Halgen — Человековедение

Гением не становятся добровольно. И «посмертную печать» тоже принимают отнюдь не по своей воле. Иначе многие бы и отказались принять на себя гениальность (которая к тому же вовсе не означает ее признания) вместе с последней ее печатью. Опухоли мозга — болезнь тяжелая, очень мучительная. Когда сознание обращается в мешок с жестокой болью, когда мир шатается и переворачивается перед глазами, когда организм не принимает ни пищу ни воду. Когда у других людей, включая и профессоров медицины, нет средств для облегчения страданий, и выход остается лишь в ожидании смерти.

Опухоли мозга встречаются у детей. Вероятно, эти дети гениальны, но об их уникальных способностях никто и никогда не узнает. Бывают они и у молодых, рвут подъемы в самом их начале и заставляют угаснуть яркие рассветы. От возраста эти опухоли, в отличии от всех других болезней, тоже почти не зависят. Но бывает все-таки, что они уносят жизнь того, кто уже сказал свои слова, и они остались в жизни людей. Кто сделал свои дела, и как-то повлиял на судьбу мира. О ком больше или меньше людей все-таки говорит, как о гении. И кто равнодушен к этим словам, ибо гордыня и «звездная болезнь» — удел молодых, слава к которым пришла очень рано и слишком нечаянно.

Так в 2000 году умирал в Москве мыслитель Александр Зиновьев. Пораженный опухолью мозг впервые за долгую жизнь отказался строить логические схемы, которыми он жил всю жизнь. Ибо опухоль съела левое полушарие мозга, где они рождались. Зато ожило правое полушарие, сильное у художников и поэтов, но немощное у математиков и логиков. Освободившись от давления своего могучего «близнеца» оно принялось рождать картины из всего, что его хозяин видел за жизнь.

Костромской край. Сложная азбука резных узоров, хранящих в себе тайны Вселенной. Резными кружевами избушек и росписями по белым стенам глинобитных хат Русь богата. Но нигде больше нет таких сложных, таких таинственных орнаментов, как в Костромском краю.

Кострома — имя одной из русских богинь. Огненная женская сущность. Русь внешне два тысячелетия была патриархальной, но в таинственной своей глубине всегда хранила матриархат. Город Кострома — его средоточие, и потому, быть может, этот город и есть истинный Центр Руси? О чем никто не знает, и, может быть — к счастью. Ни Наполеон, ни Гитлер не рисовали на своих картах в сторону Костромы стрел ударов. Что там в Костроме брать, если народу живет мало, промышленность восновном — текстильная, для войны не интересная! В 3 Рейхе, конечно, был Институт Аненербе, где ведали о многих тайнах мира, но этой тайны, похоже, не знали даже там.

За всю историю лишь полякам в Смутные времена удалось подобраться к Костроме. И с ними случилась вещь удивительная — их заводил, закружил по костромским дебрям дед по имени Сусанин. Наверное, такое могло случиться только в самой потаенной глубине Руси-матушки, которая к врагам милостива, она их не лишает жизни, но и в себя не допускает. Земля та пропитана смыслами и тайными знаниями куда больше, чем водой, потому и рождает она мыслителей. Зиновьев был костромским. Теперь он понимал, что Родина всегда жила в нем, даже когда он был в заокеанской дали от нее.

Теперь та земля — близко. И — бесконечно далеко. Ибо если он и окажется на ней, то уже не увидит того, что было там в детстве. Искусство резных кружев хоть и не сошло на нет, но сильно увяло. Ведь старые мастера умерли, а те, из кого могли бы вырасти новые — потонули в людском море больших городов, исчезли, так и не проявив свой талант. Мало кто помнит старые сказки, никто вручную не ткет из льняных нитей узорчатых бело-красных тканей для рубах и платьев. Эх, объять бы собой всю родную землю, и во все ее времена! Хоть и говорят, что судьба тела и судьба души — разная, но откуда тут кто чего знает?! Может, судьба души как раз связана с судьбой тела?! И если прах коснется сразу всей родной землицы...

Неожиданно возникла идея. Странная. Вроде бы не наша, а какая-то индуистская. Но...

— Оля! — еле слышным голосом сказал Мыслитель жене, — Пиши завещание. «Прошу мое тело кремировать, а прах развеять над родным краем!»

Ольга удивленно взглянула на умирающего супруга. Но удивление быстро прошло. К его экстравагантным выходкам она давным-давно привыкла, их было бесчисленное множество. Кто бы сомневался, что в самом конце будет последняя, посмертная выходка! Ладно, будь все по его воле, а на кладбище для венков и поминаний можно просто муляж могилы с памятником поставить...

А внутри Александра уже жила следующая картина. Москва с только-только рождающимся ампиром, еще низенькая, в сравнении с Москвой нынешней. Будущие гиганты-высотки представляли собой котлованы и кирпичные груды, затерянные среди змеящихся старомосковских улочек и переулков. Только гении архитектуры того времени, вроде Щусева, видели, как эти здания вырастут и подомнут под себя весь городской ландшафт, растворят старую Москву где-то у своих подножий. А пока что можно было наслаждаться видами старой Москвы, в чем-то родной для Костромы, как и для других русских городов. Москвы, которую можно было любить, а не покоряться ей, как нынешней...

Историко-философско-литературный Институт. Уникальное учебное заведение былых времен, созданное специально для подготовки из рабочих и крестьянских детей нового дворянства. Впрочем, «новых дворян» тогда видели и в простых инженеров, которых готовили многочисленные технические ВУЗы. Тем более — в военных, горделиво прохаживавшихся по московским улочкам. Но МИФЛИ готовил не просто «новое дворянство», а кое-что выше — новую аристократию, которой в будущем предстоит указывать путь для всего народа. И брали в него таких же рабоче-крестьянских детей! Им бы обратиться в живую благодарность новой власти!..

— Почему бы нам не воспользоваться опытом народовольцев? Я имею ввиду покушение на Александра Второго. Выследить маршруты передвижения Объекта и подготовить засаду. Вооружиться ручными гранатами и забросать ими его, — пылко вещал студент Тимофеев, крестьянский сын с Рязанщины.

— Полагаешь, что опыт народовольцев дозволено изучать только нам. А охрана Объекта его по-твоему вовсе не знает и мер соответственно ему не предпринимает? Уж не сомневайся, все маршруты передвижений Объекта в Москве и за ее пределами под таким контролем, что там не то что мышь, блоха не проскочит, — парировал Зиновьев.

Собравшиеся пожали плечами. «У тебя-то есть какие предложения?»

— Воздух. Воздушное пространство недавно освоено человеком, и потому его едва ли охрана Объекта может надежно контролировать. Зенитных пушек у нее во всяком случае — нет. Потому атаковать Объект можно лишь с воздуха. Для этого нам, конечно, потребуется найти единомышленников среди военлетов. Я уверен, что они — есть. Надо осторожно войти в их среду и искать в ней своих людей, помня, конечно, о конспирации, — спокойно изложил свое видение решения проблемы Александр.

Его мысль встретили аплодисментами. Присутствовавшие на собрании подпольного кружка девчонки с обожанием смотрели на Сашку. Может, его мысль перевернет историю?

Аристократы должны быть готовы пожертвовать собой ради народа. Эту мысль студентам то и дело повторяли преподаватели на лекциях и семинарах, иллюстрируя ее разнообразными примерами прошлого. Декабристы, народовольцы, большевики, среди которых тоже было немало дворян. В 18 лет так хочется подражать кому-то из прошлого, так верится в свои способности переделать мир. Студенты готовили ни много ни мало — покушение на товарища Сталина.

Крестьянские дети... На родине каждый из них повидал проявление вроде бы не страшного, родного даже для русского уха слова «коллективизация». Ведь русские по своей природе — коллективисты... Но предстала им эта «коллективизация» яростным грабежом селян. Полупьяными злыми активистами, без всякого стеснения отбирающими у несчастных соплеменников последние картузы и рубахи. Колхозными конюшнями и коровниками, где недавние кормильцы крестьянских семей протягивали ноги от истинно скотского ухода и обращения. Так было и в костромских краях, и в Ярославии, и на Рязанщине, и на Тамбовщине. Вообще везде. И центром этой крестьянской беды был, несомненно, московский Кремль с его усатым Хозяином. «Новые аристократы» жаждали доказать свою аристократичность делом, положив конец народному бедствию.

Конечно, не ведали они о хитроумных планах кремлевского Хозяина, который ограблением крестьян решил создавать промышленность (где еще взять на это средства в крестьянской стране?). Чтоб после облагодетельствовать тех крестьян, которые уцелеют, механизацией их тяжкого труда. Чтоб на фундаменте тяжелой промышленности возвести башню науки и искусства, космических технологий, в которой разместятся и ученые гуманитарии. «Новые аристократы».

Но и сам кремлевский Хозяин не мог знать будущего. И ведать, что сооружение, возведенное на крови и слезах будет проклято и разрушено потомками. Которые, в свою очередь, тоже не будут толком знать, что творят, и потому окажутся погребенными под руинами...

    Проект покушения закончился решетками и железными дверями Лубянской тюрьмы, пронзающим светом следовательской лампы. Поток вопросов, на каждый из которых у смолящего «Беломор» следователя имелся готовый ответ. Подследственный с ужасом осознавал, что его будущее более не зависит от него самого, оно уже вертится где-то в шестеренках исполинской казенной машины, про которую прежде он имел лишь смутные представления.

Служители Лубянки представляли себе мысли и чувства подследсвенных. Страх вжимал их внутрь самих себя, забивал в углы тюремных камер и «воронков». Потому в вопросах конвойной службы на несчастных студентиков смотрели, что называется, сквозь пальцы. И когда Зиновьева в очередной раз усадили в «воронок», чтоб вести по каким-то следственным делам, кто-то из караульных позабыл запереть его решетчатую дверь. А Сашка нечаянно ее коснулся, и суровая, как все советское государство, задвижка вдруг поддалась. Свершилась Воля Божья!

Ноги уносили Александра в паутину московских переулков. А «воронок» газовал дальше, уже лишенный своей начинки. Конвоир, сидевший рядом с шофером, курил папироску и рассказывал какой-то новый анекдотец. Не подозревал он, что уже завтра ему самому ехать в чреве своего «воронка» — «пассажиром».

Саша тем временем раздумывал о своей судьбе. О возвращении в институт, конечно, не могло быть и речи. Податься в родные края? Так найдут и там, а скорее — повяжут еще раньше, где-нибудь на вокзале. «С Дона выдачи нет», пронеслась в голове фраза, услышанная когда-то на лекции. Где же теперь такое место, откуда нет выдачи? Ну, конечно — Красная Армия. По крайней мере едва ли кто-то догадается искать среди ее солдат вчерашнего бунтаря-студента.

Кавалерийский полк. Теплое дыхание коней, запах лошадиного пота и навоза. Все здесь как-то по-домашнему. Уход за лошадкой — дело даже приятное. Правда, пехотное дело тоже осваивать приходится — и по-пластунски ползать, и окопы саперной лопаткой копать. Ведь кавалерист того времени — уже не рубака с саблей, а, скорее, пехотинец, умеющий вдобавок править конем. Конь — чтоб домчаться до места боя, а в бой идти уже на своих двоих.

Мобильность пехоты предвоенных лет отставала от подвижности танковых частей. На своих двоих за танком не поспеешь, ехать на броне — опасно и неудобно, бронетранспортеры были еще лишь в проектах, грузовики не везде пройдут. Потому в состав мехкорпусов и вводились кавалерийские части.

Дальнейшая жизнь Саши Зиновьева не отличалась от жизни других солдат Красной Армии. Он уже и сам забыл, что когда-то был студентом, причем — бунтарем. Началась война, и ее каток утрамбовал, вогнал в небытие все прошлое, довоенное. Правда, нехилые умственные способности кавалериста не остались незамеченными. И Александра направили в летную школу для обучения на пилота-штурмовика.

И вот он за штурвалом одного из самых знаменитых самолетов мира — Ил-2. Из человека земного он стал человеком небесным, одно движение руки, положенной на штурвал — и синева распахивает для него свои объятия. А земля под звездными крыльями его боевой машины обращается в огненное море. Ангел апокалипсиса...

Вопреки распространенному мнению, вовсе не пехотинец на войне — самая опасная специальность. Больше всего погибших было среди воздушных стрелков штурмовой авиации. А на втором месте по опасности для жизни стояла профессия пилота-штурмовика. За принятие образа карающего ангела приходилось расплачиваться недолгим земным веком. Кто оставался живым после десятка штурмовок, тот по праву звался летчиком-асом. Или баловнем судьбы, что, в конечном счете, на войне означало одно и то же. Таким был и Александр Зиновьев, вернувшийся с войны целым и невредимым, в гимнастерке, звенящей орденами. Очень опытный боевой пилот, золотой самородок авиации... Профессия уже есть, да такая, какой позавидует немало сухопутных людей, мечтавших когда-то о небесах, но не достигших их! Делать небесную карьеру дальше, дослуживаться хоть до генерала, благо, что способности — есть!

Но нет. Александр захлопнул книгу своей военной жизни. И вновь прикоснулся к «чистому листу», опять сделавшись студентом. Уже — МГУ. И уже не бунтарем. Вернее, бунтарство Зиновьева перешло в иное пространство, пространство идей. Он решил пробовать зубом логики то, что в Советском Союзе никакими зубами проверять не полагалось. Идею коммунизма.

Хранилище Идеи — бумажный кирпич по названием «Капитал» Карла Маркса. Его полагалось иметь в каждой библиотеке, до избы-читальни самой глухой из деревень включительно. Эта книга обязательно обитала на столе любого партийного и хозяйственного деятеля, начиная от заводского парторга и комсорга. Но ничтожно малое число людей ее открывало, еще меньшее — читало. Александр Зиновьев прочел «советскую Библию» от корки до корки.

В книге говорилось о работе политико-экономических механизмов. Которые орудуют, вроде как — сами по себе, перерабатывая различные «измы» один в другой. Феодализм — в капитализм, капитализм — в социализм, и, наконец, последний — в коммунизм. Пилот 2 Мировой Войны в свое время дивился, сколько человеческого можно найти в характере машины. Теперь он, студент МГУ, снова дивился. Тому, как можно исключить человеческое из человеческого же общества! Очевидно, что жизнь Советского Союза все годы его существования не соответствует ни одной букве этой книги. Не открытые Марксом законы сделали Россию такой, какая она стала к середине 20 века, но сложные взаимодействия двух сотен миллионов людей. Хороших и плохих, добрых и злых, упрямых и компромиссных, вменяемых и невменяемых. Какие-то действия этих людей были рациональны, какие-то — полностью иррациональны. Причем люди часто как будто старались запутать самих себя, совершали действия из одних мотивов, а объясняли их совсем другими побуждениями, и при этом даже не всегда кого-то обманывали, ибо сами верили своим объяснениям. В «Капитале» о будущем коммунизме говорилось вскользь и туманно, а в народе это понятие часто связывалось с такими желаниями, говорить о которых бывало стыдно. Потому о них никто не говорил, изобретались иные словесные формулы.

Для понимания капитализма немецкий ученый Макс Вебер создал в свое время так называемую «Понимающую социологию». Учение стало прорывом в мировом обществоведении, ибо впервые связало действия людей с их убеждениями. Правда, оно не учитывало еще одну составляющую людского общества — саму природу человека. Которая тоже имеет свои законы, проявляющиеся в жизни всего общества. Так как эти законы более всего касаются отношения людей друг с другом, то ученый не мудрствуя назвал их «законами коммунальности».

Александр Зиновьев задумался об этой составляющей, увидеть проявление которой можно в каждой коммунальной квартире, в каждом общежитии. И поразился — ее законы не требуют научного открытия, ибо они известны каждому человеку от самого рождения! Они — вроде нижней части туловища. Все о них знают, все в большей или меньшей степени им подчиняются, но никто не говорит о них во всеуслышание. Наоборот, очень многие стремятся доказать, что этих законов не существует. Ибо, если их сформулировать, то звучат они примерно так: «Бери больше, отдавай меньше. Ищи место, где больше почета и меньше ответственности. Старайся, чтоб как можно больше людей зависело от тебя, и при этом чтоб ты сам как можно меньше зависел от других!» Скотство, а не законы... Что же, ведь все религии мира тоже признают присутствие в человеке низшего, «свинячьего», начала. Которое призывают в себе подавлять. Каждая вера дает разные советы на этот счет, но в ненависти к законам коммунальности все они едины. Равно как и все идеологии всех народов мира — что германский национал-социализм, что советский коммунизм!

Но стоп. Советская культура много сделала для создания образа человека, преодолевшего в себе законы коммунальности. От Павки Корчагина до героев последней войны. Однако при этом цель, которая предполагается для советского общества, по большому счету ни что иное, как торжество тех же законов коммунальности! Обещание мира, где брать от общества можно бесконечно много, а отдавать ему — бесконечно мало. Конечно, эта правда жизни затушевывается рассуждениями про «сознательное самоограничение» которое, якобы, должно появиться со временем у людей. Но с чего ему появляться, а, главное — во имя чего?! Сейчас все призывы к самоограничению связаны с обещанием грядущего коммунизма, а когда он наступит, тогда откуда они будут исходить?!

Печальная картина. Убивая себя смертельной работой, принимая в свое тело куски свинца и железа на фронтах, первые советские поколения просто готовили почву для свинства своих потомков. Самого большого из возможных! Или, может, благодарность к предкам должна будет удерживать их? Но где в законах коммунальности присутствует понятие «благодарность»?! Согласно им, благодарность — это просто один из тактических приемов, позволяющих брать больше, а отдавать — меньше. От предков же все одно не получишь больше, чем они уже дали...

Сделать такое открытие в Советском Союзе конца 50-х... Обречь себя на роль вопиющего в пустыне гласа. Ибо уже принята на самом высшем уровне программа построения коммунизма к 1980 году. А в народе хоть и шепотом, но уже поговаривают о том, что благ могло бы стать больше уже сейчас, причем — при той же отдаче сил обществу. Если не меньшей. Просто «коммунисты» (то есть — верхи партии и правительства) жадничают. Для себя их приберегают.

«Коммунисты» же, разумеется, реализовывали на себе все те же законы коммунальности, общие и для Кремля, и для последнего заводского общежития. От них зависело максимальное число людей, их же зависимость от них была — минимальной. Они получали максимально возможное в обществе количество благ, отдавая минимальное количество сил. Их реальная ответственность таяла, как масло в солнечный день, вместе с тем почет, выражавшийся в сияющих на груди наградах, стремительно рос. Сами, может, того не желая, «коммунисты» делались прекрасными учителями реального коммунизма.

Правда, в них все же оставалась доля благородства, достаточная для того, чтоб выслать неугодного мыслителя из страны. А за границей с удовольствием публиковали все, что имело негативную связь с понятием коммунизма. И либеральные стенания о жертвах ГУЛАГа соседствовали на полках зарубежных книжных магазинов с русско-националистическими брошюрами о еврейско-большевистском заговоре. Книги Зиновьева заняли среди них особое место — как принципиально иные, новые, и потому интересные.

Так и прошла вторая половина жизни мыслителя. Написание книг — научных, художественных, публицистических. Где ученый, оказавшийся к тому же великолепным мастером слова, с разных сторон подходил к своим идеям, и, в конечном итоге, выводил одно и то же. Вел словесный огонь по коммунизму...

А попадал — в Россию, как потом скажет он сам. Ибо разбивая коммунизм, он не находил ему никакой замены, не выдвигал новой идеи, позволявшей накинуть ярмо на присловутые законы коммунальности. Очевидно, что слова Зиновьева хорошо били по идеологии коммунизма, но совсем не задевали законов коммунальности, критиковать которые — дело напрасное. А падение коммунистической идеологии могло привести лишь к одному итогу — к торжеству законов коммунальности. Которые, потеряв над собой всякое ограничение, способны разнести в прах любое общество и за короткое время. Лишившись идеологии, народ принялся требовать неограниченного количества благ любой ценой. Тут же нашлись и личности, готовые удовлетворить его желания потоком обещаний...

Зиновьев наблюдал за этим из заграничной дали города Мюнхена. Когда в России бродили 80-е и бурлили 90-е. Быть может, заходил он в те знаменитые пивные, где когда-то выступал со своими пламенными речами Адольф Гитлер. Ради интереса, ибо пил Зиновьев редко и немного. Может, раздумывал он и о национал-социализме, который в отличии от коммунизма, не умер своей смертью, и никогда не дожил до полноты своей реализации. Впрочем, записей об этом он не оставил, потому история о том всегда будет молчать.

Потом решил он все же вернуться в Россию. Смертельно больным стариком. Что же, можно сказать, что несмотря на все превратности судьбы, Зиновьеву повезло. Он жил в свою эпоху и умер вместе с ее финалом. Что дается далеко не всем.

— Оля! Возьми карандаш и бумагу... — прошептал умирающий старик, — Пиши. «Нам нужна мечта, надежда, утопия. Утопия — это великое открытие. Если люди не изобретут новую, на первый взгляд никому не нужную утопию, то они не выживут в качестве людей. Нам нужна сказка: людям важно, в какой они верят туман и какая им верится сказка»...

Последние слова ученого. По крайней мере из слов, сказанных для всех. Через несколько дней его тело, обращенное машиной крематория в молотый черный порошок, последний раз поднимется в небо, и разлетится оттуда по земле малой Родины.

Как все противники коммунизма, Зиновьев указывал на плохое, что было в нем. Только в отличии от остальных антикоммунистов он «ощупывал» этот феномен не снаружи, а глядел в его нутро. Видел причину его смертельной болезни, которая не излечима, ибо заложена в самое основание этого учения, покорявшего сердца в начале 20 века и вызывавшего плевки в его конце. Зиновьев смотрел широко... И все же не смог глянуть еще шире. Не увидел еще одного важного человеческого начала, из которого и прорастает идеология. Из которого, кстати, произросла и теория самого Зиновьева.

Это начало — суть божественное внутри человека. Это — способность творить, подражая Творцу мира. Этому началу тесно и среди деловых товарно-денежных отношений (которые Зиновьев одно время противопоставлял коммунальным) и в пространстве законов коммунальности. И деловые и коммунальные отношения могут его пленить, подчинить себе на какое-то время, но оно все равно будет рваться наружу. Увы, творческое начало самого Зиновьева законы коммунальности, как это не парадоксально — пленили. Они забрали всю его творческую энергию на их обличение, которому он и посвятил большую часть жизни. И в итоге уже не мог отыскать источника, из которого может пробиться новая идеология русского народа. Та самая сказка.

Между тем, творческое начало человека по определению стремится к максимальной своей реализации, полем для которой может стать лишь Мировое Пространство. Космос. В Советском Союзе за дырявым фасадом коммунизма это начало росло. Но, увы, так и не обратилось в идеологическое учение. Которое предполагало бы переустройство всего общества в пользу творческой самореализации людей, а не служения пресловутым коммунальным законам.

Александр Зиновьев был тем, кто мог разработать это учение. И оно пришлось бы к своему времени. Удар по коммунизму не задел бы Россию. Но... История, как известно, не терпит сослагательного наклонения.

Законы коммунальности, то есть скотского начала человека, в конце концов, скрестились в России с товарно-денежными, деловыми отношениями, чего Зиновьев, увы, предвидеть при жизни не мог. Этот уродливый гибрид поразил русскую культуру, которая ныне перестала утверждать иначе-возможное. Теперь ее удел — бесконечно воспроизводить проявления низших качеств человека, лишая народ возможности задуматься о возможности чего-либо иного.

Потому возрождение русской цивилизации необходимо начинать с возрождения русской культуры. С создания некоммерческого искусства поистине космического масштаба, которое могло бы стать первой точкой приложения для творческого начала русских людей. Культура, прорываясь сквозь смирительные бинты коммунальных и товарно-денежных отношений, вернет русского человека к его главному началу — началу творца. А уже в пространстве русской культуры иначе-возможного созреет семя новой русской цивилизации. Цивилизации космической.

Андрей Емельянов-Хальген

2015 год