сон. Сон. Сон…

И Бобби верил…

***

Странная это была комната. Четверть века она проглатывала людей, меняла и выплевывала уже совершенно другими. Комната без окон. Комната, где не было ничего, кроме кровати и картин. Дьявольских картин. Пит видел их лишь однажды, когда Маккейн привез их из дома мадам Леон. Большие, вставленные в золоченые рамки холсты. Они превратили комнату в галерею боли. В выставочный зал безумия. Маккейн называл это живописью. Ивона — зеркалом души. Но для Пита это был настоящий Ад. Ад в его пропахшем спермой и потом публичном доме. И если это действительно было зеркало, способное показать его душу, то он пожелал бы стать слепцом, чтобы больше никогда не видеть этого. Он видел, как рождаются тени. Видел, как дьявольские твари пробираются в этот мир сквозь щели его дома. Извиваются, стонут, кричат, как новорожденные, а потом задыхаются, умирают, распадаются на части, словно тысячи зеркал, и в каждом осколке ты видишь свое лицо — дикое, безумное, которое уже не принадлежит тебе. Оно стало частью этого Ада. Ты сам стал его частью, и что-то внутри тебя неустанно шепчет: «Еще раз. Еще один раз!».

— Какого черта, Дэнни?! — Пит готовился к этому разговору слишком долго, чтобы в нужный момент можно было собраться с мыслями и высказать все, что он думал об этом. Нет. Он всего лишь молчал, безмолвно открывая рот, надеясь, что ответы сами придут к нему. — Это же настоящее безумие! Настоящее безумие!

Маккейн налил ему выпить.

— Мы все кому-то служим, Пит.

— Не говори мне, что кто-то может служить этому! — он заглянул в глаза Дэнни. — Нет. Не может быть!

— Тебе нечего бояться, Пит. Это всего лишь сила. Это всего лишь власть. Наша власть. — И Маккейн рассказал ему историю этих картин. Древнюю. Кровавую.

— Они превращают слабых в рабов, а сильных делают своими отцами. Себиле нужно второе. Мне — первое.

— Это сущий Ад, Дэнни. Мы продаем им свои души. Свои души. Души…

Маккейн достал вторую бутылку, и когда они едва держались на ногах, отвел его в эту комнату.

— Прости, друг, но я не могу отпустить тебя.

И вместе, рука об руку, они окунулись в Ад. Пит видел ворота. Видел Райские гущи. Видел женщин таких прекрасных, что у него слезились глаза от их красоты. И видел кровь. Море крови. Она обволакивала их. Проникала в них. Она знала все мечты. Все желания. И они пили ее. Жадно. Страстно. Верные слуги. Дикие и необузданные в своих фантазиях. И не могли остановиться…

А потом… Потом Дэнни показал Питу дом художника. Показал чудовищные картины. И ужас наполнил Пита. И сам Ад пришел за его душой. И лица. Тысячи лиц на стенах, полу и потолке смеялись над ним. И он был одним из них. И он смеялся над самим собою — маленьким, сморщенным, хнычущим и наделавшим от страха в штаны человеком. Он хотел убить себя. Больше всего на свете ему хотелось воткнуть нож в глотку этому ничтожеству, этой двуногой твари по имени Питер Самерсхед. И он метался по огромному миру в поисках оружия, чтобы привести приговор в исполнение.

— Нет, Пит. Не сейчас, — остановила его женщина, красивая, как море, желанная, как небо. Здесь, в этой утробе страсти, Себила Леон была самим совершенством. Обнаженная. Идеальная.

— Кто ты? — шептал Пит, купаясь в ее взгляде, словно в солнечной ванне. Она не была женщиной. Нет. Она была чем-то большим. Чем-то настолько огромным, что по сравнению с ней любовь всего мира была не более чем каплей в этом безбрежном океане страсти.

— Дай мне свою руку, Пит.

— Не называй меня Пит! Я ненавижу это имя! Ненавижу этого никчемного человека!

— Но ты нужен мне, Пит.

— Нет!

— Мои дети. Ты должен найти им отцов. Только ты. В своем Доме Плоти.

— Позволь мне свернуть шею этому никчемному созданию! — Пит видел себя. Тянулся к своему горлу.

— Может быть, позже.

— Ты обещаешь мне?

Она подарила ему улыбку. Такую светлую, такую теплую, что ни один ледник не устоял бы перед ней. Улыбка разогрела Пита. Заставила его таять. Таять. Таять…

И вот теперь, четверть века спустя, он все еще помнил тот день. Шлюхи рождались и умирали, но комната в его доме оставалась неизменной. Ни разу в жизни он больше не зашел в нее. Ни разу в жизни он больше не был в доме художника. Но он знал — Ад рядом, сразу за той тяжелой дверью в конце коридора. И женщины, что могут входить туда — они слуги дьявола. Самого дьявола, отдавшие ему свои тела и души. Он выбирал их трепетно, осторожно, спрашивая совета у тех, кто уже стал одними из них. Но даже тогда случались ошибки. Безумные, с текущей изо рта слюной и отсутствием рефлексов. Он сажал их в машину и увозил далеко-далеко, надеясь, что они уже никогда не вернутся в город и не напомнят ему о содеянном. А на смену им придут новые. Они всегда приходят. Светлые, темные, рыжие… Пит редко запоминал их лица. Лишь только тех, кого принимала комната. Лишь только тех, кто мог принимать в этой комнате своих клиентов. И не сходить с ума…

***

Кортни Мортенсон. Бобби выбрал ее из остальных девочек Пита, потому что она напоминала ему Марджи.

— Как ты хочешь сделать это? — спросила Кортни.

Он не ответил. Картины. Они висели на стенах, напоминая ему о детстве. Там, в доме мадам Леон, он мог играть среди них часами. Это был его мир. Его фантазии. Они подчинялись ему, как глина рукам скульптора.

— Бобби? — осторожно позвала Кортни.

— Тихо. Просто лежи, — он улыбнулся ей. Здесь, в этой комнате, он мог представить себя Богом. Мог создать целый мир за пять минут и разрушить его за мгновение.

— Бобби?

— Тшш, — он снова улыбнулся. Нет. Он не зло. Он — скульптор. Творец, способный создать из желаний мечты.

— Бобби… — Кортни видела, как оживает тьма. Клубится, стягивая свой покров к кровати. И образы, силуэты, они рождаются в этом мареве безликими персонажами. Нет. Она не боялась их. Здесь, в этой комнате, они никогда не причиняли ей зла. Добрые и заботливые хозяева, но сейчас… Сейчас они словно подчинялись кому-то другому.

— Как ты это делаешь, Бобби? — она вздрогнула, чувствуя, как десятки невидимых рук начинают ласкать ее тело. Сотни крохотных губ осыпали поцелуями ее губы.

— Просто наслаждайся, — посоветовал Бобби.

Тьма окружила ее. Завернула в свое нежное одеяло, позволяя погрузиться в себя, и там внутри овладела ей, заполнила без остатка.

— Если бы я только мог привести сюда настоящую Марджи, — мечтательно сказал Бобби, и тьма тут же отреагировала на его слова, позволяя в это мгновение видеть то, что он хочет…

— Как? — тихо спросила Кортни, когда все закончилось.

— Что как? — Бобби смотрел на картины. Ласкал их взглядом.

— Как ты это делаешь?

— Пит говорит, что это у меня в крови.

— Ты сделал мне очень хорошо, Бобби.

— Я могу сделать еще лучше.

— Дай передохнуть.

— Не здесь. В моем доме. Завтра. — Он отвернулся и закрыл глаза. — Обними меня… Не так… Как мать обнимает ребенка… Да… Теперь хорошо…

***

Прием был холодным и каким-то наигранно-официальным.

— Я просто хочу проститься с Марджи, — сказал Бобби отцу.

— Ну, так иди. — Дэнни достал сигарету и закурил. — Или тебе что, особый эскорт нужен?

Бобби помялся. Посмотрел на Кортни.

— Она останется. — Ивона смерила шлюху презрительным взглядом. — Сходи выпей, Дэнни, — и когда они остались вдвоем, — и где тебя подцепил этот недоносок?

— У Пита, мэм.

— Вот как? И что ты делаешь у Пита?

— Все, мэм.

— Надеюсь, Бобби трахнул тебя как следует?

— Нет, мэм.

— Слизняк!

— Но потом… — Кортни понизила голос, рассказывая подробности их первой близости.

— А в этом он похож на отца, — Ивона улыбнулась. — Такой же эгоист. — Она жестом велела Кортни повернуться. — А ты хороша.

— Спасибо, мэм.

— И послушна.

— Спасиб…

— Заткнись! Что ты скажешь на то, чтобы родить этому недоноску сына?

— Бобби?

— Ну, конечно.

— Я согласна.

— Дэнни! — позвала Ивона. — Эта шлюха родит нам внука, — и уже Кортни, — мы назовем его Джейкоб.

— Почему Джейкоб, мэм?

— Потому что так звали моего отца. А он был достойным человеком. И у ребенка должно быть достойное имя. Не такое, как у тебя. И не такое, как у моего сына. Ты поняла?

— Да, мэм.

— Ну, вот и отлично. Пойдем, съездим в город. Я покажу тебя врачу и куплю пару платьев.

***

Джейкоб родился в начале весны. Ночью. Кортни долго не могла разродиться, и Ивона, перебрав скотча, то и дело заглядывала в палату с криками и негодованием.

— Да вырежьте вы его из этой суки! — кричала она врачам. — За что я плачу вам деньги, бездари?!

Она успокоилась, лишь услышав плач Джейкоба. Позвонила Брендсу и попросила отвезти ее домой. Спустя год она застала Кортни с любовником. Спустя месяц она застала с тем же любовником своего сына. И все это повторялось. Снова и снова. Снова и снова… Дэнни работал. Брендс наблюдал. А Ивона превращалась в комок нервов, срабатывавший время от времени, как бомба замедленного действия, если, конечно, перед этим она не успевала напиться и уснуть в беспамятстве. Когда Джейкобу исполнилось пять, терпение ее лопнуло.

— Ты должен что-то сделать, Дэнни, — сказала она супругу. — Наш сын и эта шлюха — они позорят нас, втаптывают в грязь! Месяц назад я видела, как Кортни выходит из домика Сопли. А вчера, в день рождения нашего внука, я застала этого черномазого в комнате для гостей. Застала с Бобби. Представляешь, Дэнни? С Бобби! — Она швырнула в стену недопитый стакан. — Клянусь, иногда мне кажется, что их поимел весь город, и когда я иду по улице, то люди шепчутся за моей спиной и показывают на меня пальцем. Они имели моего сына. Они пользовали мать моего внука. — Ивона отвернулась от мужа. Подошла к окну. — Позаботься об этом, Дэнни. Позаботься, иначе, клянусь, я сделаю это вместо тебя.

Свой шестой день рождения Джейкоб встретил сиротой. Кортни и Бобби Маккейн погибли в лифте, сорвавшемся с высоты пятидесяти семи этажей. Коронеры говорили, что после удара о железобетонные плиты они стали почти одним целым — окровавленный кусок мяса, сплетенный между собой костями и сухожилиями. Дэнни, как и полагается отцу, судился сначала с инженерами, разработавшими столь ненадежную конструкцию, затем с компанией, обслуживавшей лифты, и даже с производителями электромоторов и стальных тросов. Но в итоге, сославшись на некомпетентность правосудия, оставил это дело. Джейкобу на тот момент исполнилось десять лет, и больше всего на свете он любил деда и дядю Билли. Один учил его работать, другой мечтать. Ивона… Ивона учила внука быть мужчиной. Таким, каким был ее отец. Таким, каким был его дед. Иногда, встречаясь с Себилой, она говорила, что хочет познакомить их с Джейкобом.

— Ты дашь ему то, чего не даст ни один из нас.

— Я дам ему то, о чем каждый из вас не мог даже мечтать. Но позже. Намного позже.

Но Ивона не хотела ждать. Она требовала, кричала. А потом пила, пила, пила…

— Что ты делаешь, Ив? — спросил однажды Дэнни, выбрав тот редкий момент, когда скотч и отчаяние не затмевали сознание супруги.

— Я просто боюсь, — призналась она. — Боюсь, что Джейкоб станет таким, как Бобби. Боюсь, что не увижу, как он вырастет.

— Ты не умрешь, Ив. По крайней мере не так скоро.

— Все мы когда-нибудь умираем, — она улыбнулась. Налила себе выпить. — Знаешь, Дэнни, у Себилы есть какие-то планы на Джейкоба. Особенные планы.

— Он не принадлежит ей, Ив.

— Нет. Каждый человек кому-то принадлежит. Мы, например, принадлежим этому дому. А этот дом принадлежит Себиле. Я понимаю, ты мужчина и тебе сложно признать это, но… Но я не боюсь этого, Дэнни. Мы всего лишь рабы. Рабы на службе этой женщины. И единственное чего я хочу, так это увидеть за свою жизнь как можно больше. — Она выпила. Налила еще. — Ты сильнее меня, Дэнни, поэтому поговори с ней, попроси не томить меня ожиданием.

Он промолчал, хотя мыслей было слишком много. Ивона не была его другом. Никогда не была. Так же, как он никогда не был рабом.

— Мы должны избавиться от Себилы, — сказал он в эту ночь Брендсу.

— Власть сводит тебя с ума, Дэнни.

— Не будь стариком.

— Я и есть старик.

— Черт! Не смей отворачиваться от меня, Билли! — Маккейн взял себя в руки. — Не сейчас. Прошу тебя.

— И ты тоже ее боишься.

— Боюсь.

— Мы все не более чем буквы в этой истории, Дэнни.

— Она забрала у меня Бобби, Билли. Но клянусь, я не позволю ей забрать у меня Джейкоба.

— Прости, Дэнни, но ты сам забрал у себя Бобби.

— Ты знаешь, у меня не было выбора. Я сделал это ради внука.

— Почему ты думаешь, что выбор есть у тебя сейчас?

— Его и сейчас нет, Билли. Я принял решение, и, надеюсь, ты поможешь мне.

— Да-а-а… Мне шестьдесят три года, Дэнни.

— Смерть невозможно упустить, Билли. Но вот жизнь… Жизнь упустить можно.

И Брендс снова бежал. Бежал после стольких лет затишья и оседлой жизни.

***

Рем.

"Каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственной похотью. Похоть же, зачавши, рождает грех, а содеянный грех рождает смерть". — Послание Якова, гл. 1.

— Мистер Брендс! — Рем бежал за стариком. — Билли Брендс!

— Я могу вам помочь, молодой человек?

— Мне сказали, вы искали меня. — Рем остановился переводя дух.

— Я искал не вас, а того, кто может дать совет и, может быть, помочь.

— И насколько глубока ваша печаль?

— Боюсь, вы слишком молоды для своего сана, — Брендс улыбнулся.

— Я просто быстро учусь, мистер Брендс.

— И что же вы изучаете?

— Все.

— Все?! Не слишком-то по-христиански, юный святой отец.

— Апостол говорит: "Да исследует человек самого себя и затем лишь вкусит от того хлеба".

— Иногда даже апостолы говорят истину.

— И люди.

— Но реже.

Они выбрали тихий бар. Заказали выпить.

— Верите ли вы в Ад, юный святой отец?

— Если есть Рай, значит, есть и Ад.

— Я не спрашиваю о догмах. Я спрашиваю лично вас.

— Я должен верить, мистер Брендс.

— Но не верите…

— Вильгельм сказал: «Я видел одну женщину, которая была убеждена, что черт познает ее изнутри, и сказал, что подобное чувство невероятно». Понимаете, мистер Брендс? Верить можно лишь тому, что видел, в чем убедился на своем опыте.

— Раньше за это жгли на костре, молодой человек.

— И пытали раскаленным железом. — Рем выловил из своего стакана оливку. — Я изучал экзорцизм, изучал изгнание бесов, перечитал откровения всех святых и апостолов… И знаете, что я понял? Тайны лгут. Они нужны лишь для того, чтобы оправдать бессилие и беспомощность.

— Так вы ищете тайны, молодой человек?

— Я разгадал их все.

— Тайны прошлого.

— Без прошлого нет будущего, мистер Брендс.

— Но живем-то мы в настоящем. И тайны… Они вокруг нас. Внутри нас. Тени. Мысли. Нужно лишь уметь искать.

Они переглянулись и заказали еще выпить.

***

Комната. Дальняя комната в доме Пита Самерсхеда…

И разверзлась Геенна огненная. И увидел Рем, как демоны в облике младенцев насилуют плачущих матерей. И услышал он крики праведников, горящих на кострах. И застлал пепел от их тел небо. И пролилась кровь Христова. И впились грешники зубами в его плоть. И не могли насытиться. И побежал Рем. Побежал прочь от этого безумия. И видел он Соломона, совершающего жертвоприношения перед богами своей любимой жены. И видел он утопленных в реке ведьм, сохранивших в себе веру в Господа и потому прощенных. И слышал он великие предсказания. И слышал голоса инквизиторов цитирующих «Multorum querela». И видел, как умирают целые стада. И бежал по их разлагающейся плоти. И чувствовал, как смрад проникает в его тело. И зарождаются болезни. И вымирают целые города. И Ад приходит на землю. Настоящий Ад. И сорваны печати. И стучат копыта всадников, спешащих за его душой. И закричал Рем. Упал на колени и начал молиться. И расступились чары. И увидел он райские гущи. Бескрайние сады и женщин, зовущих его. И солнце согрело его дрожащую плоть. И душа расцвела в чудесных объятьях. И отдался он этим ласкам. И растаял в сладостных поцелуях. И не пожелал возвращаться. Никогда не возвращаться…

— Очнись, святоша.

Женщина. Слуга дьявола в доме Пита Самерсхеда. Она стояла над ним, а он — служитель бога, валялся у нее в ногах.

— Что это было? — прошептал Рем, пытаясь подняться.

— Ты кончил. Всего лишь кончил.

Рем смотрел на картины. Его лицо. Он был уверен, что оно где-то там. Скрыто грудой мазков и красок. И он проклят. Проклят, отныне и присно, и во веки веков… Черт бы его побрал!

Он собрал свои вещи и покинул комнату.

— Выпей, — Брендс протянул ему стакан. Скотч протрезвил рассудок. Помог собраться.

— У меня нет слов, — прошептал Рем. Никогда прежде он не чувствовал в себе столько веры. Никогда прежде он не был так счастлив. — Я хочу испытать это снова, мистер Брендс. Вы говорили, что есть дом.

— Боюсь, тебе еще рано приходить туда.

— Я подготовлюсь.

— Не торопись.

— Ради этого я готов ждать всю свою жизнь, мистер Брендс. Всю свою жизнь…

***

Себила. Она вошла в жизнь Джейкоба, когда ему исполнилось двадцать пять. Молодая, сочная, страстная и безумно красивая. Они отдавались друг другу везде, где была возможность: в лифте, на лестнице, в офисе… Минутные вспышки страсти и новое томительное ожидание. Месяц, второй, третий… Это не было любовью. Нет. Всего лишь страсть, которая намного сильнее любви.

— У нас будет ребенок, Джейкоб, — она сказала это до того, как он снова сорвал с нее одежду. До того, как овладел ее телом. Холодный душ, и страсть шипит, шипит, шипит…

— Кто ты? — он отступил назад. Трезвые мысли. Здравый рассудок.

— Кто я? — Нет. Она не боялась его. — Думаю, ты не захочешь этого знать. — Детство. Странные истории. Очень странные… Дом. Картины… Джейкоб вырос вдали от всего этого. — Я выбрала тебя еще до твоего рождения, мой мальчик. — Себила. Почему его бабка в бреду всегда шептала это имя? Почему он не думал об этом прежде? — Ты всего лишь игрушка, Джейкоб. Инструмент, — улыбка Себилы была чудовищной в своей идеальности.

— Чего ты хочешь?

— Того же, что и все.

— Ты не все.

— Я просто люблю детей, Джейкоб. Своих детей.

— Кто ты, черт возьми?! — он схватил ее за плечи. Встряхнул. Еще раз и еще… Мир вздрогнул. Изменился. Стал другим. Чужим. Враждебным.

— Мой маленький Самаэль, — ворковала женщина. — Мой первый муж. Отец моих детей…

Джейкоб чувствовал, как время поворачивает вспять, как проносит его сквозь столетия дикий, безудержный ветер. Он срывает с его костей плоть, дарует новую и снова срывает. Сотни перерождений. Тысячи лиц перед глазами. И боль. Океаны боли. Древняя линия крови, которая ведет его к истокам. Древние города. Древние люди. Древний род. Самаэль! Джейкоб пошатнулся, привыкая к новому телу. Десятки наложниц окружили его. Смуглые, черные, белые, как далекие звезды. Но лишь одна была мила сердцу. Она танцевала перед ним, извиваясь, словно змея. Дикая, необузданная. Ее невозможно завоевать. Невозможно подчинить. Она как сердце влюбленного, которое покоряется лишь однажды. И Джейкоб чувствует, как дрожит Самаэль. Как предвкушает тот миг, когда губы коснутся этого тела, когда он сможет овладеть им. Богиня! Они лежат в постели, и мир вокруг сходит с ума. И оживают тени. И извиваясь, ползут к влюбленным. И отдаются им наложницы. И отдают им своих детей, дабы могли они утолить их кровью свою жаждущую страсть. И Ад открывает свои врата…

***

Джейкоб очнулся на полу. Мокрый. Бледный. Дэнни Маккейн. Он возвышался над ним, наблюдая за его пробуждением.

— Я видел Ад, — прошептал Джейкоб.

— Ты видел то, что ты видел. — Старик бросил на пол окурок, затушил ногой. — Поднимайся. Не гоже моему внуку валяться в ногах. Даже в моих.

Он отвел его в дальнюю часть офиса, туда, где шум вечеринки был почти не слышен, а тени господствовали в объятиях мрака, потешаясь над трусливо отступившим светом. Дверь. Темная, лишенная красок. Такая же, как десятки других дверей. Офис. Ночь за окном. Стол. Пара стульев. Женщина и мужчина. Стоны, тяжелое дыхание.

— Будь осторожен, Лаялс, — говорит женщина, Себила. — Теперь внутри меня есть еще одна жизнь. Еще одна. Еще…

— Черт! — Джейкоб закрыл дверь. Замок щелкнул неестественно громко. — Черт!

— Не бойся, — старик достал сигарету. Прикурил. Его морщинистое лицо на мгновение восстало из мрака и снова погрузилось в темноту. — Думаю, она и так знает, что мы здесь. Думаю, она хотела, чтобы мы были здесь. Чтобы видели…

— Чертова сука.

— Хуже, Джейкоб. Намного хуже. — И уже после. В кабинете Старика. После долгой истории семьи Маккейнов. После долгой истории дома семьи Леон. — Мы должны остановить это, Джейкоб. — Молчание. — Мы должны остановить ее, внук.

— Она сказала, что ждет от меня ребенка.

— Она заберет у тебя твою жизнь, Джейкоб. Твою власть, твое будущее.

— Не знаю смогу ли я…

— Ты должен, Джейкоб.

— Дядя Билли знает об этом?

— Дядя Билли нашел человека, который поможет тебе.

— А Лаялс? Как быть с ним?

— Он такая же пешка, как и мы.

— Я хочу, чтобы он умер.

— Ты должен простить его.

— Нет.

— Он нужен нам, Джейкоб.

— Он против нас.

— Думаю, я смогу это исправить.

— А если нет?

— Тогда ты его убьешь.

— Я убью его в любом случае.

— Именно этого она от тебя и ждет. Твой крах. Твою потерю контроля над собой. Разве ты не видишь? Она играет с тобой. Она играет со всеми нами.

— Тогда я убью ее.

— Но только не своими руками, Джейкоб.

— Мне придется ждать?

— Да.

— Хорошо. Я буду ждать.

***

Роды. Рем подготовился к ним со всей тщательностью опытного экзорциста. Он осмотрел дом, куда должны были привезти Себилу. Заглянул в каждый уголок, исследовал каждую щелочку. Даже бригаду рабочих, которая должна была построить этот дом, он набирал сам, беседуя с каждым из них и неустанно наблюдая за процессом строительства. Из мебели он ограничился лишь небольшой кроватью и парой стульев. Все пороги в доме были залиты бетоном, превратившись в монолиты. Не осталось ничего подозрительного. Ничего, о чем Рем бы не знал. Исповедь. За день до положенного срока, Рем покаялся во всех своих грехах, а перед тем как лечь спать, принял большую дозу снотворного, дабы не оскверниться во сне…

Утро. Рем, Лаялс, Билли Брендс, Дэнни и Джейкоб Маккейн. Дом художника. Натертый до блеска пол скрипит под ногами. Комната Себилы Леон. Женщина. Никогда прежде она не была так слаба.

— Что вам нужно? — она лежала в кровати, укрывшись одеялом. — Я спрашиваю, что вам нужно?! — она закричала, когда Лаялс, сбросил одеяло на пол. Большой, надувшийся живот пульсировал, словно внутри кипели тысячи адских котлов в ожидании грешников. Лаялс отпрянул назад. Испуганно уставился на Рема. Молчание.

— Берем ее! — скомандовал Дэнни. Он первым подошел к кровати. Взялся за край простыни, на которой лежала Себила. Вторым был Брендс. За ним — все остальные. Себила извивалась, кричала. Ее проклятия тонули в бесконечных коридорах и необъемных залах дома.

— Какого черта? — Дряхлая. Немощная. Ивона попыталась преградить им путь. — Что вы делаете? — кричала она, пытаясь догнать их. — Что вы делаете? — Старые ноги подогнулись, и она упала. Слезы. Желтые ногти ломаются, в бессилии царапая пол. Колени кровоточат, оставляя позади себя алый шлейф.

— Господи! — прошептал Лаялс, увидев, как Ивона на четвереньках выползает из дома. Ее глаза горели безумием. Ее крики напоминали собачий лай.

— Жми на газ! — Брендс сдавил его плечо. — Жми же, черт бы тебя побрал!

***

Рем окропил Себилу святой водой. Положил вокруг ее шеи епитрахиль.

— Идиоты! — шипела Себила. — Какие же вы идиоты! — боль и ненависть искажали ее покрытое потом лицо. Горели свечи. Пахло воском и ладаном.

— Я экзорцирую тебя, Себила, — начал Рем. — Больную, но возрожденную чрез святой источник крещения именем Бога, искупившего тебя своей драгоценной кровью, чтобы ты стала экзорцированным человеком.

Лаялс закрыл глаза. Безумие. Все это одно большое безумие. Безумие! Безумие! Безумие!

— Да удалится от тебя всякое зло дьявольского обмана и всякий нечистый дух, заклинаемый тем, который придет судить живых и мертвых. Аминь.

— Аминь.

— Аминь.

— Аминь.

Ветер задул свечи. Все до единой. Тени. Они поползли к постели роженицы. Обняли ее.

— Бог милосердия, допускающий по милости щедрот своих претерпеть порчу тем, кого ты любишь, кого ты в любви принимаешь, для исправления наказуешь; тебя призываем мы…

Комната менялась. Становилась другой. Она уносила собравшихся в ней людей в другой мир. В другую реальность. Туда, где солнце было алым от крови, и высушенный жарой красный песок уходил за горизонт своими бесчисленными барханами.

— Смилуйся, Господи, над нашими воздыханиями; смилуйся, над слезами этого больного, полного веры в твое милосердие. Допусти его к таинству примирения с тобой чрез Христа, нашего Господа. Аминь.

— Аминь.

— Аминь.

— Аминь.

Они шли вперед. Шли по этой бесконечной пустыне смерти и безмолвия, и черный ворон кружил над ними.

— Проклятый Дьявол, признай свой приговор, воздай честь Богу правому и живому, воздай честь Господу Иисусу Христу и отойди от этой рабы Божьей со своими кознями, от слуги Бога, искупленного Господом нашим Иисусом Христом, его драгоценной кровью…

Молитвы. Никто не помнил уже о Себиле. Были только они и их собственные судьбы. Их жизни. Их грехи. Они ждали их на кроваво-красной горе старыми, высушенными на солнце крестами. И голос. Голос Рема, читающий страсти Господни, звучал, как приговор. И ворон летал в небе. И гвозди стучали, готовые пронзить их плоть, расщепив дерево…

***

Никто не знал, сколько прошло времени. Может быть час. Может быть пара дней. Они очнулись в темной комнате, пропахшей потом и испражнениями. Себилы не было. Лишь только ребенок. Мальчик. Он лежал на кровати, разглядывая столпившихся над ним мужчин. Джейкоб взял его на руки.

— Что ты делаешь? — попытался остановить его Дэнни.

— Это мой сын, дед.

— Рем?

— Я не знаю, мистер Маккейн. По-моему, это всего лишь ребенок.

Они вышли на улицу. День был жарким. Яркое солнце слепило глаза.

— Вот тебе еще одна история, Билли, — сказал Маккейн старому другу.

— Надеюсь, последняя, — Брендс прищурился, вглядываясь в синее небо. — Надеюсь, последняя…