Nikolai — Зачем ты воскрес

«Зачем ты воскрес»

Повесть

• объем в авторских листах;

632832 Новосибирская обл., Карасукский р-н, с. Калиновка, 21/2, [email]khripkov.nikolai@yandex.ru?[/email] 58-107,

8-913-712-02-73

И сказал я: беда мне, беда мне! увы мне! Злодеи злодействуют и злодействую злодеи злодейски.

(Исаия 24)

ПОВЕСТЬ

1

Говорят, что счастливый человек — это тот, кто с радостью идет на работу, а вечером радостным возвращается домой. Наверно, всё-таки есть такие люди.

Хоменко был несчастлив. Работу он не любил. И дома его постоянно пилила жена. Если бы у нее была бензопила, она бы его распилили, не задумываясь. И утром, и вечером он шел не к новым достижениям и свержениям, а на каторгу. Так зэки идут на лесоповал.

Вечер был какой-то особенно пакостный, холодный, с мелким дождем, ледяные змейки которого забирались под воротник и в рукава. Он то и дело тряс руками, то всё начиналось сначала. Северный ветер срывал последние пергаментные листья и бросал их под ноги. Один листок прилип к рукаву, и он его с омерзением стряхнул, как будто это была какая-то мокрица.    

«Как счастливы люди, — думал Хоменко, — которые спешат к домашнему очагу, где их ждет любовь, нежность и ужин. Человеку совсем немного нужно для счастья. Но я и этого лишен. Ведь знаете, господа, как несчастлив человек, которому пойти некуда». Хоменко поймал себя на чужой цитате. И подумал, что не мешало снова перечитать классика. На то он и гений, чтобы выразить самые сокровенные стороны человеческой души. А человек не изменился. Он остался всё тем же самым Мармеладовым.

Ему не то, что пойти некуда, но то место, куда он идет, — это сущий ад, который длится изо дня в день уже который год. И кажется исходу этому нет. Нет никакого выхода. Он тряпка. Будь в нем немного решительности, он попытался бы как-нибудь изменить свою судьбу. Но как раз этой самой решительности в нем и не было. Он боялся любого шага. Сменить работу, развестись? Но он ничего не делает, как будто ему нравится это существование. Он, наверно, упивается своим несчастьем, страданием.

Нина, его жена, права, когда считает его ничтожеством, неудачником, неспособным ни на что. Он тряпка, о которую любой может вытирать ноги.

Хоменко доплелся до остановки. Здесь была небольшая будочка из профлиста с деревянной скамейкой. Автобуса давно не было, потому что народу было довольно много. Когда автобус подойдет, начнется такая давка — мама не горюй. Все торопятся, всем надо побыстрей домой, где их ждет тепло, свет и семья, дороже которой ничего для них нет.

Все нетерпеливы. Всем надо срочно домой. А вот ему некуда торопиться. Он готов стоять часами.

Ему-то куда торопиться? И не хочет он туда торопиться, потому что его там не ждут. Может подождать следующего автобуса, а может и пешком.

Серая стена остановки шевелилась как живая, как будто это была шкура огромного животного. Ветерок перебирал листки объявлений. Среди них висела большая афиша со знакомым Хоменко лицом. Он подошел и стал читать. Ему был знаком этот человек.

Статьи этого ученого в популярных журналах были резкими, без всяких там экивоков и словесной жвачки. Как говорится, резал правду-матку, не взирая на лица. Солидная аргументация. И делал неожиданные выводы, которые противоречили общепринятому мнению. Но ему, казалось, было плевать на то, в чем было уверено большинство.

«Что если?» Дом культуры находился на соседней улице. Цена билета смешная. Стоимость одного беляша. Посидит в тепле. Увидит и послушает умного человека. А там и автобусная очередь рассосётся. Все, кому надо быстро домой, уже уедут. Останутся запоздалые прохожие.

И домой особенно не хотелось торопиться.

Зал был полупустой. Или полу полный. Это как кому захочется. Оно и понятно. Не попсовая же дива приехала на гастроли. Кто у нас ходит на лекции? Студенты, потому что обязаны. А добровольцев в наше время торжества средств массовой информации отыскать трудно. Но всё-таки они есть и где-то ползала набралось. Зато это были люди, которые пришли именно слушать ученого.

Интересно. Очень.

— Умница какой! — услышал Хоменко рядом шепот. — Он открыл мне глаза на многое.

Сзади сидела девушка. У нее было овальное лицо, пухлые губы и большие темные глаза. красная куртка была расстёгнута. Медленно понималась и опус4алась грудь. Через полупрозрачную сорочку просвечивал бюстгальтер. Хоменко почему-то вспомнил девочку из далекого детства, которую жила с ними по соседству. Наверно, сейчас она должна была выглядеть так. Та девочка, ее звали Наташей, была одной из его первых влюбленностей.

Выходить из теплого светлого зала в гнусь и промозглость улиц не хотелось. Он, опустив голову, добрел до остановки, ничего не видя перед собой. Никого не было. По крайней мере так ему показалось вначале. Значит, автобус недавно ушел. И придется его долго ждать. Он ошибся. Потому что вскоре услышал:

— Ой! Не повезло! Подходила к остановке и автобус мне помигал задней частью. С его стороны это было так неделикатно. Пришла на минуту раньше, уехала бы.

Он посмотрел. В темном пространстве павильона чернела женская фигура. И еще он уловил слабый запах духов. Это она, та самая девушка, которая сидела за его спиной. Потому что это был ее голос. А лица в полумраке он рассмотреть не мог. К тому же нижнюю часть лица она прикрывала шарфом.

Крупноватый нос ее покраснел, на щеках был румянец.

— Теперь, может быть, с полчаса придется ждать, — сказал Хоменко. — В эту пору они реже ходят.

Помолчав, спросил:

— А вы далеко живете? Если далеко, то, конечно, нужно дождаться с автобуса. Идти по такой погоде не очень-то.

— Где-то с полчаса пешком идти.

— Это далековато. А я, знаете, еще дальше. Могу и прогуляться. Наверно, уже дома буду, а автобус еще не придет. В какую вам сторону?

Девушка махнула рукой.

— А вы знаете, мы попутчики. Не будете возражать, если я вас сопровожу? Вдвоем как-то веселее.

— Нет, конечно!

Они пошли вдоль дороги. Редкие встречные машины ослепляли их на короткое время. Они жмурились и отворачивались. Мелкий дождик продолжал моросить. Было слышно, как он барабанил по спине.

— Молодая женщина и на лекции — это как-то странно, — проговорил Хоменко.

— Мужчины — шовинисты. Они считают, что место женщины на кухне. Ну, или в ресторане, если желают добиться от нее близости.

— Разве не так? Кстати, Евгений.

— Ольга!

Он нащупал ее ладошку и тихо пожал. Рука у нее была маленькая, как у подростка и теплая.

— Женщины тоже различные, Евгений. А профессора Князева я знаю еще с университета. Он приезжал к нам, читал лекции. Всегда был аншлаг. Приходили с разных факультетов. Он такой умница. И рассказывает вещи, которые поражают, не оставляют равнодушными.

— Тогда мне понятно. А еще мне понятно, что вы не замужем. Вряд ли мужу понравились бы ваши вечерние походы на лекции. Да у вас и времени на это просто бы не было.

— Замужем я была. Но мое замужество закончилось довольно быстро. Что для меня стало даже неожиданностью. Мы расстались через год.

— И детей у вас, конечно, нет? А в прочем, что я спрашиваю, это же и так ясно. От ребенка не уйдешь.

— А у вас?

— Как-то не получилось. Хотя мы живем уже не один год. Мне кажется, что моя жена не хочет ребенка. Это грустно. Да и отношения у нас как-то сразу не заладились. А в последнее время, можно сказать, что и нет никаких отношений. Мы живем в одной квартире, но мы не семья.

— Мой дом.

Они остановились перед серой пятиэтажкой.

— Такое ощущение, — сказал Хоменко, — что мы шли от остановки не больше минуты. Как говорится, время пролетело стрелой.

— Как же вы теперь, Евгений?

— А что я?

— Вам же далеко идти. Или вы вернетесь на остановку и будете ждать автобуса? Мне вас жалко.

— Не стоит возвращаться, иначе дороги не будет.

— Мне кажется, вы замерзли.

— Ну, есть немного. Погода отвратительная. Не для прогулок и гуляний под луной. А, впрочем, никой луны и не видно.

— Не хочу показаться легкомысленной и назойливой, но я бы могла вас напоить чаем. Но, конечно, не буду настаивать, чтобы вы не подумали чего-нибудь такого. Решение за вами.

Хоменко хотел отказаться. Поглядел на Ольгу. Лицо ее было бы серьезным, если б не легкая улыбка. И эта улыбка всё решила. Он не мог отказаться. Это было выше его сил.

— Очень признателен вам, Ольга. Несколько минут ничего не решают, а я, действительно, продрог. Глоток горячего чая никак не помешает. Только вот, удобно ли?

Подошли к подъезду.

— Представляете, я живу на пятом этаже.

— А что же здесь такого? Многие живут на пятых этажах, а кто-то даже и выше. Такие небожители.

— Мне кажется, что, чем выше люди живут, тем больше они оторваны от земной суеты. Хотя это, наверно, глупая мысль. Но вот пришла неожиданно мне в голову. А язык без костей ляпнул.

— Теория довольно странная.

Они зашли в подъезд. Там не было лампочки. Она взяла Хоменко под локоть. Даже через куртку он ощущал тепло ее ладони.

— Не запнитесь! Сейчас будет небольшой порожек. Перешагиваем. А теперь на лестницу. И вверх! Вверх! Вверх! Вот так, как две птицы, мы с вами вознесемся над землей.

— К звездам?

— Да! Чем выше поднимемся, тем ближе будем к звездам. И услышим, как звезда с звездою говорит.

— Удивительная вы женщина, Ольга!

— А вы замерзли. Я чувствую, как вас трясет. И куртка у вас мокрая. Так вы легко простынете.

— И на вас пальто сырое.

— Я-то дома. Всё высохнет. А вам еще идти, под дождем, на ветер. Да вы же простудитесь!

В его груди разлился жар. Ему хотелось взять в ладошки голову этой удивительной женщины и целовать ее в лоб, губы, щеки и шептать тихие нежные слова, которые копились в его душе.

Пока они поднимались на пятый этаж, Ольга держала его под руку. И ему хотелось, чтобы был не пятый этаж, а какой-нибудь сто пятый. Он чувствовал, что ее ладонь становится всё теплей. «А что, если я ее сейчас поцелую?» — подумал Хоменко и напугался этой мысли. Нет, он на такое не решится никогда. И неизвестно, как она отзовется на это. «Нет! Так не поступают! Я с ней и часа незнаком. Но ведь я иду к ней в квартиру, к ней, к одинокой женщине, где никого не будет, кроме нас двоих. И она же знает об этом. Я не сам напрашивался. Это она пригласила меня. Ах, если бы я умел читать мысли. Я тогда сделал бы то, что должен сделать. Этого я сейчас больше всего хочу». Но читать мысли он не умел, не умел и отгадывать желаний женщины. И поэтому даже испытывал страх.

Поступки жены порой ставили его в тупик, хотя они уже прожили пять лет, и ему казалось, что он всё знает о ней..

. Ему было непонятно, чем вызван очередной приступ ее гнева, потока новых обвинений. В ее глазах он представал полным ничтожеством, неспособным ни на что, который загубил лучшие годы ее жизни. «Я не разбираюсь в людях, — грустно подумал он. — Психолог из меня никудышный. Поэтому я не могу построить правильные отношения. Оттого я глубоко несчастен».

— Вот мы и пришли, — сказала Ольга. — Вы, наверно, устали. Хотя, если у вас тоже пятый этаж…

Открыла сумочку, стала искать ключ. Хоменко не хотел думать о том, что может произойти в квартире, где живет эта красивая женщина, которая пригласила его в гости в столь поздний час. В то, что происходит между мужчиной и женщиной довольно часто, он даже не мог поверить.

Такое происходит с кем-то, но только не с ним, серым и неинтересным человеком, вечным неудачником.

Вошел следом за ней, как послушный теленок на привязи.

— Ну, что же вы стоите, Евгений? — она повернулась к нему. — Смелее же! Раздевайтесь! Разувайтесь! Какие у вас тяжелые мокрые ботинки! Снимайте же эту черную от дождя куртку! Да развешивайте ее шире, чтобы она лучше сохла. Вот так! Расправляем!

Он со всем соглашался. Пристроил свою куртку на вешалке, но так, чтобы она не касалась ее одежды, как будто тем самым он мог оскорбить ее. Вот даже таким прикосновением.

Когда он наклонился, чтобы снять ботинки, то увидел ее лодыжки. Она уже была без сапог. Маленькие бугры косточек. И ровные аккуратные пальчики, которые просвечивали через колготки. «Чудо! Как она красива! Как я понимаю Пушкина, которому стоило только увидеть женские ножки из-под длинной юбки, чтобы прийти в восторг!» Тут же ему стало неловко, как будто он занимался подглядыванием.

— Ну, что же вы стоите, Евгений? Проходите! Проходите! — настойчиво приглашала она.

— Куда? На кухню?

— На кухню? Вы хотите меня обидеть? На кухне варили и кормились лакеи и нахлебники. Гостей всегда приглашали в гостиную, где для них сервировали стол. Вы мой гость.

— Вы не плохо знаете историю.

— Я училась. Ну, что же мы стоит? Идите в гостиную. А я быстренько все приготовлю.

То, что она назвала гостиной, было маленькой комнаткой с диваном, двумя креслами, журнальным столиком, телевизором и сервантом с посудой и книгами. Еще на стене висела картина с сосновым лесом. «Наверно, Шишкин», — подумал Хоменко. В живописи он не был силен. И порой не мог отличить Левитана от Шишкина, а Репина от Сурикова.

Напротив картина побольше. У камина, вероятно, средневекового замка, лежала парочка на звериной шкуре. И он, и она были по-настоящему голливудскими красавчиками. У него были длинные черные волосы, одет он был в белую сорочку, черные обтягивающие штаны и длинные светло-коричневые сапоги с крупными желтыми застёжками и ремешками. Сапоги доходили ему выше колен. Она белокурая красавица в багровом платье, полулежала на нем с томным взглядом. Или жар камина томил ее или жаркий любовник.

Ольга занесла поднос с вареньем, печеньем, конфетами и двумя бокалами. Она наклонилась, выставляя всё это на журнальный столик. Стояла она так близко от Хоменко, что он чувствовал теплоту ее тела. Хоменко увидел в разрезе ее платья верхний край лифчика и узкие белые полоски, на которых он держался. Но он же не нарочно это увидел. Отвернулся и поджал под себя ноги. Разве женщины не понимают, когда так делают? Сейчас он почувствовал, что носки у него сырые. Как дождь умудрился попасть в ботинки? Ботинки, выходит, тоже были сырые. И конечно, они не успеют высохнуть, пока он пьет чай. Она сказала про его ботинки, что они тяжелые и мокрые. И это так на самом деле. Когда он снимал ботинки, то ноги чувствовали приятную легкость. Когда он будет возвращаться домой, вода в ботинках будет неприятно хлюпать, чвакать, как будто он идет по болоту. Это ему представилось очень неприятным. Эти противные звуки будут отдаваться в его мозгу до самого дома, убивая все приятные воспоминания и светлые мысли. Обувь очень влияет на наше настроение. Ледяные змейки будут забегать за шиворот. А потом полетят крупные снежинки. Они будут падать на его лицо и тут же превращаться в воду. И такое можно было ожидать. А чего вы хотели? Поздняя осень, грачи улетели, лес обнажился…холодная вода будет бежать по его лицу и шее и дальше пробираться под рубашку.

Будут встречаться лужи, которые невозможно обойти и придется шлепать прямо по ним. Когда его нога будет попадать в выбоину, то вода холодная и противная будет попадать ему в ботинки. Ступни начнут замерзать, а мокрые пальцы ног все плотнее прижиматься друг к другу. Желтые фонари на железных столбах, которые наклоняются над тобой, как будто хотят получше разглядеть и запомнить уличных прохожих.

Больше всего ему не хотелось сейчас выходить из этой маленькой квартирке, по которой передвигалась эта женщина, самая лучшая в мире, которая уже подарила ему минуты счастья. И главное давала ему надежду на большее счастье.

— Евгений! А что же я за чай принялась? Вы, наверно, проголодались? Давайте я вас покормлю?

— Нет! Что вы? Что вы? Я совсем ничего не хочу. Не надо вам так беспокоиться! Мне даже неудобно.

Он замахал руками. И только тут заметил на ней маленький фартук, который она успела надеть на кухне. «Какой же я невнимательный? Почему я не мог этого заметить сразу?»

— Я вам не обещаю каких-то изысканных блюд. Так! Чуть-чуть перекусить. И не смейте отказываться! У меня есть сыр и колбаса. А варить я сегодня не варила. Я вообще страшная лентяйка. К тому же я, как утром ушла из дома, только вот сейчас заявилась. На готовку просто времени не остается. Хотя иногда на меня нападает стих, и хочется приготовить чего-нибудь такого.

— Я тоже с утра ушел из дому, — сказал Хоменко, но только для того, чтобы что-то сказать. Ему казалось будет невежливым, если он будет сидеть и отмалчиваться, не поддерживая беседу.

Тут же понял, что сказал глупость. Сгорбился. И не решался поднять глаза на Ольгу. Даже не заметил, как она вышла. «Зачем она это делает? Ведь мы совершенно незнакомые люди. Незнакомого мужчину она приводит к себе домой. Просто так?»

Но Хоменко даже в мыслях не допускал ничего дурного о ней. И не строил никаких планов. Он наделял ее только достоинствами. И то, что она делает сейчас, она делает только из милосердия к нему. Ей жалко его, как бывает жалко уличного котенка, которого подбирают и приносят домой. Между ними ничего не может быть и не будет. Вот сейчас он допьет чай, наденет свои тяжелые ботинки, еще не просохшую куртку и у порога долго будет благодарить ее, а на прощание поцелует ей ручку. Только сделать бы это прилично, а не по-медвежьи, ни как Собакевич, чтобы не опозориться на прощание. Поцелует ли? Он никогда этого не делал. Видел только, как это делают другие. Но они при этом даме говорили какие-то слова, от которых она улыбалась. У тех других мужчин это получалось легко, по-гусарски, и дамы плыли от такой любезности. Это было видно по их довольным улыбкам, по всей их фигуре.

Сделает ли он такое? Поцелует ли ей ручку? Хватит ли у него на это духу? И сделает ли он всё правильно? Вдруг всё выйдет неловко, неуклюже, и он будет выглядеть смешно? Что он должен сказать ей перед тем, как поцеловать ручку? «Позвольте поцеловать вашу ручку?» Это как-то отдает старомодностью, ветхостью, какой-то затхлостью. «Я был счастлив познакомиться с вами?» Или уж совсем запредельное: «Я надеюсь, что наше знакомство продолжится? Не могут же наши отношения на этом закончиться?»

Занятый этими мыслями, он не заметил, как она появилась в комнате. Она улыбалась.

У неё был поднос в руках, на котором стояли две тарелки с сыром, колбасой и кусочками хлеба. Она ставила тарелки, а он смотрел на ее руки, такие по-детски тонкие.

— Ну, кажется, всё! — сказала Ольга. — Чем богаты, тем и рады. Извините, конечно, за такую скудость.

— Да что вы!

— Я вас уморила. И чай уже остыл. Но это не беда. Сейчас закипятим. А вы пока кушайте! А знаете, что, Евгений, у меня есть бутылка вина. Уже давно стоит, но как-то повода не было. Не французское, не итальянское, совсем не дорогое. «Крымское», белое. Купила я его на всякий случай. Мало ли что бывает в жизни. Какой-нибудь гость, праздник. Мне кажется, что сейчас как раз тот самый момент, когда нужно раскупорить бутылку.

— Какой момент? — встрепенулся Хоменко.

— За знакомство по традиции принято выпить. Не будем же мы нарушать традиций? Хотя бы пригубим!

— Да… я… конечно, — растерянно бормотал Хоменко. — Традиции — это же святое. Нарушать нельзя. Я уже сто лет не пил вина.

— Вы такой старый? А я наивно думала, что вы значительно моложе. Вам бы, мужчинам, только обманывать женщин.

— Знаете, как-то принято, что на праздниках мужчины пьют водку, а женщины вино. Хотя некоторые тоже пьют водку. Наверно, они хотят быстрее и сильней запьянеть.

— Водки нет у меня, — сказала она.

— Да вы меня неправильно поняли. Давайте я открою вино? У вас есть штопор?

Ольга протянула ему штопор. Он выдернул пробку. Раздался хлопок. Разлил вино по бокалам. Хотя вино называлось белым, было оно чуть желтоватым. Над столом аромат сладкого.

— Вот, Ольга! Как говорится, за знакомство!

— Да! — она кивнула. — Знакомство — это всегда как открытие нового материка. Не знаешь, что тебя ожидает, но очень интересно.

Они чокнулись. Хоменко выпил и вскоре почувствовал легкость.

— Знаете, Ольга, если бы мне еще час назад сказали, что я познакомлюсь с прекрасной женщиной, буду сидеть у нее дома и пить с ней вино, я бы не поверил в это. То, что произошло, это как сказка. Оказывается, что сказкам нужно верить не только в детстве. Жизнь непредсказуема.

Она засмеялась. Чуть откинула голову назад. Волосы рассыпались по ее плечам. На шее дрожала тонкая венка.

— Евгений! Вы мне сразу понравились. Еще там на лекции, когда я увидела вас. У вас необыкновенное лицо, доброе, вызывающее доверие. А когда я вас увидела на остановке, мелькнула мысль: а может это неслучайно. А чему вы удивляетесь?

Хоменко пожал плечами. Еще никто никогда ему не говорил таких слов. И он уже не верил, что может нравиться женщинам.

— Признаюсь, я был уверен, что я не принадлежу к тем счастливцам, которые могут вызывать симпатии у женщин. Ну, а раз так, то я решил, что нечего мне и задумываться об этом.

— Застенчивый вы какой-то. А многие мужчины считают, что женщинам непременно нравятся натуры дерзкие, наступательные, такие агрессоры, которых не остановят никакие преграды.

— А разве не так?

— Женщины — не пчелиный рой. Каждая из них индивидуальна. Вот вы женаты?

— Да.

— Значит, она нашла в вас что-то, за что и полюбила. Хотя любят не за что-то, а просто любят.

— Вы хотите, чтобы я остался?

— Евгений! Давайте на ты? А ты разве не хочешь этого? Прости! Может быть, мне не нужно было спрашивать об этом.

— Как-то…

— Ты подумал, что я… ну, в общем, легкомысленная женщина? Без году неделя знакомы, и уже предлагает тебе остаться.

— У меня и в мыслях не было.

— Я верю тебе. Давай еще выпьем?

Хоменко наполнил бокалы. Вино хоть и легкое, но давало о себе знать: приятное ощущение легкости.

Ольга поднялась и села к нему на колени. В одной руке она держала бокал, другой обвила его за шею. Хоменко почувствовал, что по спине бежит пот. Он не знал, куда деть руки. Потом свободной рукой обнял ее за талию, как бы придерживая ее от возможного падения.

— Женя! Давай за нас!

— Конечно, за нас!

Они звонко чокнулись и выпили. Ольга засмеялась. Хоменко недоуменно глядел на нее.

— Я тебе не нравлюсь, Женя?

— Вы… да вы….

— Ты! Что же ты такой забывчивый? Настраивайся на одну волну. Сердечным «ты» заменили «вы».

— Ты мне очень нравишься.

— Вот как? А ты не хочешь поцеловать меня? Нет, если не хочешь, я не буду настаивать.

Она обхватила его голову и прижала свои губы к его губам. Поцелуй их затянулся. Хоменко даже начал задыхаться, но не посмел оторвать губ. Лучше он помрет, но не сделает этого.

Теперь уже Хоменко не хотел выпускать ее губы. А когда она отстранилась, он стал целовать ее шею, ямочку под шеей, тело в разрезе платья. И всё сильнее прижимал ее к себе.

Она оттолкнулась от него и поднялась.

— Пьем обещанный чай! Надеюсь, он несколько охладит твой пыл. Да, это уж точно: в тихом омуте черти водятся.

Хоменко потянулся за ней. Но она отстранилась, села на стул и залила чай.

— Женя! Наверно, это не самый скромный вопрос. Ты любишь свою жену? Хотя можешь не отвечать.

— Почему не скромный? Ты мне симпатична. Может быть, это любовь с первого взгляда. Я сейчас себя чувствую, как мальчишка какой-то. Мне хочется прыгать, бегать и кричать. Не хочу тебе врать. Жену я не люблю. И она меня не любит. И в этой нелюбви мы живем уже не первый год.

— Почему же вы живете вместе?

— Мы живем на одной жилплощади. Я для нее сосредоточие всех мужских недостатков. Она меня постоянно упрекает, что я загубил ее молодость, что я — ее главная ошибка в жизни. Она презирает меня. И даже ненавидит.

Они замолчали. Каждый думал о своем.

— «Черный квадрат» Малевича, — сказал Хоменко.

— Не поняла.

— Кто-то сейчас идет по улице, под дождем, мокрый, дрожит от холода и неуютности, видит это желтое окно и представляет, как хорошо там людям. Они сидят в тепле, о чем-то говорят. Возможно, это молодожены. Они целуются.

— Ты имеешь в виду конкретное окно?

— Не так. Просто люди с разных сторон видят мир по-разному. Мы видим черное окно. И в нашем представлении это мрак, неустроенность, страдания, возможно, даже отчаяние. С той стороны видят маленько солнце, тепло и счастье. Для них это желтый квадрат. А окно-то одно и то же. Просто всё дело в том, с какой стороны ты находишься. Всё зависит от позиции наблюдателя, в какой точке он находится. И мир предстает по-разному.

— И люди глядят на черный квадрат и чувствуют себя счастливыми уже только потому, что они с этой стороны квадрата. Значит, счастье по-твоему — это место, где ты есть.

— Прости, Ольга! У тебя очень хорошо. Но я должен идти. Мое место с той стороны квадрата.

— Хочешь уйти?

— Но не могу же я…

— Изменить жене?

Ему в ее вопросе послышалась насмешка и одновременно приглашение перешагнуть через это ярмо.

— Мне безразлична жена. Я уже сказал тебе об этом.

— А! Ты боишься, что я тебя соблазню. Это же противоречит твоим моральным устоям.

Он поднялся.

— Я хочу, чтобы ты меня соблазнила. Поэтому я пойду. Потом это может быть причинит тебе боль.

— А я до сих пор считала, что только женская логика может быть так противоречива. Ну, что же! Уходи! Я думаю, что ты правильно поступаешь. Зачем тебе угрызения совести? Надевай свои тяжелые мокрые ботинки. Черный квадрат ждет тебя. Ах нет! С той стороны для тебя это уже будет желтый квадрат, который разбудит твое воображение.

Хоменко вышел в коридор. Действительно, ботинки были тяжелые и мокрые. Он поднял ботинок, но ботинок тут же выпал из его рук, как будто не хотел, чтобы его хозяин уходил. Потрогал куртку. И куртка еще не успела просохнуть. Зачем-то подергал рукав. Может быть, тот подскажет, как ему поступить. Сам он был в полном неведении, что ему должно делать. Решительно зашагал назад. Ольга сидела на прежнем месте, обеими руками держала чашку с чаем. Так делают, когда хотят согреть руки.

— Это невежливо. Хозяева всегда провожают гостей до порога.

— Да? — она улыбнулась. — Я как-то не подумала об этом. Но, наверно, не поздно исправить эту ошибку. Хорошо, что ты напомнил мне об этом.

Хоменко шагнул к столику. Прижал ладони к ее щекам и стал целовать ее в губы. Она безропотно принимала его поцелуи. Потом положила свои ладони на его руки, как бы желая, чтобы он не отпускал ее. Поцелуи его становились сильнее. Он даже боялся, не причиняет ли он ей боль. Когда он оторвался, Ольга перевела дыхание и спросила6

— Что это было? Совершенно неожиданно для меня. А вы, Евгений, человек с двойным дном.

— Остаюсь я.

— Остаюсь это как?

— Ты же сама говорила, что ботинки у меня мокрые, куртка мокрая. А на улице дождь и холодно.

— Дома тебя не потеряют?

— Дом — это там, где тебе хорошо. А мне там плохо, Оля. Очень плохо. Я не хочу туда идти. Каждое возвращение мое домой — это всё равно, что зэк возвращается с лесоповала в барак. И не пошел бы, да идти некуда. и никто не спрашивает его желаний. Поэтому он вынужден каждый раз возвращаться в барак.

— Хорошо, Женя. Я постелю тебе здесь на диване. Ты не будешь возражать? Диванчик небольшой, но удобный.

— Хоть на пороге, как собаке, только не выгоняй.

Ольга вышла в спальню и вскоре вернулась с постельным бельем, которое она и постелила на диван.

Хоменко лежал и слышал за стеной шелест. Значит, Ольга раздевалась. Он представил себе ее без одежды и тут же выругал себя за дерзость, как будто он подглядывал в замочную скважину.

Скрипнула кровать. Хоменко затаил дыхание, чтобы услышать, как дышит она. Может быть, он даже услышит стук ее сердца, который расскажет ему все, что она чувствует. Что она думает о нем? Но ведь всё это: то, что она пригласила его к себе, что они пили вино, поцелуй, — всё это говорит о том, что он неравнодушен ей, симпатичен.

Он замер, не дышал. Царапанье за стеной. Вот оно снова повторилось. Что бы это могло значить? Неужели у нее там кошка? И тут он услышал ее голос:

— Женя! Ты спишь? Но я же слышу, что ты не спишь. Я знаю, что ты не спишь. Что у тебя даже глаза открыты.

— Я не сплю.

— Не можешь уснуть?

— Не могу. Слишком много новых впечатлений. Я за год столько не переживал, как сегодня за вечер.

— Ты думаешь обо мне?

— Да! Я даже слышу, как стучит твое сердце. Если бы ты спала, я бы ничего не услышал.

— Мы лежим рядом. Ты можешь протянуть руку и коснуться меня.

— Как? Между нами стенка. Я еще не научился проходить через стенки. К сожалению!

— Да! О стенке я не подумала. Совсем рядом, а между нами эта идиотская стенка. Совершенно непреодолимая преграда. Значит, так тому и быть. Мы останемся разделенными. Остается тебе только пожелать спокойной ночи.

«О чем это она? Что за дурацкий разговор? Издевается надо мной? Решила помучить меня? Или это я дурак и ничего не понял из того, что она хотела мне сказать? Может быть, это она подает мне сигнал? А я лежу и мучаю себя и ее? Что же это?»

Поднялся. Лунного света вполне хватало, чтобы не налететь на что-нибудь. Двигался осторожно. Вышел в коридорчик. Дверь в спальню была приоткрыта. Хоменко потянул ее на себя и обрадовался. Ни единого звука. Даже в кромешной тьме он бы нашел кровать. От нее исходили тепло и легкое дыхание. Хоменко постоял, прислушался. Кровать была рядом с диваном, с которого он только что поднялся. Через стенку, конечно. Но Ольга молчала. Слышала ли она его приближение?

— Ты крадешься, словно кот, — услышал он Ольгин голос.

— Кот сначала крадется, а потом делает стремительный бросок, и жертва оказывается в его когтях, — продолжил он начатую ею игру. Что же, пусть кот. Главное, что не шакал.

— Я жертва?

— И ты, и я — жертвы того, что с нами произошло. Но это тот случай, когда очень хочется быть жертвой.

Сел на кровать.

— И произойдет! — прошептала она.

Обняла его и потянула на себя. Он не сопротивлялся. Стал целовать ее лицо и шею, и грудь. И шептал, как безумный:

— Оленька! Я сейчас сойду с ума. И ты в этом будешь виновата. Это ты меня превратила в сумасшедшего. Богиня! Никогда я еще не чувствовал такого счастья. От счастья тоже, оказывается, сходят с ума. Мне хочется тебя подхватить и нести, нести, нести! Как ты прекрасна! Какая у тебя нежная кожа!

Она схватила его руку и положила ее туда, где был край ее ночнушки. Его пальцы лежали на ее бедрах.

Он понял ее жест. И стал нетерпеливо суетиться. Но тут же его остановила мысль: не стоит этого делать. Если быстро, то это может не понравиться ей. Да и ему тоже. Зачем и кула торопиться? У них целая ночь впереди. А это целая вечность. Это даже больше, чем вечность. У него не было сексуального опыта, которым так бахвалятся некоторые мужчины. И пособий на эту тему он не читал. Даже брезговал брать подобное в руки.

Он понял, что этот момент нужно растянуть и сдерживать себя, как можно дольше. Медленно, нежно и постепенно. И откуда только эти мысли сейчас брались в его голове? Он стянул с нее ночнушку и всё, что было под ней. И сам остался совершенно голым. Он целовал ее долго и жарко. Обцеловал все ее тело. Она тихонько стонала. Она изнемогала и в конце концов не выдержала:

— Ну, что же ты? Чего ты ждешь? Женечка! Я уже больше не могу! Я вся мокрая! Женя!

Это было невероятно. И когда всё завершилось взрывом в мозгу, сладостными спазмами, которые прокатились по всему телу, он откинулся. Тяжело дышал и думал: что неужели это всё случилось с ним? Как всё-таки непредсказуема жизнь? Какие она еще может выбросить сюрпризы?

Опять почувствовал желание.

— Женечка! Но так же нельзя!

— Оля, сейчас ты меня не остановишь! Я лев, ненасытный, голодный, неутомимый!

Он уже не останавливал себя. Был то нежен, то груб, покусывал ей мочки ушей и соски, гладил всё ее тело, сжимал, растирал и бормотал непрерывно глупые бессвязные слова. Усыпив ее бдительность, вновь становился необычайно резким и активным. И хотелось ему только одного, чтобы это не кончалось. Если и не навсегда, то как можно дольше.

Провалился в сон, изнеможённый и счастливый. Ему казалось, что он спал не больше пяти минут, когда почувствовал, что его трясут за плечо. Сначала он не мог понять, где он.

— Уже шесть часов. Тебе не пора на работу? — услышал он голос Ольги. — Подымайтесь, сэр!

— Выгоняешь меня?

— Нет! Я тебя только бужу. Пока примешь душ, я приготовлю завтрак. Думаю, что сейчас он тебе потребуется.

— Завтрак к черту!

Он обхватил ее за талию и потянул за себя, она уперлась ему в плечи, не давая свалить на кровать.

— Ты сумасшедший! Нельзя же так!

— Да! Я сумасшедший! И мне всё можно! И любое сопротивление я сломаю и добьюсь своего.

Ольга попыталась увернуться, но не удалось. И отдалась этой неутихающей страсти. Хоменко был неутомим, как будто и не было бурной ночи. Он не хотел отпускать ее.

— Всё-таки ты думаешь вставать? Опоздаешь же!

— Никакой работы! — решительно сказал Хоменко. — Отныне я буду делать то, что мне нравится. А эту работу к черту! Ненавижу! Не хочу!

— Но как же так, Женя? Тебя уволят. Ты хочешь быть безработным? Или у тебя есть на примете что-то другое?

— Я буду заниматься той работой, которая мне по душе. И конечно же, любить тебя!

— Значит, на работу ты не идешь?

— А-а! — Хоменко отрицательно покачал головой. — Не иду, потому что я ненавижу эту работу.

— К жене когда вернешься?

— Никогда! Отныне ты моя жена, моя возлюбленная, моя Лаура! И я от тебя никуда не уйду.

— Моё мнение не берется в расчет?

— А у нас теперь одно мнение, одно на двоих. Так что я высказал общее мнение. Ты же этого не будешь оспаривать?

— Конечно, это твое мнение.

— Наше! Олечка, наше!

— В таком случае я тоже не иду на работу. Тем более, что у меня сегодня выходной. У нас гибкий график. И эта гибкость выпала как раз на сегодняшний день. Что меня не удивило!

Хоменко завопил.

— Но не надейся, что мы весь день проведем в постели. Смена занятий — это лучший отдых.

— Где же мы проведем день?

— Давай сделаем так! Я готовлю завтрак, а ты думаешь, где и как проведем день. Ведь ты же у нас мозговой центр. Тебе решать и командовать. А я покорно буду повиноваться твоей воле.

Хоменко привел себя в порядок и прошел на кухню, где уже стоял завтрак: каша, омлет, кофе. Жена его настолько презирала, что считала ниже своего достоинства готовить ему завтрак. В прочем, так же, как и ужин. Поэтому Хоменко сам кулинарничал.

Но раза два на недели жена всё-таки готовила ужин, считая, что делает ему большое одолжение. Когда Хоменко глядел на ее нахмуренное лицо, всякий аппетит у него пропадал. Сам Хоменко кулинарными способностями не обладал, поэтому обычно питался дошираком, глазуньей или жареной картошкой. Иногда мог поесть всухомятку.

— Какие у нас идеи? — спросила Ольга.

— Лучший вариант пригласить тебя в ресторан. Хороший уютный ресторан с музыкой. Буду откровенным: не могу себе этого позволить.

— Другие варианты имеются? Сразу предупреждаю «остаться дома» отпадает. Душа хочет праздника.

— В кино — это как-то по-детски. Может быть, в театр?

— С вами всё ясно. С фантазией у тебя небогато. Вот я и начинаю открывать в тебе недостатки. Богатое воображение не входит в число ваших достоинств, о чем я искренне сожалею.

Подростки смотрели на них с усмешкой. Хоменко чувствовал себя юношей, который влюбился в первый раз и не мог расстаться с возлюбленной ни на миг. Он постоянно хотел чувствовать ее тепло, гладить ее кожу, целовать ее. И Ольга была счастлива. Женя казался ей необычным, непохожим на всех мужчин, которых она знала. Он был нежен, ласков. В нем не было ни капли грубости и жесткости. Он застенчивый и нерешительный. Но разве это недостаток? А если и недостаток, то не больше ноготочка на мизинце. Вот это как раз она всегда ему могла простить.

Зашли в кафе, заказали вина. В кафе было пустынно. Только в дальнем углу сидела дама бальзаковского возраста. На столике у нее была бутылка вина и бокал, из которого она то и дело пила маленькими глотками. Она достала из сумочки пачку сигарет и закурила тонкую сигаретку с черным фильтром. На фильтре остался красный след от помады.

— Кто она, как ты думаешь? — спросила Ольга.

— Я думаю, одинокая женщина. У нее нет детей, нет семьи. Поэтому ей не хочется домой. Она думает о том, правильно ли она себя вела, что она сделала не так, что осталась в одиночестве.

— Что она делала не так?

— Она хотела от него очень многого. Может быть, это был муж. Может, просто возлюбленный.

— Имеешь в виду материальное положение?

— Это вторично. Она считала, что он всё делает не так. Постоянно сравнивала его с другими мужчинами. Говорила ему о том, что он недооценивает себя, не проявляет активности, а поэтому ничего не может добиться. И в коллективе его считают неудачником.

— Проецируешь ситуацию на себя?

— Хорошо! Твоя версия. Вижу, что моя тебя не устраивает. Готов внимательно выслушать твою гипотезу. Ну, а пока ты собираешься с мыслями, я изложу еще одну версию. Любимая собачка Зизи, в которой она души не чает, заболела. Она почти не ест, у нее сухой нос. Она отвезла собачку в собачью поликлинику. Сейчас ее обследуют, а потом на операцию. И женщина очень переживает за исход операции. А вдруг случится самое страшное!

Ольга фыркнула.

— Нет! Ты посмотри, как она держит сигарету. Многим мужчинам нравится, когда женщина с сигаретой. Она надеется, что сегодня наконец-то совершится чудо. К ней подойдет молодой человек, между ними завяжется разговор, он сделает дорогой заказ. Они будут пить лучшее вино, которое здесь есть. С этого вечера у них возникнут серьезные отношения. И он окажется именно тем мужчиной, о котором она мечтала. Красивый, высокий, состоятельный, а главное нежный, и он любит ее и не собирается с ней расставаться.

— Не кажется ли тебе, Олечка, что мы грубо вмешиваемся в чужую личную жизнь? Вряд ли ей это понравится. Если бы она сейчас услышала, что мы с тобой говорим, то пришла бы в ярость. Лучше займемся собою.

— Ну, это, Женечка, фантазии. Психологи даже рекомендуют этим заниматься, поскольку так развивается воображение. Я читала про одного писателя. Когда он встречал незнакомого человека, безразлично где, на улице, на скамейке, в ресторане, на вокзале, он пристально всматривался в него и начинал придумывать историю его жизни и то, что с ним произойдет дальше. Это очень помогало ему в писательском труде. Сюжеты многих его произведений родились как раз из таких фантазий. Мы, конечно, не писатели, но думаю, что и нам не повредит такой тренинг.

— Это у нас сейчас литературная игра?

— Мне кажется, что человек без воображения — это очень несчастный человек. Это какой-то механизм, робот.

Бутылка опустела. Хоменко хотел позвать официанта, но остановился. Имевшихся у него денег хватило бы хоть на то, чтобы рассчитаться за это. Всё-таки это наглость приглашать женщину, не имея на эти средства. Он пожалел, что он не богат. Да если бы он был богат, разве привел бы ее в это место. Они сейчас сидели бы в самом лучшем ресторане.

Он ей такой не нужен. Женатый, без денег, да еще и какой-то малахольный, слабохарактерный. Красавцем он себя никогда не считал. Да и вообще, что в нем интересного. Серый заурядный тип, неудачник во всем. Ни талантов, ни каких-то иных достоинств. Сегодня, может быть, всё и закончится. Ей станет скучно с ним, и она укажет ему на дверь. Ну, подумаешь, позволила себе слабинку. Кто из нас не безгрешен?

Что было, то было. Но не стоит этому придавать значения и строить далекие планы. До свидания, Женя! Мне с тобой было хорошо! Но поверь, это ничего не значит.

— Воображение может сыграть с человеком очень злую шутку, — сказал Хоменко.

— Что ты имеешь в виду, Евгений? Разъясните глупой женщине эту глубокую мысль!

— История сплошь и рядом доказывает это. Все великие завоеватели были людьми с богатым воображением. Они были уверены, что пришли в этот мир, чтобы облагодетельствовать человечество, принести ему невиданный прогресс и процветание. На самом деле везде, где они проходили, оставались горы трупов.

— Но ты же не считаешь себя Александром Македонским? Или в глубине души живет такая фантазия?

— Я считал бы себя Александром Македонским, если бы мне удалось покорить тебя.

Они вернулись домой. Хоменко так и сказал себе мысленно «возвращение домой». Он уже успел соскучиться по ее телу, нежному и гибкому. Ему хотелось, не дождавшись, пока она расстегнет молнии на сапогах, подхватить ее на руки и унести в спальню, чтобы снова шептать ей безумные слова признаний и целовать ее всю от макушки до пят.

Он не решился, подумав, что это будет выглядеть смешно, и Оля просто оттолкнет его. Ты что с ума сошел? Или что-то в этом роде. Нужно уметь сдерживать свои порывы. Ходил следом за ней: из коридора на кухню, из кухни в спальню, гладил ее по спине и по волосам и все порывался поцеловать завиток над ее тонким ушком.

— Ты, как кот, ластишься, — усмехнулась она.

— Значит, коту что-то надо. А хозяйка совершенно равнодушна к нему. И не хочет его замечать. Знаешь, Оля, мне кажется, что мы с тобой сто лет знакомы. Такое ощущение, что я тебя всегда знал. Как-то очень легко с тобой. Я даже не представляю, как я смогу без тебя дальше жить. Наверно, так чувствует себя кладоискатель, когда находит сундук с драгоценностями.

Она повернулась. Они поцеловались.

— Я думаю, что тебе нужно сходить в магазин, чтобы у нас к ужину было вино. Если тебя это, конечно, не затруднит. А то решишь, что я тобой командую с первых дней.

— Я и сам мог бы догадаться об этом. Но догадчивость или догадливость… как правильно?.. не входит в список моих достоинств, который, в прочем, у меня очень короткий.

Он не хотел уходить. Ему хотелось стоять возле нее и гладить ее и говорить всякие глупости, которые обычно говорят влюбленные друг другу. Но ее просьба для него приказ.

— Иди уж! Или ты забыл?

— Уже лечу! Я сделаю это очень быстро, потому что расставаться с тобой даже на несколько минут для меня невыносимо. Я просто завою от тоски и одиночества. И все будут испуганно шарахаться в сторону.

Вышел в прихожую.

— Женя! — крикнула она из кухни. — А у тебя деньги есть? А то погоди, я достану. Вот только руки вытру.

— Обижаешь!

Деньги у него были. Но совсем немного. На хорошее вино он не потянет. А бормотуху не хотелось покупать.

Хватит на вино, но на недорогое. А вот на торт и на цветы… увы! Но сказать ей об этом? Да никогда в жизни. Лучше он пойдет банк на худой конец ограбит или машину инкассаторов. Но он этого не сделает. Потому что его непременно поймают, потом будут судить и посадят в тюрьму. А значит, он долгое время не увидит Ольги. А это сейчас для него хуже смерти. Расставаться с Ольгой после того, как он так неожиданно ее обрел, никак не входило в его планы. Поэтому придется довольствоваться дешевым вином. Сейчас он без нее не то, что несколько лет, но даже несколько часов не проживет. Нет! Он должен быть всегда рядом с ней. Неотлучно! Быстро оделся, вышел и побежал по-молодецки вниз по ступеням. Ему хотелось напевать или насвистывать что-нибудь легкомысленное, опереточное.

Хоменко хотел свистнуть, но не сделал этого, потому что не умел свистеть. Навстречу ему поднималась низкая полная женщина преклонных лет. Черты ее лица были явно тюркскими. «Может быть, татарка или башкирка», — подумал Хоменко. Хотя какая ему была разница? Хоменко поздоровался. Женщина с подозрением посмотрела на него, как будто он собирался залезть к ней пакет и утащить молоко и батон хлеба. Хоменко подумал, что она догадывается, что он идет от Ольги и осуждает их за легкомысленную связь. «Ишь, живет одна, мужиков к себе приводит! Бесстыдница! В наши времена разве такое позволяли? А еще и, наверно, женат, кобелина. Да и она хороша! С одним развелась, других водит. Что только творится! В наши времена так не было». И завернула мысленно нецензурное слово. Вот ведь парадокс! Самое высокое чувство можно назвать самым циничным словом. Это опять тот же «черный квадрат». Теория относительности, только она касается людей и их отношений.

В магазине, который был через дом, было пустынно. Ходило лишь несколько женщин, все они были почему-то преклонного возраста и у всех в руках красные пластиковые корзинки. Прежде чем положить в корзинку товар, они перебирали несколько упаковок. Хоменко снял с полки крымское вино. Недорогое. Когда рассчитывался с молодой кассиршей с синими ногтями, зачем-то подмигнул ей. Она не заметила этого. Сам не знал, зачем он сделал это. С женщинами он никогда не заигрывал. «Догадывается ли она, с кем я буду пить вино? Или она вообще ни о чем не думает, только машинально считает? Или думает о том, что домой ей идти по ночной улице, где сыро и холодно, нужно будет обходить лужи, чтобы не замочить ботиночек. Дома сын, который не любит делать уроки, а любит свой смартфон. И муж, который лежит на диване и смотрит очередное полит-шоу. Даже фильмы в последнее время перестали его интересовать. Лишь обернется на ее приход с вопросом; «Пивка не захватила? Пару баночек, говоришь? Молодца! А то чего-то в горле першит». Так изо дня в день. А годы идут. И ее уже нельзя считать молодой. И на заграничные курорты они не ездят. И машины у них нет. Хотя у многих ее подруг мужья с машинами. Хорошо хоть, что квартира им досталась от его родителей».

«Конечно, любовь не вечна, — думал Хоменко, возвращаясь. — Но ее пусть и краткие моменты разве не оправдывают годы бесцветного существования? Эти годы забудутся, а мгновения любви никогда. Это молния. Она поразила и ослепила. И забыто прошлое. И не думаешь о будущем. Зачем тебе будущее, если так прекрасно настоящее? Завтра может всё закончиться. Но что мне будущее? У меня есть сегодня».

Они много смеялись. Не хотелось говорить ни о чем серьезном. Тем более завтрашнем дне. Что им завтра, если им сейчас хорошо! Вот в эти мгновения, когда они рядом друг с другом. Но всё равно, здесь женщины более чувствительны. И сама природа заставляет их думать о завтрашнем дне. Будет ли всё так же, как и сейчас? Останутся ли они вместе? Сегодня есть хлеб. А завтра? Сегодня он носит меня на руках. А завтра будет ли носить? А если скажет, что я ему надоела и он не хочет больше меня видеть. А может быть, завтра он будет носить на руках другую и шептать уже другой нежные глупости в ушко.

Неделя пролетела, как один день. Хоменко казалось, что он попал в иной мир, где и время течет по-другому. Он был счастлив каждую минуту, каждый час и днем, и ночью. Ольга уходила на работу. Он надевал фартук и колдовал возле плиты, неожиданно открыв в себе талант кулинара. Благо среди книг нашлась еще и поваренная книга. Она возвращалась. Он помогал снять ей верхнюю одежду, целовал ее возле порога.

Вдруг Хоменко опомнился и вернулся в реальность. Произошло это неожиданно для него самого. Но когда-то это всё равно должно было произойти, сколь бы безоблачным не было счастье. Уже заканчивалась его неделя у Ольги. Он забыл про все: про жену, про работу. Не думал как-то о том, что он неблаговидно выглядит в роли приживальщика.

Ольга еще не вернулась.

Хоменко опустился на стул и обхватил голову. «Как в тумане! Кто я? Где? Живу на содержании у женщины и ни малейшего укола совести. А ведь я альфонс, презренный, ничтожный альфонс. Конечно, любовь. Но она уже, наверно думает: «Что же это он? Разве он не понимает своего положения? Почему он ничего не делает? И сколько это будет продолжаться?» Он должен действовать. Немедленно, сегодня!

Первым делом он должен развестись. Вряд ли жена будет противиться этому. Хотя кто ее знает. Потом найти себе работу. С прежней его, наверно, уже уволили за прогулы. Но это даже хорошо. Меньше волокиты. Он найдет себе работу по душе, на которую будет идти с радостью. И жениться на Ольге. Вот что он должен сделать. Такая программа-минимум. Это потребует времени. Но он сделает всё, что задумал. Пора действовать!

Вернулась Ольга. Они сели за стол. Хоменко погладил ее ладонь. Она удивленно поглядела. Что это значит? Просто так? Или что-то ей хочет сказать? Но торопить его не стала.

— Нам надо жениться, — сказал он.

— Надо? А ты спросил мое мнение? К тому же, кажется, ты уже женат. Или ты забыл об этом?

— Мне она больше не жена. И давно уже не жена. Ты моя жена. Нам надо оформить наши отношения.

Он убрал руку.

— Извини! Я должен был купить кольца и сделать предложение, как положено. А не так вот. Кольца будут. А пока скажи: согласна ли ты стать моей женой? Что же ты улыбаешься?

Ольга улыбнулась.

— Забавно!

— Что забавного? — удивился Хоменко. — Я на полном серьезе, а ты находишь это забавным.

— Никак не ожидала, что ты мне сделаешь предложение.

— Ты думаешь, что я ко всему этому отношусь, как к случайной интрижке? Считаешь меня легкомысленным человеком? Но это не так. У меня вполне серьезные намерения.

— Главное для меня — это как ты считаешь.

— Я люблю тебя. Для меня эти дни, проведенные с тобой, самые счастливые в жизни. Я не знаю, как долго это продлится. Но я счастлив. И я хочу, чтобы ты была моей женой. Со мной не бывало такого. Но я вот о чем тебе хочу сказать. Завтра я подам на развод. И буду себе искать новую работу. Не могу же я прятаться в твоей квартире. Такие у меня наполеоновские планы. Да! Я должен быть честным с тобой. За душой у меня ни гроша. . накоплений у меня никаких нет. Так же, как и недвижимости. Я гол, как сокол. Так что решай: нужен ли тебе такой муж. Я приму любое твое решение.

Она рассмеялась.

— Это ультиматум?

— Можешь подумать до утра. А потом, надеюсь, будет полная капитуляция. Сердце твое разбито. Победа осталась за нами.

— Мой султан! Я так вам благодарна.

Хоменко подошел к знакомому и так ему ненавистному дому, куда он всегда возвращался с неохотой. Дом не стал ему родным, хотя он прожил здесь несколько лет. Это был символ его унижения, страдания, душевных мук. Место, где не живет радость.

На скамейке постоянные обитатели — пенсионерки, которые собираются здесь всякий раз, если позволяет погода. Они могли посидеть с рассвета до заката, изредка отлучаясь.

Хоменко подошел. Одна из них повернулась в его сторону, толкнула локтем соседку, показывая подбородком на Хоменко. Такое впечатление, что они увидели знаменитого артиста. Ее соседка быстро и мелко закрестилась, нашептывая. Хоменко поздоровался. Но вместо ответного приветствия:

— Господи! Пронеси и помилуй! Избави нас от нечистого! Чур! Чур! Меня! Брысь , дьявольское отродие!

Не перегрелись ли они? Хотя погода и не способствовала этому. Чем выше он поднимался по лестнице, тем тяжелее ему было идти, как будто на плечи его положили полуцентнеровый мешок, который давил его к низу. Ноги стали свинцовыми.

Вот и дверь, обитая коричневой кожей. Нажал на кнопку звонка. За дверью глухо затарахтело. И больше ничего. Снова нажал. Послышались шаги.

— Кто? — раздался знакомый голос, от которого сразу на душе стало грустно и противно.

— Это я, Нина.

— Кто я?

Голос был явно недовольный. Что это? Она перестала узнавать его голос? Раньше с ней такого не было.

— Евгений.

Снова тишина.

— Почему ты не открываешь? Зачем ты меня держишь за порогом? Открой, пожалуйста!

— Нет тебя.

— Как это нет? Вот он я. Стою под дверями.

— Тебя нет. Не знаю, кто ты. Лучше тебе уйти, пока я не вызвала полицию. Не стой под дверями!

Кричит. Пьяная она что ли?

— Нина! Открой дверь и посмотри! Это я! Что там у тебя происходит? Что случилось?

— Уходи! Я иду звонить в полицию!

Шаги удаляются. Да что же за чертовщина! Что ему делать? Чего угодно ожидал. Но не такого!

Действительно, звонит.

— Нина! Давай сделаем так! — кричал он. — Никуда не звони! Не надо никуда звонить! Я стану под окном. Подойди к окну и увидишь, что это я. Просто подойди к окну!

Он не знал, услышала ли она его. Когда он вышел из подъезда, старушек уже не было на привычном месте. Только лежал забытый недовязанный детский носок с воткнутыми в него спицами. Встал на том месте, где его хорошо было видно из окна, и задрал голову.

Смотрел на окно, надеясь, что вот шторы раздвинут и покажется силуэт Нины. Она прижмет лицо к стеклу и увидит его.

Этого не происходило. Он снова поднялся. Позвонил. Постучал. Прислушался. Постучал сильнее. Тишина. «Что за бред? Почему она не открывает? Всё это как-то странно. Ей неинтересно узнать, где я пропадал всё это время? Она как будто напугана. Но чем? Что ее могло напугать? Успела обзавестись любовником и сейчас не знает, куда его спрятать? Тогда всё понятно. Понятно, почему она не открывает, напугана. Непременно любовник. Сколько раз она говорила, что как мужчина я ноль, что нужно быть совершенной дурой, чтобы при таком муже не иметь любовника, и она обязательно наставит ему рога. Лучше уж под дворового бобика лечь, чем под м меня. Ах, Нинка! Значит, ты не только говорила об этом, но и действовала. Да может быть, все эти годы у тебя были любовники. А тут такой случай! Меня несколько дней нет. Пусть это так! Но что же мне делать? Сказать, что я ничего не имею против, что у нее сейчас любовник? Как ему попасть в собственную квартиру, чтобы объясниться с ней, чтобы забрать паспорт? Но должна же она, в конце концов, открыть? Он будет звонить, стучать, пока она не откроет».

Снова стал звонить, стучать и кричать под дверью:

— Нина! Ты слышишь меня? Не сходи с ума! Открой двери, прошу тебя! Мне без разницы, что там у тебя. Открой! Послушай меня! Я развожусь с тобой. Мне нужно забрать паспорт. Можешь даже не пускать меня. Просто вынеси паспорт и отдай мне его. Я уйду. Я напишу заявление о разводе.

— Да что же это такое? Сколько это еще будет продолжаться? Надо же совесть всё-таки иметь.

Соседняя дверь была открыта. Соседка тетя Валя, низенькая толстая, в очках, стояла в дверях и грозно глядела на Хоменко. Но не только злость была в ее глазах за толстыми линзами очков. Она осеклась, прижала ладони ко рту и попятилась назад.

— Постойте, тетя Валя!

Хоменко шагнул к ней.

— Чего вы так напугались? Это же я Евгений, ваш сосед. Вы что не признали меня? Чего вы боитесь?

— Чур меня!

Тетя Валя быстро закрестилась.

— Что происходит? Может быть, вы объясните, почему меня все чураются? Вот теперь и вы. Жена вот двери не открывает. Я что чумной?

— Ты… Женька? — испуганно спросила она, вытянув руку вперед, как бы желая оттолкнуть его.

— Я это! Я! Неужели я так изменился?

— Тебя же… это… похоронили. Вот пару дней назад. Я еще провожала гроб до самого катафалка.

Хоменко прислонился к стене.

— Вы о чем, тетя Валя? Что за бред? Я ничего не понимаю. Как меня могли похоронить?

— В общем, хоронили в закрытом гробу.

— Так, может, в том гробу никого и не было. Кирпичи лежали. Или кто-то другой. Почему же не посмотрели? Я не понимаю, кому это нужно.

— Ну, сказали, что ты облил себя бензином и поджег. Поэтому гроб и не открывали.

— Бензином?

— Да! Нина говорила не раз, что ты обещался так сделать. Кричал ей, что обольешь себя бензином и подожжёшь. Когда ты пропал, она подала заявление. И полиция нашла в посадке обожженный труп. Ну, ее в морг и позвали на опознание. Хотя что там можно было опознать? Это был не ты?

— Идиотизм! Как это мог быть я, если я стою перед вами, живой и невредимый. Можете потрогать меня. Хотя теперь всё стало понятно. Тетя Валя! Вы же видите, что Нина не пускает меня? Вы не могли бы поговорить с ней? Объясните ей, что я живой.

— Что же не поговорить? Поговорю! Только ты мне, Женечка, скажи, где же ты пропадал всё это время, где тебя носило? Если бы ты не пропал, то ничего бы и не случилось. Женщина?

— Женщина, тетя Валя.

— Ладно, поговорю. А ты уйти пока. Будешь здесь стоять, она точно не откроет. Побудь где-нибудь!

Кивнул. Спустился вниз. Опустился на пустую скамейку. Что же, ему остается только ждать. Не хотелось думать ни о чем. Всё было так неожиданно и нелепо. Он не знал, что ему делать. К чему угодно приготовил себя: к тому, что Нина набросится на него с площадной бранью, будет выбрасывать его вещи из квартиры, бить посуду. Хотя с посудой вряд ли. Нина была скуповата и тряслась над каждой вещью, перешивала старую одежду.

Во дворе пустынно. Время было такое. Взрослые ушли на работу, детей отправили в садик или в школу. Хотя пенсионерам-то заняться нечем. Или почти нечем. Автомобилей возле двора было раз-два и обчелся. Наверно, тех, кто не работал или работал во вторую смену. По вечерам здесь образовывалась настоящая автостоянка. Сейчас даже кочегар — или как его? — оператор котельной установки — ездит на работу на автомобиле. Автомобилизация страны совершилась. Пусть и подержанных автомобилей.

Плохо, что он не курит. Наверно, сигарета успокаивает нервы. Из-за угла вывернула белая полицейская машина. Остановилась напротив подъезда. Это по его душу. Нынче полицейские ездят на иномарках, чтобы добавить себе больше уважения. Да и для себя приобретают иномарки. Благо, есть возможность сделать это за недорого.

Мимо него прошел высокий худой майор. У него были большие детские глаза, но грустные. Посмотрел на него, но не задержался. Второй тоже был майор, коренастый блондин с красивым лицом. Довольно похож на Баскова. Мог бы выступать в «Двойниках». Если бы он выступал в какой-нибудь поп-группе, девчонки бы визжали и прыгали и под ноги ему бы летели части нижнего женского белья. С такой внешностью — и в полиции?

И второго майора Хоменко не заинтересовал, хотя было понятно, что они по его душу. Значит, Нина всё-таки позвонила в полицию. Но он не собирается никуда бежать. Он даже обрадовался этому. В конце концов, эта дурацкая история разрешится. Видно, без полиции уже никак. Нина сейчас невменяемая и что-то обсуждать с ней невозможно. Хотел уже пойти за ними, но передумал. Вскоре они вернутся. И действительно, через минуты пять из подъезда вышел худощавый майор с детскими глазами.

Хоменко шагнул навстречу.

— Я Хоменко Евгений. Вы же за мной?

Майор пристально посмотрел на него. Перевел взгляд на его руки. Мало ли что? Предосторожность не помешает.

— Вообще-то мы по вызову гражданки Хоменко. А вы есть тот хулиган, который ломился в ее дверь? И чего вам было нужно в квартире гражданки Хоменко? А ну-ка дыхните!

Дыхнул.

— Я совсем не собирался врываться. Я пришел домой. А она меня не пускает, требует, чтобы я ушел.

— Не знаю, Хоменко вы или не Хоменко, давайте проедем в отделение! Надеюсь, вы не попытаетесь оказывать сопротивление и не вздумаете убегать. Наручники пока надевать не будем.

Показался второй майор.

— Так это вы рвались? — воскликнул он обрадованно. — Как говорится, на ловца и зверь бежит.

— Я объясню.

— Садитесь в машину!

Хоменко привезли в отделение. Маленький кабинет со старым столом, который занимал почти половину помещения. Хоменко всё рассказал. Только не стал называть ни имени Ольги, ни ее адреса. Просто «женщина», с которой познакомился и у которой провел все эти дни.

— Быстро это у вас склеилось, — усмехнулся худощавый майор. — Вы прямо настоящий мачо.

— Погодите, Евгений Васильевич! Случай, конечно, не рядовой.

Это уже майор-блондин. Хоменко казалось, что он сочувствует ему и готов помочь.

— Смотрите! Супруга ваша была на опознании в морге и признала, что это вы. То есть, что это ваш труп. Факт освидетельствования задокументирован. На основании чего было принято решение о вашем самоубийстве. Я не понимаю, правда, что можно было опознать в черной головешке. Зрелище не для слабонервных. Но с фактами не поспоришь.

— Разве трудно ее пригласить ее сюда? Она же меня опознает.

— К сожалению, она отказалась от встречи с вами. По-человечески ее понять можно.

— Что за чушь? Это же бред! Она увидит меня и убедится, что я живой.

— Хорошо! Хорошо! Я тоже такого мнения. Это был бы лучший выход из вашей ситуации. На опознании она могла находиться в шоковом состоянии, ошиблась. Или мало ли что. Мы завтра попробуем вытянуть ее сюда и устроить очную ставку. Откажется, вызовем повесткой. Вероятно, вы захотите написать официальное заявление в полицию. Есть ли где вам переночевать? У нас нет никаких оснований задерживать вас. Если не считать того, что вы пытались вломиться в квартиру к гражданке Хоменко.

— Не надо беспокоиться.

— Ну, и хорошо! Назавтра на десять часов. Вас это устраивает?

— Вполне.

— Да! Ваша супруга говорила, что вы несколько раз угрожали облить себя бензином и поджечь. У вас часто были скандалы. Она утверждает, что вы человек с очень неустойчивой психикой.

— Было. У нас, действительно, очень натянутые отношения. Плохие отношения. Я решил развестись с ней. Собственно, для этого я и пришел на квартиру, чтобы сообщить о своем решении.

Хоменко вышел из отделения. Дорога у него была одна — к Ольге. Правда, никаких радостных новостей он ей не принесет. Надо как-то выпутываться из этой странной ситуации.

Остановился от горестной мысли. А если за то время, пока он ходил, Ольга передумала, решила: зачем ей этот неудачник. А что было? Ну, мало ли что не бывает между молодыми людьми! И была ли это любовь с ее стороны? Молодая женщина уже долго живет одна, вот ей и захотелось мужской ласки. А тут он подвернулся. Вроде похож на приличного. «Нет! Нет! — стал переубеждать себя Хоменко. — Так не может быть! Между ними всё очень серьезно. И Ольга — серьезная женщина. Вот легкомыслия в ней как раз и нет. Она досталась мне, как награда, за всю мою безрадостную жизнь, полную лишь разочарований и осознания допущенной ошибки, которую я не решался исправить. Я достоин ее. И она возродила меня. Я стану другим. Я все поменяю в своей жизни. Место жительства, место работы, даже свой характер!»

Тихо брел, не разбирая дороги. Ноги, однако, несли его к одному месту, где он желал быть — к дому Ольги. Если бы он даже захотел свернуть с этой дороги, у него бы не хватило на это духа.

Тут он почувствовал, что на его плече лежит чья-то рука. Он обернулся. Перед ним был коренастый круглолицый парень. Он улыбался, показывая золотую фиксу. Но от улыбки его было не по себе.

— Мужик! Ты глухой что ли? — вяло спросил парень. В его голосе была и насмешка, и угроза.

За ним стояли еще два паренька в коротких куртках и спортивных штанах. Почему-то у обоих шнурки на кроссовках были развязаны.

— Что такое?

— Да ничего особенного. Закурить дай, а то уши пухнут.

Паренек потер мочку уха. Внизу живота Хоменко разлился холод. Коленки предательски дрожали.

— Я не курю, ребята.

— Спортсмен что ли?

— Боксер, — хмыкнул тот, что стоял подальше. — Кулаки наверно, как кувалды, стальные.

— Это мы сейчас проверим, — хохотнул фиксатый.

Повернулся к друзьям, как бы желая удостовериться, что они остались на месте и не бросили его. С разворота ударил Хоменко в солнечное сплетение. Удар был неожиданный. Боль заставила Хоменко согнуться, он обхватил живот и застонал, раскачиваясь взад-вперед. Перед его глазами был грязный мокрый асфальт, к которому прилипли желтые листки. Тут же получил удар коленом по лицу. Хоменко повалился набок, закрыл ладонями голову и, понимая, что это только начала. Бандерлоги еще даже не разогрелись. Его пинали. Боль была настолько невыносимой, что он даже не мог кричать, а стонал и хрипел, пытаясь увернуться от ударов ногами, которые сыпались и сыпались на него. Один из молодчиков обшарил его карманы.

— Ни хрена! Вот сволота. Не! Братва! Он мне капитально не нравится. Борзой, блин!

Снова удары ногами.

— За что? — хотел крикнуть Хоменко. Но вместо крика вырвалось лишь хрипенье.

Изо рта побежала кровь. Мрак объял его мозг и сердце. Он провалился в бездонность и уже ничего не чувствовал. Безжалостный мир перестал для него существовать.

— Блин! Серый! Он, кажется, загнул салазки.

— Дебилы! Зачем было по голове пинать? Вы знаете, сколько за жмурика могут впаять? Да еще и групповуха. Рвем когти, и чтобы никому ни слова. Начнете болтать, точно залетим.

Главарь уже хотел бежать, но остановился и схватил за грудки узкоплечего. Тот удивленно таращился на него. Чего это он?

ПРЕЗИДЕНТ

Его никто не беспокоил в эти редкие часы, когда он приезжал на дачу. Обслуга уходила в свою комнату. Иногда он вообще отпускал ее домой, обещая, что ничего особого ему не понадобится. Охрану можно было обнаружить только при большом желании. Даже когда он выходил погулять по саду, они умело маскировались и не мозолили ему глаза. Усатый — так он называл своего помощника — уже давно настроил всех так, что сначала были должны звонить ему, а он уже будет решать сообщать или не сообщать начальнику. Чаще всего он отказывал, когда его просили соединить по телефону с начальником.

Первые годы он просматривал черную папку, где были документы про оппозицию, которая критиковала его. Что-то было явной ложью, что-то раздражало его. Потом это читать стало не только противно, но и скучно. Повторялось одно и то же. У них нет талантливых публицистов, ярких оппонентов. И набор приемов удручал. Обидные прозвища, стандартные ярлыки, мат, насмешки над внешностью, его увлечениями, стремление подать любое его высказывание как нечто идиотское, двусмысленное.

Последний год его мысли были заняты другим. Что ему тявканье продажных шавок, которые и тявкают только потому, что ему не хочется даже пошевелить пальцем в их сторону. Он был уверен, что это его последний срок у руля. Гарант конституции не может нарушать конституцию. Сейчас не то, что двадцать лет назад. Его окружают единомышленники. В некоторых он уверен так же, как и в себе. Они не предадут его ни при каких обстоятельствах. Это люди, для которых национальная идея стала смыслом жизни. А идея эта проста: сделать страну снова великой державой. Возврата к тому времени, когда смотрели в рот заморским советникам, не будет. Да и советников этих уже нет. Кто-то пытается советовать оттуда из-за бугра. Но кто их слышит и слушает?

Конкретно ни на ком он не мог остановиться. У каждого из возможных его преемников была масса достоинств, но обязательно чего-нибудь не хватало. И поэтому он не мог воскликнуть, что вот он именно тот, кто нужен. Вроде получалось, что он незаменим.

Он чувствовал кожей, как всё внимательней прислушиваются к каждому его слову, пытаются расшифровать его взгляд, чтобы понять, на ком он все-таки остановил свой выбор. Именно его выбор — по крайней мере, сейчас — являлся решающим.

Могли случиться форс-мажорные обстоятельства, и он по-прежнему останется Начальником. И пускай только попробуют его осудить эти либеральные шавки! Пусть только тявкнут!

Американцы, для которых конституция — та же самая библия, пошли на ее нарушение, оставив президента Франклина Рузвельта на четвертый срок. И никто не пикнул. В условиях, когда шла смертельная схватка с Германией и Японией, американский народ посчитал, что будет неправильным формальное соблюдение буквы конституции. Есть обстоятельства, которые выше любого самого почитаемого уложения.

Это может быть Украина. Тогда после майдана он остановил бомбардировки сел и городов Донбасса, заявив почти открытым текстом, что наши ПВО будут сбивать боевые самолеты, что мы не позволим безнаказанно убивать русских людей. А на Украине всё возможно. Это зудящая рана под самым боком страны, которая может начать кровоточить в любой момент. Завтра власть может оказаться в руках у бешенных собак, весь смысл жизни которых — уничтожение России. Пока они только визжат об этом, а завтра могут сорваться с цепи. Можно провести молниеносную операцию, как это было на полуострове. Наши спецвойска сумеют это сделать. Пусть никто не сомневается в этом.

Бандеровское отродье никуда не исчезло. А учитывая то, что его щедро спонсирует Запад, борьба может затянуться на годы. Это будет ожесточенная кровавая схватка. Это форс-мажорное обстоятельство, которое позволит ему вполне законно оставаться у власти. Но ситуация эта опасная. Один неверный шаг и ты сгорел. Он, как Рузвельт, будет оставаться у власти. Но из этой войны он должен выйти победителем. А если он ввергнет страну в разруху, его проклянет народ. Это будет конец его эпохи и его самого.

Он мог проявлять выдержку и решительность. И сделать смелый неожиданный ход. На мировой шахматной доске он был признанный лидер. И немногие решались сыграть с ним партию.

Гроссмейстер играет осторожно. Резкие ходы он делает не часто. Но если он делает такой ход, то уже не сожалеет об этом, не рефлексирует. Как отрезал. И дальше! У него было немало таких ходов. И ни в одном он не раскаивается. Всё было сделано правильно.

Время доказало его правоту. Не надо бояться наживать врагов.

Он открыл термос. Над столом разлился аромат алтайских трав. Он давно уже отказался от кофе и обычного чая. Настой должен выстояться. Никак не меньше часа, чтобы каждая молекула воды пропиталась нектаром трав. Когда он сидел здесь на даче ему всегда оставляли термос с запаренными травами. Рядом с термосом термостакан. Он пил маленькими глотками, чтобы язык и нёбо прониклись травным ароматом. Делали разные смеси. Поэтому каждый раз этот аромат был различным. Он пытался описать его, но часто не хватало слов. Оказывается, что наш вкус богаче языка.

На экране, висевшем на стене, показывали новости, которые специально отбирали для него. Это был дайджест новостных лент. Усатый знал, что интересует Начальника.

Здесь не было рекламы, которую проклинали сотни тысяч семей. Лучшие аналитики комментировали ход политических событий, делали прогнозы и давали рекомендации. Время от времени он делал пометки в большом блокноте. Что-то нужно было уточнить, о какой-нибудь персоне дать больше сведений, найти дополнительный материал. Ему была нужна не только большая политика. Как в капле воды отражается большой океан, так и в мелких событиях мог содержаться глобальный смысл.

Ему были интересны мнения рядовых граждан, то, о чем они говорят в больничных очередях, на автобусных остановках, какие вопросы они задают, когда отчитывается глава администрации, на что они жалуются в различные инстанции и как на эти жалобы реагируют власти.

Вот теперь он опять потянулся за ручкой. Случай был вопиющим по своему идиотизму. Даже не верилось в начале, что такое возможно в нашей жизни. Какой-то сюрреализм.

Жила-была семейная чета. Она была его моложе и не ставила его ни в грош. И откровенно это показывала. Имела любовника. Как подозревают некоторые, даже нескольких одновременно. То есть была настоящая секс-машина, которая работала как вечный двигатель. Муж уезжает в командировку в район стихийного бедствия. Он был работником МЧС. Профессия его — врач-травматолог. Через некоторое время супруга получает известие, что муж ее пропал без вести. В зоне стихийного бедствия. Там иногда подобное случается. Подождав, она оформляет его как умершего. В этом ей помог опытный адвокат. Выходит замуж за одного из любовников и прописывает его на своей жилплощади. Кроме бурного сексуального темперамента, у того не было ни гроша за душой.

Через некоторое время ее бывший муж живым и здоровым возвращается из командировки, разумеется, ни сном, ни духом не ведая о том, что произошло за время его отсутствия. Оказывается, что дома у него нет, жены нет, на работу его не берут, потому что ни в одном законодательстве не записано, чтобы покойников брали на работу. И вообще его нет. То есть он есть, его телесная оболочка, которая лежит под могильным холмиком.

Идиотизм! Президент снял трубку и тут же услышал голос помощника. Президент его просил (а просьба президента — это приказ), уши помощника шевелились, как бы жили отдельной жизнью. Свободной рукой он пощипывал серые усы.

Помощник знал, что Начальник ценит его прежде всего за исполнительность. Это самое главное в его работе. Он был готов выполнить любое задание. Даже самое нелепое. Начальник мог поднять его среди ночи, и он давал четкий ответ, как будто только об этом и думал.

На следующий день справка легла уже ему на стол. «Всё-таки Усатый — молодец. Непонятно, когда он спит? Я позвонил ему вечером, а уже утром всё готово. А ведь это требует немалой работы». И вот еще одна проблема, дурацкая, которая просто не укладывалась в голове. Он никогда бы и не мог подумать, что такое возможно. А поэтому был крайне удивлен.

Ситуация анекдотическая. Только тут не смеяться, а плакать хочется. Он попросил секретаря связаться с главным омбудсменом страны и назначить ему встречу на завтра на послеобеденное время. Нет! Особых документов и справок ему готовить не надо.

Он не любил омбудсмена. Слишком он был холеный, вылизанный до блеска, лощенный, как будто сошел с глянцевой обложки журнала для успешных и богатых людей. Аккуратно подстрижен, выбрит, пахло от него дорогим одеколоном, итальянский костюм, белоснежная сорочка, запонки с драгоценными камнями, лакированные туфли.

А еще эти барские руки с дорогим перстнем. Уж они точно не лопаты, ни лома не держали.

Омбудсмен явился с папкой, которая только что стразами не была украшена. Он любил дорогие вещи. Стоила папка никак не меньше новых «жигулей». Хорошо живут правозащитники!

Президент усмехнулся. Но омбудсмен не заметил этой насмешки. Президент умел скрывать свои чувства.

В начале он сказал обязательные слова, как важна работа защитников прав человека, что мы движемся по пути к правовому государству и роль института омбудсменов будет возрастать. Омбудсмен открыл папку и стал рассказывать о том, как хорошо работает их служба. Время от времени он поглядывал в документ, чтобы привести очередную цифру: сколько было обращений в течение года, какое количество людей получило от них правовую помощь. Президент слушал, положив пальцы на край стола, и не перебивал его, всем своим видом изображая заинтересованность.

А вот пальцы на краю стола — это как у пианиста, который готов ударить по клавишам, чтобы начать свою игру и исполнить ее так, как он задумал, вложив свою страсть и мироощущение. Доклад грозил затянуться. И президенту стало скучно. Всё, что говорил омбудсмен, это простая бывальщина. Остановить разговорчивого защитничка, который упивался своим красноречием, ввертывал время от времени латинские изречения.

— Хорошо!

Президент постучал пальцами по краю стола, что должно означать, что теперь он начнет игру. И вообще в этом кабинете играют по его правилам. Надо ставить этого напыщенного павлина на место.

— Сделаем так! Э…

Он поманил Усатого, который затерялся в толпе операторов и журналистов. Встреча транслировалась на телевидение. Это была протокольная процедура, от которой никак нельзя было отступать. Помощник склонил голову. Президент шепнул ему на ухо. Омбудсмен сделал вид, что ничего не происходит и это его совершенно не касается. Усатый кивнул.

— Господа журналисты! Я думаю, вы не будете в претензии, если я попрошу вас покинуть помещение. Президент хочет пообщаться наедине. Вы же знаете, что иногда это необходимо. На ваши вопросы омбудсмен ответит после встречи и расскажет всё, что он посчитает нужным рассказать. Прошу, господа, на выход! Немного придется подождать в коридоре.

Вынесли аппаратуру. Омбудсмен растерянно озирался. Одно дело красоваться на экранах, пленяя сердца дам своей элегантностью, холеностью, умением гладко и долго говорить. Другое дело, с глаза на глаз. Значит, какие-то неудобные вопросы. Неудобные для него, к которым он, может быть, и не готов или не совсем готов, которые могут поставить его в незавидное положение. Ему нравилась его шикарная машина, сделанная по индивидуальному заказу. Ему нравилась его двухуровневая квартира в центре столицы, которую ежедневно пылесосила домработница и вытирала каждую пылинку. Любая грязь претила его существу. Он любил, чтобы всё было чисто и красиво. Он любил баньку на загородной даче, на которую приезжали дипломаты, депутаты, журналисты ведущих изданий. Нет! Нет! Никаких публичных девок. Ему не нравились острые вопросы, лужи на дорогах, урны, полные мусора, пешеходы, которых нужно было терпеливо пропускать на «зебрах», теряя драгоценное время.

Они остались вдвоем. Президент без всякой улыбки, иронии тоже не было в его голосе, сказал:

— У вас красивый галстук. Он просто великолепно смотрится с вашим замечательным костюмом.

— Я люблю этот галстук. Подарок жены.

— За границей покупали? В прочем, чего я спрашиваю. Понятное дело, что за границей.

— В общем, да.

«Мы что о моем галстуке будем говорить?» — с тревогой подумал омбудсмен. Начало разговора ему не нравилось. Разные мысли проносились в его голове, но, как пазлы, они не складывались в единую картину. Это тревожило его. Он не любил неопределенности. Президент подвинул ему папочку. Черная и тонкая. Явно, документов там немного.

Омбудсмен взял справку, подготовленную помощником. Чем он ее дальше читал, тем больше вытягивалось его лицо. Было ощущение, что он не на приеме у президента, а в психиатрической больнице, где ему подсунули больничные карты пациентов.

— Не приходилось ли вам сталкиваться с этой проблемой? — спросил президент. — Ведь вы же получаете разные жалобы от граждан. А подобного рода жалобы получали?

— Признаюсь. Впервые.

— Вопрос очень серьезный. Ведь речь идет о жизни человека, о праве на существование.

Омбудсмен качнул головой.

— И такое положение нетерпимо.

Президент назвал омбудсмена по имени-отчеству. Сделал он это в первый раз за всю беседу.

— Вам нужно подключить своих региональных представителей, чтобы мы могли получить реальную картину по всей стране. Я уверен, что это не единичные факты. К сожалению. И разумеется, предложения с мест, всякого рода обобщения и аналитика. Нужно понять эту проблему. Надо изменить ситуацию. Такого не должно быть.

— Да! Разумеется! — омбудсмен кивнул. — Я целиком и полностью согласен с вами. Это надо искоренить.

— Еще. Давайте договоримся, что это дело пройдет под грифом «совершенно секретно». Не обо всем можно говорить вслух. Не всегда это оправданно и целесообразно. У нас немало недоброжелателей. Если информация просочится, такой поднимется вой, такая начнется истерика. Опять власти начнут обвинять во всех грехах.

— Все сотрудники получат строжайшие предписания. СМИ никак не будут привлечены. В этом я вам даю полную гарантию. Я прекрасно понимаю важность этого

— Мы договорились и поняли друг друга.

Президент кивнул. Улыбнулся. Наверно, так улыбается удав, прежде чем заглотнуть кролика.

— Жду вашего доклада в ближайшие дни. Как только у вас будет готово, свяжитесь с моим помощником и он назначит вам время встречи. Я уверен, что наше сотрудничество будет плодотворным.

Омбудсмен прошел через приемную, даже не попрощавшись, чем весьма удивил секретарей и секретарш. Его ждала толпа назойливых, как июльские мухи, журналистов. Каждый старался быть как можно ближе к телу, бесцеремонно отталкивая остальных. С журналистами омбудсмен общался охотно, ведь это значило попасть на новостную ленту, на экраны телевизоров. Между президентами мелькало и его лицо. От неудобных вопросов он научился ловко уклоняться, пройдя специальный тренинг.

В этот раз он удивил журналистскую братию.

— Извините, господа! В следующий раз! Опаздываю на очень важную встречу. Вы должны понять меня.

Его преследовали до самой машины, но так ничего и не добились. Омбудсмен явно был взволнован. Вторую половину дня он потратил на телеконференцию. Она была секретна, поэтому ни один журналист не узнал о ней. Своих представителей он сразу предупредил о секретности. Приказ начальника удивил его подчиненных. Он ничего не сказал о беседе с президентом. Поэтому все выглядело, как его собственная инициатива.

Он требовал оперативно провести работу и к концу недели предоставить ему данные и собственные соображения. Никакой утечки информации, никаких СМИ. «Разумеется, мы служба открытая, — закончил главный. — Но здесь не тот случай, когда требуется огласка. Это не просьба, а приказ. Если где-то произойдет утечка информации, виновные будут найдены и наказаны. Работаем очень аккуратно, не вызывая ненужных подозрений. Работаем! Никакой раскачки! Работа срочная! Суперпрочная! И очень ответственно подходим к делу! Только объективная, проверенная информация!»

То, что он получил, удивляло. Оказывается, «живых трупов» по стране не десятки и даже не сотни, а тысячи. А это тысячи трагедий, разрушенных судеб, распавшихся семей. Эти люди живут, дышат, ходят, общаются с нами. Они живые. Но официально их нет. Их уже похоронили, точнее неизвестно кого или что похоронили. Они не числятся не на работе, ни в паспортном отделе. Официально их нет. У них нет паспортов, вообще никаких документов. И только у их домашних хранится свидетельство о смерти. Они не могут получить никаких документов, справок. Кто же будет покойникам выдавать документы, даже если перед тобой стоит живой человек. Их никто не возьмет на работу, им не продадут билеты на поезда и самолеты, от них не примут никакого заявления. Никто не будет заниматься ими, если с ними что-то случится. Их не прописывают и не принимают в больнице. Где им жить? Где им лечиться?

Их нет. Но они есть. Кто-то из них продолжает бороться, чтобы его признали живым. Кто-то отчаялся и махнул рукой и стал привыкать к своему статусу «живого трупа». Кто-то продолжает жить с семьей, кто-то у родителей или у родственников, кто-то стал бомжом, тем не нужно никаких документов и никакого официального признания. Прямого директивного решения тут не может быть. Явно, что среди них есть и мошенники, и преступники, которым выгодно считаться в покойниках. Покойника не ищут, не арестовывают и не садят.

Конечно, тут нужно расследование. И во многих случаях подобное расследование будет встречать сопротивление со стороны тех, кому выгодно числиться умершим. Но это уже другая история.

ХОМЕНКО

Была тьма, которую называют беспросветной, кромешной. Он поднял руку. И она уже в локте уперлась в твердое. Над ним был какой-то свод и совсем близко. Вероятно, каменный. То же твердое и по сторонам. Неужели он лежит в могиле? Его похоронили? Такое, он знал, бывает с живыми людьми, когда их хоронят заживо. Он читал несколько реальных историй о похороненных заживо. И представлял, какой это кошмар.

Дышал он свободно. Он уперся локтями и приподнял голову, надавил и потолок стал подаваться вверх. Нет, это было что-то эластичное, что можно было раздвигать.

Хоменко поднялся. Болели кости, грудная клетка, но он мог двигаться, идти вперед. Медленно пошел. Гадать о том, что это было за место, бессмысленно. Рассудок не мог объяснить то, что было вокруг его. Но со временем всё откроется и он всё узнает. Шел медленно. Передвигал одну ногу, нащупывал опору и только тогда переступал, потому что боялся, что перед ним может оказаться яма, ущелье, пропасть, что угодно, куда он свалится и переломает всё, что только можно переломать. Такая ходьба не сильно продвигала его вперед, но зато оберегала его от опасностей, которые могли ожидать его в этом мраке. Когда мы не видим то, что вокруг нас, то всегда ожидаем, что со всех сторон нас может подстеречь боль и увечье.

Он останавливался, разводил руки в сторону, поднимал вверх, и стены раздвигались. Получалось, что он мог идти в любом направлении. Но он решил, что будет правильно идти вперед.

Времени не существовало. Может быть, он шел пять минут, а, может быть, пять часов. Время можно отсчитывать по ударам сердца, но он не слышал их, как будто у него не было сердца. Не было и усталости. Только боль в ногах или в боку время от времени давали о себе знать. И тогда он останавливался и тер больное место до тех пор, пока боль не проходила. Он снова шел вперед. Он твердил себе, что тот, кто не ищет дорогу, тот найдет могилу.

Ему показалось, что почва, или что там у него под ногами, зыбкая, продавливается. Встал на четвереньки, ощупал, земля была какая-то шершавая и теплая, как будто что-то там в глубине согревало ее. В прочем, это могло быть подземное тепло.

Поднял голову. Сначала он решил, что ему померещилось. Но нет! Там в дальнем конце тоннеля светился крошечный огонек. Такой бывает от пламени свечи. Небольшой, колеблющийся огонек. Свет в конце тоннеля. Значит, он на правильном пути. И отсюда есть выход, должен быть выход. И он дойдет до него и увидит дневное солнце.

Конечно, это дневное солнце. Его свет с трудом пробивается через длинный тоннель. Свет его и должен быть таким тусклым. Но чем дальше он будет идти, тем свет будет становиться ярче. Поднялся и, уже не боясь рухнуть в какую-нибудь пропасть, быстро и решительно зашагал вперед. Боль отпустила его. Он чувствовал себя бодрым. Свет стал ярче. И вскоре он увидел не одну, а несколько светящихся точек, которые не стояли на месте, а медленно передвигались, как снежинки на ветру. Медленно кружились. Пройдя еще какое-то расстояние, он убедился в этом. Точки света, действительно, двигались.

Это не могли быть звезды. И пройдя еще вперед, он убедился, что это горели факелы, которые были закреплены в стенах тоннеля. Они трещали, пламя их колебалось. Кто же их здесь установил и для чего? Всё это было довольно странно. Ведь кто-то же это делал! Пламя их было довольно ровным и спокойным, так как в тоннеле не было движения воздуха. Вскоре глаза его привыкли и стали зоркими. Теперь он мог рассмотреть этот странный тоннель. Он увидел под факелами людей. Их было очень много, они были везде в этом огромном каменном помещении, которое освещалось тусклым огнем.

Один сидел, прислонившись спиной к стене, другой стоял. А вот лежит, скрестив руки на груди. У другого лежащего руки были вытянуты вдоль тела. А вот кто-то лежит ничком. Все они были мертвыми. Даже те, у кого были открыты глаза. но это были глаза покойников.

Это было понятно по их умиротворенным отрешенным лицам, для которых уже все житейское чуждо.

«Вероятно, это подвал монастыря, — догадался Хоменко. — Под многими монастырями находятся подземные кладбища». Он вспомнил то, что читал про подобное. И всё более укреплялся в мысли, что должно быть именно так.

Когда он стал рассматривать лица пристальней, то понял, что он не прав. Здесь были мужчины и женщины, старики и дети, что невозможно для монастыря. Монастырь мог быть женским или мужским. На них были самые разные одеяния: и строгие костюмы, и непритязательная домашняя одежда, и легкие полупрозрачные платья. Так не хоронят. Это нарушение всех ритуалов и канонов. Нет! Это не монастырское кладбище.

Кто все эти люди и почему они здесь? И кто их собрал сюда и с какой целью? Почему они в разных позах? А может быть, существуют такие тайные кладбища, о которых знают только избранные, остальным же об их существовании не положено знать?

Тут он замер на месте. Даже дыхание перехватило. Страха не было. Но было изумление. Он подумал, что он ошибся, что зрение обмануло его, потому что такое невозможно. Пристально всмотрелся. Никаких сомнений. Это был его отец, который умер лет десять назад от внезапной остановки сердца. Хотя вроде бы ничто не предвещало такого исхода. Да, это был он. И костюм был его, который он при жизни надевал раза три. А все остальное время он висел в шкафу, и мать только сдувала с него пылинки.

Его веки были чуть приоткрыты. И в узкой щели были видны белки зрачков, мертвенно неподвижных. С отцом у него были не очень хорошие отношения, которые порой были плохими. Случались моменты, когда он его люто ненавидел и сожалел о том, что он его отец. Но сейчас на лице отца не было никакого осуждения. И вообще ничего не было.

Только равнодушие смерти. Но как он мог попасть сюда? Почему он здесь среди других незнакомых ему покойников? Он хорошо помнил, как хоронил его морозным январским днем на далеком сельском кладбище.

За несколько лет до этого родители его оставили в городе комнату в коммуналке старшему брату и перебрались в деревню в дом умершей матери отца. И отец, и мать были уже на пенсии. Кто же собрал здесь покойников с городских и сельских кладбищ? Зачем их переместили в одно место? И возможно ли вообще такое? Или это галлюцинации? А если это не галлюцинации, то какая же сила перенесла сюда оболочки умерших людей такими, какими они были, когда их в гробах опускали в могилы?

Он узнал его сразу. Хотя это было так давно. Наверно, это была первая смерть, которая потрясла его. Сначале не хотелось в это верить. Мироощущение подростка не принимало этого. И как можно было только решиться на такое? Казалось, что ничто не могло подвигнуть на такое самоубийство. Валера Евсюков — его одноклассник. Учился он посредственно. Ни в одной школьной науке не блистал. Твердый троечник. Обычно после восьмого класса такие уходили в ПТУ. Валера почему-то пошел в девятый класс. Скорей всего, настояли родители, которые, наверно, надеялись, что с возрастом изменится отношение сына к учебе. Не проучился и четверти. В конце сентября теплым тихим днем он застрелился. В это не хотелось верить.

Отец его был охотником, держал дома охотничье ружье. Валера разулся, ртом обхватил конец ствола и пальцем ноги нажал на спусковой крючок. Голова его в гробе была наполовину закрыта. Пришел весь класс. Валеру любили. Он был таким, на которого всегда можно было положиться.

Он был без понтов. И было в нем природное благородство, которое не дает человеку делать подлостей.

Они учились в четвертом классе. И Хоменко попал в неприятную ситуацию. Семиклассник по кличке Сокель, местный хулиган и драчун, почему-то невзлюбил его. Это была биологическая ненависть, не объяснимая никакой логикой. До этого их пути ни разу не пересекались. При каждой встрече пару раз давал Хоменко по морде. Просто так. Шипел в ухо что-нибудь обидное, порой матершинное, после чего бил снизу. Каждый раз почему-то для Хоменко удары эти оказывались неожиданными. Он терялся и не отвечал. Только жалобно всхлипывал: «За что? Что я тебе сделал? Отстань от меня!»

Хоменко понимал, что ведет себя трусливо и что нужно ответить. Он презирал себя за трусость. Но не мог. Всякий раз попадая на Сокеля, он выслушивал обидные слова и получал пару раз по морде. После чего еще больше презирал себя и ругал за трусость.

В теплый майский день Хоменко гулял на перемене по школьному двору и не заметил, как наскочил на Сокеля. Тот перегородил ему дорогу и, нагло ухмыляясь, посматривал на него. Обозвал его и двинул в скулу. На этот раз довольно больно. И слезы закапали из глаз Хоменко. Хоменко сорвался и бросился на Сокеля. Но тот был его на голову выше, сильнее и опытнее в драках. Он схватил Хоменко за грудки и оттолкнул.

Тут же завалил Хоменко на спину и начал мутозить его. Бил по лицу, по груди, по бокам.

Неожиданно Сокеля подняли за шиворот одним рывком, оторвав его от Хоменко. Тут же последовал удар, от которого Сокель пошатнулся и упал на спину, удивленно глядя на нападающего. Это был Валера Евсюков. Сокель пришел в ярость. Резко вскочил на ноги.

На авторитетного хулигана кто-то посмел поднять руку! Он бросился на Валеру, желая уничтожить его, разорвать на кусочки, стереть с лица земли. При этом изрыгал матерки. Соперник ему попался не слабый и одолеть его было не просто. Сражение обещало быть серьезным. Сокель не успевал отворачиваться от ударов тяжелых Валериных кулаков. И позорно побежал. В таком бешенстве Валеру не видел никто. Все были уверены, что он догонит Сокеля и убьет. И на земле одной тварью станет меньше.

Между школьным двором и Затоном были частные гаражи, металлические коробки. Сокель решил спрятаться между ними. Но Валера его нашел. Раздались истошные крики.

— Он же его убьет! — сказал кто-то.

— Одной гадостью будет меньше!

С этим все были согласны. Наконец-то нашелся тот, кто готов был растереть эту тварь.

Сокеля не любили. Ни одноклассники, ни те, кто учились в других классах. Он у всех вызывал омерзение. Поэтому, когда Валера вернулся в измазанной рубашке с оторванным рукавом, на него смотрели как на героя. Он не просто бросил вызов чудовищу, но и победил его.

Когда Валера застрелился, заговорили, что это из-за несчастной любви. Особенно в это верили девчонки. Хоменко тоже поверил в это. И Валера ему открылся с другой стороны. Внешне он казался грубым и недоступным всяким чувствам, равнодушным к любви. Теперь он виделся ему человеком глубоко переживающим, способным на сильные чувства. И в то же время скрывающим их, способным не показывать то, что он чувствует.

Для Хоменко уже не было неожиданностью, когда он увидел Сережу Клюшина, с которым просидел все школьные годы за одной партой. Дружба их началась еще с яслей.

Сережа был красивым мальчиком. Даже большие и тонкие уши, которые просвечивались при дневном свете, не портили его внешности. И сложения он был гармоничного. Часто от Хоменко он требовал, чтобы тот пересказывал ему содержание прочитанных книг. Хоменко, наверно, читал больше всех в классе. В основном это были приключенческие романы. Разумеется, увлекался Жюлем Верном и Майн-Ридом и прочитал всё, что только мог достать в библиотеке или у знакомых. В прочем, домашние библиотеки в те времена были редкостью. Сережа слушал очень внимательно, увлеченно, требовал подробностей, порой заставлял повторить какой-нибудь эпизод. Сережа тоже подарил ему литературное открытие, за которое Хоменко был очень ему благодарен.

К программным школьным произведениям Хоменко относился с прохладцей, убежденный, что в школе изучают только скучное. Обязательное значит неинтересное. Тогда они проходили «Дубровского». И он даже и не думал открывать хрестоматию. Сережа как-то с увлечением стал пересказывать прочитанные ему главы. Лицо его светилось. По всему было видно, что роман захватил его, и он читает его взахлеб. Он говорил так горячо, что Хоменко стало стыдно признаться в том, что он не читает романа. Вечером он взял хрестоматию. Первая глава навеяла скуку. Затянутая экспозиция могла отбить охоту читать дальше.

Уже хотел бросить, но пересилил себя и стал читать дальше. И был вознагражден за свое упорство. К позднему вечеру дочитал. Жалко и непонятно было одно: почему Пушкин прервал роман тем, что Дубровский покидает свой отряд разбойников. И непонятно, что же с ним произойдет дальше.

К своему удивлению и к удивлению других Хоменко с ходу поступил после школы в университет. Кажется, в университете из их школы еще никто не учился. Выходило, что он первый.

Сережа пошел в медицинский и не поступил. Срезался на самом первом экзамене, на сочинении. Его забрали в армию. А после нового года он нелепо погиб. Служил он в Омской области. Подошла машина. Он открыл ворота. Но ворота полностью не открывались, не давал снег. Во время не убрали. И надо было ему стать на воротах. Подавал сигналы. Когда автомобиль заезжал, то бортом прижал его к железным воротам. Видно и водитель был не очень опытный, что не рассчитал. И Сереже зачем надо было стоять воротах? Вот теперь он смотрел на него невидящими глазами, чистый юноша, который ничего не успел в своей жизни: не отслужить в армии, не поступить в институт, не влюбиться.

Уже знал Хоменко, что дальше он увидит многих родственников и знакомых, ушедших из жизни. Кто-то неведомый хотел ему напомнить о тех, кого он когда-то потерял. Проходил, вглядываясь в лица и вспоминая живых людей. Он и не думал, что их так много. Чуть не прошел мимо, уже устав от непрерывной череды покойников. Он смертельно устал, созерцая смерть. И желал одного, чтобы это скорей закончилось. Остановился и вернулся назад. Уже внимательный и сосредоточенный. Это был он, только мертвый, умиротворенный, которому уже ничего не нужно. И даже не нужен он, живой Хоменко, смотрящий на себя мертвого. Полное равнодушие ко всему.

Протянул руку и провел по щеке. Щека была гладкая и холодная как камень. Как будто это была перед ним скульптура.

Но что это? Он отдернул руку и стал внимательно рассматривать ладонь. Может быть, это был мираж? Потом поглядел на лицо покойника. На том месте, где он провел рукой, остались следы от его пальцев. Вот большой палец, указательный, средний, мизинец. Провел по другой щеке. И там остались полосы от пальцев. Он стал водить обеими руками. Он водил по щекам, подбородку, лбу и везде оставались черные полосы. Вскоре все лицо покойника было черным. Какой-то африканец, чернокожий.

Потом щеки сжались, подбородок подтянулся к носу, нос превратился в какую-то бульбу, лоб стал узким, вместо глаз остались две узкие полоски, уши рассыпались, как пепел сгоревшей бумаги. Это не его лицо. Это был не он. Это какой-то уродец, мало похожий на человека.

Разве что-то можно было понять в этом царстве смерти. Почему именно его выбрали для этого странствия по владениям Аида? Он уже не оглядывался по сторонам. Он уже не мог видеть покойников. Ему хотелось увидеть хоть одно живое лицо. Услышать голос живого человека, говорить с ним, улыбаться, жестикулировать.

Что это? Свет! Настоящий свет, а не тот тусклый, что шел от факелов. Значит, выход недалеко.

— Ну, вот мы и выкарабкались, батенька.

Он видел над собой пронзительно белое небо, от которого было больно глазам. И невольно зажмурился. Да разве бывает такое небо? Оно может быть серым, черным, голубым с белыми прожилками легких облаков, оно может быть кроваво-красным на закате и восходе. А вот такого неба не бывает.

Когда его глаза привыкли к свету, он разглядел над собой старое лицо с глубокими морщинами, еще очки с черной массивной оправой, нос, на котором были видны синие и красные прожилки. Глаза старика смеялись. Да! Да! Лицо его было совершенно серьезным, а глаза смелись. Такое бывает у людей, которые относятся к жизни как к дару. Старик водил рукой из стороны в сторону, как будто махал кому-то на прощание.

Он вернулся. Как Одиссей, он прошел царство мертвых и теперь снова среди живых. Он видит свет, видит лица, ему что-то говорят, хотя он не может понять, что говорят.

— Вот как хорошо! Да это же просто великолепно, батенька! Вы очень порадовали меня! Реакция у нас есть. А сказать, батенька, что-нибудь не желаете? Может быть, хотите о чем-то спросить? Слышите меня? Моргните, если слышите меня! То есть быстро закройте и откройте глаза!

Хоменко моргнул.

— Значит, и со слухом у нас нормально. И с пониманием. Вы же поняли, о чем я вас попросил?

Из глотки Хоменко вырвался хрип, как будто он был сильно простужен. И это мешало ему говорить. Доктор оглянулся. За его спиной стоял долговязый молодой доктор лет тридцати. Белый халат на нем болтался. Что делало его похожим на огородное чучело.

— Ваш диагноз, батенька?

— Повреждены голосовые связки. Либо от простуды, либо от удара по горлу. Надо бы обследовать.

— Но хуже, если повреждена часть головного мозга, отвечающего за речь. В таком случае вряд ли он когда-нибудь заговорит. Кстати, удалось ли установить личность пострадавшего? Вы же звонили в полицию. Они вам что-нибудь сказали? И почему-то до сих пор нет их представителя.

— Документов при нем никаких не было, Николай Анисимович. Судя по следу на левой руке, с него сняли часы. Следователь должен приехать с часу на час. Мне уже звонили. Правда, если он не говорит, что они могут узнать от него? Но это уж их проблемы.

Следователь приехал после обеда. Накинув на серый костюм белый халат, он прошел к заведующему больницы. Тот вызвал лечащего врача, того самого старичка в толстых пластмассовых очках.

— Батенька! Поговорить с пострадавшим вам не удастся. Отоларинголог уже осмотрел его. Связки целые. Значит, какое-то мозговое повреждение. А это уже может быть и постоянная потеря голоса.

— Но он же не в коме.

— Нет! Он пришел в сознание. Переломов нет. Есть ушибы, гематомы. Но это не смертельно. Он понимает слова, обращенные к нему. Мне кажется, что понимает. А вот вместо слов, только хрипит. Такое впечатление, что он хочет что-то сказать, но не может.

— Я могу взглянуть на него?

— А почему же не можете. Мы ему еще не разрешаем подниматься. У него было сотрясение мозга. Мой молодой коллега, кстати, прекрасный врач, проводит вас в палату. И даст все необходимые комментарии. Это он вам звонил в полицию, когда к нам доставили потерпевшего. Только одна просьба, батенька. Всё-таки пока говорить о стабильном состоянии больного мы не можем, поэтому, если заметите ухудшение его состояния, лучше сразу прекратите контакт. Это может повредить здоровью больного. Молодой мой коллега вам все объяснит. Покажет кнопочку вызова и будет недалеко.

Следователь пошел за молодым долговязым врачом. «Может, врач он и хороший, — подумал, — но у женщин уж точно успехом не пользуется».

О каждом случае, когда кто-нибудь попадает в больницу в результате нападения, врачи должны сообщать в полицию. Приезжает сотрудник и выясняет обстоятельства произошедшего.

Следователь поздоровался, когда вошел в палату и представился:

— Следователь Степанов. Я должен выяснить обстоятельства нападения на вас. Таков порядок. Можете ли вы говорить?

Лицо пациента было подобно безжизненной маски. Никакой реакции на появление нового лица. Никакой жизни в глазах, уставившихся в потолок.

— Он что не слышит меня? — спросил следователь молодого врача. — Вы же видите, он никак не реагирует на мое появление.

— Он не говорит. Николай Анисимович предполагает, что может быть повреждена часть мозга. Его пинали. Видно, и по голове. Но слух у него, кажется, не поврежден.

— Кто он такой вы, конечно, не знаете?

— Его привезли без сознания. Никаких документов при нем не было. Кстати, и телефона тоже не было.

— Никто не звонил вам и не интересовался: поступал ли к вам такой и такой? Обычно родственники начинают искать пропавшего.

— Не звонили.

— Близкие, когда домой не возвращается человек, первым делом обзванивают морги и больницы. Ну, и соответственно звонят в полицию. Нам тоже никто не звонил. Как же так, пропал человек, находится в больнице и его никто не ищет? Может быть, он жил одиноко? Послушайте, доктор, я вот что подумал. Если он не может говорить, так может быть, он сможет писать. Ведь руки-ноги у него целы. И если он слышит меня, то, может быть, напишет ответы на вопросы?

— Не знаю даже. А давайте проверим!

Следователь расстегнул папку и достал чистый лист бумаги и ручку, протянул доктору, чтобы тот передал больному.

— Милейший!

Доктор положил перед Хоменко лист бумаги и вложил в его пальцы ручку. Ручка тут же выпала. Доктор поднял ручку, снова вложил в руку Хоменко и сжал пальцы так, как это делают при письме. Хоменко продолжал смотреть в потолок, как будто эти манипуляции производили не с ним.

— Возьми ручку! Сейчас ты будешь писать!

Доктор направил ручку на бумагу и провел черту. Взгляд Хоменко переместился с потолка на стену. Как только доктор убрал руку, ручка снова выпала из пальцев Хоменко.

— Напишите свое имя и фамилию! Доктор, он понимает меня? Мне кажется, он не понимает.

— Посмотрите на его глаза. они никак не реагируют на происходящее. Да, такое впечатление, что он или не слышит, или не понимает того, что мы ему говорим.

— Вы же говорили, что он слышит и реагирует на то, что ему говорят. А сейчас утверждаете совершенно противоположное.

— Я не знаю, понимает ли он смысл слов, даже если и слышит. Кажется, что не понимает.

— Разговора, вижу, не получится, — раздраженно произнес следователь. — Что же вы утверждали, что он здоров? Со временем, может, всё и образуется. Только преступление надо раскрывать по горячим следам. Чем больше уйдет время, тем меньше шансов найти преступников. Вот ведь какое дело, доктор. Что же! Подождем!

Ему приносили еду в палату. Сестра помогала ему сесть, опираясь спиной на подушку, подносила тарелку и из ложечки кормила его. Сам Хоменко не мог удержать ложку. Но через несколько дней его руки перестали трястись, и он уже сам держал ложку и стакан с теплым чаем. Сестре оставалось только принести и убрать после того, как он поест. Медсестра постоянно о чем-то говорила. Он догадывался об этом по ее шевелящимся губам. Но и слух вернулся к нему. И он уже слышал ее слова.

До него доносилось лишь монотонное «бу-бу-бу». Что она говорила, он понять не мог. Но чувствовал интонацию: разговаривали с ним по-доброму или сердились.

Когда сестра улыбалась, он тоже пытался улыбнуться и прохрипеть что-нибудь радостное. По выражению ее лица, по голосу он догадывался, что она хочет. И всегда делал то, что она хотело. Ему было приятно доставить ей радость. И больше всего он боялся огорчить ее. Когда она хотела, чтобы он поел, он ел, даже если не было аппетита. Она хотела, чтобы он сел, опираясь на подушку, и он все усилия прикладывал к этому.

Он чувствовал, что сестра относится к нему по-доброму, что ей нравится возиться с ним. Может, он симпатичен ей? Или просто добрая душа, которая иначе не может. Она не злилась, когда он ронял ложку и марал простынь. А только мягко выговаривала ему. Два раза он опрокинул чай… она забирала простынь и приносила чистую. А вот ее сменщица, толстая женщина с грубо вырезанным лицом всегда была сердита и начинала визжать при любой его неудаче. Ее «бу-бу-бу» были громкие и злые. И Хоменко тогда хотелось забраться под простыню.

Ему тогда хотелось только одного, чтобы она быстрее ушла и больше не заходила в палату.

Доброй медсестре Хоменко хотелось сказать что-нибудь хорошее, чтобы ее лицо осветилось улыбкой.

Вырывались только хрипы.

Как-то она наклонилась к нему. На ее лице была улыбка, которая так нравилась Хоменко.

— Что ты хочешь сказать?

Он положил ладонь на ее руку и тихо погладил. Она не убрала руку. Он улыбался. Его глаза блестели.

— Спасибо, милый! Выздоравливай! И начинай говорить! Я же вижу, что тебе очень хочется что-то сказать.

Принесла ручку и листки бумаги, помогла ему сесть, вложила ручку в пальцы и постукивая по бумаге, сказала:

— Своё имя можешь написать? Ты меня понимаешь? Если понимаешь, то напиши, как тебя зовут! Ты же умеешь писать? Конечно, умеешь. Ты же не младенец!

Хоменко смотрел на нее радостными глазами. Именно, как младенец смотрит на маму. Она обхватила его руку, подвела к бумаге и приказала:

— Свое имя напиши! Ты понимаешь меня? Ох, какой же ты бестолковый! Что же ты никак не можешь понять? Вот давай вместе!

Нарисовала кружочек, от него черточки.

— Что получилось? Правильно! Солнышко. А теперь сам что-нибудь нарисуй. Вот! Взяли ручку!

Хоменко нарисовал еще одно солнышко.

— Ой! Какой умничка! Как хорошо ты рисуешь! А вот с фантазией у нас что-то неважно. А буковки мы умеем писать? Напиши какую-нибудь буковку! Любую, какая тебе нравится. Вот давай вместе!

Она обхватила его кисть и вывела большую печатную А.

— А! Скажи А!

Хоменко прохрипел.

— А теперь нарисуй сам, но только другую буковку. А рисовать не нужно. Мы ее уже нарисовали.

Хоменко вывел А.

— Ой! Ты какую-нибудь другую буковку изобрази! «А» мы уже имеем писать. А теперь другую!

Хоменко смотрел на нее счастливыми глазами и улыбался.

— Дурачок же ты!

Уроки рисования и письма понравились Хоменко. Он уверенно брал ручку и начинал рисовать солнышки и букву А. Когда появлялась добрая сестра, он улыбался, хрипел и скреб по простыни, требуя бумаги и ручки. Нарисовав, он заглядывал ей в глаза.

И в этот раз он смотрел на нее и улыбался.

— Ну, что же ты, дурачок? Ты же хотел что-то написать, так пиши. Чего ты на меня смотришь?

Хоменко ожидающе смотрел на нее. Сестра взяла ручку и нарисовала человечка. Рядом с человечком она нарисовала домик, в верхнем углу солнышко и облачко. Хоменко тут же нарисовал то же самое. Искренне радовался тому, что он сделал.

Нарисовал еще одну фигурку человечка. Заглянул сестре в глаза, прохрипел и нарисовал еще одну фигурку. А потом еще и еще. Нарисовал еще один домик и солнышко. Снова начал рисовать домики и выстроил целую улицу из одинаковых домиков

— Что же ты у меня такой бестолковый? — вздохнула сестра. — Я же хочу, чтобы ты что-нибудь свое нарисовал.

Она нарисовала дерево. Хоменко выхватил ручку и нарисовал целую аллею подобных деревьев.

— А ты знаешь, что такое дерево?

Хоменко заулыбался, прохрипел что-то невразумительное и снова заглянул ей в глаза. Он всегда улыбался и заглядывал ей в глаза, как только она оказывалась рядом. Когда она уходила, он огорчался и ждал следующего ее появления с тоской.

— Ты ничего не знаешь. Ладно! Я Нина!

Она ткнула в себя пальцем. Хоменко поднял руку и поднес палец к ее груди. И захрипел.

— А ты? Как тебя зовут?

Он опять улыбался. Он понимал, что его спрашивают о чем-то. Но о чем он не знал.

— Ну, что с тобой делать? Будем учить алфавит! Скажи А! Аааа! Видишь, как я растянула губы?

Хоменко прохрипел.

— Ну, какое же это А? Даже близко не похоже на А. А — это гласный, а у тебя согласные вырываются. Широко открой рот, как я. Язык лежит свободно. И выдыхаем воздух! Вот так: а-а-а!

Гортань Хоменко исторгла хриплое А. Так собака ворчит на подходящего к ее будке человека.

— Вот! Это уже что-то. А теперь вытяни губы кружком, язык согни совочком и выдыхай воздух: о-о-о.

Получилось хриплое О.

— Ну, видишь, как хорошо! Не устал? Тогда еще сильнее вытягиваем губы и воем: у-у-у! Как будто мы с тобой волки. Зима, лютый мороз, мы задрали головы и воем на луну.

Получилось гортанное У.

— А теперь А — О! А — О! Ну, повторяй же за мной! Губами быстрее двигай и выдыхай воздух!

Хоменко понравилось это упражнение. Каждый раз выдохнув с хрипом воздух, он улыбался.

— Хватит на сегодня. Закрепляй изученное! Научишься произносить гласные, перейдем на согласные. Их гораздо больше и произносить их сложнее. Так что тебе придется постараться. Потом слоги, слова и предложения. Будешь у меня говорить еще, как Цицерон. Знаешь, кто такой Цицерон? Конечно, знаешь. Ты много знаешь, только не говоришь.

Хоменко улыбался, потом засмеялся, но получилось отрывистое хрипение, как у ребенка, который тянется за игрушкой.

— Горе ты луковое! Что же тебя никто не ищет? Не может быть, чтобы такой мужчина был одинокий. Ведь на бомжа ты совсем не похож. Видно же, что брился ежедневно. Жена у тебя должна быть. А может быть, и детки. Только где они?

КУЗМИН

Майор Кузмин, тот самый красивый блондин, похожий на певца Баскова, приходил рано на работу, набрасывал план работы, знакомился со сводками, записывал в ежедневник, кому позвонить, с кем встретиться, о чем переговорить. Это уже стало для него привычкой.

Мясников был сама пунктуальность. Он являлся минута в минуту, падал на стул, вытягивал длинные ноги под столом, некоторое время смотрел, как Кузмин перебирал бумаги, и спрашивал:

— Что у нас на сегодня?

Это уже стало ритуалом.

На этот раз после шаблонного вопроса Кузмин оторвал взгляд от бумаг.

— Наш знакомый нашелся.

— Который? У нас знакомых, как грязи.

— А нас живой покойник. Уже второй раз воскресает. Просто Иисусик какой-то. Смертью смерть поправ.

— Хоменко?

— Он самый. Тут хулиганы избили одного мужика. Увидел случайный прохожий, позвонил. Без сознания, весь в крови. Увезла «скорая» в реанимацию. Откачали. Оклемался. Но не говорит. Пинали хорошо. В том числе и по голове. Выродки! Видно, что-то там повредили. Наш следак сгонял в больницу. А толку-то, если он не говорит. Хрипит только да мычит как теленок. То есть ничего от него не добился. Сфотографировал на прощание и выложил на базу данных. И опоньки! А это наш покойник. Живой, хотя и вредимый. И капитально вредимый. Жалко!

— Да! Получается, что он уже дважды покойник.

— Ну, да! Так вот, уважаемый коллега, поскольку мы изначально взялись за это дело, придется нам его и продолжить. Так что приступайте к работе!

— Слушай, Максим! Но ведь дело не стоит выеденного яйца. То есть я хочу сказать, что это глухарь глухарем. Ну, избили Хоменко. Нападавших мы не найдем. Он же не говорит. А свидетелей, как я понял, не имеется. И что теперь прикажите делать?

— Пара версий у меня есть. Скорее всего, местные хулиганы. Надо поговорить с жителями микрорайона. Особенно со старушками. Они всех местных хулиганов знают. Вторая версия: супруга Хоменко наняла киллеров, тех же самых хулиганов. Но забить насмерть у них не получилось. Возможно, что что-то или кто-то их спугнул.

— Что теперь?

— А то! Ты расспрашиваешь местных жителей. Выясняешь, кто там у них числится в хулиганах. А я займусь гражданкой Хоменко. Ну, и возьму на себя больницу, то есть самого Хоменко. Возможно, что он заговорит и поведает нам о случившемся.

Мясников отправился на улицу Лазарева, на то место, где «скорая» забрала избитого Хоменко. Конечно, никакой крови там уже не было. По утрам проезжали моечные машины. Типичная девятиэтажка. Рядом детская площадка. Возле дома много легковых автомобилей. А говорят, что мы плохо живем. Еще лет десять назад такого представить было нельзя.

Заметил сидевших у подъезда старушек и решительно направился к ним.

— Здравия желаю, милые дамы! — отчеканил он и щелкнул каблуками. Настоящий гусар!

Дамы были польщены.

— Майор Мясников! Прошу любить и жаловать! Любить можно горячо и страстно. Можете меня звать просто Николай. Или даже Коля. А позвольте я присяду рядом с вами?

Старушки заулыбались. Всё-таки у молодости и погон есть своя магия, перед которой женские сердца не могут устоять.

— А чего же ты, Коля, на краешке? Мы уж подвинемся. Места тут еще на пять Коль хватит. Ты между нами только садись! Ведь каждой приятно посидеть рядом с таким молодцем, потереться о него бочком, вспомнить золотые годы молодости. Ведь мы же не всегда были старухами. Форма у тебя такая красивая! Да и сам ты расписной красавец!

— Не форма красит человека. Хотя и это тоже! Воздух-то какой! Люблю осень! Свежо! Красиво! «Осенняя пора! Очей очарованье! Приятна мне твоя прощальная краса!»

— Нам, Коля, не надо баки пудрить! — сказала женщина, что сидела с ним бок о бок. — Не первый раз замужем. Всяких наслушались сказок и басен. Выше крыши! Хоть собрание сочинений издавай! Сразу к делу переходи! Что ты хотел спросить?

. — Ну, к делу, так к делу! Я рад, что вы такие проницательные. Вот у вас бы мудрости поучиться молодому поколению! Действительно, у меня к вам дело. На прошлой неделе у вас жестоко избили мужчину. Видно, думали чем-то разжиться. Или просто обкуренные. Есть основания подозревать, что сделали это местные хулиганы. Обычно они контролируют свой микрорайон и весьма недоброжелательно относятся к чужакам.

— К гадалке ходить не надо! — сказала женщина, которая сидела рядом с Мясниковым. — Это Пашка Сечкин. Его здесь Фиксой кличут. У него зуб с золотой коронкой.

— Фикса, значит?

— Ага! Не один, конечно, со своими дружками. Он у них за главного. Заводила такой.

— Почему вы думаете, что Фикса?

— Дак, они выпьют, нанюхаются там чего-то и идут приключений искать на одно место, побить кого-нибудь, деньги отобрать. Это у них вроде как ритуала стало.

— Что полиция, участковый?

— А ничего! Они же короли здесь, никого не боятся. Участковый с ними ля-ля, а они ха-ха.

— Так. Дамы! И где мне найти эту компашку?

— Да где? На обычном их месте. Они там завсегда собираются. Пьют, курят, матерятся. За той девятиэтажкой у нас небольшой парк. Его Пантеевским называют. Они и тусуются там. Если какая симпатичная девчонка мимо идет, обязательно за причинное место ухватят. И ржать начнут. Ох, не кончится это добром.

Мясников раскланялся, шаркнул ножкой и пошел в парк. У входа стояла тумба с афишами. Фиксу с компанией найти было несложно. Еще подходя к парку Мясников слышал коллективное ржание. Говорили громко, щедро пересыпая речь матерками. Мясников сразу выделил Фиксу. Лидер всегда занимает место в центре. Хотя в компании были и крупнее его, но он выделялся независимостью и презрением ко всему миру, разумеется, кроме собственной особы. Себя он, наверняка, считал незаурядной личностью. Смеялся и говорил он меньше всех. Но когда он начинал говорить, все замолкали и не смеялись. И смотрели только на него.

— Здорово, пацаны!

— Здоровей видали.

— Не сомневаюсь. Сразу видно, что люди вы тертые, опытные, Крым и рым прошли и медные трубы. Но разрешите представиться! Майор полиции Мясников. Головного убора не снимаю за неимением такого. Но даже, если бы он и был, не сделал бы этого.

— Я-то думаю, откуда это помойкой повеяло, — сказал худощавый пацан в спортивных штанах.

— Сразу давайте расставим фигуры! С юмором у вас слабовато. Самое большое, на что вы способны, на дебильные шутки.

Есть особая порода молодых людей, которым нужен кумир, лидер, идол. Тогда у них появляется цель в жизни, они находят свое место в жизненной цепочке. У них отсутствует ответственность, они никогда не проявят самостоятельность. Они хотят, чтобы за них все решал другой, тот, которому они доверяют.

Как бараны из Панургова стада они безумно и бездумно идут за вожаком, которому только и остается одобрять «Верным путем идете, товарищи! Так держать!»

В этом их опасность для окружающих. Каждый из них по отдельности может быть полным ничтожеством, но в стае это дерзкие и беспощадные хищники, для которых не существует никаких табу, которые беспрекословно выполняют приказы вожака. Но когда их выдергивают по одному, припугнут, они теряются, трясутся и расплываются как амебы, становятся беспомощными и жалкими, достойными только презрения.

Поэтому так легко распространяется сектантство, с ловкостью фокусника матерые уголовники сколачивают банды из зеленой молодежи. И в эти банды выстраивается чуть не очередь. Толпы подростков идут за самозванцами, которые приглашают себя пророками в отечестве. Заглядывают им в рот, ловят каждое их слово. Они даже не требуют достойной оплаты за свой неблагодарный труд. Им достаточно одобрения вожака. Снисходительного похлопывания по плечу: «Молодца! Так держать!» Только от этого они уже довольны донельзя. И готовы на любые новые антиподвиги.

Почему люди так легко отказываются от себя, передают другим возможность решать, что им делать, и при этом уверены, что те другие, гораздо лучше решат, что им делать?

Мясников поставил ногу на скамейку.

— Шутить буду только я. И вопросы буду задавать только я. А вам остается лишь отвечать. Честно и откровенно. И не дай вам Бог рассердить меня. Не советую категорически. Слушаем внимательно! Ухмылки убрали! Ты…

Он ткнул пальцем в вожака. Тот от неожиданности даже присел, подогнув колени.

— Паша Сечин. Погоняло Фикса. Создатель, организатор и руководитель преступной группы, которая на прошлой неделе жестоко избила гражданина Хоменко с целью ограбления. Побои наносились руками и ногами. Били даже лежащего. Сейчас вышеназванный гражданин находится в реанимации в бессознательном состоянии. И молитесь Всевышнему, чтобы он выжил. Иначе срок будет уже другой. Да еще и групповуха. Это очень тяжелая статья. Мало не покажется!

— Чо ты, начальник, пургу гонишь?

— Не ты, а вы. А ну-ка поднял ногу! Я сказал «Ногу поднял»! или ты непонятливый?

— Чо? Зачем?

— Я сказал «ногу поднял»!

Фикса приподнял ногу. Мясников наклонился и сфотографировал планшетом подошву.

— Другую задрал!

Фикса хотел огрызнуться, но передумал. Ему уже было понятно, что этот Мясников — серьезный мужик. Задрал другую ногу. То же самое Мясников приказал проделать и другим.

— Теперь объясняя для самых непонятливых. Вы, наверно, слышали про следственную экспертизу? На одежде и теле пострадавшего остались отпечатки обуви. Они неповторимы, как и отпечатки пальцев. У всех разная обувь, разной марки, разной степени изношенности. Не стоит никакого труда доказать вашу виновность. Для суда это веская улика. И вам уже никак не удастся отвертеться. Никак! Я уже не говорю о том, что у стен есть не только уши, но и глаза. и нашлись свидетели, которые видели, как избивали гражданина Хоменко. Они вас обязательно опознают. Ясно излагаю? Групповуха. А если еще пострадавший и умрет, срок ваш значительно увеличится. И будете вы сидеть на зоне, где таких гопников не очень уважают.

— Гражданин начальник…

В голосе Фиксы уже не было никакой борзости. Резкая смена интонации даже его подельников удивила. В его голосе были просьба и страх.

— Да мы же ничего! Мы совсем не собирались не то, что убивать, даже покалечить его. Закурить попросили. А он начал орать. А потом набросился на нас с нецензурной бранью и стал угрожать физическим действием. Мы напугались. Мы в порядке самообороны.

— Вообще мне сейчас нужно вызвать наряд, чтобы он вас скрутил и доставил в отделение. Причем с вами не будут церемониться. Удары дубинками по почкам гарантируются. Сначала вас закроют в обезьяннике, а потом переместят в СИЗО. Кстати, Фикса, вот за эту наколку будешь держать ответ перед серьезными людьми. Они к наколкам относятся с большим пиететом. Никаких вольностей не позволяют.

— Чо татуха-то?

— А то! Зачем ты, дурень, храм наколол с куполами? Ты что совсем дебил? Не знаешь, что это значит? Каждый купол — это ходка. Они у тебя были?

— Да не! Бог миловал. Да это мне один художник знакомый колонул. Ну, падла какая!

— Вот! Дадут тебе ножичек и будешь кожу соскабливать вместе с мясом без всякого наркоза. Дернешься, на хор поставят. Вот что ожидает тебя в ближайшее время. Такая приятненькая перспективка. Так что приготовься заранее. Хорошенько подмойся. Я добрый вообще-то. Наряд вызывать не буду. А знаешь, почему я добрый? Догадайся с трех раз. Продемонстрируй свою сообразительность, пахан недоумков!

— Не! Не знаю!

— Жалко вас, сопляков. Закон суров, но он закон. И я должен блюсти его. В этом мое предназначение. Посидеть придется. Ждите повестки. И не думайте слинять. Этим только усугубите. Всё равно вас найдут. И накинут срок. Сидите, как мыши под веником. Тебе, Фикса, как организатору, дадут больше всех. Так что идешь паровозом. Пускай мамка сухари сушит! Покедова, бармалеи! Я не прощаюсь.

В кабинет Мясников зашел с видом победителя.

— Ну, что, коллега, есть подвижки? Нарыл, накопал, выудил, завел очередное дело?

— Кое-что.

— У тебя кое-что, а у меня нечто. И какое нечто! Майор Мясников зря зарплату не получает. Эту банду, что Хоменко била, я отыскал. Будем брать?

— Тут вот, Коля, нужно мне к полковнику доложиться. Так что пока не гоношись!

— Это правильно! Премия нам не помешает.

— Да не в премии дело. Тут ситуация с Хоменко двусмысленная. Как бы по шапке не получить.

— Что ты имеешь?

— Как мы можем заводить дело, если пострадавшего нет? Это же абсурд! Согласен?

— Как нет?

— Ну, де-факто он есть, а де-юре его нет, числится в покойниках по документам. А на покойников дело не заводится. Не могли же хулиганы напасть на покойника, который никак не может ходить по улицам?

— Блин! А мне и в голову не приходило. И что теперь?

-— А то, что мы должны стоять на букве закона. Это наша священная обязанность. Пока Хоменко — покойник, никакого дела не может быть. Так что ты правильно сделал, что не вызвал наряд. Ну, и задержали бы мы их. А дальше что? Объекта покушения нет. Чтобы бы мы сейчас говорили, извиняясь перед этими подонками, прежде чем отпустить их? Ощущеньице еще то! Сам знаю, было однажды со мной. Надо идти к полковнику. Жираф большой, ему видней. Тоже подстрахуем свои задницы. Люди мы маленькие. Дадут приказ идти на запад, идем на запад. Дадут приказ идти в другую сторону, пойдем в другую сторону. А инициативу допускать не будем. Пока отдыхай, а я иду!

Полковник, выслушав Кузьмина, грохнул кулаком. Органайзер подпрыгнул. Хотя за свою жизнь он привык и не к такому.

— Мать вашу! Ты смотри: всё один к одному. Ты смотри, Кузмин, сразу предупреждаю, это служебная информация, поэтому за стены этого кабинета она не должна выйти. Усёк! Никому! Даже собственной тени!

— Так точно!

— Вчера у меня был омбудсмен. Тьфу ты! И придумают же пакостное название! Всё на Запад равняемся. Скоро свой родной язык начнем забывать. А что этот Запад? Плюнуть и растереть! В общем, это тот, что у нас по правам человека. И знаешь, что его интересовало? Думал, что сейчас заведет волынку о неправомерных задержаниях.

— А разве не так?

— Не догадливый ты, Кузмин. Хотя я тоже сперва-то так и подумал. И настроился на эту волну. А он меня сразу посадил в лужу. Совсем неожиданную тему затронул. Сразу меня посадил в лужу. «А есть ли у вас случаи «живых

что это еще за живые трупы. «Что за «живые трупы»? — спрашиваю. «А вот так. Числятся они в покойниках, а на самом деле живые. Живут себе поживают, а считаются мертвыми. «Такого, — отвечаю, — не припомнится. А вот противоположных случает сколько угодно. Считают, что человек живой, а его уже давно в живых нет. Мы разыскиваем живого человека, а находим труп. Такое у нас бывает». — «Нет! — говорит. — Меня интересуют как раз «живые трупы», которые проходят по бумагам как покойники, а они продолжают жить. Неужели ни одного случая?» — «Нет! — говорю. — Сколько работаю, такого не припомню. Чего не было, того не было. Да что же за интерес такой непонятный? Вы меня просто в тупик ставите». — «Ладно! Хорошо! Только вы о нашем разговоре никому. Знаете, зачем лишний ажиотаж. Журналисты любят жареные тем. Такая свистопляска начнется. Вам же этого не надо? Ну, вот! Поговорили и забыли. Вроде и разговора не было». Вот такие пирожки, Кузмин! А тут ты , как из этой самой на лыжах со своим, как там его…

— Хоменко.

— Вот-вот! Но как это могло случиться? Как он при жизни стал покойником? Растолкуй!

— Да вроде банальная история. У этого самого Хоменко появилась женщина на стороне. Ну, любовь-морковь там, в общем замутил с ней не по-детски, что и про дом, и про работу забыл. Вроде как пропал. Ни слуха, ни духа о нем. Живет у любовницы. Жена на третий день подает в розыск. Еще и намекает, что отношения у них очень плохие, часто скандалят. Причина — скверный характер мужа. Он не раз грозился наложить на себя руки. Облить себя бензином и поджечь. Почему-то чаще всего упоминал именно этот вариант. Видно, помешался на Джордано Бруно. Тут буквально на следующий день находят обугленный труп в лесополосе возле котлована. Разумеется, сразу вспомнили про слова жены Хоменко. А там головешка одна. Супруга в морге сразу опознала мужа.

— В головешке-то? Это каким же образом? Может быть, у него там зубы злотые сохранились?

— Про зубы не знаю. Ну, то сё. Выдают справку о смерти Хоменко. А на следующий день хоронят. И мадам Хоменко становится вдовой. А через неделю Хоменко объявляется живым. Приходит к жене просить развод. Она его не пускает.

— Что же так топорно сработали? Должны были отправить останки на экспертизу. Почему не сделали? Это же обычная процедура. Ну, работнички, твою мать!

— Этим не наш отдел занимался. Довольствовались опознанием. Вникать не стали.

— Опознание? Да ты же сам говоришь, что головешка была. Что там можно было опознать? Сейчас мы должны провести эксгумацию и убедиться, что захоронен не Хоменко. И кстати, установить, кто такой эта головешка. Представляешь? Эту дамочку жену Хоменко допросить как следует. На каком основании она утверждала, что эта головешка есть ее муж. А если она дала ложные показания, то и привлечь.

— Я занялся ей. Выяснилось, что сейчас у нее живет любовник, которого она в спешном порядке прописала. Мне кажется, что эта связь у неё началась давненько.

— Это же мотив! Козе понятно, что она уже давным-давно наставляла мужу рога. Отсюда у них такие неприязненные отношения. Конечно, она желала избавиться от него. Мы должны признать, что допустили следственную ошибку, была халатность, неисполнение должностных инструкций. За что вообще0то виновных нужно наказывать. Самое главное, что козлом отпущения буду я, ваш покорный слуга. Не проследил, не проконтролировал, пустил на самотек, переоценил профессионализм своих сотрудников. Дело приобретет резонанс, а у нас на носу выборы мэра. И никому не нужна газетная шумиха, особенно нынешнему мэру. Представляешь, какая пойдет свистопляска. Этим журналюгам только дай поплясать на наших костях. У вас под носом такое беззаконие, такое безобразие творится. А вы ничего не видите, не живете нуждами народа, оторвались от реальной жизни. Полетят погоны. Я чую.

— И что же делать, Александр Васильевич?

— Думать, Кузмин! Думать! Главное наше оружие — это наша голова. Надо быть выше и умнее других. Вот и думай, как нам с наименьшими потерями выйти из этого дурацкого положения. А лучше всего, чтобы вообще никаких потерь не было.

— Это не всё. Когда Хоменко шел от жены, на него напали хулиганы и жестоко избили. Сейчас он в больнице. Живой. Но думаю, что его серьезно покалечили. Сотрясение мозга там и прочее.

— Жить будет?

— Надеюсь. Но не говорит. Только хрипит что-то невразумительное. Возможна потеря памяти.

— Не говорит?

— Доктор сказал, что когда его пинали ногами, возможно, повредили какую-то часть головного мозга, которая отвечает за речь и за память. Может быть, ни речь, ни память к нему не вернутся. Мясников нашел этих хулиганов.

— Арестовал?

— Обещал вызвать повесткой.

— Значит так! Сейчас Хоменко овощ. Человек, который не говорит и ничего не помнит. Так что заниматься его воскрешением из мертвых сейчас не только затруднительно, но и бесперспективно. Нужно оставить всё, как есть. Не делать резких движений!

— Не понял.

— Что тут непонятного? Пока для нас и для остальных никакого Хоменко не существует. Он покойник. И он сам не может доказать, что он живой и что он есть Хоменко. Дело по нападению не заводить. К вдове не суйся. Пусть она там кувыркается со своим любовником, наверстывает за упущенные годы супружеской жизни.

— Если к Хоменко вернется память, и он заговорит? Да и врачам нужно, чтобы мы идентифицировали его. Им не нужен безымянный пациент. У них тоже отчеты, проверки.

— Кузмин! Что ты такой нудный? Если бы да кабы да во рту росли грибы. Не надо никаких сослагательных наклонений. С главврачом больницы я сам буду держать контакт. А ты покуда не суйся. Никакого «живого трупа» нет. И чтобы не слышал разговоров на эту тему. Забыл! Занимайся другими делам!

— Слушаюсь!

— Чо? — спросил его Мясников, когда он вернулся от полковника.

— Через плечо! Никакого Хоменко нет. Умер Хоменко, скончался, отправился в мир иной.

— Значит, дела не заводить? Ну, не заводить, так не заводить. Как говорится, баба с воза. Хотя бы тем упырям я бы хвост прижал. По ним давно тюрьма плачет. А так простим, Бог знает, что они еще натворят. Горбатого-то могила только исправит.

Кузмин промолчал. Он был зол. Начальство прикрывает свою задницу. Ему было жалко Хоменко. Мужик ему понравился, тихий, скромный. Только невезучий. За себя постоять не может. А вот баба его, то есть жена, стерва из стерв. Не повезло ему. А вот тут женщина встретилась. Хоть он ее не знает, но хочется думать, что нормальная женщина. Интересно, что чувствует его супружница. Она же знает, что Хоменко живой. Как она с этим живет? Похоронила живого мужа. Ничего не боится? Так уверена в своей безнаказанности? Что всё прокатит без сучка и без задоринки? Что никому дела нет до Хоменко?

Постучали. В дверную щель просунулась испуганная морда. Глаза зыркали по кабинету.

— Можно?

— Нужно? — рявкнул Мясников. — Заходь! Чего топчешься на пороге как неродной? Ну!

Через узкую щель приоткрытой двери протиснулся коренастый паренек. Боялся открыть дверь шире? То, что боится, это хорошо. С такими легко работать, колются как орехи.

— Здрасть!

— Знакомьтесь, коллега! К нам сам Фикса пожаловал. В миру Павел Сечкин. Скажите, какая честь! Сейчас от умиления зарыдаю.

— Я… это… явку с повинной, — пробормотал Фикса, скрестив ладони на паху. Боялся, что его с ходу пнут по самому болезненном месту?

— Какая сознательность! Да ты никак стал на путь исправления? Похвально! Совесть заела?

— Ну, типа этого… Мне можно это…

— Можно Машку за ляжку. А у нас нужно. Паша! Моя доброта не знает границ. Я решил тебя помиловать, потому что вижу, что ты сердечно раскаиваешься в своем неосторожном поступке.

— Это как?

— Не надо никакой явки с повинной! Понял! Пострадавший не стал писать на тебя заяву. А на нет и суда нет. Нет заявы, нет и дела. Может быть, он сам попросил вас, чтобы вы его побили. Можешь идти и сопеть в две дырочки. И благодарить всех богов, что так легко отделался. Но запомни, Паша! Еще что-нибудь утворишь, я упеку тебя всерьез и надолго. Всё! Пошел вон! Я уже устал от тебя.

— Дяденьки милиционеры… ой! Полицейские! Спасибочки! Я буду ниже травы! Зуб даю!

ХОМЕНКО

Хоменко догадывался, что в этот день в его жизни произойдет перелом. И этого перелома он не хотел, страшился его, желал только одного, чтобы он как можно дольше не наступал. Сестричка выглядела грустно и не занималась с ним.

— Ну, всё, миленький! Уезжаешь ты от нас. Забирают тебя. Веди себя хорошо, не огорчай врачей. Хорошо это или плохо, не знаю. Только я к тебе привыкла. Ты для меня почти родной стал. ты хороший человек. Если бы ты еще и говорил.

Хоменко улыбался ее словам. Снова протянул и положил руку на ее ладонь. Она была гладкая и теплая.

По ее голосу Хоменко понял, что он ее больше не увидит, что кто-то хочет их разлучить, оторвать друг от друга. Но почему его хотят разлучить с ней? Он привык к ее рукам, голосу, урокам. И он был уверен, что это будет длиться вечно, что она будет приходить каждый день. Ему хотелось рисовать с ней солнце, смешных человечков с тонкими линиями рук и ног, которые отличались друг от друга только размером. Ему нравилось рисовать эти смешные значки. И он уже знал, что каждый такой значок обозначает звук. Он даже запомнил звучание некоторых значков.

Он не умел произносить эти звуки. Как бы он ни старался, получалось очередное хрипение. Он сердился на себя. Ему так хотелось доставить удовольствие сестричке. Ах, как ему хотелось, чтобы из его гортани вылетали такие же красивые звуки, как и у нее. Но почему у него ничего не получается? Разве у него всё устроено иначе, чем у нее? Стал экспериментировать: выгибал по-разному язык, вытягивал, округлял и растягивал губы, сжимал и разжимал зубы. Хотя снова получался хрип, но каждый раз он был с другой окраской, другим тембром. Это радовало Хоменко. Если он будет стараться, то, в конце концов, у него будут такие же звуки, как и у нее.

Сестра принесла пакет и стала доставать из него одежду. Это была его одежда, выстиранная и отглаженная. Она складывала ее стопкой на прикроватной тумбочке. Он не знал, что это его одежда и с удивлением смотрел на черные брюки, на рубашку в мелкую полоску, на носки, джемпер с широкой белой полосой на груди. Не понимал, зачем это она ему показывает. Прохрипел. Сестра улыбнулась.

У главврача сидел другой главврач психиатрической клиники. Это был уже достаточно пожилой мужчина. Они были знакомы. Встречались на разного рода семинарах, сессиях городского совета, у мэра. Перекидывались друг с другом короткими фразами.

Сейчас они, не торопясь, пили кофе.

— Андрей Иванович! Вернемся к нашим овцам, — сказал главный психиатр. — Вопрос надо решить сейчас и кардинально, чтобы в последствии не возникло никаких недоразумений.

— Имеете в виду этого безымянного пациента?

— Именно. У кого возникла инициатива передать его к нам? И каковы причины этого?

— Это моя инициатива.

— Мои коллеги осмотрели его и не нашли никаких оснований переводить в психиатрию. По крайней мере, никаких патологических отклонений и заболеваний выявлено не было.

— Потеря памяти не является основанием?

— Но вы же сами утверждали, что вероятно во время избиения у него была повреждена та часть мозга, которая отвечает за память. Если что-то окончательно сломано восстановить это невозможно. Современная наука пока — увы! — не в состоянии регенерировать участки мозга. Поэтому возникает законный вопрос: чем мы можем помочь вашему пациенту?

— Владимир Иванович! Откуда мы можем знать, что там повреждено и повреждено ли. Это только наши предположения. Специалистов в этом направлении, как вы понимаете, у нас нет. А вот вы разберетесь лучше. Вам и карты в руки!

— Мне непонятно, почему этот пациент до сих пор не идентифицирован. Он у вас находится уже не первый день. Когда кто-то пропадает из близких, родственники начинают обзванивать больницы, морги, подают заявление в полицию, печатают объявление в газете, подключают волонтеров, ведут активный поиск. Сложно сфотографировать и определить по базе данных, которая есть в полиции?

— Думаю, что полиция вскоре установит его личность. Ну, а держать его в нашей больнице нет никакой нужды. Ничего хронического, переломов нет. Нам не от чего его лечить. То, что было, мы подлатали и устранили. Остается только мозг. Дело за вами, коллега.

— Хорошо! Будем считать, что вы меня убедили. Хотя какие-то кошки скребут на душе. Я знаю одного молодого психиатра. Он как раз пишет докторскую по этой теме. И конечно, ему очень интересны конкретные случаи. Я переговорю с ним. Для него это очень интересный объект изучения. Может, чем-то и поможет.

Кофе допито. Слова все сказаны. Главврач психиатрической больницы поднялся. Несмотря на возраст, выглядел он очень стройно. Спину держал прямо, не сутулился.

— Мы забираем вашего пациента. Кто знает, может быть, мы действительно сможем ему помочь. По крайней мере, будем надеяться на это. Как говорится, надежда умирает последней.

— Я не сомневаюсь в ваших возможностях. Ведь у вас работают настоящие профессионалы.

Пожали руки.

Добрая медсестра помогала Хоменко одеться. Сначала сняла его больничный халат. Он не понимал, зачем это она делает с ним. Хрипел, но повиновался. Он знал, что ничего плохого она ему не сделает.

— Вот миленький, забирают тебя от нас. Может быть, там тебе помогут. Там очень хорошие врачи. Ты всё вспомнишь и заговоришь. Обязательно заговоришь! Я верю в это.

Хоменко провели по длинному коридору, спустились на первый этаж. Возле крыльца стояла «скорая», куда его и усадили. С обеих сторон его поддерживали двое молодых мужчин. Когда захлопнулась дверь и исчезло лицо доброй медсестры, по его                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                             щекам покатились слезы. Он беззвучно шевелил губами, как будто шептал молитву. Напротив сидел врач, молодой мужчина, с густыми черными бровями. Полные его щеки и подбородок были синеватыми от щетины, которая росла у него очень быстро.

Пациент был спокоен. Поэтому решили, что особых мер предосторожностей не потребуется. В конце концов, у сопровождающего его врача был электрошокер, с которым он не расставался ни в больнице, ни за ее стенами. В машине трое взрослых мужчин, которые умеют быстро утихомирить самого буйного пациента. А потом смирительная рубашка и укольчик, который любого сделает шелковым. Пациент никаких фокусов не выкидывал. Поэтому врач успокоился и расслабился.

Хоменко сидел, зажав ладони коленями, и смотрел в окно. Мелькали городские улицы, прохожие, уродливо обрезанные тополя. Их обрезали, чтобы они во время ветра своими ветками не оборвали провода. Думал ли он о чем-нибудь оставалось загадкой. По крайней мере, по его лицу это определить было невозможно. Но то, что ему было грустно, это заметил бы любой, стоило только заглянуть в его глаза.

Его провели в палату, где теперь ему предстояло жить. Сколько? Никто не знал: ни врачи, ни тем более сам Хоменко. Он только чувствовал, что теперь от него ничего не зависит.

В палате были спокойные пациенты, которые не доставляли особых хлопот персоналу. Поэтому медперсонал заходил к ним не часто. Мужики не бузят, занимаются своими делами.

Когда его завели, все трое обитателей палаты приподнялись и с любопытством глядели на новичка. Всё какое-то разнообразие в их скучной монотонной жизни, где одно и то же, одни и те же лица.

— Кто будешь таков, мил человек? — спросил низенький старичок с очень живыми и любопытными глазами, которые бывают у детей, пока школа их не приучит ничему не удивляться.

Санитар подвел Хоменко к его кровати, которая стояла у окна. Хоменко это понравилось. Можно будет глядеть во двор, разглядывать деревья, людей, собак, облака. Хоменко поставил пакет с вещами на прикроватную тумбочку и сел на кровать. Улыбнулся. Глаза его радостно блестели, как бы говорили: «Я очень рад, что я рядом с вами».

— Он немой?

— Типа того, — сказал санитар. — Не говорит он. Только хрипит. Видно что-то ему отбили.

Старичок скорчил гримасу.

— Повезло нам с соседом. Только немтыря нам не хватало. А я-то уже наделялся!

Второй пациент был кавказской внешности со смуглым узким лицом и, разумеется, настоящим кавказским носом.

— Вах! — он развел руками. — А ты думал, Василий Иванович, что к нам поселят Петросяна, и мы будем целыми днями надрывать животики? Хотя хотелось бы. Люблю веселых людей.

Только третий пациент, грузный мужчина с грубым лицом, как бы высеченным из чурки, молча и внимательно наблюдал за каждым движением Хоменко. Не сводил с него глаз ни на мгновение. Такое впечатление, что он узнал в нем знакомого.

Когда Хоменко улыбнулся всем и никому и опустился на кровать, мужчина поднялся, шагнул к нему и шумно упал перед ним на колени, задрав голову и молитвенно сложив руки перед грудью. Все с удивлением глядели на него. Он же протяжно возопил, не сводя глаз с лица Хоменко, который продолжал всё так же улыбаться:

— Яви милость! Се раб недостойный с пыли твоих ступней. Дай мне сове благословение!

— Чего ты, Баранаов? — воскликнули его соседи. — Совсем сфинтил?

— Молчите, недостойные! Разве вы не видите, что это он. Явился наконец-то взору недостойных.

Тот, которого назвали Барановым, протягивал руки к Хоменко, так и не поднимаясь с колен, только подполз еще ближе, почти к ногам Хоменко, и еще выше задрал голову.

— Он кто?

— Он тот, кому мы недостойны даже ступни целовать. Приобщитесь, недостойные!

— Ты точно, Баранов, сфинтилил. Надо санитаров вызывать, чтобы тебя к буйным определили. А ведь прикидывался тихоней. Но натуру-то не обманешь. Она себя проявит. Вот вколют тебе успокоительного.

— Слушайте! Слушайте! И не говорите потом, что вы не слышали! Ибо истину реку! Бог-отец имел сына Иисуса Христа, который пришел, чтобы спасти человечество. На смерть его послал, на мучительные муки, на крест, дабы человечество облагоразумилось. Прошло две тысячи лет, и мир опять превратился в Содом и Гоморру. Погряз в грехах, в содомии, в извращениях, исказилась природа человеческая. Вы этого не видите? И Бог послал к нам своего внука, отец — сына. Ибо сказано: будет второе пришествие Христа. Но это будет сын Христа. Вот как надо понимать. Он нам явит последний шанс на спасение. Как же вы этого не можете понять?

— Братцы!

Поднялся кавказец.

— Баран совсэм того! Я не хочу жить с сумасшедшим. Пускай его переведут отсюда!

— Кумыс! Подожди!

Старичок махнул рукой.

— Сядь! Зачем переводить? И не нам это решать: переводить или не переводить. Скажи, Баранов, а почему ты решил, что это и есть тот самый Христосович? Что он явил тебе какие-то знаки? Поделись с нами, неразумными! Глядишь, и мы уверуем

— Поглядите! Разве вы    не видите?

— А что мы должны увидеть? Ну, сидит мужик, улыбается, как дурачок. И ни бэ ни мэ ни кукареку.

— Вы слепые! Вы поглядите на его лик! Видите вокруг головы его нимб. Лучи исходят.

Василий Иванович приподнялись, внимательно осматривая Хоменко. Василий Иванович даже прищурил один глаз. Такое внимание не понравилось Хоменко. Он сел на кровать и повернулся к окну, всем своим видом показывая, что всё это ему ни к чему, что его особа совсем не так интересна, как им показалось, что он рядовой, обычный.

— Ничего нэ вижу. Никакого нимба, — сказал Кумыс. — Всё ты врешь, Баран. У тебя глюки. Это твои фантазии, Баран.

— И не увидите! И не сможете увидеть! И не должны увидеть! — быстро шептал Баранов.

-— Почему?

— Потому что увидит только верящий. Только верящему дается новое зрение. И тогда он видит праведников, ангелов и Бога. Тот, в ком нет веры, не способен увидеть божественного. Он как слепой. Он может видеть только внешнее, но не чудесное, не святое.

Василий Иванович подошел к Хоменко, наклонился и заглянул ему в лицо. Хоменко улыбнулся. Эта улыбка понравилась Василию Ивановичу. Так улыбаются дети.

— Кто ты? Чего ты молчишь? Вот он говорит, что ты Бог. Это правда? Ну, кивни хотя бы! Ты понимаешь, что я говорю? Ты вообще понимаешь, что говорят вокруг тебя?

Хоменко смотрел на новых незнакомых ему людей, переводя взгляд с одного на другого. Они ему казались хорошими и добрыми. И хотели, чтобы ему было хорошо с ними. Одного он не мог понять, зачем этот человек с одутловатым лицом кирпичного цвета стоит перед ним на коленях и протягивает к нему руки, и ожидающе заглядывает к нему глаза.

Может быть, он хочет, чтобы Хоменко что-то отдал, подарил ему. Ведь каждый же любит получать подарки. Что он мог подарить? У него ничего не было. Только одежда. Но у этого человека есть своя одежда. И одежда Хоменко будет ему великовата. Она будет болтаться на нем. А это делает человека некрасивым. Не понравится ему. Ах, как плохо, что у него ничего нет! Ну, хотя бы какой-нибудь пустячок.

Это плохо, когда у тебя ничего нет. Значит, ты ничего не подаришь хорошему человеку. Не сделаешь ему приятного. А может быть, он этого от тебя ждет, что ты ему что-то подаришь. То, что это хороший человек, никакого сомнения. Вон у него теплые большие глаза. И как он смотрит на тебя! С надеждой, с ожиданием. А ты ничего не можешь сделать. В его глазах любовь к нему, Хоменко. Только почему он стал на колени? В прочем, это неважно. Видно так ему удобнее. Ему так хорошо. Ему, наверно, хорошо, когда он стоит на коленях. Кто-то ложится или садится, а вот он становится на колени. Хоменко хотел сказать ему, что он хороший. Он улыбнулся и прохрипел, стараясь выговорить звук А, чему его учила добрая медсестра. Ведь тогда она похвалила его. Значит, у него получается. Он так старался выговорить этот звук!

Получилось хриплое ХА. А Хоменко чувствовал, что человек, который сейчас стоял перед ним на коленях, ждал от него слов, вразумительных и добрый. И это был бы для этого человека лучший подарок от него, Хоменко.

Улыбнулся Баранову и Кумысу.

— Бог должен разговаривать с людьми. Иначе, как они узнают вечную истину. Все его пророки, архангелы — настоящие ораторы. Они постоянно говорят с людьми. Баранов! Ты помнишь Библию? Вначале было СЛОВО, и это СЛОВО было БОГ. А здесь полная немота. Если бы Бог со всеми своими пророками молчали, то кто бы узнал, что они существуют.

— Он скажет! — горячо закричал Баранов. — Он скажет, когда мы созреем для его слова. А сейчас он считает, что мы несмышлёные. И мы не поймем его слов. Зачем же ему говорить с нами?

— Если вообще не говорить, то мы уж точно ничего не услышим. Разве можно идти за немым и верить немому? Бог говорил со своими пророками. Вся земная жизнь Христа — это бесконечные проповеди. Это было его главное оружие. Он вовлекал в веру своим словом.

— Хитро вяжешь, Василий Иваныч! А таким простачком прикидывался, дедушкой-мухомором. Теперь вижу, что никакой ты не простачок, а себе на уме. И хитрован еще тот, каких поискать. С тобой ухо надо держать востро. Вот ты и раскрылся, Василий Иваныч. Хоть ты сейчас и говоришь против, но говоришь потому против, что червячок сомнения грызет твою душу. Иначе бы ты просто отмахнулся. Вдруг это действительно Внук Божий.

— Дурак ты, Баранов! И никакая дурка тебя не вылечит. Потому что ты неизлечимый дурак. Меня ничего не грызет. Теперь мне понятно, почему тебя держат здесь. А ведь до этих пор я считал тебя нормальным. Мало ли тут нормальных!

— А тебя-то, Василий Иваныч, за что сюда?

— Каюсь, бывают заскоки. Веду себя как сумасшедший. Вот за это и попал. Было дело под Полтавой. Вижу то, что не видят другие.

— Что же ты такого видишь, что никто не может увидеть? Галлюцинации разные?

— Вот работал я сторожем на хоздворе. Целый день сидеть скучно. Когда мужики, побалакаешь хоть. И порой возьмешь бутылочку портвешки. В тот день, Чего уж тут скрывать, принял изрядно. Что-то одного огнетушителя показалось мало, сгонял еще за одним. Выпил половину, покурил. Печку растопил. Ну, и развезло меня. Прилег на диван. Свои работяги придут, так для них это привычная картина. А начальства у нас почти не бывает. Сны такие снятся. Даже молодка одна, с вот таким выменем. Руки протянул, подержаться. Я по молодости до этого дела охочий был.

Кумыс рассмеялся.

— Сейчас-то мне хоть с какими сиськами. Но всё равно приятно. Хоть глазами отведаю. Тут чувствую, что кто-то по ноге ползет под штаниной. Так осторожно, не торопясь. «Что это такое, — думаю, — может ползать?» Ну, и поднялся, стал задирать штанину. Кто же это так мной заинтересовался, что тихой сапой до причинного места старается добраться? Потряс штанину, оттуда мышь и вывалилась. Ах, ты такая-сякая! Мало тебе места бегать, так еще мне в штаны задумала забраться? Что тебе там понадобилось? Ну, ругаюсь я, стало быть, на мышь, ворчу по-стариковски. Укоры ей всякие делаю. Что бесстыдней она срамной девки. Она мечется туда-сюда, никак щелки найти не может, чтобы спрятаться от моей ругани. Я ее понимаю. Кому же приятно, когда тебя ругают и с непотребной девкой сравнивают. Надышалась мужским ароматом и одурела. В это время двери настежь. Резко так. Мужики, которые на хоздвор приходят, мягко отрывают. На пороге сам Барин. Барином у нас директора зовут. Видно, никогда они на Руси не переведутся, баре-то. Он шествует, а не ходит. Сам высокий и на всех свысока глядит, как на ненужных букашек, которые под ногами толкутся у такого великого человека. С презрением смотрит. Да ведь мы и не люди для него, а крепостные. Он бы всех нас дустом потравил, если бы мы ему доходы не зарабатывали. Стоит на пороге, колени прогнул и головой в косяк упирается. Дверь-то в нашу халабуду под него не рассчитана. Чего ему делать на хоздворе? Сколько сторожил, его ни разу здесь не видел. Я, значит, сижу с задранной штаниной, посередине мышь очумелая, сидит. Никак в себя прийти не может и убежать. На столике окурки в консервной банке, крошки хлеба, недогрызенный огурец и полбутылки портвешки. Ну, и запах соответственный: винно-табачный и от моих портков не духами пахнет. Вот Барин, стоя на пороге, начинает визжать. Какие только проклятия он не обрушил на мою голову. Да все это с матом. А он мне в сынки годится. Потом, вижу, его взгляд переместился вниз. А на полу сидит

мышка, задрала свою голову и черными бусинками смотрит на Барина. И не шелохнется.

Кумыс засмеялся.

— У Барина челюсть отвисла. Он воздух хватает и ничего сказать не может. А сам глаз не сводит с мышки. Я думал, он испепелит ее своим взглядом «Это… это, — наконец, заикаясь, проговорил он. — Это что такое?» «Это, — говорю, — моя подружка. Она живет со мной. Ну, никак жена, конечно. А так столуемся вместе, беседы ведем. Она и портвешку со мной пьет. И закусывает сухариками. Я ей всегда сухарики оставляю». Он как дунул! Даже дверью забыл хлопнуть. Слышу мотор загудел и отчалил Барин. А я подмигнул подружке. Мол, всё спектакль закончился. Допил портвешку. Шуганул мышку. Она, не торопясь, отправилась к норке и скрылась там. Представляю, сколько рассказов будет подругам, как они там распищатся от восторга. Заняться нечем, а до конца смены еще далеко. Я снова прилег и заснул. На этот раз никто мне под штанину не залазил и не тревожил моего сна. Слышу сквозь сон, как кто-то теребит меня, тормошит. Мышка так тормошить не может. Глаза открываю. Два незнакомых мужика надо мною наклонились. Один на меня ботинки напяливает, а другой куртку пытается надеть. И крутить меня так и этак, с одного бока на другой, как куль какой-нибудь. Что за дела?

— Чего это вы, мужики? — спрашиваю.

— Поедем!

— Куда?

— Куда надо. Тебе там понравится. Как раз место для таких, как ты. Все удобства.

На ментов непохожи. Те бы в форме были. Неужели чекисты? Так я вроде государственными тайнами не владею. Выхожу. Точнее выводят, поскольку эти ребята меня с двух сторон крепко поддерживают. Не вырвешься и не убежишь. Да и какой из меня бегун!

Опля! «Скорая» стоит.

— Так это, — говорю, — ребята, я на здоровье не жалуюсь. Если и болею, так только с похмелья.

— Это не вам решать: есть у вас здоровье или нет.

И запихивают меня в салон. Тут же садятся рядом и с двух сторон зажимают,                         немотивированная агрессия. А какой из меня агрессор? Да меня щелчком перешибешь. Потом до меня дошло, что это Барин устроил мне этот курорт. Представляю, как он меня расписал врачам. Еще удивляюсь, что спецназ с ними не приехал.

Всю жизнь мечтал последние дни провести в дурдоме. Просто райский уголок! Оазис, так сказать! На полном гособеспечении. Кормят тебя, обстирывают, мусор за тобой убирают, пилюльки дают, температуру меряют, давление. Телевизор есть. И люди вокруг интеллигентные и очень интересные. Правда, некоторые довольно шумные. Завещание надо вот только написать, чтобы пенсию, когда сдохну, отдали внукам. Она же у меня капает, накапливается. Пусть себе чупа-чупсы купят, шоколадки. Деда добрым словом помянут. Внуки — это самое дорогое, что мы оставляем после себя в этой жизни. Поэтому для них ничего не жалко. Я ведь, братцы, всю войну прошел. Сначала от Бреста до Москвы, а потом от Москвы до Берлина сколько сапог истоптал, портянок истер! Воевал в разведке. Вот и завоевал себе дурдом. Заслуженную награду! Интересно, а мышка вспоминает меня? Вылезет, наверно, из норки, сядет посредине пола, присматривается, принюхивается. Не ты ли это мой старый большой товарищ? Есть хоть кому меня вспомнить. Наверно, и своим подругам про меня рассказывает.

У Василия Ивановича лукавые глаза. и не поймешь, когда он говорит серьезно, а когда шутит. Но унылым его никто не видел. И в любой ситуации он ввернет бодрое слово.

— Да, спасибо Барину. Расписать любого человека самой черной краской он умеет. На это у него просто талант настоящий. Чего не отнимешь, того не отнимешь. Даже ангела так подаст, что черти позавидуют. Хороших людей для него не существует. Ну, кроме его самого, конечно. Может быть, он и жену свою считает исчадием ада.

Тут подал голос Кумыс.

— Ну, ты хоть за дело, Василий Иванович. А я ни за что сюда попал. Вот что обидно.

— А ни за что — это за что всё-таки?

— Это баба. Это она, подлая, во всем виновата. Говорила мне мама: «Погубят тебя, Кумыс, бабы».

— Ты даешь, Кумыс! Баба — это еще очень что. Она дает жизнь. Правда, и отнять ее может. Сколько мужиков бесятся и мучаются из-за них, из-за баб. Некоторые дураки даже в петлю залазят. Я вот в молодости с дуру чуть не повесился из-за одной девки. До сих пор вспоминать стыдно. Стыдобище просто! Но что было, то было. Безумно ее любил, боготворил, засыпал и просыпался с ее именем. Следы был готов ее целовать. Скажи она, прыгни со скалы, прыгнул бы, не задумываясь. Она моему другу дала. Он сам мне во всех подробностях рассказал, как дело было. По лесу они шли, он ее завалил на травку, груди ей мял, подол задрал и два раза ее отжахал. Во второй раз она даже во вкус вошла.

— Подлец твой друг, — сказал Кумыс.

— Я слушаю его и еле сдерживаю себя. Как я его тогда только не убил. Кулаки сжал и молчу. И с дуру вечером решил повеситься. Хорошо сук обломился. Не допустил Господь греха. Ударился я мордой о корчагу, в кровь разбил. Хлещет кровища из меня, как из свиньи. Как дитё плачу, а сам думаю: «Ну, дурак же ты! Как тебя еще назвать? И сдох бы, все говорили бы: какой дурак, нашел из-за чего вешаться. Жить нужно! Пойди в военкомат, попросись в Испанию». Там как раз война шла. Хоть за дело погибнешь, парочку-другую фашистов заберешь с собой на тот свет. Всё какая-то польза от твоей жизни. И люди тебя добрым словом помянут. А попал на настоящую войну. И так мне жить хотелось. А кругом товарищи гибнут. Каждый день только об одном и молил, чтобы на этот раз пронесло, чтобы пуля меня сегодня не задела, чтобы осколок в меня не попал, чтобы фашист штыком не заколол. А ты говоришь, что баба — ничто. Это ого-го как что! Сколько она нашей кровушки пососет, хотя и приятностей доставит немало. Если бы не было бабы, знаешь, какой бы рай наступил! Никто тебе душу не мотает. Но жить в этом раю было бы некому. А что там у тебя, Кумыс? Как ты сюда загремел?

— Человек я южный.

— Это мы заметили.

— Как увижу красивую девушку, кровь кипит. Обо всем забываю, ни о чем больше не могу думать. Только представляю, как я раздеваю ее и в разные позы ставлю и как я ей глажу живот, бедра, то что пониже спины, как губы ей целую и грудь. У меня был бизнес. И дела шли неплохо. Денежка к денежке капала. Мог себе позволить жить на широкую ногу. При денежках, красивый, горячий, всегда не прочь шашни-башни закрутить. С юмором у меня все в порядке, как и со всем прочим. Липли ко мне женщины. Я даже стал отбраковывать: та некрасивая, та толстая, эта дура, эта одеться не умеет нормально, у этой походка, как у солдафона, эта профура. Конечно, жена знала про это. Да и как не знать? То трусы на мне шиворот-навыворот надеты, то длинный волос с пиджака снимет, то пахнет от меня духами. И с ней стал реже кувыркаться. На стороне вполне хватало. А то, что под боком, может и подождать. А там азарт, там я охотник, там я мачо.

— Понятно, — кивнул Василий Иванович. — Домой, следовательно, ты приходил, чтобы отдохнуть от работы, от женщин. Незавидная у тебя доля, тяжко, видно, приходилось.

— Да какое там отдохнуть! Каждый вечер скандал, крики, обидные слова в мой адрес. Хотя, конечно. Я ее понимаю, жену свою. Кому же понравится, если твой муж ходит на сторону. Уйти нельзя. Жалко! Дети у нас. Да и не принято это у нас. Вся родня тебя осудит и проклянёт. Жена дается тебе на всю жизнь. Уж такой у нас обычай. Ну, и, может быть, так бы это и продолжалось. Я раскаивался. И всё начиналось по-новой. Я принял на работу новую кассиршу. Зарплата на кассе не очень. Но у нас в городке трудно найти работу. Как у неё с кассой, не знаю, но с формами и с мордашкой высший класс. За это, собственно, и принял ее. Даже анкету не потребовал. Думал, пользовать буду такую красотку. Кто же боссу посмеет отказать? Тут Кумыса полный облом ждал. Неприступная оказалась красавица, как горная скала. Меня, надо сказать, это удивило. Не привык как-то к отказам. Я ей и цветы дарю, и подарки, и оклад поднял, и обедать в ресторан приглашаю, и даже один раз на дорогой концерт сводил приезжей звезды. Ну, не «мерседес» же ей дарить? И на Канары обещал свозить. «Нет!» — говорит. И всё! Угрожал уволить. «Хоть сейчас», — говорит, — увольняйте. А всякие свои приставания и грязные замыслы оставьте!» Дошел я до того, что никого мне не надо, кроме нее. На других и смотреть перестал. И секса у меня никакого долгое время нет.

— Это любовь, — сказал Василий Иванович.

— Как только зайдет она ко мне в кабинет, во мне всё, как у жеребца, играет. Хочется завалить ее на диванчик, задрать ей юбчонку и отформатировать по полной. Я человек цивилизованный. Действую словесно, обещаю самые щедрые подарки. От нее ничего не требуется. Только чуть-чуть быть добрей ко мне. А она вроде, как ничего не понимает. Ни взглядов моих не видит, ни слов моих горячих не слышит. Действительно, не понимает или хитрая такая? Пригласил ее в ресторан. Самый хороший ресторан, самый дорогой ресторан. Хозяин его — мой знакомый. Отдельный номер, столик, диванчик, торшерчик, такой полумрак. Интим! Она: «Вы куда меня привели? В дом свиданий? Или я сейчас ухожу или мы переходим в общий зал! Вы бы еще меня в бордель пригласили. Наверняка, вы знаете такие места». У меня уже всё топорщится. Ладно! Перешли в общий зал. Взял винца. Ну, думаю, выпьет, с тормозов-то слетит. Уж мне ли не знать, как алкоголь на женщин действует. Будешь как шелковая! Вино дорогое. Себе беру покрепче. Но сильно решил не усердствовать. А вдруг удастся обломать. Тогда мне еще силы понадобятся. Она, как синичка. Чуть лизнет и бокал отставляет. Вижу, что так ей этого бокала до утра хватит. Значит, споить ее не получится. Это уже плохо. Приглашаю ее танцевать. Ну, руки само собой все покрепче сжимают да потихоньку, помаленьку всё пониже к этой самой выпуклости. А она у нее такая! Она мне: «Мужчина держит даму за талию, а не за то, что ниже талии. Вам неведомы правила этикета, тогда давайте прекратим этот танец». И переводит мои руки на талию. Я и с того бока и с другого и чуть ли не прямым текстом: «А, может быть, нам отправиться в уединенный уголок? Мы же взрослые люди, что ж мы как дети». — «Вы что имеете в виду? Ах, это! Согласна! Но только после того, как вы мне наденете на вот этот пальчик обручальное кольцо. И никак не раньше. Надеюсь, я понятно излагаю?»

— Умная тебе девка попалась, — хохотнул Василий Иванович.

— «Это как?» — спрашиваю. «Очень просто. Во дворце бракосочетания». — «Да я вроде как женат. И не собираюсь во второй раз жениться. У меня, кстати, и дети есть» —. «Тогда и приглашайте жену в уютный номерок». Вот прикиньте, мужики! Отшила! По полной программе отшила. Меня! Горного орла, который не знал никогда отказа! Никто еще так со мной. В общем, через час она уехала на такси домой. Даже не стала брать от меня деньги на такси. Хотел чмокнуть в щечку, дернулась. Я снял проститутку. Надо было как-то сбросить напряжение. Но никакого кайфа. Пыхчу я на этой проститутке, а воображаю, что подо мной Мариночка. А как взгляну ей в лицо, всякое желание пропадает. Даже отвращение. Чуть как волк не вою. «Ну, — думаю, — мужик я или нет? Какую-то девчонку не могу уломать. Ведь скажи кому, засмеют. Всякими обидными словами будут называть». Стыдно самому. И на следующий день — а чего откладывать? — вызываю ее к себе. «Мариночка! Вы не могли бы зайти ко мне на минуточку?»

— Ишь ты как! — снова встрял Василий Иванович.

— Юбочка во! Разрез во! А там шарики такие! Вах! Специально она что ли так делает? Молча обнимаю, притягиваю к себе, хочу поцеловать. Она отворачивается от меня. Упирается в грудь обеими руками и личико отворачивает, никак не дает поймать ее губы. Пищит: «Вы что с ума сошли? Вы что себе позволяете?» Ладно, раз решил идти на пролом, пойду до конца. Или я не мужик, в конце концов? Всё равно ты будешь моей. Говорю: «Всё равно я своего добьюсь! Нет уже больше никакого моего терпения! Зачем ты сводишь меня с ума? Не надо мной так играть! Только о тебе думаю и днем, им ночью. Мне надо делами заниматься, а я не могу. Потому что лишь о тебе думаю. Ты это можешь понять, что я не могу без тебя?» — «Вы в меня влюбились?» — «Конечно! Как пацан! Никто мне не нужен, кроме тебя! Ты мое солнце, моя звезда, моя вселенная. Ты ранила мое сердце. Видишь, я раненый зверь?» Она говорит: «Вы мне тоже очень нравитесь. Я согласна стать вашей. Но только после того, как на этот пальчик вы наденете обручальное кольцо. А в прочем, я уже говорила вам об этом. Неужели вы позабыли?»

Кумыс тяжело вздохнул и продолжил:

— «В смысле?» — «Ну, что тут непонятного? После загса я буду ваша целиком и полностью. Буду предана вам душой и телом. Буду вас любить и делать всё, что вы захотите».

— Ну, молодец, девка! — восхитился Василий Иванович.

— Нет! Вы слушайте дальше, что она мне говорит. «Мне, — говорит, — стыдно признаться в этом мужчине. Но я девушка. Вы понимаете, о чем я? У меня еще никого не было». У меня ступор.

— Это как? Поясни! — попросил Василий Иванович. Он всех внимательней слушал Кумыса.

— В статую превратился. А она улыбается и спрашивает: «Ну, чего же вы молчите? Это вас настолько сильно удивило? Вы не верите, что девушки моих лет могут сохранять девственность?» — «Как же так?» — «Да очень элементарно. У меня не был связи ни с одним мужчиной. Нет, конечно, я увлекалась, даже влюблялась. Свою девственность я отдам только любимому, только мужу. Как там у Чернышевского? Умри, но не давай поцелуя без любви». Я никак не могу опомниться. Как девушка в таком возрасте и такая красивая и ни с кем ни разу. Никак не могу поверить в такое. В наше время так не бывает. Каждая до замужества уже ни одного попробует.

— Это так! — кивнул Василий Иванович.

— Не в монастыре же она жила. Вышла она, оставив меня в растерянности. Не знаю, что и думать. Вот тогда я понял, что не смогу жить без нее. На всё готов, чтобы она только была со мной. Если она не будет моей, то я сойду с ума.

— Так вот почему ты здесь! — воскликнул Василий Иванович. — На любви рехнулся.

— Василий Иванович! Не надо смеяться! Я здесь не из-за Мариночки, а из-за этой стервы, жены своей, змеи подколодной. Чтоб ей пусто было! Чтобы черти утащили ее в ад! Чтоб ей ни дна, ни покрышки. Слушайте! В общем, дошел я до того, что готов на все ради Мариночки. Скажет: «Иди убей!», пойду и убью. Скажет: «Выпрыгнуть с девятого этажа!» Не задумываясь, прыгну.

— Ого!

— Вот моя жена устроила очередной скандал. Я не сдержался, накричал на нее, сказал, что развожусь. Не могу ее терпеть больше ни одной минуты, настолько она мне стала противна. Видно кто-то ей уже напел про Мариночку. Доброжелатели у нас всегда найдутся. «Ты хочешь к ней? А вот ничего ты не получишь!» И дулю мне под нос сует. Да не под нос даже, а в нос тыкает. А у самой глаза бешеные. Для кавказца дуля — это тяжкое оскорбление. Это вроде того, что ты мне в рот свой срам суешь. Тьфу ты! Мерзость какая! Даже подумать противно. Я и двинул ей сгоряча. Отлетела она. Головой трюмо разбила. Дело было в коридоре. Она, как свинья недорезанная визжит, кричит, чтобы соседи полицию вызвали, что я ее убил, что я сошел с ума и жестоко ее избиваю. Убить то есть хочу. Скрутили меня. Супружница на меня заяву накатала. Дело завели. Покушение на убийство. Ну, а раз она утверждала, что я вел себя, как бешеный, отправили на экспертизу. Вот! До суда не дошло. Прохожу я эту судебно-медицинскую экспертизу. Признали, что я больной и за свои поступки не отвечаю. А эта курва мой бизнес на себя перевела. И всю недвижимость, и движимость на себя оформила. И оставила меня в одних штанах.

— Даааа! — протянул Василий Иванович. — Женщину лучше не дразнить, не обижать. Раз такой уже разговор зашел, то очередь за тобой, Баранов! Наверно, за сектантство сюда загремел? Я угадал? И тут свою линию продолжаешь гнуть, ересь разводишь.

— Ни за что.

— Да мы тут все за ни за что. А всё-таки за что? Ты, Баранов, не скромничай. Мы же всё рассказали.

— Работал я скотником в ЗАО. Пас скот. Деревенские представляют себе, что это такое. А недеревенским не понять, пока сами не попасут. Это на своей шкуре надо ощутить. Это только на картинах художников под деревом сидит пастушок в атласных штанишках, расшитой кофточке с дудочкой во рту, а рядом с ним широкозадая деревенская простушка, что умиленными глазами смотрит на него и вся млеет от восторга и летнего солнца. Это тяжелая, грязная и неблагодарная работа. Я бы этих художников отправил пару недель попасти скот. Посмотрим, что бы они потом нарисовали! Появляется первая трава и скот перегоняют на пастбища. Там он будет пастись до белых мух. А за скотом перебираются в вагончики и скотники. У них нет выходных и праздников. Работают они посменно. Два дня пасут, два дня отдыха. Или три дня пасут, три дня отдыха. Пасут в любую погоду. Попробуй не пропаси как надо, сразу упадут надои, привесы скота. В жару, в дождь, в холод надо пасти. Вставать надо с рассветом. Попас, пригоняешь коров на утреннюю дойку. Тут подъезжают доярки. Не вздумай припоздать.! Подоили, опять гонишь пасти до вечерней дойки. После вечерней дойки пасешь до темноты. Ну, не то, чтобы совсем до темноты, но до вечерних сумраков. Несколько раз надо сгонять на водопой. У нас это речка. В любом стаде, как говорится, есть паршивая овца, и чаще всего не одна, которые все нервы измотают. Это хулиганистые, недисциплинированные коровы, которые постоянно отбиваются от стада. То в колок зайдут, то отправятся к черту на кулички. Так вымотаешься, что всё тело болит, каждая клеточка. Но коровы не только едят и пьют, они, как и всё живое тоже отдыхают. А то можно было бы сойти с ума.

— Это тебя коровы свели с ума? — спросил Кумыс.

— Очень смешно. Но слушайте! Вот они группками ложатся по всему полю. Если жарко, то поближе к лесочку. Если много гнуса, то где-нибудь на бугорочке, чтобы ветром обдувало. Послеобеденный сон. Тогда и пастуху можно отдохнуть. Вздремнуть часок, другой, третий. Кто-то что-нибудь мастерит или ремонтирует. А то книжку читают. Вот в один такой день, когда коровы улеглись, я выбрал удобное место под густой тенистой березой и прикорнул. Часа три можно было спать смело. Помню тогда мне сон снился удивительный. Прекрасная, небесной красоты девушки взяла меня за руку и ведет, по полям, мимо колков, речки, всё дальше и дальше. «Ты меня куда ведешь?» — спрашиваю я. «Туда, где тебе будет очень хорошо, — отвечает она. — Тебе там понравится. Иди за мной и ничего не спрашивай!» Тянет меня за руку. И вот мы уже летим над полями, лесками, над речкой, рядом порхают птички. То в облачко попадем. И тогда вокруг тебя туман, ничего в белой пелене не видишь. И вот мы летим уже выше облаков. И во мне такая легкость, такая сладость по всему телу разлилась. «Наверно, это рай», — подумал я.

Кумыс и Василий Иванович засмеялись.

— И вдруг грохот. И я лечу камнем вниз. «Всё, думаю, конец мне пришел, сейчас грохнусь и разобьюсь». Как будто какой-то артиллерийский обстрел и перед глазами яркая вспышка. Я зажмурил глаза. и всё мое тело обдало жаром, будто на него вылили кипяток. Чуть не ослеп. Меня как будто током ударило. Мое тело подпрыгнуло. Я открыл глаза. и ничего не могу понять: где я, что со мною происходит. Грохочет, в нескольких шагах ударила молния. Мне даже показалось, что я ощутил ее смертельный жар, который мог превратить меня в кучку пепла, если бы молния ударила ближе. Что это? На том месте, где только что ударила молния, стоит старец во всем белом и борода у него длинная и белая, и в руках он держит белый посох. Посох длинный, над его седой головой возвышается. А вокруг головы старца сияние. «Я тебя не знаю». — «Я тот, кто разверзнет твои уста для истины. И эту истину ты понесешь людям, заблудшим душам, которые не ведают, что творят». — «Старик! Ты кто? Я тебя не знаю». — «Меня послал тот, кто стоит над всеми, чтобы я вложил в твою душу и в твои уста истину. Этой истиной ты будешь делиться с людьми». Тут я вспомнил. «Так ты архангел?». Он кивнул. Лицо его оставалось по-прежнему суровым и его черные глаза, кажется, насквозь прожигали мое тело. «Я? Но почему я?» — «Потому что тебя выбрали». — «Да кто же меня будет слушать. От меня жена даже отмахивается, говорит, что я всякую чушь несу. И говорить-то толком я не умею». — «Твоими устами будет глаголить Он, Тот, который меня послал сюда. Слова сами, против твоей воли, будут исходить из тебя». — «Надо мной будут смеяться». — «Пророки шли на муки и смерть, но не отступали. Встань и иди! С этого момента ты избранник. Ты больше не принадлежишь самому себе». — «Идти? У меня тут стадо». — «Теперь у тебя другое стадо. Это человеческие души. А за коров не беспокойся. Они сами придут на свое место». Я всё-таки допас. А на следующее утро приехал сменщик. Я вернулся домой, помылся, поел и пошел в контору, что на ферме. Это такой маленький дом. По утрам здесь всегда народ толкается. В комнатку, где управляющий, она такая маленькая и узенькая, как пенал, дверь открыта и видно, как управляющий звонит. Прохожу и молча кладу ему на стол бич. Он поднимает глаза. Ничего не может понять. То на меня посмотрит, то на бич. Даже рукой бич потрогал. «Что такое?» — «Это бич». — «Я вижу, что бич. Что это значит? Зачем ты мне его под нос суешь?»

— Представляю! — хмыкнул Василий Иванович.

— «А это значит, — говорю, — ищите вместо меня другого сменщика» — «Увольняешься что ли? Какая тебя муха, Баранов, укусила? Без работы что ли будешь сидеть?» — «Я буду пасти. Только не коров». — «А кого? Верблюдов что ли? Так у нас таких не водится». Народ гогочет. Все наблюдают за этой сценой. Вроде как комедию показывают им. «Изволите шутить, Владимир Иванович? А я на полном серьезе. Теперь я пастырь душ человеческих. Вот их-то я и буду пасти, души».

— Ну, камедь! — рассмеялся Василий Иванович.

— Управляющий привстал. «Чего? Чего?» — «Видение мне было. Архангел Гавриил предстал передо мной. И повелел мне нести истину и Слово Божье. Теперь это моя миссия». — «Это ты чего, Баранов? Белочку поймал?» — «Граждане! Товарищи! Загляните в свою душу. Оставьте суету и суесловие ради истины! Вы увидите грязь и нечистоты. О чем мы думаем? О чем мы мечтаем? Всё о деньгах! О вкусной еде, о новых вещах. Прелюбодействуем не только в мыслях и на словах. Оскверняем себя сквернословием, злимся, завидуем, радуемся чужому горю, злорадствуем и сплетничаем. Смрад и зловоние в наших душах! Вонь нестерпимая!» За моей спиной все поднялись и слушают меня, настолько неожиданные и новые были мои слова для них. Еще никто так не говорил с ними, никогда. Никто не смеялся, не перебивал меня. Они стояли, затаив дыхание, и слушали. Это был миг, о котором говорил архангел. Моими устами к ним обращался Всевышний. Они не понимали этого, но они почувствовали это шестым чувством. Я сам был поражен словами, которые изрекали мои уста. Нет! Это не я говорил. Я всегда был косноязычен. И словарный запас мой очень скудный. «Стряхните грязь с ваших душ! Задумайтесь о вечном! И тогда ваши души откроются для небесного блаженства. Верьте тому, что я сказал вам. Ибо моими устами говорит ОН».

— И что же управляющий?

— Вижу, что он стал бледным, как стена. И вместе со стулом отодвинулся до самой стены. И как-то испуганно поглядывает из одного угла в другой. И губы у него трясутся. «Ты же напугался, — догадался я. — Ты элементарно напугался. Тебе просто страшны мои слова. Еще никто тебе не говорил таких слов. И тебе непривычно их слышать. «Это, — говорит, — ты, Баранов, иди домой! Я тебе отгулы даю. Помойся, отоспись хорошенько, с женой пообщайся. В общем, иди, отдыхай, Баранов! А потом мы с тобой поговорим». — «Не для отдыха меня призвали высшие силы, а для того, чтобы я нес истину, чтобы вел людей в царство Божье, к вечному блаженству». Я вышел. Все расступились. И за моей спиной тишина. иду через березовый колочек, мимо конторы. День летний, жаркий. Окна раскрыты. И со второго этажа доносится громкий голос. Машин стоит видимо-невидимо. Все служебные. Это каждому начальнику нужно, чтобы у него под задницей был автомобиль. Как же он будет пешком ходить, как простой смертный. Это же такой урон престижу! Идешь по сельской улице, а эти «бобики», «уазики», «Нивы» только успевают мимо тебя пролетать. И взад-вперед швырк-швырк, швырк-швырк! Движение как в Москве какой. Со мной рядом по соседству живет такой маленький начальничек, заместитель главного электрика ЗАО. А всего этих электриков трое. Когда бы я ни шел, он или домой едет, или из дома, или возле дома стоит. Кстати, ни разу не подвез. Какой же ты тогда будешь начальник, если будешь подвозить людей? Против своей воли, совершенно не собираясь этого делать, сворачиваю к конторе и поднимаюсь на второй этаж, где кабинет директора. Там идет планерка, на которую собирают всех специалистов и руководителей. Иду к дверям. У секретарши глаза, как полтинники, стали. Какой-то охломон и так бесцеремонно к пану директору! Визжит: «Туда нельзя! Там планерка». — «Мне не только можно, но и нужно!» И бросаю на нее презрительный взгляд.

— Представляю! — хохотнул Василий Иванович.

— Двери ногой открываю и в кабинет. Директор, высокий, грузный, высокомерный, как фараон какой-нибудь, во главе стола восседает. И с явным презрением глядит на собравшихся. За приставленным столом сидят начальники покрупнее, а на стульях вдоль стен мелочовка всякая: бригадиры, механики, завхоздвором. Повернулись и глядят на меня, как будто перед ними инопланетянин. Хотя понять их можно. Планерка — это что-то вроде съезда КПСС. А тут перед ними чудо в перьях. «Наше вам с кисточкой! — сказал я и поклонился. — Отцы вы наши, кормильцы, радетели! Денно и нощно думаете о простом народишке, ни рук, ни колес служебных автомобилей не покладая. И всё-то вы в заботах и хлопотах! Позвольте мне, ничтожнейшему, поблагодарить вас!» Поклонился я и плюнул на ковер. «Вот вам моя благодарность, радетели вы наши, старатели! Есть и Божий суд, наперсники!» — изрек я, показывая на потолок. они задрали головы. Хлопнул дверью. Домой пришел в приподнятом настроении. Помылся, пообедал, чмокнул в щечку жену, чему она очень удивилась и посмотрела на меня каким-то особым взглядом. Вечером меня и повязали. Ну, не связывали, но вместо со «скорой» приехал и «бобик» полицейский. Видно, опасались. Вот я тут среди вас, друзья мои. И нисколько не сожалею об этом, потому что вы хорошие, добрые люди. Такая моя история.

ОЛЬГА

Ольга вернулась, когда вечер уже перешел в сумерки. Ее удивило, что Хоменко еще не было. Вроде бы он нигде не должен был задержаться. Дела у него все были дневные. Она тут же попыталась успокоить себя. Мало ли что? Не успел. И сейчас торопится к ней. Может быть, через пять — десять минут раздастся звонок. Но какие дела? Учреждения уже все закрыты. Она стала готовить ужин. Это отвлекало ее от неприятных мыслей. Вот она приготовит ужин, и он подойдет. Приготовила. За окном темнота, в которой светились желтые квадраты чужих окон. Поставила все на журнальный столик в зале. Потом принесла из холодильника бутылку вина. Опустилась в кресло. Аппетита не было. Черные мысли не отпускали ее. Она глядела в пустое кресло напротив, где должен был сидеть он.

Может быть, он сейчас сидит дома вдвоем с женой, которую, он говорит, что не любит. И они помирились. Его долгое отсутствие заставило ее по-иному относиться к нему. Может быть, все, что было между ними, для него лишь мимолетное приключение. Нет! Она видела его глаза. могут врать уста, но не глаза. а у него были честные глаза влюбленного человека, который не может предать.

Женя не такой. Чего в нем нет, так это легкомыслия. Его руки, его улыбка, его глаза, всё в нем говорило о любви. Приближаясь к нему, она попадала в электрическое поле его любви. С ним что-то случилось. Попал под машину, упал в открытый люк колодца, его захватили террористы. Да что угодно. Поэтому он и не смог прийти. Но тогда надо что-то делать. Но что? Она не знает, где он живет, где он работает, у него нет телефона. Где она его будет искать? Вряд ли он засветился в интернете. Уж что-что, а на любителя социальных сетей он нисколько не похож. Он даже ни разу не взял в руки ее телефон, не посмотрел, что там.

На всякий случай проверила. Поисковик выдал несколько Хоменко Евгениев Васильевичей. Как она и ожидала, его среди них не оказалось. С фотографий смотрели чужие хмурые лица. Ольга стала обзванивать морги и больницы. Первым делом ее везде спрашивали, кем она приходится лицу, которое разыскивает.

Услышав, что хорошая знакомая, прерывали разговор. «Мы справки даем только близким родственникам». Она изменила тактику и стала себя называть или сестрой, или женой. И здесь поиск ей ничего не принес. Таковой не значился, не поступал. Он ночует дома? А может быть, у кого-то из знакомых или родственников? Но почему? Он непременно должен был вернуться. Нет! С ним что-то произошло.

Он не объявился ни на второй, ни на третий день. Ольга, не зная, как его можно найти, отчаялась. Неужели она потеряла его навсегда? Почему она не могла спросить хотя бы его домашнего адреса? Даже зло подумала, что все эти дни Хоменко у себя дома. И для него это была всего-навсего легкая интрижка. И он не чувствует себя ничем, обязанным ей.

Вот теперь, как виноватый пес, он вернулся домой. И хоть не сожалеет о том, что произошло, но не испытывает желания возвращаться назад. Для него это не было чем-то серьезным.

«Забыть! Забыть! Забыть! — шептала она в исступлении. — Я ошиблась в очередной раз. Пусть это мне послужит уроком. Нельзя доверять мужчинам, нельзя верить их словам».

Но забыть она не могла, потому что ее тело помнила его нежные руки, ее губы помнили его поцелуи. Она хотела этого снова и снова. И готова была на все лишь бы это повторилось. Даже простыни хранят тепло его тела. Она сдернула простынь и отнесла в короб, который стоял в ванной комнате перед стиральной машиной. Хотела тут же затолкать ее в машину. Но не сделала этого.

В один из таких вечеров ей позвонили. Имя ей ничего не говорило. Знакомых с таким именем у нее не было. Откуда же, интересно, у неведомого Максима ее телефон?

— Извините, что беспокою вас в столь поздний вечер. К сожалению, позвонить вам днем я не имею возможности. Сейчас у меня ночное дежурство. Я майор полиции Кузмин. Листал журнал. И нашел запись вашего звонка. У нас все звонки регистрируются.

— Понимаю!

— Я звоню вам по поводу Евгения Васильевича Хоменко? Вам знаком такой гражданин? Хотя глупо об этом спрашивать, ведь вы его разыскивали. Так же, Ольга? Кстати, вы не обидитесь, что я вас так называют. В журнале записано только ваше имя.

— Конечно, нет! Но что с ним? Он жив, здоров? С ним что-то случилось? Он что-то натворил?

— Я не могу сейчас это обсуждать по телефону. У меня предложение. Давайте встретимся, где вам угодно и когда угодно. Конечно, если это не помешает моей службе. Вас устраивает мое предложение? Можете ли вы найти время для встречи?

— Конечно! Есть уютное кафе «Колосок». И недалеко от моей работы. Кафе возле рынка. Там готовят прекрасное кофе. И я часто там обедаю.

— Я знаю это место. В обед я буду там. Я вас не знаю, но вы меня узнаете. Я буду в форме.

— Я… я…

— До свидания, Ольга! Спокойной ночи!

Какая тут спокойная ночь! Она не могла уснуть до утра, ворочалась с боку на бок. Ее Женя нашелся. Она мысленно называла его «мой Женя». Для нее он стал родным человеком. Может быть, уже завтра она увидит его. И он снова вернется к ней.

Долгое дообеденное время. Ольга была растеряна. Что и неудивительно. Она была вся в себе. Об ином, кроме предстоящей встречи, она и не могла думать. Даже коллеги заметили ее рассеянность.

Ольга пришла заранее за четверть часа. Заказала небольшой обед и кофе. Но ни к чему не притронулась, ожидая майора. Она его узнала сразу, хотя он был в гражданском. Наверно, по выправке. И приветливо помахала рукой. «Я здесь!» Кузмин улыбнулся.

Поздоровались,

— Добрый день, Ольга!

— Надеюсь. Знаете, я не стала заказывать вам обед. Не знаю ваши вкусы. Вы извините меня?

— Это лишнее. Но чашечку кофе я возьму. Вы же его рекламировали. А я всегда доверяю вкусу женщин. А знаете, я именно такой и представлял вас.

— Какой?

— Вы красивая и умная.

— Спасибо за комплимент! Но что с Евгением?

— Вы же понимаете, что я официально не могу вам давать такую информацию. Вы не приходитесь ему родственницей. И, как я понял, всего лишь неделю и знакомы с ним. Давайте с вами так договоримся, я вам ничего не говорил. И вообще мы с вами не встречались. Поверьте, это будет лучше и для вас, и для меня.

— Вы осуждаете меня? Считает меня легкомысленной. Да, я была замужем. Первый мой брак оказался неудачным.

— Как я могу осуждать вас. Вы взрослый человек. И сами вольны распоряжаться собой. К тому же это вполне естественно, когда люди влюбляются. Ведь вас же соединила любовь? Не думайте, что я чего-то боюсь. Но есть субординация, приказ. А я давал клятву.

— Я всё поняла.

— Когда я прочитал запись о вашем звонке, я понял, что вы и есть та женщина, у которой был Евгений Васильевич. И потерялся, так сказать. Извините, если что не так. Кстати, вы были раньше знакомы?

— Нет. Так где же Евгений? С ним что-то случилось, раз полиция занимается его персоной?

— Когда он ушел от вас, он отправился домой. Я имею в виду, к жене. Она не пустила его и вызвала полицию, нас. Мол, какой-то незнакомец ломится в ее дверь.

— Ей зачем это надо? Он буянил?

— Нет! Нет! Он вел себя совершенно спокойно. Просто просил ее открыть дверь. Видите ли, дело в том, что никакого Хоменко не существует. Он умер. Нет! Нет! Он живой. Но официально он умер.

— Я не понимаю!

— Что же тут непонятного? Официально он умер. И его похоронили. Он вроде как не существует.

Ольга побледнела.

— Да нет! Совсем не то, что вы подумали. Повторяю, что на самом деле он живой. Через несколько дней после того, ка Хоменко исчез, его жена подала заявление. Дома он не появлялся, на работе тоже, у знакомых его не было. Родственников вроде бы у него в городе нет. В тот же день возле котлована в посадке обнаружили обугленный труп. Зрелище, скажу вам, далеко не из приятных. Супруги часто ссорились. И Евгений в пылу ссоры несколько раз говорил, что покончит жизнь самоубийством. Почему-то чаще всего говорил о том, что обольет себя бензином и подожжет. Видно, пример Джордано Бруно его вдохновлял. Извините, неудачная шутка.

Ел Кузмин очень аккуратно, что понравилось Ольге.

— В прочем, всё это со слов его жены. Соседи подтвердили, что часто из их квартиры доносятся крики. В основном, женские. Все в один голос утверждают, что жили они, как кошка с собакой.

— Он мне сказал, что первым делом подаст на развод, что он не любит жену, как и она его, что это не жизнь, а сплошное мучение. И больше этого продолжать не надо.

— Он мне тоже говорил об этом. Мы договорились, что встретимся снова и обговорим, как быть дальше. Ситуация довольно щекотливая и мутная. Признаюсь, я даже не знал, как мне быть. Тут произошло то, что произошло. Его избили. Жестоко избили. Увидел случайный прохожий и вызвал «скорую». Его отвезли в больницу.

— Кто?

— Обычные хулиганы, отморозки, которые обкурятся, обнюхаются, а потом ищут приключений на одно место. Да и деньги на это удовольствие им постоянно требуются. В пустынном переулке они встречают одинокого мужчину. На боксера он не похож. Почему бы не поразвлечься? Еще, может быть, и разживутся чем-нибудь.

— Он живой?

— Успокойтесь! Живой. Правда, последствия есть. Он не говорит. И кажется, потерял память.

— Как?

— Вот так! Не говорит и только хрипит. И не помнит, кто он, что он, не воспринимает адекватно мир.

— Такое разве возможно?

— Врачи предполагают, что повреждена часть мозга, которая отвечает за речь и память.

— Можно мне его увидеть?

— Это невозможно, Ольга.

— Почему же? С каких это пор у нас запретили навещать больных в больнице? Или есть такой закон?

— Во-первых, он вас не узнает и не поймет, что вы ему говорите. Во-вторых, вас просто не пустят. Если бы вы приходились ему родственницей, тогда другое дело.

— Я скажу, что я сестра. Надеюсь, они не станут проверять мой паспорт? Или сейчас в больницу только по паспортам вход?

«Он хочет мне помочь. И в то же время чего-то боится, что-то недоговаривает. Но почему? Он же сам нашел меня, назначил встречу. Что его сдерживает? Мне нужна вся правда. Самое главное я знаю. Женя попал в беду. Он не разлюбил меня, не предал. Для жены он не существует. Единственный человек, который может ему помочь, это я. Теперь я знаю, что мне делать. Я должна найти его и помочь ему. Может быть, я теперь единственная надежда для него, единственный путь к спасению».

На следующий день она отпросилась с работы и отправилась в больницу. В приемном покое ей сказали, что Хоменко выбыл. А куда? Они не знают. Записано, что выбыл, и всё.

ХОМЕНКО

Хоменко переводил взгляд с одного на другого. Ему нравились эти люди. Они смотрели по-доброму. Значит, никто ему не желал зла, никто не хотел сделать ему больно. Он слушал каждого и понимал, что они рассказывают что-то очень важное о себе. Он тоже хотел рассказать, но ему нечего было рассказывать. Он о себе ничего не знал. Он мог рассказать только о доброй сестре, которая учила его говорить и выводить смешные значки. Он хоть сейчас мог нарисовать каждый из них. Но ведь это так мало. И будет ли им интересно, не покажется ли мелким и незначительным?

Когда он видел, что им весело, тоже улыбался. А когда их лица становились серьезными, он тоже грустил. Вот что он чувствовал прекрасно, так это настроение другого человека. Ему нравился этот низенький старичок, у которого были веселые озорные глаза, и даже морщины, которые избороздили все его темное лицо, тоже смеялись, когда он смеялся. Так может смеяться только добрый человек. Нравился ему и высокий худой кавказец. И коренастый мужичок, который почему-то стоял перед ним на коленях. Но если ему хорошо стоять на коленях, то пусть стоит. А еще он влюбленно смотрел на Хоменко. Так родители смотрят на карапуза, который начинает ползать самостоятельно, то и дело заваливаясь на бок, с кряхтением поднимаясь и продолжая свой путь от одного края кровати до другого.

Когда все выдохлись со своими историями и замолчали, удивляясь тому, что услышали от соседа по палате и в то же время находя много общего со своей историей, Баранов наконец поднялся с коленей и отправился на свою кровать с помятыми одеялом и подушкой. Почти в бессилии откинулся к стенке и, не моргая, смотрел на верх противоположной стены. А потом повернулся к Хоменко.

— Слово осталось за тобой, всемилостивый. Ты знаешь, что с нами случилось. И мы хотим знать, что с тобой произошло.

Баранов протянул руку в его сторону. И Хоменко понял, что теперь ждут от него слов, его истории. Ему стало неловко, стыдно, потому что он не мог оправдать их ожидания. Так добрая сестра ждала от него слов. Ему не хотелось их разочаровывать. И если он ничего не предпримет, они могут обидеться на него. А ему этого так не хотелось.

Он широко раскрыл рот, как учила его сестра, и прохрипел. Получилось очень хриплое А. Тут же понял, что не этого ждали от него. Он вытянул губы вперед, округлив их, сложил язык лодочкой. Прислушался к своему горлу. Но ничего там не услышал, кроме хрипоты. Снова прохрипел. Ему стало грустно. Как он ни старается, ничего путного не выходит. Видно, он устроен совсем не так, как все остальные люди. Он ничего не может, он никак не отблагодарит этих людей за доброту.

— Постойте! — воскликнул Кумыс. — У меня есть идея! Как об этом раньше я не догадался? Ведь общаться можно не только языком, но и жестами. В конце концов написать слова. Постой! Постой! Мне кажется, что на этот раз у нас что-нибудь получится.

Кумыс полез в тумбочку, достал оттуда ежедневник и ручку и протянул это Хоменко.

Пиши! Пиши!

Он стал показывать жестами, как это надо делать.

Хоменко улыбнулся. Положил ежедневник на колени и старательно на весь лист вывел печатную А. все приподнялись, разглядывая, что он там изобразил. И были разочарованы.

— Еще что ты умеешь? Пиши!

Хоменко перевернул лист и на другом нарисовал такую же крупную А. он был доволен собой.

— А! Ну, а еще что ты умеешь?

Хоменко на чистом листе нарисовал круг и стрелки, которые исходили от него. И опять он был доволен собой. Он был уверен, что всё у него хорошо получилось.

— Дитя несмышлёное!

Василий Иванович махнул рукой.

— Отстань, Кумыс! Не мучь ты себя и его. Наверно, он единственный в палате, которому действительно здесь место. Он не понимает ничего. Давайте лучше поспим, мужики. А то потом на укольчики, на ужин, телевизор смотреть. Нужно сил набраться. Что-то твой иисусик, Баранов, никак не тянет на эту роль. Наверно, ты ошибся.

Баранов поднял палец.

— Он еще скажет свое слово.

Но прежней уверенности в нем уже не было. Если даже коленостояние не помогло.

— Немтырь! Баю-б ай!

Кумыс положил голову на сложенные лодочкой ладони. Так он быстрей засыпал. Стал посапывать. Хоменко улыбнулся. И положил голову на подушку. Он догадался, что его тоже приглашают спать. Да и усталость брала свое. Переезд, новая палата, новые люди…

Хоменко чувствовал теплоту и запах. Был уверен сначала, что это добрая сестра, но когда пригляделся, то увидел, что это не она. Это была совсем другая женщина, молодая и красивая. У нее тоже было доброе лицо. И она улыбалась. И улыбка, и глаза ее были добрыми.

Он знал ее. Ее лицо было такое родное и знакомое. Как будто он знал ее всю жизнь. Он протянул руку и коснулся ее мягких темных волос. Провел по ним, потом еще раз.

Это ощущение было ему знакомо. Он провел пальцами по ее руке. Она улыбнулась и скосила глаза на его руку. Эту улыбку он видел тысячу раз.

Но кто же эта так хорошо знакомая женщина? Значит, она была в его жизни, раз он так хорошо ее знает. Вот-вот казалось ему, и он вспомнит. Но не мог вспомнить. И это раздосадовало его. Почему он ничего не может? И все оказываются недовольны им. Злился на себя. Напрягался. Проводил по ее подбородку, шее, рука скользила по ее телу. Он был уверен, что знает каждый изгиб этого прекрасного тела. Даже сквозь ткань платья он чувствовал знакомое тепло, которое ему дарило блаженство, и это блаженство ему хотелось продолжать бесконечно. Он вдыхал запах ее тела. Так это же… Казалось, догадка посетила его. Смутные воспоминания о том, как он держит ее руки в своих, как касается своими губами ее губ.

Тут сильная боль в голове, которая отозвалась болью во всем теле. Она набросилась, как хищный зверь и стала терзать его. Это было нестерпимо. Тысячи иголок вонзились в его мозг, в каждую клеточку его тела. Он стал корчиться и хрипеть. Хотел крикнуть: «За что?» Но только мучительный хрип вырвался из его глотки. Он хотел, чтобы оставили его в покое, но разве услышат и поймут его? Он открыл глаза. Дикая боль отступила, но все тело продолжало болеть, как будто кто-то невероятно сильный выкручивал ему руки и ноги.

Огляделся. Его соседи по палате мирно спали. Баранов лежал на спине, сложив руки на животе. Лицо его было безмятежно и спокойно. Если он и видел сон, то какую-нибудь панораму безграничного и тихого моря. Изо рта вылетали какие-то хлюпающие звуки, словно в его рту закипала вода. И вот сейчас его рот откроется и из него вырвется пар.

Василий Иванович лежал на боку, положив ладони под голову. А Кумыс на спине, закинув руки на подушку. У него было гордое торжественное лицо. Настоящий горный орел.

Боль ушла. Но и сон пропал. Хоменко рассматривал лица своих соседей. Он считал их хорошими людьми, которые хотят ему добра и которые не равнодушны к его судьбе. Чувствовал, что они от него что-то ожидают, чего он им не может дать. Ему было досадно. Он понимал, что он ущербный человек по сравнению с ними. Конечно, они хотят, чтобы он говорил так же, как и они, и рассказал им свою историю.

Он знал, что это у него не получится, как бы ему этого не хотелось.

Он открыл рот и стал пальцами ощупывать язык, зубы, нёбо. Вроде бы всё, как и у остальных людей. Протолкал палец вглубь насколько мог. Его чуть не стошнило. Он проглотил обильную слюну. И сделал несколько глубоких вдохов. Тошнота прошла. У него всё там так же, как и у других. Почему же он не может говорить, как все? Что ему мешает? Он напрягался, думал, размышлял, но не находил ответа. Он бы много отдал за то, чтобы говорить, как все. Ему хотелось быть похожим на остальных людей. А чтобы быть таким же, он должен говорить, как они. Он ощупал горло сверху вниз, вдавливая пальцы в каждую глубинку. Может быть, там что-то находится, что мешает ему говорить?

Что мешает? Он задумался. Но объяснения найти не мог. Это его огорчило. Значит, он ущербный человек. Он заскучал. Ему хотелось подняться, пройти по палате, поглядеть в окно, что там происходит во дворе. Но он не стал этого делать, чтобы шумом не разбудить соседей. Приходилось лежать и рассматривать палату.

Возле кровати Кумыса на тумбочке лежала толстая книга. Хоменко долго рассматривал ее, стараясь понять, что это за странный предмет. И ловил себя на мысли, что этот предмет ему хорошо известен. Явно, что этот предмет не едят, не используют как одежду или обувь. Но он лежит возле Кумыса, значит, он ему нужен. Интересно, как же Кумыс использует этот предмет. А раз он рядом, то выходит, что он часто к нему обращается.

Зашевелился один, другой, зазевали, стали потягиваться, чесаться. Хоменко с интересом наблюдал за своими соседями. Боль уже совершенно отпустила его. И в теле была легкость.

— Готовьте задницы, гусары! — бодро произнес Василий Иванович.

— Витаминчики! Успокоительные! Мне кажется, что у меня в крови только одни витамины и остались.

Баранов потер руки.

— Укусил в зад комарик и ты спокоен, как слон. Вот куда ушла медицина! В какие заоблачные дали!

— Вина хочу! — сказал Кумыс. — А тут на окнах решетки. Тюрьма. И не сбегаешь в магазин.

— Попробуй сбегай, — хохотнул Василий Иванович. — За нарушение режима тебе такой витаминчик вколют, что на стены будешь лезть и реветь белугой. Испытал уже на собственной шкуре. Нас считают сумасшедшими. Держат за решеткой. Бугаи сторожат день и ночь, как настоящих зэков. Да мы и есть зэки. Только не суд нас сюда направил.

— У нас диагноз, Василий Иванович, — сказал Кумыс.

— Ну, да! Написали диагноз. Что-то колют, считая, что лечат нас. Зэк хоть считает дни до освобождения. А нам не дано знать своего срока. Мы для них преступники. А что мы преступили? Закон? Нет! Закона мы не нарушали. Никого не убили, не обокрали. Почему же нас держат, как преступников, охраняют, никуда не выпускают? Боятся нас. Им нужны послушные холопы. А тот, кто поднимает голос, говорит неприятные для них слова, тот для них становится преступником. Его хватают, везут сюда, пишут диагноз и держат здесь взаперти. А чуть что наказывают.

— Говоришь ты хорошо, Василий Иванович, — согласился Кумыс. — А они — это кто? Начальники, власти, государство? Ты разве, Василий Иванович, анархист? Это анархисты против власти выступают.

— Начальники и не начальники. Это плохие злые люди.

— Вот как! А ты оригинал, Василий Иванович. Философ местного разлива, мыслитель доморощенный. Хотя, наверно, ты прав. Жена моя — плохой человек. Директор твой — плохой человек. И Баранова сюда плохой человек отправил. И немтырь наш оказался здесь из-за плохого человека.

— На уколы! — раздался женский крик из коридора.

В дверь стукнули. Скорей всего ногой. Много будет чести стучать в палату не ногой. Кряхтя и охая, начали подниматься. Один Хоменко сидел и улыбался. Ему идти вместе с ними?

— Иисусик! Поднимайся! — рявкнул Василий Иванович и показал рукой на подъем.

Хоменко тут же поднялся и пошел за ними следом. Они зашли в кабинет медсестры. Кумыс и Баранов молча подставили ягодицы. А Василий Иванович не мог по привычке удержаться.

— Я бы не отказался ставить укольчики. В женском отделении только. Не возьмете по совместительству?

Подошла очередь Хоменко. Он стоял, беспомощно улыбаясь. Медсестра зло посмотрела на него.

— И чего лыбу давишь? Что стоишь, как статуй? Я тебе что ли трусы снимать буду? Ну, давай-давай! У меня вас вон еще сколько гавриков. Мне тебя уговаривать что ли?

— Да его только сегодня привезли. Он не говорит и вообще ничего не понимает, — сказал Василий Иванович. — Вы уж не строжитесь на него. Блаженный человек. Полный дурачок.

— Тем более! Еще только дурачкам я трусы не снимала. Что уж и такого сообразить не может?

— А не дурачкам, выходит, снимали?

— Слушай, дед, санитаров вызвать?

— Дико извиняюсь! Вырвалось! Старческое недержание. Больше такого не повторится. Ну-ка, иисусик, повернись-ка вот так! Штанишки приспускаем! Пардон!

Василий Иванович обнажил Хоменко ягодицу.

— И в сортир будет ходить с ним, снимать ему штаны? — съехидничала сестра. — В прочем, с вас станется. Если бы не доплата, ни за что не пошла бы сюда работать с дураками.

— Пойду, если понадобится, — миролюбиво ответил Василий Иванович. — Ну, всё, иисусик! Витаминчиками тебя укрепили. Теперь пойдем укрепляться чем-нибудь посущественней. Пойдем! Пойдем! Чего стоишь? Понравилось, что ли? Так эта процедура у тебя теперь каждый день будет.

Потянул Хоменко за собой. В столовой уже сидели пациенты. Каждая палата на своих местах. Таков был давным-давно заведенный порядок, который никто не нарушал. Буйным еду в палаты носили санитары. Василий Иванович посадил Хоменко рядом с собой, понимая, что без его помощи Хоменко не сможет обойтись. Мимо проходила полная женщина с круглым лицом.

— Машенька! — обратился к ней Василий Иванович. — Ты с каждым днем становишься всё краше и краше. Будь добра, обеспечь этого товарища столовыми приборами. Ложку можно серебряную. Он не украдет, потому что строго блюдет заповеди.

— Балагуришь, старый?

— А что мне остается делать, когда вокруг такие прекрасные фемины. Я скоро слюной подавлюсь.

— Дошутишься!

— Так уже дошутился до окон с решетками. Надо бы сюда и телевизионных юмористов отправить. Казематы свободные, надеюсь, найдутся. Одно только и утешает, что не расстреливают. И даже кормят и заботятся о здоровье. Как не похвалить наших благодетелей!

— Скажи своему малахольному, чтобы не терял столовых приборов, иначе будет есть руками, а чай хлебать из консервной банки. У меня каждая ложка на подотчете стоит.

— Ну, зачем ты такие ужасы говоришь? А за сохранность казенного имущества отвечу по всей строгости российского закона. Мы же имеем понятие. И тебя, Маша, я никогда не огорчу.

Подали кашу-размазню с котлетой на пару. Настолько это было невкусно, что ели только потому, что ничего другого не было. Про чай даже не шутили, что его заваривают на половой тряпке

Тут всеобщее внимание привлек низенький мужчина с приятным миловидным лицом. Он поднялся, держа стакан в руке.

— Товарищи! Хочу напомнить вам, что сто семнадцать лет назад именно в этот день была создана Российская социал-демократическая рабочая партия, к названию которой вскоре была добавлено «большевиков» в скобках. Позднее она стала назваться ВКП (б), Всероссийская коммунистическая партия большевиков. А еще позднее КПСС, Коммунистическая партия Советского Союза. Я вижу, что у нас новый товарищ за столом. У него умное лицо, а в глазах светится неподдельный интерес.

— Бобров! Лицо у него может быть и умное, а вот то, что ты говоришь, он не поймет и ответить тебе не сможет, потому что он не говорит, — сказал Василий Иванович. — Что у нас сегодня юбилейное торжественное партийное собрание?

— Совершенно верно, Василий Иванович! Ты, как старый человек, еще застал те прекрасные времена, когда коммунистическая партия была руководящей и направляющей силой нашего общества.

— А как же!

— Товарищи! Наша великая держава, весь советский народ уверенно двигались к светлому будущему всего человечества, к коммунизму. Но, к сожалению, в партии нашлись предатели. И самый главный предатель — это ее руководитель Генеральный секретарь Горбачев. То, что он начал, закончил другой величайший предатель всех времен и народов Ельцин. Наша страна была отброшена к дремучему бандитскому капитализму.

— Бобров! Хорош тебе со своей партией! Достал уже всех! — не выдержала Маша.

— Вы не правы, Машенька, рассказы про партию очень улучшают аппетит.

Это уже Василий Иванович.

— Ну, и что тебе дала твоя партия, Бобров? Психушку? Все вы чокнулись на своем коммунизме.

— Коммунизм — единственно верная научная теория. И не просто теория, а руководство к действию, Мария Ивановна. Вероятно, вы уже не застали то время, когда нужно было конспектировать труды классиков марксизма-ленинизма. Тогда бы вы так не говорили. Это кладезь мудрости, вершина человеческой мысли. Они невероятно духовно обогащают каждого человека.

— Вот скажи-ка, товарищ парторг, если марксизм-ленинизм — единственно верное учение, почему же с ним так легко разделалась пара дебилов вместе со своими прихвостнями? Миллионы коммунистов не взяли их под микитки, не набили им морды и не отправили их на свалку истории, а молча всё проглотили и со всем смирились?

— Отвечу, Василий Иванович. Вопрос правильный. Ведь для нас, кто были главными врагами? Проклятые империалисты и их наймиты, которые подавляли все передовые революционные движения. То, что враг может быть рядом с нами, в наших рядах, говорить правильные слова, мы себе и представить не могли. Мы-то верили, что все мы советские люди. Вот Сталин обладал таким чутьем на пятую колонну. Он ее нюхом чувствовал везде и всюду, как бы она ни маскировалась. Но и он проглядел врага в своих ближних рядах. Я имею в виду Хрущева. Так и мы проглядели врага, проявили легкомыслие и безалаберность, потеряли бдительность. Когда поняли это, то было уже поздно. Они же не были одиноки Горбачев с Ельциным. Они подбирали предателей и ревизионистов, приближали их к власти. У них было просто звериное чутье на предателей. А позвольте, Василий Иванович, узнать, кто это ваш новый приятель? У него такое интеллигентное лицо. Я вижу с каким интересом он слушал мои слова. Значит, они ему близки.

— Кто ж его знает, если он ничего не говорит, не понимает и не помнит.

— Совсем ничего? — удивился Бобров. — Разве такое бывает? Хотя, конечно, бывает.

— Дуб дерево. Только улыбается и хрипит.

— Мда! — Бобров пожевал губы. — А производит впечатление вполне здравого человека. Знаете, товарищи, у меня есть предложение. Давайте здесь создадим первичную партийную ячейку. Я думаю, что такой момент уже назрел. Здесь немало сознательных товарищей.

— Назовем ее «Союз коммунистов дурдома». Знаешь, Бобров, скажу тебе начистоту. Только ты не обижайся! Ты же сам говоришь, что лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Вот ты сюда попал совершенно заслуженно, — сказал Василий Иванович. — Я уверен, что и диагноз тебе поставили правильный. Ты на своем коммунизме помешался. А никакого коммунизма нет.

— Как это нет? Ты что такое говоришь, Василий Иванович? — встрепенулся Бобров.

— Вот так нет! Лопнул, как мыльный пузырь. И ничего не осталось от него, кроме воспоминаний. Да и то только у пожилых людей, как мы с тобой. А большинству даже неизвестно, что было такое. Всё было забито трудами Маркса, Энгельса, решениями пленумов и съездов, рассказами об ударниках                                                                                                                                                                                                                                                         коммунистического труда. Везде всё в одну дуду дудело: коммунизм, коммунизм, коммунизм. И где он твой коммунизм? Покажи мне, где он затаился. Нигде его не вижу. У молодых спроси: кто такие Маркс и Ленин. Не ответят. Всё исчезло, испарилось. Нет никакого коммунизма. И вспоминают о нем только такие, как ты. Никому он оказался не нужен.

Лицо бывшего парторга покрылось красными пятнами. Он сжал кулаки и вдруг завизжал бабьим голосом:

— Ленин вечно живой! Никогда и никому не вычеркнуть его из истории. Его имя там записано метровыми буквами.

— Василий Иванович! Отстань от него! — посоветовали сидельцы. — Парторга и дурдом не исправит. Вот доведешь человека до инфаркта, будешь потом себя винить.

С Бобровым началась истерика. Он выбрасывал из себя: «Коммунизм», «марксизм-ленинизм», «вечно живое», «наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». Появились санитары, подхватили его под мышки и визжащего поволокли в процедурную. Бобров повис на них, даже не желая передвигать ногами.

— Я это зря, конечно!

Василий Иванович чувствовал себя виноваты. Он вздыхал, качал седой головой.                                                

Боброву на час — другой был обеспечен ад.

Допивали чай в тишине. Никто не решался поднять взгляда. Любого могла                                                                                        постигнуть участь Боброва.

— Что у нас сегодня по телеку? –наконец один из пациентов подал голос.                                                                

— А сегодня телека не будет, — сказала Маша, которая стояла, подбочившщись, возле стола. — Режим нарушили. Если еще раз устроите партсобрание в столовой, все пойдете в процедурную получать свою дозу. Что забыли о порядке? Наглеть начинаем? Тебе, дед, вкатят двойную порцию.

— Эхе-хе! — вздохнул Василий Иванович и поскреб ниже спины, как будто ему уже вкатили эту самую порцию. — Вот знал же, что с парторгом нельзя связываться. Себе дороже. И какой меня черт за язык тянул. Язык мой — враг мой                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                             Это про меня, Машенька.                                                                        

По палатам разбредались молча. Василий Иванович достал из-под матраса самодельные карты. Азартные игры в больнице были запрещены. Это тоже было нарушением режима.

— В дурака перекинемся?

Заинтересовался и Хоменко и перебрался поближе к играющим, внимательно наблюдая за игрой.

— Интересно, иисусик? — спросил Василий Иванович, — Сыграть хочешь? Ну, не понимает.

Доиграли. Раздали карты Хоменко.

— Вот так держи карты веером, как мы! — инструктировал Василий Иванович. — Чтобы никто твоих карт не видел. Никому не показывай! Хотя что тебя учить? Всё равно ни бэ ни мэ ни кукареку. Эх, ты горе луковое! Что же ты такой дурной, никакого в тебе понимания! Давай семерки, восьмерки, бестолочь! Вот видишь, если у тебя есть такие карты, то подкидывай! Чтобы число было такое же, как и у карт на кону. Есть у тебя такие карты, подкидывай. Ну, смотри, смотри внимательно!

Хоменко выложил туза.

— Где ты туза увидел? Да грудной младенец лучше тебя сыграет. Дай я гляну твои карты. Надеюсь, никто возражать не будет? Видите, какой игрок у нас! Чисто агнец!

— Вот же семерка! Вот восьмерка! Подкидывай!

Хоменко улыбнулся и выложил на тумбочку карты, на которые указал Василий Иванович. Его карты Кумыс побил. Поддачи больше ни у кого не было. И Кумыс зашел к Хоменко.

— С дураком играть сам станешь дураком, — подытожил Кумыс, когда они закончили партию. — Нет! Таких нам игроков не надо. Только нервы мотаешь, никакого удовольствия. К себе иди! Я тебе книжку дам. Она с картинками. Сиди и разглядывай!

За руку, как ребенка, Кумыс отвел Хоменко к его кровати. Затем сунул ему книжку, которая лежала на его тумбочке и давно уже заинтересовала Хоменко. Но он не осмеливался ее взять.

Хоменко кивнул. Открыв очередную картинку, он широко улыбался и порой хрипел, стараясь выразить свой восторг. Но на него не обращали внимания, увлеченные игрой. Страсти кипели нешуточные. То и дело горько переживал Кумыс, огорченный очередным проигрышем.

Вдруг Хоменко застыл с раскрытым ртом. На картинке мужчина обнимал молодую красавицу. На ней было легкое полупрозрачное платье с глубоким декольте.

Это ему что-то напомнило. По его телу прокатилась сладкая волна. Он смотрел на юную красавицу и вспоминал добрую медсестру. Но всё-таки это была не она. Это был очень близкий и дорогой ему человек. Ему казалось, что он сейчас вспомнит. Ему даже представилось, что картинка ожила. И не этот мужчина с тонкими усиками обнимает красавицу, а он Хоменко. Он ощущал теплоту, исходящую от ее тела. «Это… это она», — шевельнулось в его мозгу. Он провел пальцами по картинке, как бы желая оживить ее. Картинка не ожила. Но он ощущал телесную упругость и теплоту.

Хоменко долго смотрел на рисунок, рассматривая каждую черточку, каждое пятнышко. Картинка вошла в его душу. Стоит ему закрыть глаза, и он увидит ее в мельчайших подробностях.

— Смотри, мужики! Увлекся. Дети тоже сначала разглядывают картинки, а потом начинают читать, — сказал Кумыс. — Может быть, и наш немтырь со временем начнет читать.

Когда Кумыс хотел забрать книгу, Хоменко не выпустил ее из рук.

— Э! братец! Давай книгу! Это моя книга. Я хочу немного почитать. А потом тебе снова дам. Я люблю читать.

Он потянул сильнее. Хоменко разжал палец. Но в его глазах было столько печали и огорчения.

Когда Кумыс улегся и положил перед собой книгу, Хоменко подошел к нему, стал хрипеть и быстро шевелить правой рукой в воздухе. И в глазах его была просьба.

— Не дам! Не дам! Иди!

Лицо Хоменко страдальчески искривилось, и он еще быстрее замахал рукой и еще громче захрипел.

— Кумыс! — сказал Василий Иванович. — Он, кажется, ручку просит и бумагу. Видишь, пишет в воздухе рукой. Дай ты ему, а то не отстанет! Тебе что бумаги жалко?

— Да это всегда пожалуйста! Пусть рисует свои каракули сколько угодно! Всё хоть какое-то занятие.

Протянул ежедневник и ручку. Хоменко счастливо заулыбался и отправился к себе. Уселся на кровати, положил себе на колени ежедневник и открыл его на чистых листах.

— Чем бы дитё не тешилось!

Хоменко забыл обо всем. Он что-то выводил и выводил в ежедневнике. Время от времени его рука останавливалась, он рассматривал рисунок и опять продолжал. Соседи иногда поглядывали на него, потом переглядывались и кивали друг другу. Но потом не выдержали.

— И что же там наш иисусик выводит? — спросил Василий Иванович. — Видите, как старается!

— Что он может выводить? Точка-точка, огуречик, вот и вышел человечек, — сказал Кумыс. — Художник от слова «худо». Нашел себе игрушку, ну, и пусть играется.

— Если бы точка-точка, огуречик, то он бы тебе уже весь ежедневнк изрисовал. А ты, Кумыс, посмотри! Всё-таки ежедневник твой. Прояви зрительский интерес к живописцу!

Кумыс вздохнул и поднялся. Заглядывать, что там рисует Хоменко, он всё же не решился. Кто знает этих сумасшедших, как они отнесутся к праздному любопытству? Ожидать от сумасшедших можно какую угодно реакцию. Себя-то Кумыс считал совершенно нормальным. И то, что он находится здесь, ошибка, произвол. Василий Иванович тоже нормальный, но с небольшим заскоком, который у него случился на почве злоупотребления алкоголем. И это даже хорошо, что он здесь, иначе бы поймал «белочку». Баранов у него был больным на полголовы. Хоменко у него, разумеется, попадал в разряд сумасшедших. Ничего не понимает, не говорит.

Кумыс знаками показывал, что хочет поглядеть ежедневник. Хоменко поднял взгляд и смотрел на него настороженно. Нет! Он не будет забирать ежедневник. Он только глянет и вернет. Пусть рисует, сколько его душеньке угодно. Ему не жалко ежедневника. Хоменко не хотел расставаться с ежедневником. Он закрыл его и прижал к груди. Колебался, медлил, потом всё-таки протянул ежедневник, внимательно наблюдая, что с ним будет делать хозяин, не отнесет ли он его на место. Он даже не улыбался и не хрипел.

— Ну, что там? Покажи! — не выдержали Василий Иванович и Баранов.

Кумыс стоял на месте и всё продолжал рассматривать, что там нарисовал Хоменко. Потом посмотрел на Хоменко и показал знаками, что они тоже хотят посмотреть его рисунок, разрешает ли он показать его рисунок Василию Ивановичу и Баранову. Хоменко улыбнулся. Кумыс протянул ежедневник своим соседям.

— Ё! — воскликнул Василий Иванович. Глаза его заблестели. — Блин! Никак не ожидал такого! Дурачок, да? Репин лучше бы не нарисовал.

На листе была изображена девушка с легкой загадочной улыбкой, как у Джоконды. Нос несколько крупноватый. Но и это не умаляло ее красоты. Какие прекрасные глубокие глаза! Девушки была изображена в подробностях. А глаза, добрые и светиле, глядели прямо на тебя. Казалось, что вот сейчас ее уста раскроются и она заговорит. Спросит у тебя что-то важное, что ей непременно нужно знать.

— Он же художник! — воскликнул Баранов.

Кумыс и Василий Иванович молча кивнули. На рисунок можно было смотреть бесконечно долго. И они смотрели молча. И каждый думал свое, что было не здесь, не в палате.

НИНА

Связь с Вольдемаром у Нины Хоменко завязалась за три месяца до того, как Хоменко исчез, а потом был якобы похоронен. Завязалась сразу, бурно и совершенно неожиданно для нее. Произошло это легко и стремительно, потому рога. Она считала это совершенно справедливой местью за то, что она терпит его присутствие. Рога должны быть очень-очень ветвистые.

На обед она время от времени отправлялась в кафешку, которая была неподалеку от офиса. В офис в обед приносили кофе и всякие плюшки. Но одно и то же надоедало.

В тот день на ней было облегающее фиолетовое платье с довольно глубоким для офисного дресс-кода декольте. Но не ходить же ей в парандже? Почему она должна скрывать свои прелести? Шеф, обычно не обращавший внимания на такие вещи, сделал ей комплимент, когда она занесла недельный отчет и наклонилась, выкладывая его на стол.

— Выглядите потрясающе, Нина Петровна.

— Благодарю!

Ей не нравилось, когда к ней обращались по имени-отчеству. Что она старуха какая-то? Приятней, когда просто «Нина», еще лучше «Ниночка». В этом есть игривость и некая претензия на нее. От этого бирюка «Ниночку», конечно, не дождешься. Удивительно, что он вообще обратил внимание на ее наряд, в котором, она была уверена в этом, выглядела очень сексуально и могла возбудить даже старых пердунов. Но кому нужна была ее сексуальность? Трем вечно озабоченным мужланам, которых, кроме работы, ничего не интересовало в этой жизни.

В кафе полупустынно, полумрак, из глубины звучит приглушенная спокойная музыка. Очень интимное кафе. Если бы ее пригласил поклонник, то она хотела бы, чтобы было именно такое место. Заказ исполнили быстро. Да и она бы не потерпела задержки. Обед-то не резиновый. Сильно не рассидишься, не расслабишься. Она принялась за салат и услышала приятный мужской голос:

— Не будет ли против, прекрасная незнакомка, если я займу место за ее столиком? Надеюсь, что мое присутствие ни в чем не стеснит ее. К тому же я человек общительный.

Подняла взгляд. Его нельзя было назвать красавцем. Лицо несколько одутловатое, красноватого отлива, как будто он только что вышел из парной. Массивный подбородок, довольно крупный рот. А вот глазки небольшие, серые. И выразительными их никак не назовешь. Но в его взгляде было то, что сразу женщинам внушает понимание того, что такой пойдет на всё напролом, чтобы добиться своего. И никакие препятствия его не напугают. И никаких возражений он даже слушать не будет.

— Свободных мест больше нет?

— Свободных мест полным-полно. Но только за этим столиком такая прелестная девушка. И было бы преступлением с моей стороны оставлять ее в гордом одиночестве.

— Хорошо подвешен язык. У вас, я смотрю, богатый опыт знакомств.

— А вы не верите в любовь с первого взгляда? Можно в это верить или не верить, но она всё равно существует.

Он уже уселся и подозвал официанта. Вскоре на столике появилось блюдо и бутылка вина. Название вина, как поняла Нина, было французским «Наверно, дорогое», — подумала она.

— У этого вина очень симпатичный букет, — сказал он.

— Я на работе, — вздохнула Нина. — А сейчас у меня обеденный перерыв. И снова впрягаться в лямку.

— Мне придется пить одному? Кстати, Вольдемар.

— Вольдемар? Что за экзотика? А просто Владимир нельзя? Или вы иностранного происхождения7

— Так называют меня родители и друзья. Хотя в паспорте Владимир. Хорошо хоть, что не Ильич и не Ленин. Терпеть не могу Вова или Володя. Что-то в этом плебейское. Вовка — морковка, Вова — корова. А Володя — вообще такая гадость. Фи!

— Вы аристократ?

— Разве это не заметно? Вообще-то я представился. Может быть, и вы сделаете ответный ход? Это будет очень мило с вашей стороны и отвечает правилам этикета.

— У меня плебейское имя. Нина.

— Не скажите! Не скажите! В нем слышится что-то дворянское, даже царственное. Ниночка! Я вам налью вина. Можете не пить, если у вас так строго на работе с этим. Хотя будь я начальником, то просто бы приказал всем женщинам в обеденный перерыв выпивать немного вина. Хотя бы ощутите аромат. К тому же я буду иметь возможность чокнуться с вами за знакомство. Ведь мы же теперь стали знакомыми? А знакомство легко перерастает в дружбу и еще более сильное чувство.

Он поднял бокал. Она свой.

— Удивительно! Но никогда не знаешь, что тебя ждет за очередным поворотом. И в этом прелесть жизни. Если бы мы могли предугадывать будущие события, было бы так скучно. Пять минут назад мне было очень скучно, и я себя чувствовал несчастным человеком, которого окружает серая будничная проза, без просветов. Вот случилось чудо. Я встретил тебя. Давай на тебя? Мир сразу преобразился. Он засверкал многообразием красок, на небе появилась разноцветная радуга. За спиной у меня выросли крылья. За нас!

— За нас? — Нина усмехнулась. — Очень вы быстрый, молодой человек. Настоящий арабский скакун. Как это у тебя получается? А знаешь, я выпью. Тем более, действительно, это замечательное вино. Я просто балдею от его аромата. И не прощу себя, если я не выпью.

Ей он понравился. Понравился сразу, как только она увидела его. Она даже подумала: «Как было бы хорошо, если бы у меня был этот мужчина! А не тюфяк Хоменко». Говорил он, не умолкая. Но ей было приятно слушать его. Тут она почувствовала на своей ступне тяжесть. Это он протянул под столиком ногу и теперь касался ее ноги. Это уж слишком! Она резко отдернула свою ногу. Он продолжал болтать, как будто ничего не произошло. Еще он постоянно шутил, вызывая ее улыбку. Хотя он говорил о пустяках, перескакивая с легкостью необычайной с одного предмета на другой, то и дело вставляя комплименты ей, рассказчик он был забавный и приятный. Этот поток обволакивал ее, как горная речка, и уносил. Уже третий раз он наполнил бокалы, и она охотно выпила, подумав: «Ну, и что? Разве это преступление? Разве я не могу себе позволить немного вина? Чего же плохого в том, что от женщины веет ароматом хорошего французского вина и дорогими духами». Ей уже хотелось, чтобы он снова повторил попытку с ногой, но он не делал этого. Она даже просительно заглянула ему в глаза. ей стало досадно за свою резкость и опрометчивость. Ведь было же ей приятно! Зачем она отдернула ногу? И почему он не хочет снова этого сделать? На робкого юношу он никак не похож. Напротив, в нем чувствовался напор. Тогда она сама каблучком нащупала его туфлю и надавила на нее. Потом еще раз. Чувствительно, так, что он не мог не почувствовать этого сигнала и расшифровать его, как положено. Она это увидела по его глазам, в которых сверкнула искорка самца, который уже никому не отдаст свою добычу. Она его и никого он не подпустит к ней.

— Всё кончается, в том числе и обеденный перерыв, — томно произнесла она. — Пришла пора впрягаться в лямку и тянуть ее до вечера. Хотя ох как не хочется делать этого!

Он вылил в бокалы остатки вина.

— Ах, какая жалость! Мое сердце сейчас разорвется от тоски и горя. Я не смогу этого пережить. Так ничего я и не узнал о тебе, прекрасная Ниночка. Ты для меня осталась Терра инкогнито. Я хочу всё знать о тебе.

Он сделал паузу и приглушенным голосом закончил:

— Познать всю тебя. Каждую твою клеточку.

Она не возмутилась. Открыла сумочку и стала рыться в ней в поисках карточки.

— Нет! Ты хочешь смертельно оскорбить меня? Умоляю! Никуда пока не уходи! Я на одну минуточку! Я мигом и сразу же вернусь! Только никуда не уходи!

Поднялся и пошел к барной стойке. Она не могла не оценить его фигуры. Широкие плечи и узкие бедра. Он высоко держал голову и шел, не торопясь, как настоящий принц. Это была походка льва, царя саванны, уверенного в своем могуществе и на право на все, что окружает его. От него исходила эта завораживающая сила.

Губы ее стали сухими. Она облизала их. Внизу живота разлилась теплота. Она тихонько покачивалась на стуле. Между тем Вольдемар о чем-то беседовал с официантом. Официант улыбался. Его улыбка не понравилась Нине. Какая-то она была змеиная. Вольдемар что-то положил в грудной карман его рубашки. Официант кивнул. Пошел, Вольдемар следом за ним. Но вернулись они довольно быстро. Такое впечатление, что прошли всего лишь несколько шагов и тут же вернулись назад. «Показывал, где туалте»,— подумала Нина.

Когда Вольдемар подошел к столику, она поправила прическу, поглядела на себя в зеркальце и поднялась. До окончания обеда оставалась четверть часа. Идти же тут не больше пяти минут.

— Пора, милый Вольдемар!

— Я провожу тебя. Не возражаешь?

— Конечно, нет, — ответила она, улыбаясь. Еще хоть несколько минут побыть рядом с ним.

Взял ее за локоток. Банальная фраза «ее ударило током», сейчас соответствовала реальности. Даже дыхание у нее стало прерывистым. И вспотело под мышками.

Почему-то потянул он ее направо, а не налево, где был выход. Это ее озадачило.

— Выход же там!

— Выход везде, душа моя. Мы пойдем другим путем, как говорил один пламенный революционер.

Вступили в полутемный узкий коридорчик. Это было подозрительно. Но почему-то она позволила себя вести дальше. Он открыл дверь и потянул ее за собой. Из глубины пахло чем-то несвежим. Явно, что это не был отдельный номер для вип-персон.

Оказались в подсобке. В углу стояло пара ведер и швабра. Другие углы были завалены пустыми коробками из-под продуктов. На дальней стене было небольшое окошечко. Он щелкнул щеколдой. Она не успела опомниться, как он так ее прижал к себе, что она даже не могла шелохнуться. У него были сильные натренированные руки.

Хотела возмутиться: «Что ты делаешь? Не смей!» Но не смогла произнести и слова. Он закрыл ей рот поцелуем. И целовал так сильно, что у нее даже зубы заболели. Действовал он стремительно. Это был ураган, смерч, который всё сметает на своем пути. Сдернул вверх ей бюстгальтер и мял груди. И в это же время — что он многорукий Шива? — задрал ей подол, сдернул трусики и резко вошел в нее, всё это время закрывая ей рот своими горячими губами, да так, что она могла только мычать.

Ураган уносил его. Его толчки становились сильнее. Такое впечатление, что он хотел пригвоздить ее к стене. Она не могла шевельнуться. И только руки ее были свободны. Она обхватила его спину и царапала ноготками, что его возбуждало еще сильнее. Он сделал несколько сильных толчков и издал победный рык.

Она чувствовала, как по его телу прошли конвульсии. Они передались ей. Ей стало очень приятно.

— Я побывал в раю! — выдохнул он, обдавая ее щеки жаром и снова впился в ее губы.

Нина натянула трусики, вернула бюстгальтер на место, одернула платье. «Какой удивительный день! — подумала она. — Никогда невозможно предугадать, что нам готовит судьба. Неожиданность какая!» Ей почему-то вспомнилась ария «Что день грядущий нам готовит?» Она бы и запела, но понимала, что это будет выглядеть очень глупо. Что день грядущий нам готовит, нам не дано знать. А жить надо настоящим. Жизнь — это настоящее, то, что с тобой происходит сейчас, а не прошлое и не будущее.

В ее серой будничной жизни произошло яркое событие, фейерверк. Уже только за это она благодарна Вольдемару. Случилось всё стремительно. В этом и есть прелесть! Она познала настоящего мужчину, мачо. О таких мечтают миллионы женщин. Разве это не прекрасно? Он выбрал именно ее среди многих и многих других. Он ворвался в ее жизнь. И будет очень обидно, если всё закончится вот этой пыльной бытовкой, где, если быть реалистом, ею воспользовались как последней шлюхой. Пусть шлюха! Но это же было прекрасно! Нет! В это ей не хотелось верить. Ей представлялось всё это только началом. Она не такая! Даже, если всё вот этим закончится, ей будет, о чем вспоминать скучными домашними вечерами, перебирать каждое его слово, каждый жест.

Хоменко ей стал окончательно противен и мерзок. Уже полгода между ними не было близости. Они жили в одной квартире, считались мужем и женой, но были друг другу чужими людьми. Хоменко однажды сделал робкую телячью попытку, но она так резко и грубо поставила его на место, что с этой ночи он уже ничего не предпринимал и окончательно перебрался на диванчик в зале. Она уже твердо решила, что между ними уже близости не будет. Она была рада, что наконец-то наставила рога этому скучному нудному мастодонту, которого она отказывалась даже считать мужчиной.

Она уже давно мечтала об этом, грезила этим, представляла, как это может произойти. Пусть случившееся было не столь романтично, как в ее мечтаниях, но всё равно это было великолепно. Хотелось, чтобы это происходило на белых простынях, усыпанных лепестками роз, после долгой прелюдии, когда он ей страстно признается в любви. После чего они бы в постели, разгоряченные и истомленные, пили бы холодное шампанское из тяжелых фужеров с длинными ножками. Что произошло, то и произошло.

Он проводил ее до выхода, поддерживая за локоток. Она была его собственностью.

Глядя им вслед, официант презрительно скривил губы, подумав о том, что все женщины — шлюхи и что, если он будет жениться, то на какой-нибудь деревенской простушке, которая по гроб жизни будет ему благодарно, что он вытащил ее из таежной глухомани в сверкающий неоновой рекламой большой город. А вот эти городские дамы пойдут с любым ловеласом в пыльную кладовку и готовы на любые извращения.

— Не надо меня дальше провожать!

Она остановила Вольдемара жестом руки.

— У нас очень любопытные сотрудницы. Сейчас сидят, как курицы на насесте, перед окнами. Это мой офис.

Вольдемар кивнул. Понятно. Зачем ей лишние пересуды. Он всё-таки заботится о репутации своей дамы.

— Ниночка! Я уверен, что это только начало. А то, что это произошло в не совсем подобающем месте, так это потому, что я уже просто не мог терпеть. Я просто сошел бы с ума. Мозг бы разорвался. И не только.

Она погладила его руку. С благодарностью. Это даже было экзотично. Пикантно. Она улыбнулась и заглянула ему в глаза. он смотрел с обожанием. По крайней мере, ей так показалось. Она была благодарна ему. Так, наверно, рабыня смотрит на хозяина, который облагодетельствовал ее. Во взгляде ее можно было прочитать: делай со мной, что хочешь, как хочешь и где хочешь. Я полностью в твоей власти.

Если раньше Нина презирала Хоменко, то сейчас она его ненавидела. Всё в нем было ненавистно ей: то, как он ходит, сидит, ест, читает книгу. Он . Его слова, самые безобидные, вызывали в ней гнев, истерику, она визжала, вопила: «Чтоб ты сдох, слизняк, ничтожество, убогость, серость!»

Она бы выгнала его, но не могла. Квартира, в которой они жили, досталась Хоменко от родителей. Да и идти ему некуда. после смерти родителей, у него не осталось родственников. Сюда он привел ее из загса. Да и зарплата Хоменко почти вся перекочевывала к ней. Хоменко не интересовали материальные блага. И к деньгам он был равнодушен.

Она получала столько, что лишь хватало на косметику и колготки. Весь ее гардероб был куплен на деньги Хоменко. Да и всё, что было в квартире, тоже приобретено на его деньги. А если он взбрыкнется и оставит ее ни с чем? Такое ее никак не устраивало. Развестись? Но кто ее будет содержать? Еще нужно найти такого со средствами. Перепихнуться 0 не проблема. Но главное, чтобы ее содержали, покупали ей вещи, обеспечили ее всем необходимым. Вот в этом и была загвоздка. Постоянно скандаля с Хоменко, она не решалась на последний шаг — на развод. Хотя он, кажется, был готов к этому. И не стал бы возражать, если бы они подали на развод.

После того, что произошло с ней в кафешке, она еще больше возненавидела Хоменко, но ссорилась с ним меньше. Пусть пока будет всё так, как есть. Вот когда будет ясная перспектива, тогда другое дело.

Следующим днем она пришла в кафешку, будучи уверенной, что Вольдемар уже ожидает ее, весь горя от нетерпения и страсти и вновь пожелает повторить то, что он сделал вчера. К ее огорчению его там не было. Не появился он ни на второй, ни на третий день. Наступили томительные выходные, которые она еле пережила. В понедельник, когда его снова не оказалось в кафе, она решила, что нарвалась на банального ловеласа, которому только и нужно было перепихнуться со свежей дамой.

Даже возможно, она уже не помнила, как это по-английски называется, он мог быть представителем новомодной тусовки, члены которой должны вступить в половой контакт с любой не более, чем через два часа после знакомства. Причем акт должен быть одноразовый. Повторения не допускается. Нужно, чтобы каждый раз был свежачок. Это коллекционеры половых актов. И победители даже получают денежные призы от корпорации.

Так она нарвалась на такого? Почему же она такая невезучая? Почему ей не попадется нормальный мужчина? Девственности она лишилась еще школьницей. И по дурости, глупо. Была у подруги на дне рождения. Родители, разумеется, в это время трудились на даче. Сначала веселилась. И чем больше вливала в себя, тем ей становилось веселее. А потом завалилась в комнатушке на диванчике. И сразу провалилась в сон. Тут ее и трахнул двадцатисемилетний мужик. Непонятно, как он затесался в их компании. Кажется, он приходился каким-то родственником имениннице. Ладно, если бы собой еще что-то представлял. А то так себе! Работяга. Крановщик, женатый, отец двух детей. Нина даже запомнила запах его потного тела.

Через месяц поняла, что она беременная. Сначала пыталась обойтись домашними средствами. Всё-таки кое о чем в свои юные годы она уже была наслышана. Девчонки порой говорили об этом. Пила всякую гадость, сидела в горячей воде, прыгала и кувыркалась. Ничего не помогло. Пришлось делать аборт. Конечно, родители узнали. Отец даже орал на нее и называл всякими нехорошими словами. Пока закончила школу, сделала еще пару абортов. Всякие попадались. Но ничего серьезного. А она велась как дура. Верила, что на этот раз ей повезло. То после дискотеки в парке ее завалят, то на какой-нибудь гулянке чпокнут. Один раз даже в вагонном туалете, когда она ехала домой после практики.

Никто не предлагал ей руки и сердца. После очередного аборта ей сказали, что детей у нее не будет. Сделали как-то неудачно. Но не будешь же за это на наших коновалов подавать в суд? Те, кто пользовал ее, относились к ней, как к шлюхе. Она понимала это. И конечно, такая слава огорчала ее. Просто она невезучая. А мужики — такие сволочи! Себя она шлюхой не считала и верила, что всё-таки встретит свое счастье.

Ни миллионеров, ни гениев на ее пути не попадалось. И вот она пересеклась с Хоменко, который смотрел на нее восторженными глазами, ходил следом, как бычок на привязи, потел и краснел, когда говорил с нею. И по всему было видно, что влюбился в нее по самые уши. Но так и не решался даже взять ее под руку.

«А почему бы и нет? — подумала она. — Главное, что он меня любит. Да и не дурак. Лучше синица в руках, чем журавль в небе. Человек он серьезный, заканчивает вуз. Глядишь и каким-нибудь начальником станет. И большие деньги будет приносить в дом».

И она ринулась в атаку. Хотя и атаковать-то особенно было нечего, поскольку противник сам жаждал добровольно сдаться в плен. Хоменко оказался с нею в постели, после чего не мог не предложить ей руку и сердце. Она разыграла из себя святую невинность и согласилась.

Должности высокой Хоменко не получил, зарплата была средняя, как и положено рядовому инженеру. В постели он не проявлял изобретательности. И оказался очень скучным. Вообще, чувствовалось полное отсутствие в нем опыта общения с женщинами.

ХОМЕНКО

Зашли два санитара. Всякий раз, когда пациенты их видели, то сразу замолкали, опускали головы и старались не смотреть им в глаза. санитары были вестниками боли и страданий. Их появление вызывало тягостное ожидание и страх: а уж не за тобой ли они? Пронесет ли на этот раз? Кто теперь будет их очередной жертвой? Санитары — это процедурная и боль. Вот и теперь все замолчали, съежились и с тревогой ожидали, что же будет дальше. Кто на этот раз обречен на заклание?

Только Хоменко улыбался, когда они вошли. К нему они и направились. Санитар сделал знак рукой подняться. Хоменко не шелохнулся и продолжал сидеть в той же позе, улыбаясь.

— Не понимаешь? Встань, я говорю.

Хоменко, задрав голову, улыбался.

— Бестолочь полная! — сказал второй санитар. — Ладно! Подхватываем и ведем! Чего тут рассусоливать!

Подхватили под мышки и подняли.

— Сам пойдешь или волочь тебя?

Хоменко шел сам. Но санитары его не отпускали. Кто знает этих сумасшедших?

— Вы его куда, ребятки? — не выдержал Василий Иванович. — Он же тише воды.

— Интересно, дед? Ну, следующий раз за тобой придем! Задницу только подмой!

— Чур меня!

Василий Иванович наклонился и постучал по полу. Потом помахал рукой перед лицом.

Всё же не выдержал, на цыпочках подошел к двери, немного приоткрыл и выглянул.

— Не в процедурную. Куда же его, сердечного, ведут? Попал кур во щи! И чем он им не угодил?

— На расстрел.

Это уже Кумыс.

— Типун тебе на язык! Хотя с наших станется. Как увижу наших санитаров, так вспоминается зондеркоманда.

Хоменко завели в кабинет заведующего поликлиники, где, кроме него, был молодой человек лет тридцати. Он был высок, худощав, длинный нос с горбинкой. И очень похож на одного знаменитого киноартиста. Халат ему был явно широковат и болтался на нем, как на чучеле. В прочем, это его нисколько не смущало.

— Можете идти, ребята! — сказал заведующий санитарам.

— А…

— Идите! Идите! Этот пациент спокойный.

Санитары вышли, бесшумно притворив за собой дверь. В коридоре они переглянулись. Слово начальника — закон.

Молодой человек подвел Хоменко к стулу и положил ему руки на плечи. Хоменко сел. Молодой человек поставил стул напротив него и тоже опустился. Некоторое время он рассматривал Хоменко. Хоменко улыбался. Он чувствовал, что от этого человека не исходит зла.

Молодой человек спросил:

— Можно?

— Разумеется, разумеется, коллега! — заведующий кивнул. — Он в полном вашем распоряжении.

Молодой стал водить пальцем перед лицом Хоменко. Тот переводил взгляд следом за пальцем. Эта игра ему понравилась. Он улыбался. Молодой хмыкнул. Щелкнул пальцами слева — справа. Хоменко исправно крутил головой, оборачиваясь на звук. Казалось, что он готов играть бесконечно.

— Что же, с восприятием у нас нормально. А как у нас с пониманием? Кивните головой, если вы понимаете. Вы сейчас поняли, что я сказал, кивните головой, если поняли.

Молодой человек оглянулся на заведующего и сказал:

— Так! Понимание у нас отсутствует. А давайте положим ножку на ножку!

Он сам положил Хоменко одну ногу на другую и ударил по коленке молоточком. Нога Хоменко подпрыгнула. Хоменко улыбнулся. Глаза его смотрели с удивлением на молодого человека.

— Реакция замечательная.

— И каково ваше мнение, коллега?

— Экземплярчик интересный. Достоин всестороннего изучения. Надеюсь, вы согласитесь в этом со мной, Иван Васильевич! Мозг — удивительное устройство, о котором мы еще мало знаем. И прорыв человечества состоится именно в направлении открытия тайн мозга. Если у него повреждены те участки, которые отвечают за речь или память, на себя эти функции могут взять другие участки мозга. Таких случаев в медицинской практике сколько угодно. Поэтому не будем терять надежду. Тот же товарищ Ленин к концу жизни имел мозг по большей части нежизнеспособный. Он превратился просто в известняк. Причем были поражены жизненно важные участки. Небольшая часть мозга взяла на себя функции других отделов мозга. И Ленин продолжал руководить государством. Писать и выступать с речами.

— Теория любопытная. Но это теория. Мой друг. А можно ли помочь этому овощу, вернуть его к полноценной жизни? У него отсутствует память о прошлом. И к тому же он не говорит. И мне кажется, не способен адекватно воспринимать.

— На счет методик не скажу. Хотя вот что. У меня есть хороший знакомый. Мы вместе заканчивали медицинскую академию. Гениальный гипнотизёр. Нет! Нет! Он не выступает на сцене. Серьезный ученый. А главное практик. Уже скольким людям помог.

— Вернул к сознательной жизни? Вернул память, речь? Можно ознакомиться с результатами его деятельности?

— Чудеса творит. Знаете, я видел его пациентов, которые казались совершенно безнадежными. И другие врачи отказались от них. Для них это всё равно, что воскресить покойника. Он их возвращал, как вы выразились, к сознательной жизни. Они становились нормальными личностями, продолжали работу, заводили семьи.

— Что же это за метод, коллега? Признаюсь, вы меня заинтриговали. Я что-то о подобном не слышал.

— Он погружает пациента в глубокий сон и начинает воздействовать на его подсознание, так сказать, пробуждает его. Вытаскивает из подсознания воспоминания.

— К человеку возвращается речь, память, он снова осознает, кто он?

— Совершенно верно. Я сам был свидетелем подобного излечения. Здесь нет никакого фокуса.

— Выглядит фантастически.

— Ну, что, Иван Васильевич, мне можно переговорить с моим гениальным товарищем? Думаю, что мне он не откажет. Мы же давние друзья, почти что с детства.

— Нет!

— Нет?

— Не надо ни с кем говорить. Пусть ваш гениальный товарищ занимается другими пациентами.

— Не понимаю я вас, Иван Васильевич.

— Объяснюсь понятней. Хотя вам мое объяснение может показаться странным. Мы же врачи и должны лечить людей. Вашего гениального друга не надо приглашать. И вообще не надо лечить этого кактуса. Пусть он останется в том состоянии, в каком он есть.

— Извините, Иван Васильевич! Зачем же вы меня пригласили? Зачем все это?

— Вам нужен интересный экземпляр для диссертации, я вам его предоставил.

— Для того, чтобы я полюбовался им?

— Мне было интересно узнать ваше мнение. И я узнал его. Вот и всё, душа моя. Большего мне не надо.

— И только?

— В общем-то, да.

— Уважаемый Иван Васильевич! А я к вам, действительно, отношусь с уважением. Вы знаете, что медицина — это диагноз и лечение. С диагнозом у нас худо-бедно понятно. Но если мы после этого не будем лечить человека, зачем мы тогда нужны? Это наш профессиональный и человеческий долг. Извините за высокопарные слова.

— Я буду откровенным. Я дал слово никому не говорить об этом. Так что я вроде как клятвопреступник. То, что вы услышите, должно остаться между нами. Вы можете мне дать такое слово? Поверьте, это не детские забавы. Всё очень серьезно.

— Я заинтригован, Иван Васильевич. Обещаю, что никто не узнает о нашем разговоре.

— И хорошо! Человек, который сейчас сидит перед нами, не существует. Не удивляйтесь! Оказывается, что и такое может быть. Жизнь — слишком сложная и запутанная штука. Вот его нет. Он похоронен и находится в царстве мертвых. Да-да! Как это может быть? А оказывается, что может, и даже очень может. И в этом нет никакой мистики. Жена его считается вдовой. Есть место на кладбище, где якобы он захоронен. С фотографией, всё , как полагается, датой рождения и смерти. Его рабочее место занял другой человек. Его нет! У него нет паспорта, нет медицинской карты. Никаких документов, которые положены живому человеку.

— Он же есть! Это, Иван Васильевич… это…

— Вы хотите сказать, преступление. В каждом преступлении есть жертва и есть преступник. Я согласен с вами, коллега. Похоронить живого человек заживо — это преступление. Я не сведущ в уголовном кодексе, не знаю, какая статья за это предусмотрена. И тут всем, кто участвовал в его захоронении, просто сказочно повезло. Понятно, что если человек жив, рано или поздно он заявит об этом. Вот он я — живой! Он попал в очень неприятную ситуацию и потерял и память, и речь. Поэтому он не может заявить свои права на жизнь. Для всех, кто к этой истории приложил руку, это сказочная удача.

— А кто же заинтересован в том, чтобы он не воскрес?

— Очень многие. В том-то и дело. Круг лиц довольно широкий. А это уже, знаете, сила. Прежде всего, жена, которая в обугленных останках признала своего мужа. Как ей это удалось, сказать не могу. Но она уверенно заявила. Что это ее муж. Бывший муж. А иначе, знаете, сколько полетит голов! Работников следственной группы, которые не провели качественно расследование. Начальника отдела, который не проконтролировал их работу. Начальника УВД города. Самое главное лицо — мэр.

— Мэр? А он-то с какого бока? Он же не должен совать нос в каждую дыру и отвечать за всех разгильдяев.

— Да с самого прямого бока. Скоро выборы. И вот, представь, как пресса, оппозиция представят этот случай, когда узнают о нем. Тут такая начнется свистопляска! Такая заноза в одно место мэру. Вон что творится у него под боком! Хоронят живых людей. А наш мэр баллотируется на повторный срок. И тут его рейтинг начинает падать. Всем лучше, чтобы наш клиент оставался мертвым. Но об этом никому ни слова, коллега. Я надеюсь на вашу порядочность. Иначе бы не стал вам этого рассказывать. Хотя честно признаюсь, мне так хочется, чтобы ваш гениальный гипнотизёр занялся этим пациентам. Всё-таки я врач, и мое предназначение лечить людей.

— Вопросик еще можно, Иван Васильевич? Под каким же именем у вас проходит этот пациент? Ведь вы же должны были записать его в регистрационной книге. Он занимает койку, стоит на довольствовании, на него ведется документация, заполняется медицинская карта, выписываются рецепты, списываются лекарства.

— Это не проблема, душа моя. Записан, как Неизвестный Б.И. неизвестный получается фамилия. А БИ можно растолковать двояко: и как Борис Иванович, и как без инициалов. Остроумное решение, согласитесь, коллега? У нас есть опыт работы с безыменными бомжами.

— Не сомневаюсь.

— Таких случаев, моя душа, было у нас уже немерено. Так что научились справляться. Те сверху, что нас проверяют, ни к чему не прицепятся. Все бумаги оформлены. Бродяг к нам попадает немало. Есть и такие, которые ничего не помнят или называют себя наполеонами или буддами. Правда, последних мы направляем в психиатричку.

— Иван Васильевич, вы его тут намерены пожизненно держать? Ведь за стенами больницы он значится в покойниках. Получается нехорошо, Иван Васильевич. Выходит, что и мы с вами становимся соучастниками. Вам не жалко этого человека, которого похоронили заживо, лишили живого права на жизнь?

Разом посмотрели на Хоменко. Он улыбнулся.

— Вы мне еще напомните о клятве Гиппократа, — усмехнулся Иван Васильевич. — Всё это сотрясение воздухов. Мне надо досидеть до пенсии в этом кресле. Можете меня считать трусом. Даже негодяем, душа моя. Я уже ничему не удивлюсь и ни на что не обижусь. Это жизненный опыт. Бодаться с дубом, только рога обломаешь. Надо знать предел своих возможностей и не стараться прыгнуть выше головы.

Пожали руки и попрощались. Молодой коллега с необычной фамилией Ударник отправился в свой НИИ, где он работал младшим научным сотрудником. Принимал пациентов и вел прием пациентов. Работа ему нравилась. Он был уверен, что это его призвание.

УДАРНИК

Он то и дело возвращался к разговору с заведующим клиники и чувствовал себя виновным в том, что совершил что-то плохое, предосудительное, что стал соучастником чуть ли не преступления. Перед его глазами стояло лицо Хоменко, невинного агнца. «Что если похитить этого человека? Конечно, я дал клятву никому ничего не рассказывать. Но я никому и не буду рассказывать, а просто помогу несчастному. Я обязался не рассказывать о клиенте клиники, но не обещал, что не буду лечить его. Иногда приходится идти на сделку с совестью, чтобы сделать добро. Тем самым я исполню свой человеческий и врачебный долг».

Он стал обдумывать всевозможные планы. Оказалось, что это увлекательное занятие. Клиника охранялась, как тюрьма. На окнах решетки. Кругом высокая бетонная стена. Только что колючей проволоки поверху не было и сторожевых вышек. На въезде КПП. Случайный человек попасть на территорию клиники не мог. На КПП нужно было оставить документ и получить разрешение пройти на территорию клиники. Охранник звонил администрации и ему давали или добро, или нет. Каждого посетителя регистрировали в журнале.

Можно было, конечно, подкупить охранника, чтобы он пропустил просто так, не запросив разрешения. Ротшильды в охрану не шли. И лишние деньги им не мешали. Тем более, что ничего и делать-то не приходится. Ну, немножечко психов станет меньше. А то, что он пропал в твою смену, это еще нужно доказать. Да он мог и через стену перелезть. Так что, думал Ударник, тут проблем не будет, хотя до этого времени он ничем подобным не занимался. Главное — поменьше свидетелей. А лучше, если бы их совсем не было. А если охранник окажется честным человеком? Нужна разведка.

Ударник несколько дней появлялся в клинике. Проходил через КПП и уже знал каждого охранника. И даже изучил их привычки, знал, кто чем занимается. Приглянулся ему пузатенький мужчина с маленькими масляными глазками, который отрывался от смартфона только тогда, когда кто-то входил или выходил.

Охранник провожал долгим плотоядным взглядом каждую молодую симпатичную женщину. Когда они проходили мимо, он буквально преображался. Это был другой человек, полный огня и страсти. Жизнелюбец, плотолюбец, брызжущий энергией. Подскакивал, сам вертел вертушку и обязательно отпускал какой-нибудь комплимент или шутку. При этом глаза его сияли, ножками он перебирал как застоявшийся жеребец.

Пузатый охранник был очень неравнодушен к слабому полу. И не использовать это было бы просто преступлением по отношению к нему.

Подруга Ударника как раз подходила на ту роль. Классная фигурка, смазлива. А кокетка еще та! И покойника могла бы завести с пол-оборота и вселить в его душе ненужные надежды. В искусстве заигрывания ей не найти равных. Звали ее Надей. Ударник к ней обращался «моя Надежда». Он был уверен, что такое обращение должно было ей льстить.

Надя работала секретаршей. Шефом у нее была суровая пожилая дама. Так что в анекдоты про секретарш она никак не вписывалась. Соблазнять ее было некому. По крайней мере, в рабочее время. Что вполне нравилось Ударнику. Ведь ревность отнимает столько энергии!

В нерабочее время ее единственным соблазнителем был Ударник. По крайней мере, он верил в это. Что делает ему честь как мужчине, который уважает женщину и видит в ней человека.

Надежда была не только симпатична и соблазнительна. Еще она была и авантюристкой, любившей всякого рода розыгрыши. И это облегчало задачу Ударника.

Ее даже уговаривать не пришлось. Она сразу загорелась и стала предлагать различные варианты соблазнения женолюбивого охранника. Ударник охладил ее:

— Не забывай, что я ревнив, как Отелло. Надеюсь, ты не забыла, как закончилась жизнь Дездемоны? Удушение жен, даже невинных, еще никто не отменял.

— Ах, я уже жена? Наконец-то дождалась! Знаешь, сколько я ждала этого момента!

— Я уже говорил, что пока не стану доктором наук, не женюсь. Зачем такой девушке нужен рядовой докторишка?

— Выходит, что я стану женой дряхлого старичка.

— Ты станешь женой лауреата Нобелевской премии, самого молодого академика, полного сил, красивого, как Аполлон. И все твои подруги подавятся слюнями.

— Тогда ладно! Я отказываюсь от охранника. Можешь даже не ревновать! Он и пальцем ко мне не прикоснется. Самое большое, что я ему позволю, это похотливые взгляды.

Он поцеловал ее.

— Ты не только красавица, но и умница. Что большая редкость для вашего брата. Но иногда случается. Очень редко, правда. И какое счастье, что это оказалась ты.

— Ты женофоб.

— Но тебя-то я люблю.

— Если бы любил, то давно бы женился, а не отделывался легкомысленными обещаниями.

— Тебе же обязательно нужен муж-академик, а на меньшее ты не согласна. Или я что-то путаю?

— Я согласна просто на мужа.

— Да будет, будет тебе, Надюша, муж. Любящий, внимательный, заботливый и хорошо одетый. Меня очень этот инкогнито задел. Что-то мутят с ним непонятное. Извини за высокопарность, но это наш человеческий долг помочь ему. Так что миссия наша благородна, хоть и с душком авантюризма. Но без этого никак.

— Мы сделаем это. А ты разрешишь мне надеть ту сексапильную юбочку, на которую ты так клюнул, когда увидел меня в первый раз. Я никогда не забуду твоего взгляда.

— На такую юбку любой клюнет. Этот охранник про все забудет и на все будет согласный, когда ты предстанешь перед ним в этой юбке. Но переигрывать тоже не нужно.

Операцию назначили на следующий день, потому что в этот день женолюбивый охранник заступал на дежурство. Обсудили в последний раз детали. Всё-таки риск был.

ХОМЕНКО

Хоменко отвели в палату.

— Эх, немтырь, ты немтырь! — сокрушался Василий Иванович. — Даже не узнаешь, куда и зачем тебя водили. Скучный ты человек, иисусик. Вот Бог послал же такого соседа.

— С соседом нам не повезло, — согласился Кумыс. — Одно только и радует, что не буйный. Хотя для буйных другая палата. Представляете, мужики, что там творится?

— Братцы! Повезло нам! Повезло! — забубнил Баранов. — Он еще покажет себя, раскроет. Поверьте мне, ждать нам осталось недолго. И будет явление! Будет! Помяните мое слово! Иисус молчал двадцать с лишним лет, копя в себе божественную силу. А потом как всё это выплеснул на людей. Сначала нужно создать в себе внутреннюю силу.

— Тебе обеспечено пожизненное пребывание в дурке, — буркнул Кумыс. — Ну, нормальный человек разве такую чушь будет пороть? Да и не всякий ненормальный додумается до такого.

— А я, знаешь, что думаю? Ты, Кумыс, дай ему снова свой ежедневник и авторучку, — сказал Василий Иванович. — Говорить он не может, а рисует-то во как! Как настоящий! Нарисовал же он тогда девушку. Да так, что понятно, что он ее хорошо знает. Ведь как всё в подробностях вывел! Каждую волосинку прорисовал!

— Можно!

Кумыс подошел к Хоменко и стал знаками разъяснять, разумеется, комментируя это и словами. Хоменко смотрел на него, улыбаясь, изредка хлопал глазами.

— Это… нарисуй, где ты был, кто там был, нарисуй!

Хоменко схватил ежедневник, погладил его толстую коричневую корочку и открыл на чистом листе. С ногами забился в угол кровати. Лицо его просветлело, стало радостным, как у ребенка, которому наконец-то разрешили заняться любимым делом. Тут же принялся рисовать.

— Да! Искусство даже сумасшедшего возвышает, уносит туда в заоблачные выси.

Василий Иванович покрутил рукою над головой.

— Да какой он сумасшедший! — воскликнул Кумыс. — Тогда надо всех глухонемых записать в сумасшедшие. Вот говорил бы, и был вполне нормальный, как мы с вами.

— Верно! — согласился Василий Иванович.

Их ожидания оправдались. Хоменко настолько увлекся, что остальной мир перестал для него существовать. Визит в кабинет заведующего поликлиникой был ярким событием в его серых больничных буднях. Там он себя почувствовал интересным и нужных для других.

Он изобразил молодого худощавого мужчину с маленьким молоточком в руке. Глаза человека с молоточком смотрели прямо на вас и просвечивали нутро словно рентгеном. За столом сидел пожилой мужчина. Себя он изобразил со спины. И был уверен, что именно так выглядела бы картина, если бы кто-то в этот момент зашел в кабинет. На подоконники стоял большой керамический горшок с геранью.

Соседи терпеливо ждали, тихо переговариваясь между собой. Они были уверены, что если заговорят громко, то помешают Хоменко.

Конечно, сгорали от нетерпения. Кумыс несколько раз порывался, вставал, вытягивал шею, но тут же одергивал себя и возвращался на место, понимая, что художника торопить нельзя.

— Рисует и пусть рисует! — сказал Василий Иванович. — Мы же поймем, когда он закончит. Да и какой художник не хочет, чтобы его картины увидели другие. Для этого они и рисуют. Дернешь раньше времени, и кто его знает, замкнет что-нибудь в голове. Это такие тонкие натуры. С ними обхождение нужно, как с дамами.

Рука Хоменко стала двигаться медленнее, потом почти остановилась, поднялась над ежедневником. Он отнес ежедневник на расстояние и стал его внимательно рассматривать, видно решая, всё ли он закончил или еще что-то можно добавить.

— Кажется, всё! Действуй, Кумыс!

Кумыс поднялся и стал жестами объяснять, что они хотят посмотреть рисунок. Хоменко посмотрел на ежедневник, потом на Кумыса и улыбнулся. Протянул ему ежедневник.

Уселись рядком.

— Ну, вот это за столом Иван Васильевич. Как похоже он хмурит брови. Просто вылитый. Вот этого мужика впервые вижу. Но в медицинском халате. Значит, тоже врач. Видно, не из нашей дурки. Значит, о чем-то консультировались на счет нашего иисусика. Вот со спины он нарисовал себя,— комментировал Василий Иванович. — Я был один раз в этом кабинете. Всё точно, как и есть. Копия. Художник, что тут скажешь!

— Видите у молодого молоточек, которым проверяют реакцию.

— Ну, я же говорю, что консультировались на счет нашего иисусика. Интересно, что они там наконсультировались.

— Что бы ему ни заговорить? — вспыхнул Кумыс. — Ведь рисует же! И как рисует! А ведь говорить проще, чем рисовать. Я вот и кружочек не могу толком нарисовать.

Хоменко замахал рукой.

— Наверно, чего-то хочет.

— Это он ежедневник снова просит,— сказал Баранов, который был уверен, что лучше всех понимает Хоменко.

Кумыс протянул ежедневник. Хоменко стал листать его, а потом повернул, показывая всем тот самый рисунок девушки. Лицо новоявленного художника озаряла счастливая улыбка. Он вытянул губы вперед, округлил и стал тянуть долгое О. троица с удивлением переглянулась. Чего это ему вздумалось выть, как голодному волку?

— Не хрипит же!

— О! Что он хочет сказать? Что значит это О? — вопрошал Василий Иванович. — Ведь что-то же хочет сказать! И почти чисто О тянет без всякого хрипа. Значит, всё у него там в горле в порядке.

Хоменко ткнул пальцем в рисунок и снова завыл:

— Ооо!

— О? Что это значит? Ее зовут Ольга? Эту девушку, которую ты нарисовал, зовут Ольга?

Хоменко обрадовался, улыбался, глаза его блестели. Он с любовью поглядывал на своих соседей. На щеках его выступил румянец. Он закивал головой. С благодарностью погладил руку Василия Ивановича, который назвал это имя.

— Видите, братцы!

Василий Иванович потер ладони и подмигнул своим соседям. Они закивали, тоже обрадовавшись.

— Вот и раскрывается тайна. Он нарисовал некую Ольгу.

— Сейчас в интернете есть такие программы, — сказал Кумыс, который был самый технически продвинутый из них. — По фотографии или рисунку находят человека.

Василий Иванович скривился. Не любил он этих новшеств. Чем их больше, тем слабее человек.

— Говорят, в Москве кур доят. Тут к телефону даже не подпускают. Даже зэкам раз в месяц разрешают позвонить. А у нас тут строже, чем в тюрьме. Какой, к ядрёной фене, интернет!

— Подождите! У меня есть идея! — воскликнул Баранов.

— Баранов! Как у тебя только язык поворачивается говорить такое? Идея и Баранов — это вещи несовместимые. У тебя в голове только опилки, как у Винни-Пуха.

Одним из достоинств Баранова, если это можно назвать достоинством, было то, что он не обижался на те обидные слова, что звучали в его адрес.

Баранов отнес ежедневник Хоменко. И стал знаками показывать на себя и на ежедневник. Хоменко улыбнулся и кивнул. И принялся быстро рисовать, то и дело бросая взгляды на Баранова, который застыл как статуя древнеримского императора. Наконец рисунок был готов.

— Вылитый Баранов! — восхитился Кумыс. — Эх, если бы еще и в красках. Я цветные картинки люблю.

— Даже твое пустое внутреннее содержание сумел передать, — не удержался Василий Иванович. — Это и отличает настоящий талант: он рисует внешность, а передает сущность.

— Он художник, — сказал Кумыс.

— Или это его хобби, — добавил Василий Иванович. — Для некоторых хобби важней, чем основная работа.

— Еще мы знаем, что он любит Ольгу.

Это уже Баранов, который никак не мог оторвать глаз от собственного изображения.

— Не знаем самого главного. Кто он? Как его зовут? Откуда он взялся? Почему он оказался тут?

— У меня тоже есть идея, — сказал Кумыс.

Он полез в тумбочку. Возле каждой кровати стояла небольшая тумбочка, в которой пациенты хранили свои немногочисленные вещи.

В тумбочке у него лежала электрическая бритва в черном пластиковом корпусе. Станками пациентам не разрешали бриться. Все острые предметы держать было запрещено. Отбирали их. А электрические бритвы разрешали, такие, которые были на аккумуляторах, потому что в палатах не было розеток. Вдруг кому-нибудь взбредет что-нибудь туда затолкать. Санитары брали бритвы и относили их на зарядку. Щетина, бороды и усы не приветствовались. Обрезали и длинные шевелюры.

Кумыс достал круглое зеркало на подставке. Подошел к Хоменко. Хоменко поднял голову и улыбнулся. Поднес ему к лицу зеркало. Хоменко внимательно рассматривал свое отражение. Кумыс ткнул пальцем в зеркало, потом стал показывать Хоменко, что он должен нарисовать себя. Пусть глядит в зеркало и рисует.

Хоменко улыбнулся и кивнул.

— Понимает, черт головустый! — усмехнулся Василий Иванович. — Значит, не совсем того — самого. То уже списали человека: «Ничего не понимает! Полный овощ!» Мы его еще тут и вылечим. Он у нас еще, как Цицерон, заговорит. Еще лекции будет читать. Нельзя человека списывать, нельзя на нем ставить крест.

— Твоими бы устами, — вздохнул Кумыс.

Между тем Хоменко, поставив перед собой на тумбочку зеркало, увлеченно рисовал, то и дело поглядывая на свое отражение. Казалось, что сейчас для него весь остальной мир не существует.

— Художник у нас есть,— сказал Баранов. — Нам бы еще музыканта в палату. С инструментом, конечно.

— Балетную труппу не хочешь? — усмехнулся Василий Иванович.

— Нет, Василий Иванович, согласись, что хорошо, когда тебя окружают творческие люди. И сам обогащаешься и приобщаешься, так сказать, к духовным высотам.

— У нас в каждой палате, Баранов, творческие люди. И пушкины есть, и моцарты, и репины, и великие полководцы, и правители. Возвышайся по самое не хочу. Вон в пятой, говорят, поселили какого-то казаха, так он объявил себя Чингисханом и собирается со дня на день отправиться покорять мир. Одного только ему не хватает: коня.

— Василий Иванович, тебе бы только шутки шутить. А я ведь серьезно. Искусство — это высшая форма существования духа.

— Серьезное отношение к жизни больше всего портит жизнь.

Хоменко замер. Отодвинул от себя ежедневник. Потом поднес ближе к глазам и долго рассматривал.

Потом передал ежедневник Кумысу.

— Похож! — воскликнул Кумыс

Его товарищи тоже долго рассматривали рисунок. Особенно им понравилась улыбка на автопортрете.

— У молодых это называется селфи,— сказал Кумыс. — Ну, это когда сам себя фотографируешь.

Потом Хоменко рисовал своих соседей.

— Когда выйду из дурки, закажу рамочку под свой образ и повешу картинку на стене, — гордо сказал Кумыс.

— Подпись сделай «Я в дурдоме. Рисунок неизвестного художника».

— Еще неизвестно, когда мы выйдем отсюда и выйдем ли вообще, — вздохнул Баранов. — Всё это похоже на пожизненное заключение. Хоть бы приблизительно срок сообщали.

— Вот, Баранов, когда ты выйдешь отсюда, то чем займешься? Снова пойдешь на ферму или будешь нести слово истины? — спросил Василий Иванович не без издевки.

Но Баранов был невосприимчив к иронии. И казалось, что он даже не чувствует ее.

— Меня после дурки на работу не возьмут. Да и слушать не будут. Я же псих. Это пожизненное клеймо, крест, который мне суждено нести до конца земной жизни.

— Значит, дома будешь сидеть?

— А кто меня кормить будет? Если только манна небесная просыплется. Но может и не просыпаться. Жена получает хрен да маленько. Калымить буду. Дрова там переколоть, уголь перекидать, зимой снег, где что подремонтировать, построить. Поставить там дровяник или углярку, крышу перекрыть. В деревне всегда рабочие руки нужны. Хозяйство разведу. Как-нибудь выкручусь. На шее у жены сидеть не буду. Женщина она у меня терпеливая и добрая. Даже ругаться, как следует, не умеет.

— Мне-то что? Я пенсию получаю, — сказал Василий Иванович.

— А я первым делом разведусь и женюсь на своей ласточке, — мечтательно произнес Кумыс.

— Сказавший А, должен сказать и Б,— заметил Василий Иванович. — Но только, Кумыс, ласточка ни разу не заглянула в твое гнездышко. Может быть, уже с другим спарилась. Случившееся единожды может повториться и вновь. Ты же не будешь это оспаривать? Или имеешь что-то возразить? Готов тебя внимательно выслушать.

— Свидания же разрешают только с близкими родственниками, женой, матерью, детьми. А ведь она, сука, сама не приходит и ребят не приведет. На развод подала и бизнес мой забрала. Если бы Мариночка была мне женой. Наверно, уже сколько раз пыталась увидеть меня! Она меня понимает, я уверен в этом.

— Знаете, а у меня есть идея! — воскликнул Баранов. — Давайте устроим выставку картин нашего художника. Это просто свинство скрывать талант, тем более чужой. Пусть оценят нашего художника со стороны. Здесь же есть и весьма интеллигентные люди.

— Потом тебе устроят выставку в процедурной. Или не знаешь, что у нас любая инициатива наказуема? — заворчал Василий Иванович. — Так что сиди, как мышь под веником. И прежде, чем языком молоть, думай, что говоришь. Особенно в присутствии начальства.

— Что же тут такого? Это же искусство! Оно возвышает!

— Ага! — усмехнулся Василий Иванович. Скривил губы, как он всегда делал, когда разговаривал с неразумным человеком. — Один умный человек сказал: «Не надо прыгать выше головы. Всё равно ничего не получится». Тут музыкант был. Моцартом себя величал. Но рояля у него не было. И вообще никаких музыкальных инструментов. Ну, и как можно показать свой талант, не имея никаких средств? Он натаскал с кухни пустые консервные банки и давай на них разыгрывать симфонию. И каждая банка была у него особым музыкальным инструментом. «Это, — говорит,— для гармоничного сочетания звуков». Ему такую музыку устроили, что еле очухался. Трое суток пластом лежал и стонал. Тяжело было, бедолаге. Хорошо рядом были сердобольные люди, помогли ему в беде. Каких-то таблеток, облегчающих дали.

— Одна надежда, — вздохнул Баранов.

— Какая тут может быть надежда, — вопросил Кумыс, — в этом безнадежном месте? Хоть бы работой какой загружали, всё было легче. А мы даже права на труд лишены.

— На него надежда. Когда он разверзнет уста и изречет истину и покажет праведный путь. Это будет концом наших страданий и началом новой счастливой жизни.

— Не надоело, Баранов?

— Да, я понимаю. Люди обретают веру тогда, когда видят чудо. И в Христа многие поверили только после того, как он явил чудеса. Вы не верите. Но когда он совершит чудо, вы обретете веру.

— Баранов! Я убью тебя! — прошипел Кумыс. — Ты уже становишься невыносимым.

Разом почему-то взглянули на Хоменко. Он оперся спиною на стену и дремал. голова его наклонилась к плечу. Лицо у него было умиротворенным, как у человека, которого не мучает совесть.

— Ребенок! — умилился Василий Иванович. — Утомился, бедолага.

— Может быть, его положить? — предложил Кумыс. — Лучше спать лежа, чем сидя.

— Разбудим.

— А мы осторожно.

— Давайте я? — предложил Баранов. — Чего всем-то суетиться? Я и уложу его. Аккуратно.

— Баранов! Заискиваешь? Чтобы тебя он потом больше всех облагодетельствовал, — не удержался Василий Иванович. — Ну-ну! давай старайся! Будешь его первым апостолом.

Баранов повернул Хоменко и стал опускать его на подушку, придерживая за плечи. Лицо Хоменко оставалось всё таким же спокойным и умиротворённым. Он тихо сопел. Так опускают на стол драгоценную вазу, боясь, что она может выскользнуть из рук. Баранов делал это с таким видом, как будто он выполнял важное государственное поручение.

Губы Хоменко разомкнулись. И когда его голова коснулась подушки, из уст его вырвалось отчетливое «да». Баранов застыл. Сначала он даже не поверил. Может быть, ослышался?

— Он заговорил! — восторженно прошептал Баранов. — Вы слышали? Он сказал «да».

— Слышали мы! Слышали, Баранов! Это что же получается, что он умеет говорить, что у него всё там в порядке, ничего не сломано? Что же он не говорил до сих пор?

— Да! — Василий Иванович покачал головой. — Вот и узнали, что он может говорить. И никакой он не немтырь. Как мы с вами может говорить. Только заговорит ли он, когда проснется? Значит, дело там, в его голове. Что-то там нарушено.

— Вот если бы можно было заглянуть в голову человека и увидеть, что там и как, — сказал Кумыс.

— Со мной по молодости был такой случай, — заговорил Василий Иванович. — Работал я механизатором в колхозе. Закончили мы уборку, и меня, как ударника, послали в райцентр. Праздничное мероприятие, концерт, премии должны дать, грамоты, даже застолье обещали с закусками из ресторана и спиртным. Но с этим делом — предупредили — чтобы не налегали очень. Вот парторг вызывает меня и говорит: «Вася! Нам из райкома партии пришла разнарядка. Так всегда делают перед каким-то торжественным мероприятием. От нашего колхоза должен выступить молодой передовик. Ну, там тары-бары, что мы целиком и полностью поддерживаем, и одобряем политику партии и своим ударным трудом крепим мощь нашего социалистического отечества. И не пожалеем никаких сил ради победы коммунизма. Всё такое прочее. Ты парень молодой, языкастый, за словом в карман не лезешь. Вон на посиделках только тебя и слышно, и шутками сыпешь, и анекдоты травишь. Как в клубе лясы разведешь, так девки, как снеговики, под солнцем тают. Так что, Василий, тебе и вожжи в руки. Лучше кандидатуры не найдешь». Отказывался, отмахивался, а он всё своё и слушать меня не хочет. «Это же, — говорю, — не завалинке сидиеть, тут перед районом выступать, перед начальством. Сами говорили, что из области даже приедут. Не! Я не смогу, извиняйте!» Он говорит: «Вася! Не беспокойся! Я тебе и речь напишу и все слова, какие нужно вставлю: и ленинские цитаты и там из партийных съездов и пленумов. Подучи речь! Но и своего надо немного. От души, так сказать. Это очень слушателям нравится. И всем тогда понятно, что это речь живого человека, а не манекена. Да и к тому же политически подкованного и разбирающегося в общественных вопросах. И шутку какую-нибудь вверни! Только про девок не надо и срамных анекдотов, и частушек, которые ты по деревне исполняешь. А приличное, пожалуйста!» Мы что без понятиев что ли? Понимаем, где можно частушку ввернуть, а где «Коммунизм — светлое будущее всего человечества» или «Вот моя деревня! Вот мой дом родной». Завываю, где нужно, где мягкости в голосе подпускаю. Вставил две пословицы от себя, что «Терпение и труд всё перетрут» и что «Молодым везде у нас дорога». Всё, как парторг учил. Даже самому речуга понравилась. Матушка мне почистила и погладила пиджак. Сапоги начистил, блестят, как у кота яйца. Штаны парадно-выходные, два раза надеванные натянул. Портянки новые. Парторг свой галстук дал и самолично завязал на шею. А я этой удавки еще ни разу в жизни не носил. Всё чин-чинарем. «Ты, — говорит парторг, — только самое главное — не волнуйся. Держись уверенно, как на деревенской вечеринке. Там такие же люди, как и мы, а не небожители какие-нибудь. Так же едят, водку пьют, девок лапают, до ветра ходют. Так что, Вася, хвост пистолетом и вперед! Вроде как перед своими в клубе. Лица каменного не делай. Помни, что ты не статуя, а живой человек. Улыбку подпусти! Чтобы блеск в глазах был». И вот так меня всю дорогу поучает. Ему же тоже никак нельзя, чтобы я опозорился. Должен, так сказать, показать лицо колхоза. Приехали. Всё это дело в доме культуры проходит, поскольку это само большое здание в райцентре. И там всегда такие мероприятия идут. Народу тьма-тьмущая. И все одеты богато и красиво. Особенно дамочки. Такие напомаженные, нарумяненные, ухоженные, с маленькими сумочками. Мужики при галстуках и сапогами скрипят. А в эти сапоги как в зеркало смотреться можно. Ну, туда-сюда, выступает начальство один за другим. А потом приглашают простых работяг. Вот и до меня дошла очередь. Выхожу я к трибуне, откашлялся, открыл рот. Что такое? Не могу не единого звука издать, как будто у меня все парализовало во рту. Сам себя настраиваю: давай говори, чего стоишь как истукан. Рот шире открываю. Нет! Ни звука. Да что же это такое! Никогда со мной подобного не было. Кашлянул. Попробовал заговорить. Ничего не выходит. В президиуме уже глядят на меня. «Ну, что же вы, товарищ, говорите!» И в зале зашушукались. А я не могу. Вроде как на Голгофе стою перед казнью. Ни слова не могу выдавить. Не знаю, сколько времени прошло. Мне показалось, что целая вечность. Вспотел весь. Наконец один начальник поднялся, подходит ко мне и говорит в зал: «Товарищи, человек растерялся. Иногда это бывает. Давайте похлопаем и пригласим следующего оратора» похлопали. Я скатился в зал, как ошпаренный. Такая стыдобища. И из зала чуть ли не бегом. Не стал халявных закусок пробовать и водки пить. Парторг потом мне всю дорогу выговаривал. Больше мне выступать нигде не предлагал. Вот что случилось тогда со мной, до сих пор понять не могу. Видно, какой-то выключатель в башке щелкнул.

ОЛЬГА

Дежурная сестра подняла усталые глаза.

— Как вы сказали фамилия?

— Хоменко. Хоменко Евгений Васильевич.

— А когда он поступил в нашу больницу?

— Неделю назад.

Сестра стала листать журнал.

— Нет такого. Есть Фомин. А никакого Хоменко нет

— Еще раз посмотрите, пожалуйста! Может быть, пропустили.

— Девушка! Я всё внимательно посмотрела. Никакого Хоменко нет.

— Он поступил после избиения в бессознательном состоянии. Никаких документов у него с собой не было. У него с памятью проблемы и с речью. Вот такие вам поступали?

— В таких случаях мы сразу ставим в известность полицию. И она выясняет личность.

— Ну, а неустановленные личности у вас есть? Безымянные?

— Безымянных у нас нет.

— Но мне сказали, что он поступал именно к вам, в вашу больницу. Это точная информация.

— Кто вам мог такое сказать?

Ольга не посмела назвать Кузмина. Всё-таки она ему дала слово. Медсестра захлопнула и отодвинула журнал.

— Мне сказал об этом очень компетентный человек.

— Ой! Эти компетентные самые большие болтуны. Уж, поверьте мне, девушка. И не слушайте их!

— Могла бы я встретиться с главврачом?

— Ну, я могу позвонить в приемную, узнать у секретаря. Хотя зачем вам это надо? Не думаю, что он вам чем-нибудь поможет. Опять отошлет сюда же, ко мне. А в прочем, ваше дело. Мне позвонить не трудно. Если он не занят, то может и примет. Но главврач не обязан знать всех пациентов, которые поступают в больницу. Разве это не понятно. К тому же мы каждый день выписываем, каждый день поступают новые.

— Всё-таки позвоните!

— Как угодно.

Медсестра набрала номер, подняла трубку к голове, оттопырив наманикюренный мизинец.

— Иван Васильевич вас примет.

Рассказала, как найти его кабинет. Всё-таки медсестры пошли вежливые. Им постоянно напоминают о вежливом отношении к посетителям и пациентам.

Иван Васильевич вполне мог бы понравиться Ольге. Но взгляд у него был холодный. Уже один вид его показывал, что как ему надоели посетители, которые постоянно отвлекают его от главного. Он смотрел на вас, и вы чувствовали себя ненужным в этом кабинете, даже вредным элементом, который нарушает нормальное течение.

— Жалуетесь, девушка, на что-то? Или на кого-то?

— А к вам приходят только жаловаться? — усмехнулась Ольга и самовольно уселась на стул.

— Еще и просить приходят.

— Тогда у меня второе.

— Я весь внимание, — устало произнес Иван Васильевич, отодвигая от себя папку.

Он оценил девушку и признал, что она ничего. Если бы ему скинуть пару десятков лет, то он мог бы пофлиртовать с ней, как он всегда делал, встречаясь с симпатичными девушками.

Его взгляд был понятен Ольге. Ну, что же! Это даже хорошо. Легче будет договориться. Когда ты нравишься мужчине, он охотнее идет на уступки. Такова уж мужская природа.

— В больнице лежит человек, который почему-то не записан в журнале регистрации. Я только что от медсестры, которая никак не могла его найти. Хотя я точно знаю, что он в вашей больнице.

— Девушка! Такого быть не может.

— Однако это так, Иван Васильевич, — спокойно, почти равнодушно проговорила Ольга. — Неделю назад к вам поступил пациент в бессознательном состоянии. Он не мог говорить и, вероятно, потерял память. Документов при нем не было. Поэтому он не мог назвать себя. Врачам большое спасибо, что они спасли ему жизнь. Но как-то он должен быть у вас записан. «Неизвестный» или еще как-то. Я не знаю. Ведь он, вероятно, не первый такой пациент. И как-то вы их отмечаете в книге регистрации.

— Этот неизвестный вам родственник? Муж, брат, отец?

— Не буду лгать. Ни первое, ни второе, ни третье. Он мой возлюбленный. Или это противозаконно?

— Хорошее слово «возлюбленный». Оно возносит, возвышает, любимый человек над нами, как облако, как солнце, как звезды. Он вознесён в высоту. И мы глядим на него, задрав голову. Он выше нас… А скажи «любовник». Это нечто низменное, плотское, для постельных утех. Оно унижает наше чувство, мы выглядим неприглядно в глазах других.

— Вы философ, оказывается.

— Возраст обязывает. Но к делу! Если бы такой случай произошел, я бы узнал о нем первым.

— Он произошел.

— Не знаю, почему вы так решили, но уверяю вас, что вы ошибаетесь. Зачем мне вас обманывать?

— Чтобы убедиться в том, что я ошибаюсь, не соизволили бы вы распорядиться, чтобы я, разумеется, в сопровождении сотрудника вашей больницы обошла палаты и собственными глазами убедилась в вашей правоте? Не сочтите мою просьбу дерзкой, но просто иного способа я не нахожу. Так как же?

Главврач рассмеялся.

— Идея остроумная! Но, извините, я такого распоряжения не могу дать. Хотя мне так не хочется в чем-то вам отказывать.

— Я не ожидала другого ответа. Бюрократия, она и в Африке бюрократия. Я вас вполне понимаю. Бюрократ живет циркулярами, инструкциями, распоряжениями, а чувства реальных людей его не волнуют. и не могут волновать. Иначе он перестанет быть бюрократом.

— Сказано сильно! Когда женщина не только красива и умна, это настоящая бомба для мужского мозга. Пощадите меня, милая девушка!

— Вы же меня не щадите! Но я знаю, что делать. Вы же не хотите, чтобы в газете появилась статья о том, как в нашей больнице бесследно исчезают пациенты. Прямо какой-то Бермудский треугольник, феномен. Был человек и бесследно исчез.

— Мы уже перешли к угрозам?

— А что мне еще остается?

— Ладно! С каждой минутой я в вас открываю всё новые и новые грани. И поверьте, вы мне нравитесь всё больше. Ах, как я напугался! Я не побледнел? Лоб мой не покрылся потом? Ой, кажется, у меня коленки дрожат. Я даже слышу, как они ударяются друг о друга. Из-за стола вы не видите мои колени. Хоть это хорошо! А как это будет выглядеть? Вы представляете?

— А что тут представлять? Всё очень просто.

— Просто? Вы заходите в палату. Кто сидит, кто лежит, укрывшись с головой одеялом. Кто-то отвернулся к стене и не желает даже смотреть на белый свет, так ему всё обрыдло. Вы будете его разворачивать к себе? А тех, кто под одеялом, сдергивать с них это самое одеяло?

— Ну, при желании любое дело можно представить невыполнимым, найти всякие варианты.

— У меня другое предложение. В час начинается обед. Почти все собираются в столовой. Разумеется, кроме тех, кому разносят еду по палатам. Это тяжелые больные.

— Это, конечно, лучше.

— Ну, вот! До обеда осталось уж не так и много времени. Если, конечно, вы никуда не торопитесь. Прогуляйтесь, а к часу подходите. Я дам вам сопровождающего, чтобы вы не заблудились в наших лабиринтах. Он вас проведет в столовую и в палаты тяжелых. Если возникнет такая необходимость, разумеется.

Доктор, которого определили к ней, спросил:

— Вы из органов или из министерства?

По интонации, с которой он спрашивал, было понятно, что любовью у него не пользуются ни те, ни эти.

— Я даже не из ФСБ и не из министерства здравоохранения, — ответила Ольга. — Так что расслабьтесь!

— Тогда пожалуйте в столовую!

Столовая представляла собой длинную комнату, посередине которой стоял ряд столов, накрытых клеенкой. Кухня непосредственно примыкала к столовой. И поэтому столовая была наполнена запахами кухни. Пациенты переговаривались. А две поварихи в белых халатах и колпаках молча разносили блюда по столам. Лица их были неулыбчивы и неприветливы. Пациенты были разных возрастов, мужчины и женщины.

Ольга и доктор встали у окна. С этого места они могли обозреть всю столовую и в то же время не мешать никому.

Доктор рассказывал, как у них кормят, откуда доставляют продукты, какое меню, что такое раздельное питание для разных категорий больных. Хуже всех приходится желудочникам. Ольга не слушала его. Ей было неинтересно всё это. Но и не останавливала доктора. Среди обедающих Хоменко не было.

— Это все здесь? — спросила она. — Вон же несколько свободных мест. Значит, здесь не все.

— Кроме тяжелых.

— Посмотрим их!

— Как скажите»! Иван Васильевич наказал мне исполнять все ваши прихоти. Разумеется, в разумных пределах. Но я вижу, что вы девушка разумная и не потребуете от меня того, что я делать не могу.

— Хороший ли человек Иван Васильевич?

— В смысле?

— Ну, как человек какой он? Я знаю, что он прекрасный специалист. Продолжает делать операции. А вот как человек какой он?

— Ему уже надо поставить памятник. Два года назад он потерял жену. Говорят, они сильно любили друг друга. Для него больница — это всё. Он днюет и ночует здесь. Больница для него — это жизнь. Мне кажется, забери у него больницу, и он просто не выдержит этого. Дома его никто не ждет. Продолжает оперировать, чтобы не терять навык. Сколько людей он вернул к жизни, скольким подарил здоровье! Да и наша больница при нем стала одной из лучших в области. Он умеет найти подход к любому.

— Я это заметила.

— Да, он умеет разговаривать с теми, кто наверху. Говорят, что с м\ром они даже друзья. На рыбалку вместе ездят, банька там, шашлыки, то се. Поэтому легко выбивает средства для больницы. Главное — к каждому он умеет подойти, подобрать ключик, и человек раскрывается перед ним, готов выполнять любое его распоряжение.

— Посмотрим только те палаты, где мужчины, — сказала Ольга. — Ведь у них сейчас тоже обед.

— Таких палаты всего три. Вот первая.

Зрелище было не из приятных. Оставалось только посочувствовать врачам, которые постоянно видят такое.

Такие картины невольно вызывают мысль о том, что уж лучше скорая смерть, которая приберет тебя, чем быть в тягость многим людям. Спертый воздух, запах лекарств и печальные лица с потухшими глазами, в которых уже не живет надежда. Кто-то уже понимал, что он не жилец и это его последнее жизненное пристанище, откуда его бренное тело отправят на кладбище. Всё закончилось.

Хоменко среди них не было.

— Спасибо, доктор! — сказала Ольга, когда они вышли из третьей палаты. — Вы были очень любезны и очень мне помогли. Да! Вашей работе не позавидуешь. Вы героические натуры.

— Прощайте! Я в том смысле, что лучше не встречаться с нами. А на счет героизма — это преувеличение.

— Да?

Она спустилась на первый этаж, когда услышала за спиной шаги и громкий шепот:

— Постойте!

Она оглянулась. К ней спускалась сестра. Невысокая, черноволосая, с круглым симпатичным личиком. Сложена она была довольно хорошо, что даже не скрывал ее медицинский халат. Мужчины таких не пропускают без внимания, делают им комплименты.

Главное глаза, заглянув в которые понимаешь, что это человек, который не способен кому-то причинить зло. И Ольга сразу почувствовала к ней симпатию, совершенно не зная этого человека.

Остановилась возле Ольги.

— Может быть, я ошибаюсь, но мне показалось, что вы кого-то ищите, — сказала сестра.

— Не ошибаетесь. Я ищу человека, очень дорогого мне, любимого человека. Но, увы!

— Кажется, я знаю, кого вы ищите.

— Как знаете?

Ольга сделала шаг ей навстречу. Нет, человек с таким лицом и такими глазами не может лгать.

— Выйдем в скверик. Здесь не то место, чтобы говорить об этом. А там нам никто не будет мешать.

Скверик был за больницей, со скамейками, с каменным фонтаном, который никогда не работал и служил последним местом прибежища для опавших листьев и удобным постаментом для голубей. Опустились на скамейку. И медсестра рассказала о странном пациенте без имени и фамилии, который не говорил и, кажется, не понимал, кто он и где он. Он только часто улыбался и хрипел, наверно, пытаясь что-то сказать.

Она рассказала, как учила его говорить, рисовать, и как он радовался, как ребенок, когда она занималась с ним. Постоянно улыбался и пытался ей что-то сказать. Но из его глотки вылетали только хрипы. И наверно, это огорчало его. И он сердился на себя.

— Он! Это он! — воскликнула почти счастливая Ольга. Даже воспоминание о Хоменко доставляло ей радость. — Где он сейчас?

— Его забрали.

— Как? Куда? Кто его мог забрать? Это была женщина? Его жена? Или кто это был?

— Его забрали в психиатрическую больницу.

— В психиатрическую больницу? Но как? Почему? Как можно нормального человека забрать в психиатрическую больницу?

— Хотя его и жестоко избили, каких-то серьезных переломов и повреждений не было. И чувствовал он себя довольно сносно. На какие-то боли не жаловался. По крайней мере, это было незаметно по нему. Свою работу мы сделали. А возвращать память и речь — это уже не наша задача. Этим занимаются психиатры. Так что было вполне логично, что его перевели в психиатрическую больницу.

— Я не могу понять, почему Иван Васильевич скрывает от меня это.

— Я тоже ничего не могу понять, почему столько таинственности вокруг этого молодого мужчины.

— Я очень вам благодарна. Вы хороший человек. Я уже потеряла всякую надежду. А вы мне вернули ее. Теперь я обязательно найду его. Он вернется к нормальной жизни.

— Вы любите его?

— Я очень люблю его.

— Знаете, у меня было такое ощущение, что он постоянно хочет вспомнить какого-то дорогого ему человека. И его мучило то, что он никак не мог этого сделать. Я знаю теперь, что это были вы. Верните его к жизни! К настоящей полноценной жизни! Наверно, кроме вас этого никто не может сделать. Любовь способна творить чудеса.

Они расстались.

Без всякого плана, хотя она понимала, что вызволить Хоменко из психиатрической больницы будет непросто, она взяла такси и поехала туда. На душе у Ольги посветлело. Теперь была надежда, что она найдет его. Пусть даже ее и не пустят к нему, но она будет знать, что он там. А если повезет, то и его. Он будет с ней рядом.

Они подъезжали к больнице. За трехметровой железной оградой были видны кусты, старые клены, скамейки. Тут и там группками и поодиночке бродили больные. На всех была одинаковая больничная одежда, что сразу вызывало воспоминание о зоне. Возле крыльца стоял мужчина в белом халате, скрестив руки на груди. Он то и дело поворачивал головой вправо-влево, охватывая предбольничную панораму. Из проходной вышла парочка. Очень эффектная девица с распущенными светлыми волосами, в коротенькой юбочке оранжевого цвета. Так одеваются, отправляясь на вечеринку, где будет спиртное и громкая музыка. У нее была точеная фигурка, при виде которой мужчины причмокивают и облизываются. И вздыхают: «Ведь кому-то же повезло или повезет! А вот им останутся лахудры!»

Рядом с ней шел худощавый мужчина, который чуть сутулился. Девушка поддерживала его под локоток. Ольга видела его со спины. Но сердце ее забилось. И она уже не сомневалась, что это был Евгений. Но куда он шел и что это за девушка с ним? Она хотела выглянуть в окно и окликнуть его, но не смогла найти ручку, которая опускает стекло. И попросила водителя:

— Посигнальте, пожалуйста! Посигнальте! Мне надо, чтобы они остановились. Они мне нужны.

Водитель нажал на сигнал, но парочка даже не оглянулась. Только девушка ускорила шаг. Они сели в иномарку, и тут же машина резко сорвалась с места. Вскоре она исчезла за поворотом. Ольга даже не догадалась рассмотреть номер машины. Из проходной выскочил охранник с брюшком. Лицо его было растерянным. Он взмахивал руками. Было понятно, что он ругался. И рассердила его уехавшая машина.

— За машиной! Гоните за этой машиной! — крикнула Ольга таксисту. — Пожалуйста!

— Я не Шумахер. И у него «фольксваген», а у меня дедушкины «жигули». С таким же успехом можно гнаться за ним на велосипеде. Никаких шансов!

— Тогда остановитесь у проходной.

— Это можно. Мы уже возле нее. Вас подождать или как? Надеюсь, вы ненадолго здесь зависнем?

Ольга забежала в проходную. Пузатый охранник сидел за столом, обхватив голову руками. Он даже не обратил внимания на нее, погруженный в свои переживания.

— Сейчас только что отсюда вышли девушка с мужчиной. С больным. Куда они поехали? Вы слышите меня, мужчина? Вы же не можете выпустить отсюда больного человека просто так?

Охранник посмотрел на нее. Лицо его стало свирепым.

— Никто отсюда не выходил. Откуда вы это взяли? Может быть, кто-то и вышел, но не отсюда. И машину я не видел. Покиньте, пожалуйста, проходную. Здесь посторонним нельзя. И никаких справок я не даю. Не имею права давать какие-то справки.

— Не выходили? Я собственными глазами видела. У меня есть свидетель — таксист, который привез меня сюда. Только что из вашей проходной вышла девушка с мужчиной, больным, и сели в машину.

— Еще раз повторяю: покиньте помещение!

— Тогда… тогда вызовите кого-нибудь из администрации. Я хочу поговорить с кем-нибудь из администрации.

— Сейчас! Администрации больше делать нечего, как слушать всяких сумасшедших. Покиньте помещение и не мешайте работать! Я что неясно выразился?

— Да как вы смеете?

Охранник поднялся, взял со стола дубинку, несколько раз ударил себя по ладошке.

— Еще раз повторить?

— Ну, хотя бы скажите номер машины, которая только что сейчас отъехала от больницы. Неужели вы и номера не запомнили? Скажите мне номер машины, пожалуйста!

— Никакой машины здесь не было. Вон только ваши «жигули» здесь вижу. Всё, девушка! Освобождайте помещение!

Охранник был зол. Как ловко развела его прошманделка! А ведь он считал себя тертым калачом. Как он старый матерый пень легко повелся, ничего не заподозрил. Даже сам ей пошел навстречу и разрешил дурака вывести на улицу, не потребовал никаких документов. Вылетит теперь отсюда, как пробка из шампанского. А это снова искать работу. А он здесь уже прижился, приспособился, напряга никакого не было.

Охранники, конечно, требуются везде.

У нас же как? Половина ворует, а другая половина охраняет наворованное, подворовывая это самое наворованное. А чем они хуже? Они тоже хотят кушать хорошо.

Ему об этом сказал один умный человек. И этот афоризм крепко застрял в его голове. Правда, у психов воровать было нечего. Поношенные тапочки и халаты ему были не нужны. но оказалось, что кое-что можно украсть. Дурака! Но зачем он им? На органы? Но вон сколько одиноких пешеходов бродят по парку. Прямо сами просятся на нож. Зачем тащить дурака? Когда можно схватить какую-нибудь симпотную деваху. И себе доставить удовольствие и другим помочь в бизнесе, который пышным цветом стал расцветать и в наших пенатах.

Мысли его то и дело сворачивали на слабый пол, о котором он думал двадцать четыре часа в сутки. Хоть девица развела его, как лоха, он продолжал думать об ее аппетитных формах с вожделением. А в прочем, о чем-то другом он и н е мог думать.

ПСИХБОЛЬНИЦА

Всё прошло без сучка, без задоринки. Когда Надя вошла в проходную, пузатый охранник сидел за смартфоном, он весь погрузился в сайт бесплатных знакомств. Поднял голову, поглядел на Надю, протер глаза. неужели его мечта осуществилась?

Это превосходило его ожидания. Женщины, несмотря на все его стремление к ним, не отвечали взаимностью. И фигурка, и мордашки, и тут, и тут. Вот таким и был идеал женщины для него. Он поднялся, протянул руку, хотел спросить, куда она, потребовать документы. Но не спросил и не потребовал. И застыл, беззвучно шевеля губами. А на смартфоне его светилась очередная лохушка со змеиной улыбкой, которая обещала много, но за немалые бабки.

— Салютик!

Надя подняла руку и пошевелила пальчиками. Охранник завороженно глядел на это действо. Так кролик смотрит на удава, прежде чем попасть к нему в пасть. Почему-то он сразу уверился, что его сексуальные фантазии непременно осуществятся.

— Я к вам, — сказала Надя и кокетливо улыбнулась.

— Ко мне? Как ко мне? А что ко мне?

Он сучил ножками и постукивал пальцами по стойке, которая отделяла его от девушки.

— Мне нужна помощь. Разумеется, небескорыстно.

— Небес…

— Небес.

Охранник еще быстрее засучил ногами. Так делает человек, когда ему сильно приспичит в туалет.

— В чем это, как вы сказали, помощь?

— Давай на ты?

Она локотком привалилась к стойке, подперев кулаком лицо. Вызывающе глядела на него.

— Я Надя. Можно просто Наденька.

— А я Серега. Ну, можно Сергунчик. Так меня друзья зовут.

У него чуть не вырвалось «и жена». Но сдержался. Понял, что упоминание о жене сейчас совсем ни к чему.

— У тебя красивая форма. Как влитая на тебе сидит.

— Ну, так, соответствуем.

Он выпрямил плечи. При этом его живот стал еще больше выпячиваться. Даже швы затрещали.

— А ты по какому делу?

— Делу? Ах, да! Да какое у меня может быть дело? Это у вас, у мужчин, настоящие дела. Чуть не забыла, как только тебя увидела, Сергунчик. А вообще мне нужно хоть изредка видеться с братом. Из тихих он. Глянуть бы на него одним глазком.

— Ну, это можно. Это у нас не запрещается. Родственники приходят, общаются. Это завсегда, пожалуйста!    Документ надо оставить какой-нибудь. Ну, порядок такой.

— Ну, конечно! Конечно! Мы же понимаем. Порядок он везде порядок. Даже в дурдоме.

Раскрыла сумочку. Стала рыться.

— Во! Блин! А банковская карточка подойдет. Какая я дурочка! Ничего с собой не взяла!

Охранник рассмеялся.

— Банковская? Не! Банковская нет! У нас же тут не банк. Тут, Надюнчик, психбольница.

— Как назло ничего с собой не взяла. я такая невезучая. Всё всегда забываю. Вот не бывает такого, чтобы я чего-то не забыла. Всегда из-за этого попадаю в неприятные истории. Ладно! Значит, в следующий раз. Кстати, и увидимся снова. Если, конечно, вы в следующий раз будете на дежурстве. А если не будете? Ой! Я об этом не подумала.    

— Ну, это же можно договориться.

— Конечно. Ну, тогда досвидос.    Я верю, что наше знакомство только начинается.                                                                    

Надя развела его как лоха.

Не давала ему ни слова вставить. К тому же время от времени покачивала бедрами. И тогда горячая кровь стучала ему в виски. И он еле удерживался, чтобы не схватить ее.

Предложи ему на выбор: миллион баксов или эта девица — он бы не раздумывая выбрал второе. Хотя и миллион тоже неплохо. Хорошо, чтобы и то и другое. Когда он уже совершенно поплыл, и все его помыслы, желания, мысли, как солнечные лучи под увеличительным стеклом, сконцентрировались в один пучок, который способен сжечь всё, что сжигается, Надя перешла к делу. Теперь она была уверена, что у нее все получится.

— У бедняжки поехала крыша. Я хотела бы с ним увидеться. У вас как раз по расписанию прогулки. Он должен сейчас гулять где-то в скверике. Я очень давно не видела его.

— Прогулка, так сказать, — кивнул охранник.

— Ты же не будешь возражать, котик, если я на минутку повидаюсь со своим братцем? Можно я оставлю тебе свой номер телефона. Это же тоже своего рода документ, по которому можно найти человека и привлечь его, так сказать?

Он закивал, потеряв дар речи. Такая неожиданная удача! Рыбка сама плывет в руки.

— Запишу его тебе. Только ты, пожалуйста, его не теряй. И обязательно воспользуйся им. Я буду ждать твоего звонка с нетерпением и трепетом. Ты же не можешь обмануть меня? В тебе есть что-то майнридовское.

Слово «майнридовское» было ему незнакомо. Но он понял, что это как раз то, что нравится молодым красавицам. Это определение, он был уверен, относится к мужчинам с необычайной сексуальной привлекательностью. Вон как юлит эта телка перед ним.

— Это… да чего там? Мы же почти свои люди. Иди, почеломкайся с братцем, пообщайся. Что я не человек что ли? Не понимаю? Со всяким бывает. И со мной бывало.

— А как же без документа?

— Да чего бюрократию разводить? Я человек простой и всегда пойду на встречу.

— Сергунчик! Я так не могу. А вдруг тебе попадет. Я буду чувствовать себя виноватой. И казнить себя за это. Меня просто совесть заест, что я сделала плохо такому хорошему человеку. Раз уж я такая забывчивая, то до следующего раза. Возьму документ и приду на днях.

— Да не парься ты, Надюха! Пацан сказал, пацан сделал. За мной как за крепкой стеной. Говорю «можно», значит, можно. Иди, я тебе говорю. Всё будет нормуль.

— Ты уже командуешь? Мне нравятся мужчины-диктаторы. Так хочется кому-то подчиняться. Мямлей не могу терпеть: бе-ме, бе-ме. Ну, я на минуточку. Почирикаем и сразу назад. Как-никак родной братец, хоть и дурачок. Но он тихий. Он ничего себе не позволяет.

— Ладно! Как следует поболтайте! Я же не подгоняю.

Надя выпорхнула из проходной, оставив в ней тонкий аромат духов и мужчину в полной прострации, зато полного надежд и далеко идущих планов на счет недалекого будущего.

Вскоре она появилась. К сожалению, не одна. Рядом с ней был долговязый мужчина в больничном одеянии. Мужчина нелепо улыбался. И эта улыбка нервировала Сергунчика. Он догадался, что это ее брат. Как у такой симпатичной телочке может быть брат, такой урод? Вообще-то брат был здесь лишним.

— Вот это мой братец. Он вообще-то когда-то был нормальный. А теперь совершенный дурачок. Ну, а у дурачков бывают свои прихоти. Как чего-то захочет, ты ему хоть кол на голове теши. Вынь да положь, иначе такое может устроить. Вот сейчас он пожелал посидеть в машине, попикать. Ну, ребенок, право. Что с него возьмешь. Вот вынь да положь ему это самое попипикать. И ведь отговорить его невозможно. Там, что в голову придет, это конец. Ты же не будешь против, если он два раза пипикнет. Пик! Пик! И сразу назад. А мы с тобой потом еще поболтаем. Ты такой интересный собеседник. Настоящий интеллектуал. Ну, пусть два раза пипикнет?

— Надюнчик! Не положено.

— Но ему же не объяснишь, что положено, а что не положено. Ему дай попикать. И всё! Дурачок, он хуже ребенка. Никакие доводы его не убедят, если он чего-то захочет. А если не дашь, он такое устроит. Я его знаю. Ну, пожалуйста! А? Пусть два раза пипикнет. И сразу назад. Для него сейчас в этом весь смысл жизни. Только два раза? Ага? Он тогда будет так счастлив. Дурачкам много не надо. Мы же быстро! Вон машина стоит. Пипикнет и сразу назад. Ты даже моргнуть не успеешь.

— Два раза? Два раза это можно, — согласился он. — Только вы это… по-бырому, то есть мухой! Если начальство увидит, то так мне пипикнет. У нас с этим строго. Очень строго.

— Не увидит! Мы же быстренько.

— Только быстренько! Пипикнет и сразу назад. Вроде никого поблизости из санитаров нет.

— Ты симпотяшка, Сергунчик! Настоящий полковник!

«Настоящий полковник» даже охнуть не успел. Хлопнула дверца автомобиля. Машина тут же растворилась в городских джунглях. Вот фьють! И их нет.

Он сначала шевелил беззвучно губами, хватал воздух и не мог поверить в такое вероломство. Ему представлялось, что сейчас дверь откроется, и в проходную впорхнет Надюшка в своей умопомрачительной секси-юбочке и в знак благодарности чмокнет его в щеку, которая затрясется еще сильнее, и пообещает продолжить в ближайшем будущем их отношения, которые станут еще более близкими.

Надюшка не впархивала, и машина не возвращалась, и Сергунчик понял, что его развели как лоха. Это было очень обидно, это умаляло его мужское достоинство.

Первым делом он схватился за трубку, чтобы поставить в известность дежурного врача Так положено по инструкции. О любом ЧП сообщать дежурному по больнице. А Сергунчик был исправным служакой и всегда действовал по инструкции. Тут же отдернул руку, как от горячей сковородки. И с облегчением вздохнул. Хорошо, что он не успел сделать этого. Идиот! Сам себе подписал бы приговор. Никому не надо звонить. Ничего не произошло. Когда спохватятся еще этого дурака? Ищи ветра в поле. Может быть, он сбежал не в его дежурство. Он ничего не видел и не знает. И будет ото всего отказываться. Этот дурак мог и через забор перелезть. И вообще убежать не в его смену. Откуда они знают, когда он убежал?

Надя сидела с Хоменко на заднем кресле и держала в ладошках его руку. Хоменко улыбался. Казалось, что ему очень нравится, что его катают на автомобиле. А то, что это незнакомые люди, его нисколько не беспокоило. Ведь они же не могут причинить ему зла!

— А он симпатичный, — сказала Надя. — У него такое умное лицо. А какие у него добрые глаза!

КУЗМИН

Кузмин уже стал забывать о Хоменко. Что и немудрено. Каждый день подкидывал новые дела. У него была напряженная работа. Он уже забыл, что такое нормальные выходные и праздники. Угрызения совести никак не вписывались в бешенный ритм. Да и специфика работы не совмещалась с самокопанием.

Этот день начался с жуткого происшествия. Даже видавшие виды менты качали головами.

Утром дворники, убиравшие территорию рынка, обнаружили возле уличного туалета убитую женщину. Она лежала в черной лужи крови, уже окоченевшая. Значит, убита была еще вечером. Когда рынок опустел, и здесь никого не было. Но туалет был открыт круглые сутки. Женщине было не более тридцати лет. На светлых волосах были сгустки крови и мусор. Она была беременна, как установила позднее судмедэкспертиза. Преступник ударом ножа в живот убил мать и будущего ребенка. Полугодовалого. Наверно, уже чувствовал жуткую боль от вонзившейся в его плоть стали.

Ни сумки, ни денег, никаких документов при ней не было. Скорее всего, преступник всё забрал.

Самая первая версия: убита с целью ограбления или бомжом, или наркоманом. Эти типы готовы за рубль отправить человека на тот свет, особенно, если трубы горят. Преступник выследил одинокую женщину. Когда она вышла из туалета, стал требовать деньги и драгоценности. Видно, женщина попыталась дать отпор, что привело его в ярость. И пустил в дело нож. После чего забрал у нее всё, что представляло ценность.

Дерзкое убийство, жестокое и омерзительное. Подстерегать беременную женщину возле туалета…Не заметить, что женщина была беременной нельзя. Живот уже заметно выделялся. Тем более, что преступник, когда наносил удар, стоял вплотную к ней. И бить в живот, несколько раз. Кузмин почувствовал, что если найдет эту тварь, то не сдержится и пристрелит его на месте. Таким не место на земле. Пусть потом назначают служебное расследование. Он не только мент, но и человек.

Сначала нужно было установить, кто это женщина. Почему она поздним вечером оказалась на пустынном рынке. Забили фотографию в банк данных. И сразу результат. Литвиненко Ирина Владимировна, двадцати восьми лет, жительница села Смородиново, домохозяйка, замужем, имеет ребенка — девочку пяти лет.

В город она приехала на обследование. Прием ей был назначен на утро. Она решила переночевать у родственников.

Это со слов ее мужа, который работал в ЗАО на ферме. Его привезли в город, чтобы он опознал жену. Почему женщина не отправилась сразу к родственнику, а допоздна бродила по городу, неясно. Тем более, что поздним вечером магазины уже были закрыты. Денег у нее, по словам мужа, было где-то три тысячи. Еще банковская карта. На карте где-то около десяти тысяч. По нынешним временам мелочь. И за этой мелочи лишать человека жизни и еще не родившееся существо? Но ведь убивали и за сотню, и за мобильник, который обменивали или на дозу, или на пузырь.

Как это назвать?

Решили заняться местными бомжами, которые обитали в районе рынка и кормились с него. Мясников взял на себя наркоманов и гопников, с которыми, как он был уверен, он легко находил общий язык, то есть умел на них навести страх и развязать им языки. Первый день ничего не дал. Никто ничего не видел и не знает. А об убийстве узнали из слухов, которые моментально облетели городок. Разводили руками, пожимали плечами. Городские жители заговорили о рынке, как о месте, опасном для жизни, где орудует маньяк, которому убить всё равно, что прихлопнуть комара.

Расследованием занималось пять человек. Полковник выслушал Кузмина и прошипел, оглядывая исподлобья всех собравшихся у него за столом в кабинете:

— Кровь из носу, найдите мне эту тварь!

— Товарищ полковник! — отрапортовал Кузмин. — Вся наша группа занята этим. Найдем!

— Чтобы через неделю был результат. И преступник живой или мертвый. Лучше живой.

Но уже утром следующего дня полковник вызвал Кузмина. Опять будет поторапливать? Что он скажет полковнику? Еще никаких результатов. Одни домыслы и догадки. Группа его шерстит район вокруг рынка. Но пока безрезультатно. Как бы ни повисло это дело. Накануне выборов начальству этого не простят. Преступление, как говорят, резонансное. Город взбудоражен. Ходят всякие слухи. С полковника три шкуры будут драть, чтобы нашел преступника. А он в свою очередь с них.

— Кузмин!

Полковник был хмур.

— Вчера сверху у меня был неприятный разговор. Дело о преступлении на рынке передай Мясникову. Опер он опытный, хотя порой его заносит. Но это по молодости.

— Мясникову? А что же я?

— Да ты не дергайся! Без работы не останешься. Займешься старым знакомым, вон тем ходячим трупом. Слушай, Кузмин, и мотай на ус, которого у тебя нет. Ты и без усов красавчик.

— Старый знакомый — это который? У меня их уже немало таких знакомых, товарищ полковник.

— Тем ожившим покойником.

— Это Хоменко что ли? Так решили же больше этого дела не ворошить. И вообще не заниматься им. Вы же сами говорили, что никакого дела нет и никакого Хоменко нет. И поэтому здесь нечем заниматься. Что-то изменилось, товарищ полковник?

— Память у тебя хорошая. И это уже радует. Только жизнь, товарищ капитан, не египетская пирамида, которая веками стоит на одном месте и будет стоять и никуда не денется. Жизнь — река, в которую нельзя войти дважды. Каждый раз она другая. Вот так-то! Так что не стоит цепляться за то, что я когда-то говорил. Гибким нужно быть.

— Это я понимаю.

— Пропал твой Хоменко.

— Как пропал? Его же поместили в психиатрическую больницу. Он что сбежал оттуда?

— Сбежал.

— Как же можно сбежать оттуда? Это же настоящая тюрьма. Железные решетки на окнах, трехметровый забор, охрана. Санитары за пациентами постоянно наблюдают.

— Случается, и зэки убегают. А там охрана, сам знаешь, не такая. Так что надо искать.

— Не мог он сам убежать. Сами знаете, после случившегося с ним он, как овощ. Он не способен адекватно оценивать реальность. А для побега нужен план, определенные действия.

— Я не знаю, как он воспринимает реальность. У меня факт: побег из больницы. И ты у нас пока не психолог, а мент. Мне позвонил директор дурки и сообщил, что его нет. Хватились вечером. Он не появился на ужине. Сопалатники ничего сказать не могут. Кузмин! Найди его во что бы то ни стало. Нам сумасшедший, вольно разгуливающий по городу, не нужен.

— Может придется обращаться к его жене и к той женщине, ну, с которой у него был роман.

— Хоть к папе римскому обращайся! Но если журналисты узнают, что у нас из дурки убегают сумасшедшие и не просто сумасшедшие, а сумасшедшие покойники, ты представляешь, что начнется? Такая свистопляска! Малахов приедет снимать программу.

— Да уж!

— Действуй быстро, но аккуратно. Свободен! И Кузмин… никому! Это, так сказать, тайная операция.

Кузмин не любил бросать начатое дело, не доведя его до конца. Еще со школьных лет он жил по принципу: «Если взялся за что-то, то доведи до конца!» Но приказ полковника вернуться к делу Хоменко, если и не обрадовал его, то и не огорчил. Он чувствовал свою вину перед этим несчастным и этой прекрасной девушкой Ольгой.

Через полчаса он был в кабинете заведующего психбольницы. Заведующий вызвал дежурного врача.

— Давайте начнем с того, кто у нас сбежал. Что у вас есть на этого пациента? Покажите мне записи! Фамилия, имя, отчество, год рождения, ну, и прочие паспортные данные. И медицинскую карту. Что вы на меня так глядите. Это стандартная ситуация.

Кузмин достал лист бумаги и рядом положил ручку. Посмотрел на врача. Что же тот медлит?

— Так! Так!

Дежурный врач достал из стопки папок нужную, положил ее перед собой и дунул на обложку.

— Неизвестный.

— Что «неизвестный».

— Фамилия пациента. Так записано. А что фамилия вам показалась необычной? Знаете, каких только фамилий не встречается!

— Записал. Дальше!

— Место проживания, прописки не указано. Прочерк. Видно, бомжует. У нас таких немало.

— Странно. На бомжа он не похож. А значит, где-то жил. Вероятно, что и работал. Может быть, женат. Есть родственники?

— Не указано. Прочерк. Ну, товарищ капитан, все указывает на то, что бомжует.

— А номер паспорта? Серия?

— Не указано. Значит, когда его сюда доставили, никаких документов при нем не было.

Кузмин постучал ручкой по столу.

— Странное у вас делопроизводство. Вроде солидное учреждение. И какое! Непорядок! Принимаете пациента, а никаких данных о нем нет. Как же так, доктор?

— Знаете, товарищ майор! К нам иногда поступают бомжи, у многих при себе никаких документов. И порой они бывают в таком состоянии, что даже не могут вспомнить собственное имя.

— Могу я поговорить с соседями по палате?

— Конечно! Ведь вы же представитель общественного порядка. Для вас не существует закрытых дверей. Я позову санитара. Он вас проводит. У них тихая палата. Но таков порядок: только в сопровождении санитара можно навещать пациентов.

— Тихая — это как понять?

— Ну, буйных мы держим отдельно. За ними особо строгий контроль. Круглые сутки. Санитары постоянно наблюдают за этими палатами. И если случаются эксцессы, принимают меры. А есть такие, кто ведет себя мирно и безобидно. Никаких выходок. Наш пациент тоже из таких. Вот подобные палаты мы и называем тихими.

Вошел мордатый мужчина с модной щетиной. «Или боксер или из уголовников», — подумал Кузмин. Нос у санитара был сломан и вверху возле глаз почти не выступал.

Переход по коридорам не доставил Кузмину особого удовольствия. У Кузмина с детских лет была аллергия на больницы. И само слово «больница» для него означало, прежде всего, боль. Это уколы, выдираемый зуб, запах лекарств, стоны.

С двух сторон неслись, где тихие голоса, где громкие, где крики. Как будто он попал в какой-то зверятник, где в клетках заперли диких зверей.

Санитары, поддерживая за руки, проводили пациентов, и тогда они прижимались к стене и пропускали процессию. Некоторые пациенты были в длинных халатах с завязанными на спине рукавами. У всех были испуганные глаза.

Вероятно, несчастных вели на очередную экзекуцию

Вспомнился Пушкин: «Не дай мне, Бог, сойти с ума! Уж лучше посох и сума!» Гений всё способен прочувствовать, понять и выразить. Ведь лучше не скажешь! Хорошо, если бы Бог избавил и от с умы и от тюрьмы. Но от такого уж точно. Человек, который сошел с ума, человек ли? Даже животное разумнее его. Нет! Это даже хуже смерти.

Вошли в палату. На трех кроватях сидели мужчины. На дальней у окна высокой мужчина кавказской внешности с черными живыми глазами. На нем были больничные штаны и белая майка.

Он читал. Когда они вошли, он положил книгу на тумбочку раскрытой вверх корочкой. Кузмин напрягся, но так и не смог прочитать названия. Даже хотел подойти ближе, но передумал.

Справа старичок с глубокими морщинами на лице и молодыми озорными глазами. Он подмигнул Кузмину, когда они вошли. Санитар нахмурился. Видно, панибратство здесь не приветствовалось.

Слева низенький коренастый мужичок с короткими серо-грязного цвета волосами. Возле него лежала небольшая синяя библия. Такие книжечки раздают бесплатно.

— Добрый день! Майор Кузмин.

Поздоровался он. Старичок привстал и отвесил низкий ёрнический поклон и снова плюхнулся на кровать.

— А выправка как у генерала, — усмехнулся старичок.

Санитар привалился спиной на косяк и сложил руки замком на паху. Он медленно переводил взгляд с одного на другого пациента. Всем своим видом он показывал, что пока он на посту из палаты не только никто не выйдет, но и не позволит себе никакой вольности. Здесь он хозяин, господин и барин. А они всего лишь крепостные. Кузмин присел на дальней пустой кровати, которая, получается, принадлежала сбежавшему пациенту. Заглянул в прикроватную тумбочку. Придвинул единственную в палате табуретку и положил на нее свою папку.

— Как живете — можете?

Надо же было с чего-то начинать. И желательно сразу установить контакт, вызвать к себе доверие. Официальный тон помешает, насторожит, заставит замкнуться. Это Кузмин уже понял в первые годы службы. Покажи симпатию даже к преступнику, и он будет говорить с тобой иначе.

— Лучше всех! — отрапортовал старичок.

— А вы оптимист, — ухмыльнулся Кузмин. — Мне нравятся оптимисты. Вот с нытиками тошно.

— Я разведчик.

— В смысле?

— Да всю войну прошел в разведке до самого Берлина. Правда, не повезло. Гитлера так и не повидал.

— Вот даже как!

— Сами понимаете, что разведчику нельзя без оптимизма. Если идешь на задание и думаешь, что тебе конец, то тебе точно будет конец.

— Вы, наверно, догадались, по какому я поводу здесь? Не будете возражать, если задам пару вопросов?

Кавказец и круглолицый молчали. За всех отдувался старичок, самый словоохотливый в их компании.

— Чего же не догадаться? ЧП у нас. А вы нас подозреваете в соучастии. То есть это мы организовали его побег?

— Я вас не подозреваю. И мысли такой не было. Но вы соседи по палате. И я обязан вас расспросить. Я должен выяснить все обстоятельства. Кстати, как вы обращались к своему соседу? По имени, по кличке или еще как-то там? Типа «эй, ты».

— Что к нему обращаться? Он немой. Ни бэ — ни мэ — ни кукареку. мы и имени-то его не знаем. Сидел только и улыбался, как блаженный.

— А на вечерней прогулке вы были вместе? Или, быть может, видели, как он прогуливался?

— Как вместе? Вышли вместе, потом кто куда разбрелся. Я вот под кустик пошел покурить. У кого-то есть знакомые из других палат. Идут к ним поболтать.

— А мужчины и женщины у вас гуляют вместе или по раздельности? В разное там время?

— Чего же не вместе? У нас же не тюрьма, а образцов-показательная больница. Может быть, и того-самого. Но с этим делом сложно. Санитары строго следят и блуда не допускают.

— То есть вы вышли на прогулку и разошлись, кто куда, и друг друга не видели? Так?

— Да.

— И соседа своего не видели? Где он гуляет, с кем, куда пошел, вы не видели? Так?

— Да.

— И хватились его только тогда, когда вернулись с прогулки? Зашли в палату, а он не пришел?

— Так.

— Вы сообщили администрации?

— Ну… Ну, в общем, не сообщали. Может, где-то задержался. Откуда нам знать. Каждый возвращается в разное время.

— А когда вы его хватились?

— За ужином. За ужином все собираются. А нашего немтыря не было. Ну, и забеспокоились.

— Что он за человек?

— Хороший человек. Всё время улыбался. Только что не говорил. Мычал, как теленок. Точнее хрипел. Вроде и хочет что-то сказать, а ничего, кроме хрипа, не получается.

— Еще он художник, — воскликнул Баранов.

— Художник? Любопытно! А что он рисовал? Как рисовал? Рисунки его сохранились?

— Кумыс, покажи!

Кумыс протянул ежедневник. Кузмин стал листать, останавливался на каждом рисунке.

Прекрасный рисовальщик. Вон как точно изобразил соседей. Кузмин переводил взгляд с рисунка на оригинал. Да! Тут бесспорный талант рисовальщика. Вот кабинет заведующего больницей и сам заведующий. Рядом молодой доктор, длинный и худощавый, как жердь. Надо бы узнать, кто это такой и что они там делали в кабинете. Со спины, наверно, сам Хоменко. А это же Ольга! Невероятно! Если Хоменко потерял память, то, как он мог вспомнить свою возлюбленную? Выходит, он не совсем безнадежный. И этот образ всплыл из его подсознания, и он сам не подозревает, кого изобразил. Но из подсознания могут выплыть и другие воспоминания.

— Что же, граждане!

Кузмин поднялся.

— Я очень вам благодарен. Желаю вам скорейшего выздоровления! Побыстрей вернуться в семьи!

— Вы считаете, что мы больные? — спросил ехидный старичок. — И что нас непременно вылечат?

— Разве в больницу помещают здоровых?

— Логично, — кивнул старичок. — С точки зрения здравого смысла, больница — это место для больных. Но спросите любого, как он попал сюда. Думаете, по собственному желанию? Получается любопытная картина. Вот я после конфликта с важным человеком. Баранов после того, как он высказал начальству всё, что он о нем думает. Да, признаюсь, сделал он это не в интеллигентных выражениях, допустил бестактность. Кумыс после того, как решил развестись с женой. И сразу же у него появился диагноз. Как же он с таким диагнозом был бизнесменом, непонятно. Но был бы человек, а диагноз найдется. Даже у совершенно здорового. Так что любой может попасть сюда.

— Извините, я полицейский, не врач. И ничего по этому поводу сказать не могу. Хотя…

Кузмин и санитар вышли.

— А ведь они производят впечатление вполне нормальных людей, — сказал Кузмин. — Если бы они не были тут, а бы никогда не сказал, что они сумасшедшие. Обычные люди.

— Нормальных людей не существует в природе, — меланхолически ответил санитар. — И никто вам толком не объяснит, что такое «норма». Психика, как флюгер. Обязательно куда-нибудь отклоняется. Слышали про Аверьянова?

— Кто такой?

— Был такой. Кандидат философских наук. Умница, говорят, необычайный. Книжки писал, лекции читал студентам. Так с других факультетов приходили послушать.

— И что?

— Дама сердца у него была. Аспирантка. Моложе его значительно. Красавица. Говорят, любовь у них была, как у Ромео и Джульетты. Подарки ей делал дорогие, за границу возил. До брака почему-то не доходило. Хотя с женой профессор был в разводе. Вот в один прекрасный день наш Сократ берет кухонный нож и перерезает горло своей красавицы. Делает это хладнокровно, как мясник. Разделывает ее, как какую-то свиную тушу. Когда его потом спросили: «Зачем вы это сделали?» — ответил «Хотел посмотреть, что у нее там внутри». Это как ребенок, который разбирает будильник. Что же там у нее такое, что она так притянула меня к себе?». — «Посмотрели и что?»— «А ничего! Всё обычно и прозаично. Внутренности. И всё в крови! Никакого алмаза, кристалла, хрустального ящичка с секретом и в помине нет. Сердце, легкие, селезенка, желудок, кишки… Я разочарован». Три раза его направляли на судмедэкспертизу. Ну, не может нормальный человек такого сделать. Ни судьи, ни следователи в этом не сомневались. Три раза один и тот же диагноз: психически здоров, отклонений нет. Даже наняли независимую экспертизу. И та точно такая же: здоров. Вот еще. Нашу больницу в просторечии называют «дурдомом», что в принципе неверно. Кто такой круглый дурак? Шизофреник. Но шизофрения не лечится. Она может принимать разные формы, обостряться, затухать, но вылечить ее нельзя. Зачем же их держать здесь? Если человек родился с одной ногой, то хоть сколько держи его в больнице, а вторая нога не вырастит. Так и с полным идиотом. Круглые дураки сидят по домам. А здесь есть такие умники. Ну, с завихрениями, конечно. Чаще всего так называемый маниакальный психоз. Вобьет себе в голову что-то, и ничем оттуда не выковырнешь.

Кузмин расстался с ним и пошёл к проходной. Когда он вошел, охранник подскочил. Он был напуган. И это сразу насторожило майора. Если человек не виноват, то чего ему бояться? Глаза его забегали. Кузмин усмехнулся. Значит, совесть не чиста. Или страх перед людьми в форме, который идет с детских лет, потому что мама, когда он капризничал, пугала его милиционером.

— Кто вчера был на посту?

— Так это… Говнов.

— Как? — удивился Кузмин.

Может быть, он ослышался. И на самом деле Ковнов. Разве можно жить с такой фамилией — Говнов?

— Ковнов. Но все его величают Говнов.

— Адресок имеется?

Кузмин вздохнул с облегчением. Иметь дело с человеком по фамилии Говнов как-то не хотелось.

— Ну, да!

— Хотя вызовите его срочно на работу. У него же есть машина? А то дома, сами понимаете, совсем не то.

— Машина есть.

— Пусть побыстрей приезжает!

Когда Ковнов появился в проходной, по его бегающим глазам Кузмин догадался, что у него рыльце в пушку. У невиновного человека совсем другой взгляд.

Кузмину стало ясно, что без участия этого товарища не обошлось. Ну, что ж! Нужно ковать железо, пока оно горячо. Ковнов был напуган и ничего не стал утаивать.

НИНА

Это был он. Она не поверила своим глазам. Если бы сейчас в этой кафешке сидел Бред Пит, она удивилась бы меньше. Сидел он за тем же самым столиком, где они встретились впервые. Нина всегда садилась за этот столик. Для нее это было самое удобное место здесь.

На столике стояла бутылка шампанского, фрукты и букет роз, ярко-красных, которые она так любила. Значит, он ждал ее, он знал, что она придет. Он всё помнил. Она застыла на месте, сердце ее учащенно билось, ноги как будто были налиты свинцом. Она стояла и завороженно смотрела на столик, на него. И улыбалась глупо, как девчонка. Она не могла идти.. Вольдемар поднялся и шагнул к ней навстречу с букетом. На нем были потертые джинсы и черная футболка с серебристым драконом.

— Это тебе, любимая!

Он прикоснулся губами к ее щеке. Целомудренный поцелуй. Так целует брат, поздравляя сестру с днем рождения. Ее как будто обдало кипятком. Ее тело уже жаждало его. Даже на миг мелькнуло, что если он сейчас овладеет ею на полу на глазах посторонних, она не посмеет воспротивиться. И плевать ей на эту дурацкую мораль.

Еще ни один мужчина не вызывал в ней такого приступа похоти. Стоило ей увидеть его, и воображение уже рисовало самые горячие сцены.

Вольдемар приобнял ее за талию и повел к столику. Такое было ощущение, что рука его прожигает тело через ткань одежды.

— Прости, дорогая! Я был в командировке, но не мог тебе сказать об этом. Я чувствую себя очень виноватым. Но я не могу даже намекнуть. Моя работа связана с важными государственными секретами. Я давал подписку о неразглашении. У нас с этим очень строго. Я уже проговорился. Но ты забудь, забудь сейчас же то, что я тебе только что сказал. Я тебе ничего не говорил. И ты ничего не слышала. Ничего!

Нина кивнула.

— Ни одной минуты не было, ни одного мгновения, чтобы я не думал о тебе и не стремился к тебе. Я безнадежно влюбился. Нет! Неправильно! С надеждой, что ты не отвергнешь меня, что ты взаимностью ответить на мою космическую любовь. Ведь я тебе не противен? Чувствуешь ли ты ко мне хоть капельку симпатии?

— К тебе?

— Ко мне.

— Ты дьявол, Вольдемар. Ты змий-искуситель. Я просто с ума схожу от счастья, потому что ты рядом. Что ты делаешь со мной? Когда я на следующий день пришла сюда и не увидела тебя, моя жизнь потеряла всякий смысл. Потому что ты для меня стал всем. Я каждый день сюда приходила. Я готова была покончить с собой. Без тебя мне незачем было жить. Это была бы не жизнь, а мучение. Вот что ты сделал со мной.

— Прости! Прости! Прости, любимая! Хотя мне не может быть прощения! Я поступил жестоко. Я преступник. Я негодяй. Но больше я с тобой не расстанусь. Никогда! Ничто больше не сможет нас разлучить. Я всегда буду рядом с тобой. Всегда, понимаешь? К черту все государственные секреты! Они не стоят твоей слезинки. Дороже тебя нет для меня ничего на свете. Без тебя для меня и жизнь не нужна. Я не видел более прекрасного лица. Ты богиня! Ты мое солнце! Ты моя вселенная! Ты всё, всё, всё! Ты веришь мне?

— Вольдемар! Таких жертв не надо! Когда мужчина идет ради женщины на жертвы, он может потом возненавидеть ее. «Я тебе всё отдал, а ты вон какая оказалась!»

Вольдемар замахал руками.

— Оставайся со своими государственными секретами. Я даже не хочу знать, что это за секреты. Но я тебе верю во всем. Раз ты сказал, значит, так и нужно. Я всё понимаю.

Вольдемар поцеловал ей ручку.

— Не исчезай из моей жизни. Да и нет у меня теперь жизни без тебя. Ты для меня и жизнь, и всё-всё-всё!

Пили шампанское. Он время от времени накрывал ее ладошку своей ладонью, и она изнывала, млела, в низу живота становилось тепло. Ей хотелось ласкать его тело. Она напрягалась и то сжимала коленки, то раздвигала их. И хотела одного: поскорее оказаться с ним наедине. Она мысленно совокуплялась с ним. И готова была пойти хоть в кладовку, где технички хранили ведра и швабры, хоть к мусорным бакам. И чтобы он рвал, терзал и распалял ее тело, которое уже устало ждать.

Кончилось шампанское. Он улыбнулся и спросил:

— В гостиницу?

Она всю встречу ждала этого вопроса и гадала, куда он ее пригласит. Хорошо, если к себе.

— Я не могу тебя пригласить к себе. Моя работа не позволяет этого делать. Извини, Наденька! У нас слишком много ограничений. Приходится мириться с этим.

— В гостиницу? Зачем? Ко мне! Давай ко мне! Я сейчас только шефу звякну. У нас же рабочий день.

Она позвонила, сослалась на внезапное недомогание и отпросилась с работы. Теперь она была свободна.

Она не могла ждать, не могла терпеть, ей хотелось броситься на него, сорвать с него одежды, гладить его сильное мускулистое тело, обцеловывать каждый кусочек его. А Вольдемар как бы нарочно мучил ее. Он медленно допивал вино, долго жевал салат, потом закурил. И что у него за такие долгоиграющие сигареты, которые никак не догорают? Потом улыбнулся и спросил:

— Я вызову такси?

— Да, конечно!

Не тащиться же им на автобусе, а потом от остановки пешком до ее дома? Это уж совсем!

Томительное ожидание такси. Наконец его смартфон запиликал.

— Да! Выходим!

В баре он взял бутылку вина.

Едва они переступили порог, Нина набросилась на него. Так голодный пес набрасывается, когда голоден, на миску с едой и проглатывает целиком куски, даже не стараясь пережевать их. Наконец-то этот миг, которого она так жаждала, по которому так томилась.

— Я чуть с ума не сошла! — шептала она.

Она приподнялась на цыпочки и осыпала его лицо и шею поцелуями. Теперь он ее.

— Как я не грохнулась еще в обморок, когда увидела тебя. Мое сердце чуть не выпрыгнуло!

— Больше ты не будешь сходить с ума, потому что я буду постоянно с тобой. Мы не расстанемся никогда. Я, как верный пес, буду сидеть у твоих ног. И ничто не разлучит нас. Может быть, изредка буду исчезать, но ненадолго. Обещаю! Каждая минута разлуки с тобой для меня это просто ад. И сейчас я понимаю это как никогда.

— Что же мы тут?

Она влекла, тянула Вольдемара за собой. Уже на пороге спальни он был наполовину раздет. Ловкие пальцы ее умело открывали ей мужское тело. И делали они это очень быстро.

— А знаешь, в книге рекордов Гиннеса зафиксирован и такой рекорд. В общем, у одной пары за четыре часа. У нее было триста шестьдесят четыре оргазма, а у мужика шестьдесят восемь, — проговорил Вольдемар бодрым тоном. У него таких историй был нескончаемый запас.

— Ты хочешь побить рекорд? Я не против. Сделай со мной, что угодно. Я так хочу тебя. Во мне все горит, каждая клеточка требует тебя. Вольдемар, это уже становится невозможно терпеть.

— Что же мы тут?

— Я твоя рабыня! Делай со мной, что хочешь! Ты мой господин, мой повелитель!

Он обнажился. Она с восторгом смотрела на его тело. Оно было совершенно. Широкие плечи, узкая талия. Кубики на прессе. Он бог, Аполлон. С таких древние скульпторы творили богов. Скинула с себя последнюю одежду и потянулась к нему. Обхватила его торс и уткнулась в головой в пах. Даже запах тела у него необыкновенный.

— Хочешь я сделаю так? — спросила она.

— Можно.

Вольдемар, усталый и потный, лежал на кровати, он широко раскинул руки, как будто собирался взлететь.

— Такого еще со мной не было, Ниночка.

— У тебя еще много будет такого. Я обещаю. Я буду делать всё, что ты скажешь. Исполнять любую твою прихоть.

Накинула халатик. Собрала поднос и подумала: «Плохо, что у нее нет таблеток, что поднимают мужскую потенцию». Она бы хотела продолжения, но Вольдемар выдохся. Мужская физиология не позволяет мужчинам заниматься этим столько, сколько нужно женщине. И это несправедливо устроила природе, потому что не учла женскую натуру. Ничего! У них еще всё впереди. Лишь бы он был рядом.                                                                                                                                                

Это ей подарок судьбы.

Какое-нибудь приворотное зелье! Может быть, сходить к знахарке. Она никаких денег не пожалеет, чтобы удержать Вольдемара. Вдруг, действительно, какой-нибудь заговор поможет? Ведь сколько она уже слышала таких историй. Смеялась, не верила. Она шла в спальню с подносом и уже твердо решила, что непременно сходит к знахарке. И не будет это откладывать на потом. Потом может оказаться и поздно.

— Вино в постель, мой господин!

— У! Вино — это хорошо! Знаешь, моя работа всегда предполагает трезвую голову. Всё время нужно анализировать ситуацию, держать ее под контролем, принимать решения. Живешь в постоянном напряжении. Нельзя позволить себе расслабляться. Когда успешно справишься с заданием, хочется расслабиться, как и любому человеку. Особенно, если рядом любимая женщина и прекрасное вино. Поэтому сегодня я расслабляюсь и предаюсь человеческим радостям. Если ты, конечно, ничего не имеешь против.

— Твоя эта… служба опасная?

— Смертельно опасная, Ниночка. Но когда постоянно над тобой висит меч, то привыкаешь к этому. Неосторожный шаг и провал. Но извини, Ниночка, я не имею права говорить об этом. Я дал подписку о неразглашении государственной тайны.

— Ничего не говори! Я хочу только, чтобы ты берег себя. Я не переживу, если с тобой что-то случится. Это мировая катастрофа для меня. Надо постучать по дереву.

Она постучала по спинке кровати. Протянула Вольдемару фужер с вином. Чокнулась с ним.

Принесла сигареты. Снова выпили. Она положила руку на его орган и стала его поглаживать.

И она добилась своего. И они снова предались утехе. Нина громко стонала и подбадривала его.

«Пойду к знахарке обязательно. Никаких денег не пожалею». Это последнее, о чем она подумала, засыпая.

Вольдемар остался у нее. Днем он исчезал. Вечером Нина пыталась расспросить его, что он делает. Но осторожно, потому что помнила его слова о секретной миссии. О своей работе он не имеет права никому рассказывать. Но хотя бы чуть-чуть. Настораживало, что порой от него пахло спиртным. Но и это можно было объяснить. Наверно, ему приходится бывать на приемах, где подают вино. И к тому же даже секретные агенты должны как-то расслабляться, снимать напряжение. Они же тоже люди. Почему бы им время от времени не отрешиться от забот? Как-то она спросила, почему у него нет машины.

— С чего это ты так решила? Потому что машина не стоит под окном дома? Мне нельзя этого делать.

— Почему?

— Это сразу привлечет внимание. А я должен быть незаметным. Это главное в нашей работе.

Ее устроило это объяснение.

Вольдемар первым проявил инициативу, как и подобает настоящему мужчине. А в глазах Нины он был самым настоящим. Нину устраивало уже то, что было. В постели он был великолепен, к тому же еще и изобретателен. Чувствовался немалый опыт. Красив, остроумен. Мужчина, о котором только можно мечтать. И Нина была уверена, что ей очень повезло с Вольдемаром. Через месяц Вольдемар пришел как-то вечером с красивым букетом и бутылкой дорогого французского шампанского. Нина застыла от неожиданности. Она поняла, что-то должно произойти.

— Сегодня будет романтический вечер? — спросила она.

Он опустился на колено и протянул ей бархатную коробочку. Коробочка была перетянута алой ленточкой в форме сердечка. И ее сердце учащенно забилось. Неужели?

Распустила узелок. Она уже знала, что в этой коробочке. И всё… а вдруг там не это? Колечко с прекрасным маленьким камешком.

— Это что?

Наивный вопрос маленькой девочки, которой подарили неожиданный и незнакомый подарок.

— Обручальное кольцо, Ниночка. Я прошу тебя стать моей женой. Я тебе делаю предложение. Вот моя рука! Вот мое сердце! Если ты мне откажешь, я этой рукой вырву сердце. Мне не нужна жизнь, в которой нет тебя. Она теряет всякий смысл. Станешь ли ты моей женой?

— Женой… но это так неожиданно, Вольдемар. Я в полной растерянности. Ты меня очень удивил.

— Не хочешь?

Она тоже стала на колени, обняла его, и они, как говорится в любовных романах, слились в поцелуе.

— Я самая счастливая женщина. И ты в этом виноват. Я тебя люблю! Я тебя так сильно люблю! Я люблю тебя больше жизни! Ты необыкновенный! Ты единственный!

— Возьмешь мою фамилию? Я хочу, чтобы у нас всё было единым. Мы одно целое.

— Я ненавижу свою фамилию. Да она и не моя. У меня будет новый паспорт с новой фамилией. Твоей фамилией. То есть нашей фамилией. Всё в тебе прекрасно. Канина! Это звучит как музыка!

— Завтра же… Завтра мы подадим заявление. Я завтра свободен весь день. И мы отметим это событие.

Через месяц Нина Хоменко стала Каниной. Она научилась делать новую красивую подпись. У ней был новый паспорт. Трижды она фотографировалась на паспорт. И только с третьей попытки осталась довольной фотографией. Теперь у нее новая жизнь, которую наполнили счастье, любовь и Вольдемар. Коллеги по работе заметили, как она переменилась. Вольдемар перебрался к ней. Всё его имущество уместилось в одной спортивной сумке, что весьма удивило Нину. Всё-таки она представляла его богатым как восточный султан.

Вместе с сумкой Вольдемар прописался в ее квартире.

Не было шумной свадьбы, а скромный ужин в ресторане с двумя свидетелями. С ее стороны старая школьная подруга. А с его кучерявый долговязый мужик, который пытался весь вечер неудачно шутить и рассказывал старые, как «Повесть временных лет», анекдоты. Конечно, Нина мечтала о пышном торжестве, на котором были бы и дипломаты, и члены правительства. Медовый месяц не был уж таким и сладким. Они провели его не на далеких островах и даже не в близкой Турции, а в Нининой квартире, которая, в прочем теперь была их общей квартирой. Нине не пришлось даже брать месячный отпуск за собственный счет. Все обошлось тремя свободными днями, положенными по закону. Вольдемар, пусть и не каждый вечер, приносил ей цветы. При этом всякий раз говорил, что она самый прекрасный цветок.

Порой они устраивали романтические вечера, которые перетекали в бурные ночи. И Нина тогда ощущала всю полноту жизни. И ей хотелось одного, чтобы это продолжалось вечно.

Бурность и накал были уже не те, что в первое время. Вольдемар перешел на одноразовый секс, после которого сразу засыпал. Нину это удручало, ей казалось этого мало.

К тому же он храпел. Когда Нина не достигала оргазма, ее это печалило. Она запускала руку между его ног. И начинала поглаживать и сжимать его орган. Иногда это помогало. Он возбуждался, следовала недолгая прелюдия, и он приступал к делу. Но иногда получала не желаемую готовность, а недовольное ворчание: «Я устал. Давай спать! Завтра! Всё будет завтра! А сейчас надо выспаться». И всё равно Нина уверяла себя, что она счастлива, что ей невероятно повезло, потому что ей достался такой мужчина. И все женщины могут только завидовать ей. Она продолжала мечтать и надеяться, что однажды Вольдемар повезет ее на своей шикарной машине в дорогой ресторан, где они будут пить дорогое вино под тихую живую музыку. И официанты время от времени будут подлетать к их столику. «Что-нибудь еще желаем?»

Вольдемар заказывал бы музыку у оркестрантов для нее. А потом вышел бы и сам спел песню. Она даже стала думать, какую именно песню он для нее споет. И споет, конечно, изумительно.

И потом заграница, где она ни разу не была. И не один раз в год. Пятизвездные отели, яхты!

Ибица… Ей тут же на память приходил просторечный глагол. То есть это место, где позволяется всё, что угодно. И даже не просто позволяется, а приветствуется.

Занимайся любовью у всех на глазах. Для этого места это привычная картина, которая никого не удивит.

Она представила эту картину и восторженные возгласы на разных языках:

— Великолепная пара! Какой у них гармоничный акт! Они созданы друг для друга!

Между ног у нее влажнело. И тогда она сильно хотела Вольдемара и начинала ластиться к нему.

Не было ни роскошного автомобиля, ни зарубежных отелей, ни Ибицы. Надежда таяла.

Вольдемар непременно захотел быть прописанным в ее квартире. что озадачило Нину.

Ведь он говорил, что у него есть и квартира, и дача, и даже гараж. Зачем ему нужна еще одна прописка? Конечно, Нина прописала его у себя. Она ни в чем не смела перечить ему. И готова была выполнить любую его прихоть, даже самую дикую.

Больше всего она боялась вызвать его недовольство. И всегда пыталась догадаться сердится ли он или просто задумался. Она не решалась спрашивать у него деньги. Вся зарплата ее теперь уходила без остатка. Она не могла позволить купить себе дорогую косметику. Надежды на роскошную жизнь с Вольдемаром — увы! — так и остались надеждами. Она не решалась заговорить о том, где они могли бы хорошо отдохнуть. Конечно, обследовала его объемную сумку. Там было нижнее белье, рубашки, носки, ничего такого, что могло бы заинтересовать ее. Обычные мужские вещи. Получалось, что у секретных агентов всё так же, как и у обычных людей. Даже особых секретов у них нет. Или они их тщательно скрывают, прячут от посторонних глаз.

Всё же безденежзье придает смелость. И Нина, когда утром подавала Вольдемару более чем скромный завтрак, сказала:

— Извини, любимый! Я не могла купить твой любимый кофе. Нет! Нет! Он есть в продаже. Но я довольствовалась дешевым и растворимым. Только на него у меня и хватило денег. У меня сейчас ни копейки нет денег. Почему-то я была уверена, что муж должен приносить домой зарплату. Или мы не семья? Только, любимый, не обижайся!

Она попыталась сесть ему на колени, но он повернулся к столу. Нину это огорчило.

ХОМЕНКО

Хоменко улыбался, потому что теперь он всегда улыбался людям. Но его увозили в неизвестность уже второй раз. И он не мог понять хорошо это или плохо. Первый раз его увезли от доброй медсестры, которая учила его говорить, держать ручку и рисовать разные непонятные значки и рисовать то, что было ему понятно. Сейчас его забрали от добрых людей, которые давали ему толстую тетрадь, в которой он рисовал и был почти счастлив, потому что им нравились его рисунки. Какими глазами они смотрели на его рисунки! Это девушка тоже добрая. Он сразу это понял и по ее голосу, и по прикосновениям ее руки, когда она гладила его ладонь. У нее были мягкие и теплые ладошки. Когда она говорила с ним, то улыбалась ему, и он тоже ей улыбался. Он хотел сказать ей, что она хорошая, улыбнулся и прохрипел.

Она говорила хорошие слова. Он не понимал смысл этих слов, но чувствовал, что они хорошие. Ему хотелось отозваться на ее слова, и он одобрительно хрипел и улыбался каждый раз.

Он смотрел на мелькавшие за стеклом дома, машины, пешеходов и вдруг понял, что он такой же, как и все эти люди, что он также может идти по тротуару с женщиной под ручкой и слушать ее, и кивать одобрительно головой, что он может стоять возле витрины магазина и рассматривать яркие товары или сидеть на пластиковом стульчике за пластиковым столиком и неторопливо потягивать ароматный кофе. Но какая-то неведомая злая сила лишила его всего этого. Он закрыл глаза и попытался представить это страшное существо, которое отняло у него память, речь и всё то, что нужно, чтобы быть таким же, как и все люди и жить так же, как и они. Это существо он увидел. Оно было огромное и черное. Оно нависало над ним, тянуло к нему мохнатые длинные лапы с острыми когтями. Хоменко видел эти хваткие лапы и понимал, что ему одному не вырваться из них.

Он захрипел. И Надя испуганно стала гладить его по плечам, по щекам, по голове.

— Что с тобой, милый? Не бойся! Мы с тобой рядом. И никому не дадим тебя в обиду. К тебе снова вернется память и вернется речь. Тебя будут любить и у тебя будет любимая женщина. Мы твои друзья. мы поможем тебя. У тебя всё будет нормально.

Хоменко улыбался. И Наде казалось, что он понимает ее слова, чувствует, что они хотят ему добра. Просто не хочет говорить. Пусть она говорит. Ему приятно слушать ее слова. Ударник сидел за рулем. Он полуобернулся и сказал:

— Я уже начинаю ревновать. Мне ты таких слов не говоришь. Ну, очень редко говоришь.

— Мы знаем, что это такое? Я имею в виду ревность. Мне казалось, что ты не способен на такое.

— Я человек и ничто человеческое мне не чуждо. Можешь записать этот афоризм. Признаюсь честно, принадлежит он не мне. К сожалению, многие мудрые слова сказали уже до меня. Но женщина, которая говорит афоризмами, это кошмар.

— Ну, да! Тебе же нравятся дурочки. На их фоне ты выглядишь гигантом мысли. Не знаю, как это ты еще меня терпишь. Представляю, сколько это тебе доставляет душевных мук.

— Погони нет. Как-то неинтересно даже, — зевнул Ударник и сбросил скорость. — А я размечтался! Рассчитывал на крутые гонки, стрельбу, призывы «прижаться к обочине и остановиться!» И что же? И ничего же! Скучно на этом свете, господа! Сейчас засну за рулем. Ни капли адреналина в крови. Придется взять бутылку и напиться. Душа просит романтики, приключений, хочется себя почувствовать супергероем.

— Я тебя уже не возбуждаю?

— Наденька! Но я же не могу тебя так безбожно эксплуатировать. Надо вносить в жизнь больше красок.

— Ты меня будешь жалеть и время от времени ходить на сторону, чтобы добавить красок в свою жизнь?

— Вот! Уже начинается! Представляю, что будет, когда мы поженимся. Настоящий телесериал!

— Мы все-таки поженимся?

— Это неизбежно. Как смена времен года. Кстати, как ты думаешь, твой толстый охранник не запомнил номер машины? Он при тебе выглядывал в окно, записывал что-нибудь?

— Мой толстый охранник запомнил только мои формы. Больше его ничего не интересовало. Даже ни разу не глянул в окно. И забыл о существовании ручки. Так что пусть тебя это не беспокоит.

— Я его прекрасно понимаю. Знаешь, в одной старинной китайской повести я прочитал о том, что если мужчина и женщина остаются одни в комнате, то мужчина обязательно овладеет женщиной. Поэтому женщины, которые хотят избегнуть этого, никогда не должны оставаться наедине с мужчиной. После этого я понял, почему китайцев так много. Они же спариваются при всяком удобном случае.

— Что-то мне захотелось в Китай. А он что теперь будет жить с нами, в одной квартире?

— Ты предлагаешь поселить его на помойке?

— Ну, почему сразу на помойке. А другие варианты ты не рассматривал? Например, гостиница.

— В гостинице его не поселят. У него нет никаких документов. К тому же не забывай, что он не говорит. И официально числится в покойниках. А в гостиницах нет номеров для покойников. Так что этот вариант даже не рассматривается. Согласна с этим?

Ударник жил в типовой многоэтажке. Подобные называют хрущобами. У него была небольшая квартирка на самом верхнем пятом этаже. Ударника это устраивало. Он говорил, что так ближе к небу. Он считал лишней роскошь утреннюю гимнастику и спорт. Зачем терять драгоценное время на бесполезные занятия? Спуститься с пятого этажа, подняться, да еще не раз за день — это же лучше всякой физкультуры. Нагрузка еще та! Можно ее увеличить, если взять два пакета в руки. Надежду он убеждал, что ей сильно повезло, что она выбрала именно его с его квартирой. Никаких затрат на фитнес!

Теперь они поднимались гуськом. Надя впереди, за ней Хоменко, а Ударник замыкал шествие. «Мы как конвоиры! — усмехнулся он. — Ведем заключенного на допрос».

Если для Нади и Ударника подъем на пятый этаж был физкультурой и фитнесом, то для Хоменко подъемом в новый мир, еще неведомый ему и неожиданный. Ему было всё интересно, как ребенку, который попал в новое место: ступеньки, перила, лестничные площадки, подоконники с банками для окурков. Навстречу им попалась полная женщина с пакетом. Она сухо поздоровалась с ними.

Зашли в квартиру. Хоменко задрал глазу к потолку, потом рассмотрел стены, пол.

— Давай, брат, раздевайся! Будь как дома! — сказал Ударник.

Хоменко улыбался и продолжал неподвижно стоять на месте. Только переводил взгляд с одного предмета на другой.

— Значит, ничего не понимаем.

Ударник опустился на корточки, стал снимать с Хоменко больничные тапочки, приподнимая то одну ногу, то другую. Хоменко внимательно наблюдал за тем, что он делает.

— Брат! Пойдем! Извини, что так тебя называю. Не знаю твоего настоящего имени. А ты сам-то хоть знаешь его? Ну, вот только улыбаешься и хрипишь. И ничего не помнишь, конечно. Вот ты записан в лечебнице, как Иван Неизвестный, но понятно, что это не настоящие твои имя и фамилия. Поэтому не буду тебя называть Ванюшей. Лучше уж называть тебя обезличено «брат». А то еще и привыкнешь к чужому имени. Согласен? Улыбка у тебя добрая, как у ребенка. Да ты и есть ребенок. Дитя неразумное, которое только что появилось на свет с чистым сознанием. Tabula rasa! Ну, пойдем-пойдем, брат! Чего стоять на пороге? Мы дома.

Ударник поддерживал Хоменко за локоток, провел его в маленькую гостиную до кресла и показал, чтобы тот садился. Хоменко крутил головой, рассматривал комнатку.

— Здесь…

Ударник показал на диван.

— … будешь спать. Диван раздвигается, так что тебе будет очень удобно и просторно. Надя — это моя девушка. Как сейчас говорят, гражданская жена. Но старое название мне больше нравится: полюбовница или сожительница. Но людей почему-то коробит от этих слов. А негражданская жена — это какая? Которую незаконно ввез с территории Сомали или Гвинеи-Биссау и у нее даже нет российского паспорта?

— Да, Ударник! — вздохнула Надя. — Теперь я вижу, что тебе больше не понадоблюсь. Теперь тебе есть кому греть уши. К тому же тебя больше не будут перебивать.

— Если бы мне был нужен благодарный собеседник, я бы завел кота или хомячка. А я почему-то завел тебя. Ты никогда не задумывалась об этом? Значит, в тебе есть еще что-то такое, чего нет у котов и хомяков.

— Ну, да! По сравнению с ними я круглая дура.

— Нет, совсем не поэтому. А потому что ты объект сексуальных домогательств, которые тебя, кстати, нисколько не возмущают. Что тоже характеризует тебя как человека и гражданина.

— И на этом спасибо.

— Так, Надя, давай-ка я отведу его в душ! Неизвестно, когда он мылся в последний раз. Одежду его надо постирать. Я дам ему что-нибудь из своего гардероба. Мы же почти одинаковой комплекции. Так что, думаю, ему будет впору. А ты пока сваргань какой-нибудь ужин. У меня есть бутылочка вина. Надо же отметить это событие.

— Слушаюсь, мой генерал!

Отпускать Хоменко одного в душ Ударник не решился. Мало ли что? Сообразит ли он, что к чему. Так мать не отправит малолетнего ребенка в ванну. И сама помоет его.

Зашли в ванную.

— Ну, что улыбаешься, брат? Раздевайся! Раздевайся — раздевайся! Меня можешь не стесняться!

Ударник показал на себе, что нужно снять одежду. Хоменко улыбался и повторял за ним действия. Снять больничную робу много ума не надо. И Хоменко быстро справился с этим.

— Понимаешь же? Значит, не всё потеряно. А что же ты у нас такой худой, будто тебя забрали не из больницы, а из концлагеря. Вас что там не кормили, изнуряли голодом?

Он поддерживал Хоменко, когда тот забирался в ванну. Стал обливать его теплой водой. Хоменко сначала удивился, но не испугался. Видно водная процедура ему понравилась. Он вытягивал руки, ловил в ладони струи, улыбался и радостно хрипел. Ударник рассмеялся: ну, чистый ребенок. А он, выходит, чадолюбивая мамаша. Когда Ударник стал шеркать ему спину мыльной вехоткой, он повернул и задрал голову. Не понимал, зачем так надо делать. Но терпел.

Ударник протянул ему полотенце и показал, что надо вытереть себя. Вот так, начиная с головы. Хоменко стал осторожно тереть себя полотенцем, при этом не сводил глаз с Ударника, как бы спрашивал, правильно ли эон это делает. Ударник кивнул:

— Давай, брат! Всё правильно!

Потом крикнул в коридор:

— Наденька! Ты приготовила ему одежду? Я полностью доверяю твоему вкусу. Можешь брать, что угодно.

— Забирай! Я думаю, ему понравится. У тебя классные шмотки, Ударник! Оказывается, ты щеголь.

— Давай, брат, облекаться в цивильное. Больнично-то, наверно, надоело. К тому же, из него не выветривается запах хлорки. Когда наденешь моё, наша братская связь станет еще крепче. Есть братство по крови, а у нас с тобой будет братство по одежде.

Хоменко держал в вытянутых руках спортивные штаны. И с подозрением рассматривал их.

— Извини! Смокинга не имею. А в спортивном легко и удобно. Надевай! Надевай! Нечего рычать! А то, как собака, которая сторожит кость. И сама не ест и другим не дает.

Пришлось помогать.

Когда они вышли на кухню, стол был накрыт. И по кухне витали ароматные запахи. Надя всплеснула руками.

— А он ничего! Красавчик! Правда, надо его подкормить. Слишком уж худой. Начнем прямо сейчас!

— Что же получается? Что я сам привел соперника в дом? И как меня после этого называть?

— Ударник! Я тебя ни на кого не променяю. Но хотя бы поухаживать за ним за столом я могу? Или это тоже вызовет в тебе необузданный приступ ревности? Я до сих пор считала, что ты совершенно лишен этого качества.

— Поухаживать можешь, но только в рамках приличий.

— Как ты думаешь, а вино ему можно? Как никак ты всё-таки врач, тебе лучше это знать.

— Он же совершеннолетний. Так что никакого преступления мы не совершаем. Если ты, конечно, не будешь ему строить глазки. Тогда преступление совершу я. Хотя два преступления за день — это уже перебор.

— Да, конечно, будет неприлично, если мы будем пить вино, а он нет. Мы же с тобой гостеприимные хозяева?

Надя достала еще один фужер.

— Всё-таки интересно, понимает ли он то, о чем мы говорим? — спросила она. — Можно ли об этом как-то узнать? Ну, я не знаю, по глазам или по выражению лица?

— Ты спроси у него?

— А как к нему обращаться? Мы принимаем участие в судьбе человека и не знаем даже его имени.

— Я его называю братом.

— Братом? Почему?

— Ну, во-первых, все люди братья. У всех у нас одни прародители — Адам и Ева. Во-вторых, я в детстве мечтал, чтобы у меня был младший брат. Это была моя главная мечта. Я бы защищал его, учил разному. А мама родила сестру. Это совсем не то. И вообще, как-то мне же надо к нему обращаться. Не «эй, ты». Это не в моем вкусе.

— Ну, брат так брат. К тому же к брату ты меня не будешь ревновать. Так же, дорогой?

Ударник протянул фужер, чокнулся с Хоменко, потом с Надей и поднял фужер, приглашая выпить.

— За знакомство! Ты снова будешь полноценным человеком! Я уверен в этом. И мы с тобой будем хорошими друзьями, ходить друг к другу в гости, сидеть на кухне за бутылочкой.

Хоменко небольшими глотками опустошил фужер. Некоторое время он удивленно смотрел на пустую посуду, как будто соображал, что же это такое было.

Опустил фужер на стол. Посмотрел на Ударника и его подругу. Те еле сдерживали смех.

Глаза Хоменко заблестели. Он улыбнулся и прохрипел.

— Это что? Требует еще? Ударник! Ты хоть немножечко понимаешь его? Ты всё-таки врач.

— Он восхищен вином. Определенно, оно ему понравилось. И он, наверно, не откажется, если ему еще нальют.

— Ну, вот твой великий друг вылечит его, восстановит ему речь, память, он снова будет понимать. Что дальше? Ведь для всех он покойник. У него нет никаких документов. Как он будет жить? Ты себя представляешь это? Я, например, нет.

— Надя! Ты права. Это будет только начало. А дальше посмотрим, что делать. Как говорится, будет время — будет пища.

— Любишь ты, Ударник, вляпаться в какую-нибудь историю, создать себе проблему. Что же тебе спокойно не живется, как остальным? У тебя как будто в одном месте шилья. Ведь его будут искать. Наверно, даже есть какая-то статья за это. Похищение людей. Да еще и психически ненормальных. Ты полистай уголовный кодекс! Так что мы с тобой, Ударник, преступники. Вот всегда мечтала стать преступницей.

— Это так. И если нас посадят, то меня будет огорчать только одно, что мы будем сидеть в разных тюрьмах: я в мужской, а ты в женской. Хотя, может быть, нам разрешат свидания?

— Единственным утешением будет тебе то, что я буду являться в твоих грезах и сновидениях. Говорят, что они в заточениях особо обостряются. Так что виртуально мы будем вместе.

— Надо сказать утешение слабое.

Вечер затянулся.

— Черный квадрат Малевича, — кивнул Ударник на окно, за которым была ночь. — Пора баиньки!

— Пора! — согласилась Надя. — Да и братец наш утомился. Вон уже зевнул несколько раз. Да и я что-то притомилась. Уж слишком бурный у нас был день, столько впечатлений!

— Стели, Надя! А я чищу зубы и в постель.

Когда он вернулся из ванной, то застал удивительную картину. Хоменко сидел на застеленном диване. Укрылся до пояса одеялом. А Надя стояла перед ним на коленях. Держала руку Хоменко и водила пальчиком по его ладони, приговаривая:

— Баба кашу варила — варила, сварила. Вот этому кашки дала, этому дала, этому дала.

Каждый раз она хватала Хоменко за палец и легонько трясла его.

— А вот этому…

Это был мизинец.

— … не дала.

Хоменко хрипел, широко улыбаясь. Игра ему явно нравилась. Он восторженно глядел на Надю.

— Право, как дети, — усмехнулся Ударник. — Может быть, ему машинку купить или кубики? Глядишь и буковки начнет запоминать, слова из них разные складывать.

— Идея! — кивнула Надя.

— Ладно, Наденька! Пора баиньки! А то со своими играми вы можете и всю ночь просидеть. Колыбельную ему спой! Нам надо хорошо выспаться. Завтра им займется мой гениальный друг. Будем верить в удачу. Очень будет интересно, когда он заговорит. Если же у него ничего не получится, то значит наш пациент безнадежен. Но будем надеяться на лучшее. Надо верить в чудеса и науку. И пусть кто-то посмеет сказать, что это вещи несовместимые.

Утром Надя повела Хоменко умываться и чистить зубы. Учила на собственном примере. Ученик оказался способным. Он старательно повторял за ней все движения. Надя набирала в пригоршню воду из-под крана и опускала в нее лицо. И при этом дергала головой из стороны в сторону. Брызги разлетались по всей раковине. Хоменко улыбался. По всему было видно, что Надя ему нравилась и поэтому заниматься с ней ему тоже нравилось.

— Теперь ты! Ну, подставляй ладони! Да не так! А чашечкой, чтобы вода набиралась! — командовала Надя. — Вот! А теперь опускай лицо в воду! Тряси головой!

Хоменко смеялся. Но смех у него был особый. Прерывистый, резкий хрип, как будто он выталкивал из себя что-то ненужное.

Ему понравилось чистить зубы. Он, как попугай, повторял все действия за Надей, при этом смотрел на нее восхищенно, как ребенок смотрит на взрослого, который что-то делает умело и ловко.

— Ты способный ученик. Наверно, хорошо учился в школе. И в вузе. Ты же кончал вуз? Узнать бы какой.

Ударник назначил встречу со своим гениальным другом с обычной фамилией Иванов. У того как раз был свободный день. И он обещал подскочить через час — полтора.

Иванов был женат. И в тридцать лет уже имел двух очаровательных дочурок. Сам он, как и его жена, были родом из Казахстана. Здесь жили их родители. И они считали, что здесь их родина.

Никто их не выгонял. И у него, и у жены была работа, были друзья, в том числе среди казахов.

Они снимали частный домик на окраине степного городка. До работы добирались на автобусах.

Саша, так его звали, чувствовал, что ему дают понять, что он человек второго сорта, поскольку не принадлежит к коренной национальности. Но прямо об этом не говорили.

Хотя его опыт, классификация были выше, куда пробиться он не мог и оставался рядовым психиатром. На руководящие должности назначались казахи. Это был главный пункт, когда решали, кому возглавить тот или иной отдел.

Муниципальную квартиру, которую он должен был получить как семейный человек, постоянно кому-то отдавали. Каждый раз находился более нуждающийся в жилье.

Жена работала в школе, вела русский язык и литературу. Всегда у преподавателей этих предметов нагрузка выше крыши, потому что на них уделяли больше всего часов. Плюс тетради плюс сложность предмета плюс классное руководство плюс заведование кабинетом плюс квалификация. Так что набегало прилично.

Потом часы резко сократили. В старших классах вообще оставили русский язык как факультативы, которые ученики могли посещать или не посещать. У нее было чуть побольше полставки. Классное руководство передали молодому учителю.

Страшнее было другое. Им предстояла сдача экзамена по казахскому языку и казахской культуре, куда включалась казахская литература, история и искусство. В этом они не были сильны. Хоть снова садись за парту и изучай новые предметы.

Как-то всё время и они, и окружающие обходились русским языком, языком межнационального общения. И потребности изучать казахский язык не возникало. Да и никто не требовал этого.

Если они не сдадут экзамены, катастрофы не произойдет, но работать по своей профессии они уже не смогут. Учителя и врачи обязаны знать казахский язык.

Саша тогда пойдет в сторожа, а его жена техничкой в той же школе. Такая перспектива их не радовала.

Лена, его жена, порой по вечерам рассказывала про школьные дела:

— Представь, Саша, оказывается, что сейчас вся история держится на двух китах. Первый — это захватнический колониальный характер политики России и Советского Союза. Вся история России — это история захватов и порабощения народов. Русские только и занимались тем, что завоевывали соседние народы и нещадно их эксплуатировали. Это заложено в их национальном характере. Каждый русский — это оккупант. Второй кит или хит (как понравится) — национально-освободительное движение порабощенных российско-советским империализмом народов. И тут они демонстрировали чудеса героизма, выдвигали выдающихся лидеров. Ермак — это захватчик, разбойник, грабитель, насильник. А Кучум — великий полководец, мудрый правитель, великая душа, мыслитель и мудрец. Вот Чингисхан, Батый, Тамерлан, басмачи, моджахеды — борцы за светлые идеалы, за прогресс и демократию, которые беспощадно боролись и борются с русским империализмом. Восхваляются чеченские боевики, Украина, которая, как щит, стоит между просвещенной Европой и варварскими ордами. То есть теперь и здесь Россия стала империей зла. А литература? На весь «золотой век» русской литературы, а это от Пушкина до Льва Толстого, уделяется меньше часов, чем на изучение графоманских виршей Джамбула, который, кстати, немало написал од и гимнов Сталину, восхвалял коллективизацию и борьбу с врагами народа. Теперь он выше и Пушкина, и Шекспира. Ну, ладно, там казахская литература будет изучаться на казахском языке, а математика, физика, химия? Будут переводить учебники на казахский язык. Им больше заняться нечем, много лишних денег? Но говорить об этом нельзя. Это табу, это предательство национальных интересов, это хуже святотатства. Поэтому все помалкивают.

Саша согласился.

— И в больницах, наверно, введут обязательный казахский язык. Циркуляры уже приходят на казахском языке. Хорошо хоть хватило ума на арабскую вязь не перешли. Но зато хотят ввести латиницу. Казахстан — це же Европа.

Задумали перебраться в Россию. Казахстанская демократия стала уж слишком демократической. А что дальше будет при таких темпах продвижения к цивилизованному миру?

Как-то Саша увидел на автобусной остановке, как дюжий казах-багатур двинул в лоб мужичонке так, что тот отлетел и повалил урну, только за то, что тот обратился к нему с вопросом по-русски. Причем обматерил он мужичонку на отборном русском мате.

Саша решил: «Уезжаем!» Их никто не отговаривал, ничего не обещали. Уезжаете, ну, и ладно! Чиновники жили по принципу: «Меньше народу, больше кислороду. Одни уедут, другие придут на их место. Чего же тут такого? Обычное дело!» Подали документы, заказали контейнер, сами поехали с частником. Это было быстрей.

За Павлодаром их тормознули гаишники, мурыжили три часа. Один был низкий и толстый. Другой его противоположность, высокий и худой. Им не нравились документы, просматривали их на свет. Наверно, хотели убедиться, что это фальшивка. Потребовали, чтобы из сумки извлекли семейный архив: разные документы, письма, записки, школьные тетради, разного рода квитанции и чеки. Стали разбирать их. Потребовали справку о том, что в документах нет никакой секретной информации или что-то такого, что может нанести вред республики Казахстан. Саша попытался добиться, от кого он мог получить такую справку и действительно ли при выезде требуется такая справка.

Доводы полицейские даже не собирались слушать. И бубонили: возвращайтесь и привозите справку. От кого справку и как ее получить они не говорили. Покажите справку, что ничего секретного не вывозите, и можете ехать. А без нее мы вас с территории Казахстана не выпустим. Саша отчаялся. Водитель, которого они наняли, уже сто раз пожалел, что повез их в Россию. Хотя до этого возил без всяких приключений.

Видно, полицейские наигрались, и сама игра им изрядно надоела. Они выглядели уставшими. Толстый полицейский дал отмашку: можете ехать. Но в следующий раз…Но они были убеждены, что следующего раза больше не будет. Хватит с них и этого.

КУЗМИН

Кузмин расстегнул папку и положил перед собой чистый лист и авторучку. Обычно это действие завораживает. Начинали понимать, что дело серьезное, а не какая-то игра.

— Гражданин Ковнов! Вчера во время вашего дежурства исчез пациент клиники. Изложите обстоятельно, как это произошло. И пожалуйста, не надо ничего утаивать.

— Исчез?

— Исчез, пропал, сбежал. Как вам больше нравится. Главное, не отходите от фактов.

— Во время моего дежурства? А почему? Меня ночью сменили. А он мог и ночью сбежать. Ночью-то и легче и проще сбежать. Не заметят. Где-нибудь перелез и всё.

— Ночью вряд ли. На этажах дежурят санитары. Двери закрываются. Пациенты только в туалет могут выйти. Мимо пройти незаметно он не мог. Из окна тоже выбраться не мог. Окна с решетками. На прогулку он отправился вместе со всеми. А вот с прогулки не вернулся. Потому что уже на ужине его не было. Это как раз время вашего дежурства. Поэтому я и беседую с вами. И надеюсь на взаимопонимание.

— Неужели вы думаете, что я через проходную выпущу психа? Это самому надо быть психом.

— Как-то он же исчез.

— Исчез. Ну, мог перелезть через стену. Тут всякие есть фокусники и акробаты.

— Через трехметровую стену?

— Знаете, у нашего завхоза, ну, он еще и подсобный рабочий, в бэндежке есть лестница. Он ее таскает, когда нужно куда-то залезти. Лампочки там ввернуть. Забыл закрыть бэндежку, псих лестницу и спер. Это же запросто. И ума не надо.

— А машины, которые выезжают, вы проверяете? Заглядываете в салон, в кузов?

— Да кто же психа с собой возьмет? А в журнале я все фиксирую. Входящих — выходящих. Записываю номера документов посетителей. Номера машин, само собой. У нас инструкция. У нас строго с этим.

— А если он переоделся и…

— Ну, что вы! Я всех сотрудников в лицо знаю. Незнакомого сразу бы приметил. Нет! Этот фокус не прошел бы. Остановил бы, потребовал документ. Так что никак!

Кузмин посмотрел журнал.

— Да! Записи ведутся исправно. Тут никаких претензий не может быть. А у вас красивый почерк, гражданин Ковнов. В наши времена это редкость. Такое впечатление, что все перешли на докторский почерк.

В проходную влетел санитар. Лицо его было красным и блестело от пота. Значит, бежал. А если бежал, то открылось что-то срочное и неожиданное, что ему, Кузмину, необходимо знать.

— Товарищ майор! Пойдемте, посмотрим! Для вас это будет интересно, — прокричал он с порога.

— А мне что делать? — спросил Ковнов.

— Поезжайте домой! Отдыхайте!

Ковнов подмигнул своему коллеге охраннику. «Мол, знай наших! Голыми руками нас не возьмешь!»

Санитар пошел вдоль стены.

— Вот! Было забросано ветками,— проговорил он, показывая на низ стены. — Меня вроде как что-то кольнуло. Разбросал ветки и вот что увидел. Ну, и к вам сразу.

Под стеной был лаз. И судя по земле, которая почернела, лаз был прокопан давно. Может быть, даже прошлым летом. И вот только его обнаружили. Такая у нас охрана.

— Раньше у вас случались побеги?

— Сколько работаю, такого не припомню. Знаете, от некоторых пациентов порой припахивает спиртным. Вот я и думаю, откуда к нам попадает спиртное. Как-то передают родственники? Хотя мы проверяем. Но знаете, голь на выдумки хитра. Могут закачать шприцем в напитки или апельсины. Так что тут мы бессильны.

— Что с того?

— А теперь я уверен, что этим лазом пользовались для экскурсий за спиртным. Ведь для чего-то его вырыли. Значит, используют. Я так понимаю это дело.

— Разве им продадут в больничной одежде?

— Ну, знаете, у нас барыги ради прибыли и малышам продадут. Потом тут есть такие хитрованы, изобретатели и мыслители, что хоть сейчас их выдвигай на Нобелевскую премию. Такое порой придумают, что ни одному здравомыслящему человеку в голову не придет.

— Наш-то беглец явно не за спиртным, если не вернулся назад.

— Ну, это… лаз-то можно заделывать? Так же ведь не оставишь. Полезут как тараканы.

— Нужно заделать.

— Вот сейчас скажу завхозу, чтобы залил тут раствором. А вообще по всему периметру надо бы залить.

Запищал телефон.

— Слушаю, товарищ полковник!

— Что у тебя, Кузмин, с этим покойником? Есть подвижки или топчешься с ноги на ногу на одном месте?

— Вот лаз обнаружили под стеной. Наверно, через него и бежал. Мог и перелезть по лестнице.

— Кровь из носу, Кузмин! Найди его! Есть основания считать, что беременную женщину на рынке он и зарезал. Он же сумасшедший. Он маньяк. Он очень опасен.

— Товарищ полковник! Он не говорит и ничего не помнит. Но он не сумасшедший. На такое он не способен. Я общался с ним и более — менее представляю, что это за человек.

Полковник рассердился.

— Откуда ты знаешь, какие у него тараканы в голове! Тут нормальный человек отчебучит порой такое. А он сумасшедший. Найди мне его срочно! Не сегодня, так завтра! Пока он еще кому-нибудь кишки не выпустил. Не хватало нам только маньяка!

— Слушаюсь!

«Итак, майор, — спросил себя Кузмин. — Какие будут версии? Он бежал сам, когда обнаружил этот лаз? Или кто-то ему помог. Сам-то он способен на самостоятельный побег? И блукает сейчас по городу в больничной одежде, да еще с таким странным поведением, как у него? Да его же через сто шагов задержат. К бабке не ходить! Значит, сейчас он у кого-то отсиживается. А отсиживается он у того, кто и организовал этот побег. У друзей? У жены? У Ольги? У жены — вряд ли. Поэтому начнем с нее, она же должна знать его друзей, родственников. Женщина, конечно, неприятная. Какая-то у ней червоточина в душе. Злость на мир что ли?»

Дверь ему открыл молодой мужчина в халате. Волосы мокрые. Он него исходило тепло. Только что из-под душа. Даже мешковатый халат не скрывал хорошо сложенной фигуры. На груди халат распахнут. И был виден треугольник черных волос.

«Быстро Нина Петровна нашла утешение, — ухмыльнулся Кузмин. — Еще, как говорится, прах не успел остыть. Уж не этот ли хахаль причина того, что ты так быстро похоронила муженька. Мешался он, путался под ногами. А теперь ты вольная птица».

В глазах мужчины мелькнул страх. Но Кузмина это не удивила. Кому нравится общение с полицией?

К тому же у многих за душой есть разного рода грешки. И когда внезапно перед ними появляется полицейский, первая мысль: уж не узнали ли о моем проступке. Когда они сталкиваются нос к носу с представителем Фемиды, то, конечно, не испытывают приятных ощущений. В каждом живет страх, что какая черная тайна однажды всплывет.

Мужчина глянул на удостоверение, кивнул и буркнул:

— Здрасть!

«Да, мне кажется, здесь не рады. Хотя с чего они должны радоваться? Я ж е не Санта-Клаус».

— Я к Нине Петровне Хоменко. Могу я ее увидеть.

— Да, Ниночка дома. Но она не Хоменко, а Канина. Знаете, с женщинами так иногда бывает.

— Не понял.

— Мы зарегистрировались. Она взяла мою фамилию. Что же тут непонятного, товарищ майор?

— Так я пройду?

Нина узнала майора, похожего на Баскова. Особой радости не показала. Скорее, наоборот.

— Вы? Что еще?

— Ну, что у нас может быть еще? Задать несколько вопросов. Такова наша профессия: задавать вопросы.

— Но я тороплюсь. У нас… В прочем, ладно! Спрашивайте!

— У вашего мужа, бывшего мужа, Хоменко Евгения Васильевича, были родственники, близкие ему люди, друзья. может быть, к кому-то вы ходили в гости?Или к вам?

Нина посмотрела подозрительно.

— Зачем это вам?

— Давайте так! Я задаю вопросы, а вы отвечаете. Если нужно будет что-то объяснить, я объясню.

— Таких, чтобы друзья, я не припомню. Конечно, общался с кем-то. На работе там, с коллегами. Но, чтобы друзья, дружба какая-то, нет. И к нам никто не приходил.

— В гости вы ходили? Или к вам?

— Какие гости? Он же такой бука! В ресторане даже ни разу не были. Мог все выходные просидеть дома. Его в магазин не вытащишь. Сколько прожили, ни разу никуда не съездили. А! Как-то в зоопарк сходили. И в кинотеатр, наверно, раза три.

— А родственники?

— Нет, не помню. Он никогда не говорил ни про каких родственников. А родители его умерли. Какие-то родственники, может быть, и есть. Но я не знаю. Он никогда про них не говорил. И ему не звонили. И он никому не звонил. Ну, и писем тоже не было.

— Ну-ну!

— Что «ну-ну»?

— Ничего, Нина Петровна. Это я так. Это у меня привычка такая. Вы уж не обращайте внимания.

— Не понимаю, к чему эти вопросы. Хоменко нет в живых. А вы расспрашиваете про его друзей, родственников. Зачем-то они вам нужны. не хотите сказать? Вообще-то эта страница моей жизни закрыта. И я бы не хотела ее ворошить. Мне противно ее ворошить. Сейчас у меня совершенно другая жизнь. Я заново родилась на свет.

Вольдемар скрестил руки на груди и прислонился к холодильнику. Он совершенно успокоился, потом что понял, что это не по его душу. И теперь старался разгадать, зачем мент устроил эти расспросы.

Беспокоиться ему было о чем. Интерес полиции к его персоне ему ни к чему. Такой интерес был не просто лишним, но и опасным, потому что могли отрыться неприглядные страницы его биографии.

Кажется, пронесло. Хотя странно, что майор интересуется родственниками и друзьями умершего. Что бы это могло значить? Может быть, что-то связанное с деньгами или имуществом? Но как бы то ни было, для него здесь опасности никакой. Эти дела не касаются его никаким боком. А вот Нину, может быть, и касаются.

Кузмин ушел. Вольдемар сел за стол. Спросил:

— Как ты думаешь, зачем полиции это нужно? Может быть, твой бывший муж что-нибудь мутил?

— Не знаю.

— Но зачем-то это им нужно. Полиция зря ничего не делает. Интерес тут не праздный. Если спрашивают, значит, дело не закрыто. А может быть, подозревают кого-нибудь из близких в его смерти? Ну, типа, кто-то его грохнул. Вот и крутят это дело.

— Кому он нужен, слизняк.

— Почему-то ты никогда не рассказывала о нем. Ты была к нему равнодушна, не испытывала любви?

— Мне это противно. Он полное ничтожество. Не понимаю, что я в нем могла найти.

— Но ты же когда-то дала согласие стать его женой. Значит, что-то ты в нем нашла.

— Я была дура, Вольдемар. Прошу тебя! Мне неприятно говорить об этом. Это всё равно, что наступать в дерьмо. Кроме отрицательных эмоций он у меня ничего не вызывает. Я сразу огорчаюсь из-за напрасно прожитых лет вместе с ним. Хотя жили-то мы вместе, но никогда одним целым не были. А последний год у нас даже не было близости.

— Любимая! Не будем больше об этом.

Кузмин тоже думал о Хоменко. «Он был совсем одинок. Даже жена ненавидела его. Среди коллег у него не было друзей. Родственников и близких людей тоже не было. И потому он так потянулся к Ольге. Почему я о ней не подумал сразу? Ведь это единственный человек, которого волнует судьба Хоменко. Если кому-то и нужен его побег, так только ей. Она единственный человек, который любил Хоменко».

Ольга с порога ошарашила его:

— Я знаю, зачем вы приехали. Я была там и всё видела собственными глазами. А вы подумали, что Хоменко исчез из психбольницы и сейчас он у меня? Я организовала его побег? Если бы я знала, что так будет, я бы сделала это. Уверяю вас!

— Как это вы видели собственными глазами?

— Я как раз была там, когда его увезли из больницы. Он вышел с девушкой из проходной и сел в машину.

— Кто? Когда? И как?

Ольга всё рассказала. В конце концов, Кузмин был единственным человеком, который мог помочь ей и Евгению. Номера машины она не видела. И не видела того, кто сидел за рулем. Всё произошло так стремительно, как на ускоренном просмотре. И девушку она видела только со спины. Она держала Хоменко за локоть и вела его к машине.

«Не Нина ли Петровна со своим новоиспеченным муженьком устроили это похищение? — подумал Кузмин.— Им живой Хоменко никак не нужен. Если это так, то скорей всего Хоменко уже нет в живых. То-то у Вольдемара глазки так испуганно бегали. Надо бы навести справки про него. Что это за типчик такой? Неприятный, надо сказать».

— Кому понадобилось его увозить? — в отчаянии спросила Ольга. — Его же явно похитили.

— На проходную вы заходили? Дежурный такой толстый охранник с мокрыми губами. И глазки у него такие маленькие, свинячьи и постоянно бегают, как у шулера.

— Именно он. Как-то странно себя вел. Утверждал, что никого не выпускал, что никто не выходил из проходной. И я это всё сочиняю. Почему он так говорил, не понимаю. Требовал, чтобы я покинула помещение. И вообще не хотел со мной говорить. Какой-то нервный был, дерганный. То дубинку схватит, то смартфон. Руки у него трясутся.

— Ольга! Ни о чем не беспокойтесь! Найдем мы вашего Хоменко. Он же не иголка в стоге сена. Новость! Жена его Нина Петровна вышла замуж. Только что имел удовольствие видеть ее нового супруга.

— При живом муже?

— Но он-то числится покойником. Так что официально она числится вдовой. Она имеет право зарегистрироваться в новом браке. Тут все законно с ее стороны. У нее теперь и другая фамилия по новому мужу. Как там у классика: еще и прах не успел остыть…

— Хоть это хорошо. Женя рассказывал, что последний год его жизни превратился в ад. Она относилась к нему как к полному ничтожеству. Он тогда и ушел от меня, чтобы подать заявление на развод. Мы собирались пожениться. Ну, то есть оформить наши отношения.

— Я догадывался об этом.

«Ну, что же, господин Говнов… тьфу ты! Ковнов! Придется нам снова встретиться. На этот раз ты мне расскажешь всё, что произошло на самом деле. А я погляжу, как у тебя будут бегать глазки».

Поехал к нему домой. Жена, низенькая и полная, сказала, что он в гараже возится со своей железякой. «А что? Натворил что-то?» — крикнула она вдогонку Кузмину. Доблестному стражу сразу стало ясно, что второй приход майора не обещает ничего хорошего. Стало тоскливо, как в те далекие времена, когда мама запирала его одного в комнате.

— Свидетель видел, как из проходной вышла женщина с пациентом больницы, они сели в машину и уехали. А произошло это во время вашего дежурства, гражданин Ковнов. Это уже не просто халатность, а уголовный кодекс. Надеюсь, вы это прекрасно понимаете? Плюс ответственность за дачу ложных показаний. Расскажите мне всё!

Ковнов сразу раскололся.

— Значит, ни машины, ни номера машины вы не видели? И услышали только шум отъезжающей машины?

— Да так! Заболтала она меня, короче. Я и прощелкал клювом. Видно, еще та мошенница.

— Что у вас за жаргончик? Охранником на зоне не служили?

— Нет! Но ведь все так говорят. У меня супруга, извините, тоже жаргончиком не брезгует.

— Говорят, — грустно согласился Кузмин.

— Теперь меня попрут с работы? Или под суд пойду? Вот не думал, не гадал! Под старость-то лет.

— Ковнов! Не буду я ничего говорить твоему начальству. И дела заводить не буду. Дыши ровно! Но клювом больше не щелкай! Хотя молодые девки и не до такого греха могут довести.

— Огромное вам спасибочко, товарищ майор! Больше не буду! Клянусь! Бес попутал!

Ни бывшая жена, ни Ольга не причастны к похищению Хоменко. Но кому-то он понадобился. А главное зачем? Зачем нужен больной человек без памяти и речи?

Звонок.

— Слушаю, товарищ полковник!

— Что у тебя с этим сумасшедшим?

Голос полковника был строг, что не обещало ничего хорошего. Почему-то этот Хоменко вызывал у него, полковника, такую неприязнь.

— Работаю.

— Значит, ничего. Так, Кузмин! Обнаружишь его, сам не лезь. Он очень опасен. Вызывай подкрепление! Я отдал приказ открывать огонь на поражение при сопротивлении или попытке бегства. Нечего с ним сюсюкаться. \то маньяк, Кузмин.

— Товарищ полковник! Нет же никакой уверенности, что он убийца. И насколько я его знаю, это не тот человек, который способен убить. Про таких говорят: мухи не обидит.

— Он сумасшедший. Он маньяк. Он способен на всё. Ты это можешь понять, Кузмин? Мы не знаем, что у него там в голове происходит. Это человек, который не отдает себе контроль. Я разговаривал с мэром. Он требует, чтобы мы в кратчайший срок закрыли эту проблему. Закрыли! Ты понял, Кузмин? Нечего размазывать сопли!

— Так точно!

— Давай!

Несчастный Хоменко! Сначала его хоронят заживо. Теперь вот хотят убить без суда и следствия. Убить за то, что он не совершал. А настоящий преступник между тем будет расхаживать по городу. Что делать ему, Кузмину? Если он не может найти и спасти Хоменко, то он должен найти преступника, который убил ту несчастную женщину. Надо узнать у Мясникова всё, что он накопал по этому делу.

Позвонил.

— Что у тебя, Толик, по убийству.

— Работаем в поте лица. Даром хлеб не едим,— бодро рапортовал напарник. — Одним словом, стараемся.

— Полковник в таких случаях говорит: значит, ничего.

— Можно и так сказать. Всех наркоманов перетрясли, бомжей. Ни одной зацепки. Вот сейчас обхожу близлежащие дома. Может быть, кто-то видел, кто-то слышал.

— А какой черт понес ее вечером шляться по городу? Магазины закрыты. Свежим воздухом можно было подышать и перед домом. Или сидела бы у сестры, гоняла чаи. Сестра-то что говорит? Как-то же она объяснила ей, зачем пошла в город?

— Да никак. Сидели, говорит. А потом сорвалась. «Пойду, мол, погуляю. Подышу свежим воздухом. А то я не привыкла сидеть так долго в четырех стенах. У нас в деревне-то постоянно во двор выскакиваешь». До этого ей позвонили на мобильник. Но сестра говорит, что не поняла, с кем она говорила. Но только, заметила, встревожилась.

— Кто звонил, не выяснил?

— Нет.

— А мобильник был при ней?

— Ну, да.

— Так узнай, кто ей звонил последний. Ты что не понимаешь, Мясников, что это и может быть зацепкой.

— Понял. Сделаем!

Не прошло и часа, как Мясников ему перезвонил. Голос у него был радостный, бодрый.

— Максим! Последним ей звонил муж. И что это нам дает? Не могу понять. На то он и муж, чтобы звонить жене. Наверно, интересовался, как она доехала, как устроилась у сестры.

— Вот что, Мясников, а давай дуй в отделение, я тоже там сейчас буду. И поедем в эту деревню к мужу. Что-то фамилия знакомая. Не тот ли это самый, что устроил дебош?

— Ты же вроде не при делах? В смысле, тебе же этим сумасшедшим приказано заниматься. А если узнает полковник? Мало не покажется! Он не любит своеволия.

— Это будет наша с тобой маленькая тайна

— Как скажите, товарищ майор. Я могила. Только и ты не светись особо. Поосторожней!

Первым делом заехали в совет. Глава администрации потер лоб.

— Новиков Андрей? Это вы по поводу убийства его жены? Какие-то есть новости? Что он за человек?

— Вы же тут в деревне всех знаете, как облупленных.

— Работает в ЗАО сварщиком. Если честно, то особой любовью товарищей не пользуется. Какая-то в нем обозленность на весь белый мир. Все плохие, всё плохо. Тяжелый характер. Ругает все начальство, начиная с Путина. Никто, мол, о народе не заботится. Если бы разрешили, то все бы уехали из этой страны, где ничего хорошего никогда не будет.

— Как с этим делом? Я имею в виду водку.

— Ну, выпивает. Но не пьяница. Работает. И сварщик он хороший. И дома вроде все делает.

— А как в семье у них?

— Да кто ж его знает. Чужая семья — потемки. Ну, живут. Жили, то есть. Беда-то какая!

— Ссорились?

— Да как сказать? Я, так сказать, со свечкой там не стоял. Может, и ссорились.

«Деревенский хитрован! — подумал Кузмин. — Да тебе первому сплетни приносят. Всё ты знаешь, про каждого в деревне. Не хочешь говорить. Значит, ссорились».

— Так вы говорите, что Андрей Новиков работает сварщиком в ЗАО?

— Ну, да. Так и есть.

— А где я могу найти его начальника, заведующего РТМ?

— Так вы это… у диспетчера спросите. Если кто куда едет, так ставят в известность диспетчера. Такой порядок. Так что всегда известно, где кто находится.

Диспетчер был парнишка лет двадцати пяти.

— Владимир Иванович? Если нет в РТМ, то может на полях или в город поехал. Сейчас посмотрим. Вы позвонить ему хотите или как? Встретиться, может быть?

— Я лично хочу встретиться.

— О'кэй!

Позвонил.

— Минут через двадцать подъедет к конторе.

Владимир Иванович подъехал на служебной «Ниве» вишневого цвета. Он был невысокий и пузатый.

— Андрей Новиков? Да как сказать? Нормальный мужик. Работает, не бухает. Нет, ну, дома, на гулянках-то выпивает. Не без этого. Но так, чтобы каждый день на малой кочерге, такого нет.

— Замкнутый?

— Да! Злой какой-то. Ну, мужики его недолюбливают. Кому такой бука понравится? Да! А тут с женой такое. Ждали ребенка. Вот только я не понимаю одного: а где был Андрей.

— В смысле?

— Ну, он в тот день взял отгул. Я так и подумал, хочет поехать с женой. И так и не понял: ездил он или не ездил.

— Ладно, Владимир Иванович! Спасибо вам!

А теперь к Новикову. А Мясников пускай осторожно поспрашивает соседей. Новиков должен быть дома. Взял отпуск. Похороны, то сё. В каком он состоянии, интересно?

Постучал в дверь. Никто не ответил. Зашел и снова постучал в дверь изнутри. Прислушался. В доме явно кто-то был. Пахло жареной картошкой и спиртным.

— Кого там еще принесло? — донесся из глубины хриплый голос.

Гостей здесь не любили. А тем более, если они в мундире и при исполнении. Новиков высок. Лицо кирпичного цвета. Недельная щетина. На столе початая бутылка водки и нехитрая закуска: сковородка с жареной картошкой, тарелка с квашеной капустой.

— Мент! Поймал изверга?

— Примите мои соболезнования.

— Засунь свои соболезнования знаешь куда!

— Горе водкой заливаем?

— Майор! Тебе чего надо? Мораль мне пришел почитать? Лучше бы бандитов ловил!

— Собирайте вещи, гражданин Новиков!

— Чего?

Новиков тяжело повернулся на стуле и смотрел в упор на Кузмина. Во взгляде его столько было ненависти!

— Вы арестованы по подозрению в убийстве гражданки Новиковой, вашей супруги. Возьмите самые необходимые вещи, которые вам понадобятся в камере. В прочем, вы знаете какие.

— Чего это ты, мент?

Новиков медленно стал подниматься, потянулся за кухонным ножом. Кузмин расстегнул кобуру.

— Этим самым ножичком ты и жену свою?

— Не ее я! А выблядка ее! — завизжал Новиков. — Не хотел я ее. Я же в него ткнул. Ну, в того, который был в ее пузе. Это вроде аборта. Я не думал, что она умрет.

— И убил обоих. Дитя-то уже шевелилось в утробе матери. А ты его ножиком. Он еще на свет не появился, а ты его ножом! Скот же ты, Новиков! Нет тебе оправдания. Я тебе, Новиков, не завидую. Не любят таких на зоне. А сидеть тебе придется очень долго.

Новиков опустился на стул, уронил голову и зарыдал на всхлип, по-бабьи, подвывая.

— Что я наделал.

Поднял заплаканное лицо.

— Майор! Будь человеком! Пристрели меня! Ну, вроде как оказал сопротивление, бросился с ножом. Прошу тебя! Чего тебе стоит? Не могу я! Что я натворил!

— Пройдешь все круги ада! Я тебе это обещаю! Не раз проклянешь тот день, когда ты появился на свет.

За всю дорогу до города Новиков не выронил ни слова. Он безучастно поглядывал в окно.

ХОМЕНКО

В квартире появился еще один новый человек. И Хоменко смотрел на него с интересом. Саша Иванов улыбался, шутил. Казалось, что в квартире стало светлей. Когда все смеялись, Хоменко тоже радостно хрипел.

— Как собачка, которая живет жизнью своих хозяев. Им плохо, и ей плохо. Им хорошо, и ей радостно. Как он на тебя преданно смотрит! Ты ему понравился, — сказала Надя.

— У него душа ребенка. Если бы еще и говорил, и память вернулась к нему, то настоящий бы князь Мышкин. Ладно! Начнем с осмотра. Давай-ка, дружок, снимем с тебя сорочку.

Хоменко сидел на диване. Саша ощупал его ребра, побил по ребрам, по коленкам. Потом обследовал голову сантиметр за сантиметром, раздвигая волоса и подолгу рассматривая каждое место.

— Что же! Телесных повреждений нет.

Он отклонил голову Хоменко назад к спинке дивана.

— Сейчас проверим, насколько мы восприимчивы к гипнозу.

Взял руку Хоменко и положил большой палец на пульс. Глядел, не мигая, в его глаза. Заговорил медленно и повелительно

— Закрываем глаза! Тело расслабляется. Ты не чувствуешь сейчас напряжения в мышцах. Тепло разливается по рукам, по ногам. Тебя неуклонно клонит в сон. Засыпаем! Засыпаем! Твои веки тяжелеют, наливаются свинцом. Ты не в силах открыть глаза.

Глаза Хоменко были крепко закрыты. Тело расслаблено. Дыхание ровное. Он спал. Крепко спал. Выходит, что до него доходил смысл команд, раз он их выполнил.

Ударник наклонился над Хоменко.

— Ну, погрузил ты его в сон. Так это любой гипнотизёр может. А что дальше? У тебя есть план?

— Ничего, друг мой. Всего лишь проверил его восприимчивость к гипнозу. Это как обязательная сдача анализов перед тем, как врач назначает лечение. Вижу, что все хорошо. Пусть часок поспит. А потом я его разбужу. Он должен привыкнуть к моему голосу.

— Ты думаешь, что его можно вернуть к нормальной жизни? Он не безнадежный?

— Я не волшебник. Что нам известно? Известно нам, что память и речь он потерял после того, как его жестоко избили. Но кости целые. Внешних повреждений не наблюдается. Нужно его вернуть туда, в прежнее время, когда он был еще нормальным человеком, перенести туда его сознание, его чувства. В подсознании живут обрывки ощущений, впечатлений, чувств, мыслей. Бесследно ничто и никогда не исчезает. Мы даже не подозреваем о том, что там внутри нашего подсознания. Человек может ничего не помнить, но следы остались, их-то и надо активировать, чтобы человек вспомнил то, что было с ним раньше. Тогда появится надежда на восстановление, на возвращение его прошлой жизни.

— Значит, из настоящего нужно его перенести в прошлое? — спросил Ударник. — Дело за малым. Нужно только изобрести машину времени. Нажали, что нужно, и вот мы в прошлом.

— Уже изобрели до нас. Нам нужно только уметь ей пользоваться и не нарушать правила вождения.

— Ладно! Руль тебе в руки, доктор Иванов! Я верю в тебя. Ты сделаешь это. Непременно сделаешь!

— Мне придется быть рядом с ним некоторое время. Наблюдать за ним. Всякое же может случиться.

— Будь!

— Я, конечно, мог бы забрать его к себе домой. Только не знаю, куда его поместить.

— Да! Двое детей. Поживи у меня.

— А удобно ли это будет. Вас же тоже двое. И еще двое. Не перебор ли? Не стесним ли?                            

— Если ты имеешь в виду Надежду, так она любит мужское общество. Целых три мужика!

— Ударник! Я люблю только тебя.

— Ну, вот видишь! Тебе здесь ничего не угрожает. А жена тебя не потеряет?

— Наведываться буду. А так я на дежурстве. Она уже привыкла к этому. Считай, на неделе несколько таких круглосуточных дежурств выпадает.

Они сели пить чай.

    — Всё необычное и таинственное привлекает меня, — сказала Надежда. — Так что же это такое ваш гипноз?

Иванов понял, что потребуется небольшая лекция. А поскольку девушка производила впечатление, как минимум выпускницы вуза, он решил не церемониться с ней

— Гипноз — это особое психическое состояние человека, которое отличается и от бодрствования, и от обычного сна. Вызывается большей частью искусственно воздействием извне, однако возможен и аутогипноз. Используется в психиатрии как самостоятельный метод и в сочетании с другими методами. Перед проведением сеанса гипноза обычно проверяется гипнабельность пациента.

— Профессор! А нельзя ли попроще с точки зрения банальной эрудиции!

— Проще только в ясельной группе. Поэтому продолжаю в том же стиле. Активный гипноз идет по ступенькам. Роль внушения сведена до минимума. Сначала больной вызывает у себя тепло в конечностях, потом фиксацию взгляда с близкого расстояния. Это поддерживается ритмическим однообразием звуковых раздражителей. Например, зуммером. Происходит последовательное включение механизмов, вводящих пациента в гипнотическое состояние. Самосознание резко сужается. То, что называют гипнотическим сном, на самом деле переходное состояние между сном и бодрствованием, что и позволяет воздействовать на пациента.

Саша достал из чемоданчика металлический шар на прочной черной нитке, потом подкову из дерева, которая была покрашена как магнит. Показал Хоменко, что он должен взять в руку нитку, на которой висел шарик. Стал подносить к шарику «магнит», который то приближал, то удалял.

Хоменко наблюдал за тем, как груз следовал за «магнитом» и раскачивался. От долгого наблюдения он устал. Глаза его стали закрываться. Саша водил ладонями от головы до ног Хоменко, не касаясь их. Месмер называл это «магнетическими флюидами».

— Сейчас у него стадия сомнамбулизма. Это хорошо, — сказал Саша. — Дедушка Фрейд был уверен, что гипнозом можно вылечить чуть ли не все невротические заболевания. И добился в этом немалого. К нему пришла слава чудодея. Главное его достоинство было в том, что он не останавливался на достигнутом. И он установил, что главное в лечении дойти до состояния ситуации, которая вызвала травму у пациента. Пусть он хорошо выспится. А когда проснется, мы начнем работать с ним. Фрейд укладывал своего пациента на кушетку и надавливал ладонью на его лоб. Использовал метод свободных ассоциаций, который основан на произвольном говорении. Сам Фрейд утверждал, что собственно история психоанализа начинается с отказа от гипноза и перехода к произвольному говорению. Он назовет этот метод аналитическим лечением. Для Фрейда это были разные методы, которые отличаются друг от друга, как и виды искусства, например, живопись и скульптура. Больной должен перенести свои эмоции, свое отношение на лечащего врача. Эмоции могут быть и положительными, и враждебными.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                    

— А в чем отличие психоаналитика от гипнотизёра? — спросила Надя.

— В главном. Гипнотизёр подчиняет пациента своей воли, а психоаналитик заботится об окончательной самостоятельности больного. «Я» больного должно преодолеть свои сопротивления. Гипноз вроде влюбленности. А вообще гипноз не поддается разумному разъяснению, много в нем непонятного, мистического, необъяснимого. Бывает два вида гипноза: материнский, вкрадчивый, мягкий, и отцовский, грубый и напористый. Гипнотизёр занимает место родителей того человека, на которого он оказывает воздействие. Он рождает человека для новой жизни.

ОЛЬГА

Если бы он оделся по-простому, то мужики-работяги приняли бы его за своего. У него нос картошкой, толстые губы, маленькие глазки, над которыми нависают набухшие веки. Короткие волосы серо-грязного цвета топорщились, как будто они никогда не знали расчески. Только дорогой, хорошо сидевший на нем костюм, галстук, привезенный им из Германии, белоснежная сорочка, лакированные туфли выдавали в в нем не простого работягу, а человека, который занимал пост и имел неплохой доход. На охоте, на рыбалке он рассказывал анекдоты, пил водку и ничем не отличался от других мужиков, что сидели вокруг костра. Только мужики из его компании были чиновниками, бизнесменами, офицерами, и каждый приезжал на охоту или рыбалку на собственном джипе-внедорожнике. Родители, сестра с семьей уже давно перебрались на ПМЖ в объединенную Германию. Он единственный из их рода оставался в России и не собирался следовать примеру родственников. Александр Павлович Гроссман каждый отпуск навещал их, ездил по странам Евросоюза, нежился на заморских пляжах. Никакого сравнения с Россией. И при желании Александр Павлович мог бы перебраться сюда вслед за родственниками. Они удивлялись, почему он никак этого не сделает. Он не делал этого и не собирался делать, потому что понимал, что там он будет никто, рядовой бюргер, никому не нужный и неинтересный, безликий и серый.

Здесь он заметный человек, у него высокая должность, он запросто общается с областным начальство, трижды вживую видел президента, когда ездил в столицу на совещания.

Всё это поменять, пусть и на сытую, но скучную жизнь в провинциальном немецком городишке? И это ему, который привык быть в центре внимания, решать судьбы людей?

Александр Павлович любил приемные дни, хотя многим это казалось странным и многие занимались этим лишь потому, что обязаны были это делать. А так бы — ни за что. Он понимал, что это прекрасный способ завоевать популярность. Ничто не может заменить живого общения: ни телевидение, ни газеты. Понравился одному посетителю, решил или пообещал решить его проблему, он об этом расскажет дома, на работе, соседям, знакомым, родственникам.

Вот у тебя уже пара сторонников набралась. Не надо пренебрегать популярностью населения. Он в эти дни выглядел демократично, своим парнем, который не только знает, но и живет проблемами простых людей А главное — может их решать. Он внимательно выслушивал каждого, не ограничивал время приема, кивал, расспрашивал, сочувствовал, и ему начинали доверять самые недоверчивые люди.

Девушка ему понравилась. Симпатичная. Одета не вызывающе, но со вкусом. Сразу видно, что порядочная, а не прошманделка какая-нибудь. И держится с достоинством.

Он сразу подумал: «А не предложить ли ей чаю?» Но тут же решил, что спешить не надо. Излишняя ретивость порой губит самое благоприятное впечатление.

Девушка представилась.

— Я весь внимание.

Александр Павлович улыбнулся. Когда он улыбался, лицо его становилось еще простодушней. Сам он считал, что у него хорошая улыбка, которая располагает к искренности. И грех было бы не воспользоваться этим оружием.

— Моя история может показаться вам странной, может быть, даже невероятной.

— Ну, невероятных историй мне приходится по долгу службы выслушивать немало. Я уже привык ничему не удивляться. Хотя всё-таки продолжаю удивляться.

Ольга, а это была она, рассказала историю Хоменко.

-Знаете, трудно даже поверить в такое. А вы ничего не нафантазировали? У меня в голове не укладывается!

— Тем не менее, это так, Александр Павлович.

— А вы обращались в полицию? Это первое, что нужно было сделать. Написать заявление. Они бы открыли дело.

— Хоменко сам обратился в полицию.

— Сам? Как это?

«Должно быть у нее стройные ноги. И упругая грудь. Плохо, что стол закрывает ее ноги», — подумал Александр Павлович.

— От меня он пошел к жене, чтобы сказать, что он разводится с ней. Его отвезли в отделение. И он рассказал всё. зачем он приходил и что хотел сказать жене. Он шел из отделения, на него напали хулиганы и жестоко его избили. После чего он потерял память и дар речи. Прохожие вызвали «скорую». Его увезли в больницу.

— Что же, полиция завела дело?

— Нет.

«Да, а у этого Хоменко губа — не дура. Интересно, чем он мог ее прельстить? Хотя любовь — вещь непредсказуемая».

— Нет? Почему?

— Не знаю.

— Значит, так. Вижу, что с этим делом так быстро, с кондачка не разберешься. Необычное и очень запутанное дело. Хоменко забирают в отделение. Там он заявляет, что он Хоменко. Хотя Хоменко накануне до этого похоронили. И его жена не стала ему даже открывать дверь. Хоменко утверждает, что похоронили кого-то другого. Потом его избивают и отправляют в больницу. Он не может говорить и ничего не помнит. Из больницы его перевезли в психиатрическую поликлинику. Откуда неизвестная женщина со своим сообщником похищают его. Я правильно излагаю? Может быть, я что-то упустил или изложил неверно? Поправьте меня!

— Всё правильно.

— Ольга… э…

— Андреевна.

«Вообще больше бы подошло Олечка. Эх, где мои двадцать лет! Хотя, как говорится…»

— Ольга Андреевна! Я беру на заметку ваше дело. Случай, конечно, вопиющий, нерядовой. В ближайшее время я сообщу вам о результатах. Вас это устраивает, Ольга Андреевна? Сами понимаете, что здесь надо разбираться и очень хорошо разбираться.

— Я благодарна.

— Пока еще не за что. Всего вам доброго! И, Ольга Андреевна, пожалуйста, не надо самодеятельности!

У Ольги появилась надежда. Александр Павлович ей понравился. Он производил впечатление человека дела.

А как он слушал ее! Он обязательно поможет ей. У него столько власти. И вообще в городе он один из самых авторитетных людей.

После того, как Ольга ушла, Александр Павлович принял еще двух посетителей. Он был такой же внимательный, кивал, задавал вопросы, уточнял и всем своим видом показывал, что проблема посетителя — это и его личная проблема. Но разговор с Ольгой не оставлял его. «Странная история! Дикая! Что за хрень! Даже не знаю, с какого бока подойти. Ничего подобного в моей практике не было».

Перед самым обедом он позвонил начальнику отделения, с которым он был неплохо знаком и не раз встречались на общих полянках. Полковник тоже был охотником и рыболовом. Разговаривал как с хорошим знакомым, спросил о семье, о здоровье. Даже вспомнил имя дочки и то, что она заканчивает одиннадцатый класс. Полковник понимал, что так просто прокурор звонить не будет, а потому терпеливо ждал, когда тот перейдет к делу. И вряд ли это дело приятное. Это же прокурор. От фамилии «Хоменко» у него ёкнуло внутри. Повеяло холодом. Неприятная эта история. И как ни крути полковник тоже приложил руку к ней. Можно сказать, завел в тупик.

— Александр Павлович, как вам сказать…

— Давай, Михаил Семенович, всё, как есть. Я не первый раз замужем и все пойму. Мне нужны факты, голые факты, без приукрашивания, без недомолвок, чтобы принять правильное решение.

— Ну, а как иначе?

— Тут я чувствую, что дело нечистое, что намутили вы там изрядно, как бы боком не вышло. Ох, нехорошее у меня предчувствие, Михаил Семенович. Оно меня редко обманывало.

— Александр Павлович, скажу всю правду!

— М-да-с! — протянул Александр Павлович, когда полковник закончил свой рассказ. — По закону нужно провести эксгумацию и установить, кто похоронен в могиле. На счет того, что Хоменко убил эту несчастную женщину, тебе не кажется, что это ты притянул за уши. Уж так тебе хочется стереть его с лица земли! Неужели не понятно, что он не из тех, кто способен на убийство. Убежать из больницы, чтобы зарезать беременную женщину на рынке — что за чушь!

— Он психически больной. Кто знает, не перещелкнуло ли у него что-нибудь там в голове. Был тихоня, а стал убийцей. Разве такое нельзя допустить, Александр Павлович?

— Сам мэр дал указку не раскручивать этого дела? Я правильно понимаю? Или это твоя инициатива? Ладно, я думаю, это не телефонный разговор.

— Конечно, Александр Павлович. Лучше, как говорится, нос к носу, в непринужденной обстановке.

— Где и когда?

— Я подъеду на служебной машине. Посидим за стопкой чая. А мой шофер потом развезет нас. Мне кажется, это самый лучший вариант. Я тебе позвоню заранее.

Один стоил другого. И каждый понимал это. Себя они считали тертыми калачами. «Если я уступлю Потапову, пойду у него на поводу, он воспримет это как слабость, как возможность давить на меня и дальше, — размышлял Александр Павлович. — Раз дашь слабину и ты уже в кабале. И уважения к тебе не будет. И страха. Это нам надо? Этого нам не надо. Если я пойду против? У него за спиной мэр. Полковник — ставленник мэра. И служит ему не за страх, а за совесть. Выполняет любое его желание. Мэру хочется замять эту историю. Накануне выборов это ему ни к чему. И больше всего он, конечно, боится огласки. Врагов у него немало. Когда закончатся выборы, ему будет наплевать на этого Хоменко. Живой он или мертвый, ему будет все равно. Но сейчас это такой раздражающий фактор! Поэтому Потапов будет говорить о том, чтобы не трогать дела Хоменко, не ворошить его, по крайней мере, подождать. Так! Когда замысел… ну, не будем называть его противником, скажем обтекаемо, коллеги… разгадан, уже ясно, какой линии придерживаться. Ну, что же, Потапов, я знаю, чего ты от меня хочешь!»

Потапов приподнялся ему навстречу из-за столика.

— Александр Павлович! — приговаривал он, приобняв его за плечи. — Весьма рад! Сколько лет, сколько зим! Давно не виделись. Эх, у речки бы посидеть, у костра. А в котелочке уха булькает. А запах такой, слюной подавиться можно. Искры летят вверх.

— Посидим еще, Михаил Семенович! Какие наши годы! И ушицы похлебаем и карасей потягаем!

«Мое преимущество в том, что я знаю, чего он хочет. А он не знает, чего хочу я,— думал Александр Павлович. — А главное, что он даже не догадывается, что я знаю, чего он хочет».

— Александр Павлович, если бы все вопросы решались под водочку да под закусочку, то не было бы вот этого…

Потапов стукнул кулаком о кулак. Официант записал заказ. Первым на столике появился графинчик.

— Михаил Семенович, мы же можем без кабинетов, без костюмов с галстуками. Вроде как и не серьезно получается, если без этого. Согласен, официоз загубил многие начинания.

Болтали о том, о сем, смеялись, вспоминая смешные истории. Наконец дошли до того, ради чего собрались.

— Значит, к тебе приходили полюбовница этого Хоменко?

— А ты знаешь, что они собирались пожениться? Хоменко и пошел домой, чтобы договориться с женой о разводе.

— Александр Павлович, а нельзя ли договориться с этой Ольгой, чтобы она забыла про Хоменко? Ну, не ходила там по инстанциям, никаких заявлений не делала?

— Договориться можно с любым человеком и о чем угодно. Если, конечно, найти подход к нему. У Ольги любовь. А любовь — это страшная сила, которую не остановят никакие препятствия.

— Александр Павлович! Умоляю! Не надо поэзии, Ромео и Джульетты. Мы же с вами не писатели, а практики. О любви будем писать в мемуарах, когда пойдем на пенсию. Запрос на эту тему пришел оттуда…

Потапов поднял палец к потолку.

— Не знаю, какая их муха укусила, как будто у нас нет других более важных проблем, но взялись за это дело серьезно.

— То есть это настолько высокая инициатива, что…

— Да-да! И полпред, и омбудсмен заинтересовались, как у нас обстоят дела с э этим делом. То есть с заживо похороненными. Не знаю, какой их там жареный петух клюнул в одно место.

— Я понял тебя, Михаил Семенович. Даю слово ничего не предпринимать, пока не закончится избирательная компания. Но у меня тоже есть условие. Я мог бы, конечно, и сам обратиться. Но поскольку тебя уполномочил мэр, то мне кажется лучше, если это сделаешь ты. Если мэр победит на выборах, а надеюсь, что он победит, я хочу, чтобы он взял меня к себе первым замом.

У Потапова отвисла челюсть. Вот такого он точно не ожидал. А у нашего прокурора губа — не дура.

— А ты не удивляйся, Михаил Семенович. Когда в администрации города прокурор, пусть и бывший, это заставит остальных подтянуться и забыть про всякие откаты, дачки.

— Ну…

— И еще, Михаил Семенович, вы же сейчас активно ищете Хоменко?

— Он подозревается в убийстве женщины на рынке.

— Что за ерунда! Еще, наверно, и приказ отдал применять оружие при задержании?

— Отдал.

— Сейчас же отмени! А если потом найдут настоящего убийцу, а вы подстрелили душевно больного человека, ты представляешь, что будет?

У Потапова заиграл телефон.

— Извините! Слушаю, майор! Что? Это точно? И сам признался? Ладно! Подробности завтра в отделении. Так! Так! Так! Ага! Крутите его, ребята! Ну, премия вам обеспечена. Хорошая премия! Обещаю! Да, по Хоменко, значит, так. Ищи его, Кузмин! Только найди, где он пребывает. Никаких действий не предпринимать. Никого подключать не надо. Сам справишься. Ну, всё! молодцы!

Лицо полковника просветлело, он широко улыбался.

— Приятная новость, Михаил Семенович?    

— Отличная, Александр Павлович! Майоры Кузмин и Мясников нашли убийцу этой несчастной женщины. Сейчас везут его в отделение.

— И где же они его нашли.?

— А это оказался ее муж. Застал ее дома с хахалем. Кувыркались в постели. Ну, избил ее страшно. Соседи даже полицию вызвали. Думали, убьет. Жена забеременела. А он прикинул по расчетам, что ребенок-то не его. Стал заставлять ее сделать аборт. А ей аборт врачи запретили.    Да она и сама не хочет. А он ураза воспитывать не собирается. В общем, скандалы да битвы каждый день. Он ей и стал грозиться: сама не хочешь, то тогда я тебе сделаю аборт. Вот мать и ребенок погибли.    

— Как Кузмин-то вышел на него?

— Так вот, когда он застал жену с хахалем, то стал бить ее нещадным боем. Кузмин как раз тогда был на дежурстве и выезжал утихомиривать буяна. Пазлы-то у него и сложились в одну картинку. Он мужика тогда в обезьянник забрал. А тот всю ночь орал, что все равно ее зарежет, суку. Кузмин и вспомнил этот случай. Шерлок Холмс, что тут скажешь. Интуиция не подвела. Вон оно как выскочило-то!

Они допили графинчик. Потолковали на прощанье о том, о сем.

Александр Павлович свое дело сделал. Михаил Семенович тоже. Они могли остаться довольными друг другом. При расставании каждый подумал: «Ну, и жук он, однако! Своего не упустит! Ухо с ним надо держать востро. А то облапошит и не заметишь даже».

Для Ольги теперь каждый день превратился в ожидание. Александр Павлович не позвонил ни на следующий день, ни в остальные дни. Так минула неделя без всяких известий с его стороны. Все надежды Ольги теперь были связаны с ним. Он мог приказать полиции, больничному начальству. Да кому угодно! И все забегают!

Он даже выше мэра и губернатора. Потому что он воплощает закон, который над всеми. Если Александр Павлович не сможет ей помочь, то уже никто не поможет.

Александр Павлович — очень занятой человек. Но он человек, который держит слово. И она поверила ему. Не могла не поверить. У него такое простое лицо и честные глаза.

Позвонила ему на следующей неделе и опять не застала его на месте. Но через день он ответил. Голос у него был озабоченный. Значит, он принимал близко к сердцу дело с Хоменко, решили Ольга.

— Ольга Андреевна! Конечно, я занимался вашим делом. Нет! Нет! Я прекрасно помню наш разговор. Полиция ищет его. Но пока никаких результатов. Как только появится информация, я позвоню вам. Сразу же! Я понимаю, как вы волнуетесь.

Александр Павлович позвонил Потапову.

— Да занимается Кузмин. Как сквозь землю провалился. Надо подождать. Думаю, результат появится. Обязательно, Александр Павлович опявится. Даю вам зуб!

ХОМЕНКО

Друзья сидели за кухонным столом.

— А теперь, Ваня, давай всё о нашем пациенте! Чем больше информации, тем выше шансы на успех. Это тебе, как врачу, должно быть понятно. Любое лечение начинается с обследования пациента. Как на войне. Чем больше знаешь о противнике, тем больше надежды на победу.

— Саша! Какой же он противник? Он больной несчастный человек, которому очень сильно не повезло.

— Конечно, сравнение неудачное.

— Известно о нем немного. Я лично с ним никогда не был знаком. Главврач сказал мне только то, что ему сообщила полиция. А полиция им особо и не занималась. Хоменко Евгений Васильевич, инженер там чего-то. Познакомился с Ольгой. Как я понял, у них там любовь. С женой жил очень плохо. Постоянные ссоры. После знакомства с Ольгой собирался развестись с женой. Ну, и жениться на Ольге.

— Почти ничего. Вот поговорить бы с близкими людьми. С женой там, с коллегами, с Ольгой той же. Может быть, у него есть родственники, близкие друзья?

— Саша! Не забывай, что мы его похитили. А это уголовное преступление. Поэтому никаких контактов не может быть. На нас тут же выйдут. Ты же не думаешь, что его не ищут?

— Интересно, а сколько за это дают?

— Саша! Ты в любое время можешь отказаться. Я тебя втянул в эту авантюру. Она небезопасная. У тебя семья. Может быть, закончим с этим делом, пока не поздно?

— Зря или не зря ты меня в это втянул, покажет будущее. А пока давай займемся делом! Не надо было бы тебе говорить про это. Ты вроде как немного облил меня помоями. Я что похож на трусливого пацаненка, который прячется в кусты при первой опасности?

— Не хотел я тебя обидеть. Извини!

— Как я понимаю, никаких физических повреждений у него не было обнаружено. Ну, не считая гематом от побоев, от которых теперь и следа не осталось.

— Да! Я сам его осматривал в больнице. И в больничной карте ничего нет. Так что физически он вполне здоров.

— Что же… будим нашего пациента!

Он взял его руку и монотонно, но громко начал говорить:

— Просыпаемся! Просыпаемся! Веки медленно поднимаем! Вот так! Мы видим свет. Свет пронизывает всё наше тело. Потихоньку привыкаем к свету. Остатки сонливости уходят. Мы все слышим, всё видим, все понимаем. Мы готовы действовать.

Хоменко открыл глаза и с удивлением оглядывался, не понимая, где он и что с ним.

— Мы твои друзья. Мы хотим помочь тебе. Ты будешь делать то, что я тебе скажу. Подними руку! — командовал Саша. — Я тебе сказал «подними руку»! Ты же понимаешь меня? Мускулы твои наливаются силой, живот твердеет, ты полон энергии. Ты проснулся. А теперь скажи что-нибудь! Ну, говори!

Хоменко прохрипел.

— Я ничего не понял. Так не говорят. Скажи, как тебя зовут! Ты понял? Как твое имя? Ну, же!

Хоменко опять прохрипел. Виновато улыбнулся. Наверно, он понял, что от него ожидали не этого.

— Не так! Тебя зовут Женя. Ты же знаешь, как тебя зовут. Так назови свое имя! Скажи «Женя»! Ну!

Хоменко прохрипел.

— Нет! Не так! Давай по буквам выговаривать твое имя. Жжжж… Так жук жужжит!

— Зззз…

— Ну, почти хорошо. Но все равно не то. Давай снова! Жжжж…губы вперед вытягивай!

— Жжжж…

— Ну, вот! Можешь ведь! А теперь две буквы сразу! Жееее….Жужжи, а потом выдыхай воздух!

— Зеее….

— Нет! Не так! Жееее!

— Зжееее!

— И на выдохе НЯ!

Хоменко прохрипел.

— Ну, вот снова да ладом! Няяя!

— Зяяя…

— Еще раз! Няяя!

— Зняяяя….

— Так! А теперь отчетливей. Каждый звук проговариваем четко, стараемся! Ты можешь это сделать! Ну, давай, родной! Ты же прекрасно понимаешь, что я тебя сказал.

КУЗМИН

Кузмин уже отчаялся найти Хоменко. Никаких зацепок. Ни Ольга, ни охранник не разглядели похитителей и ничего не могли сказать о них. Одно было ясно, что их было двое: девушка и, вероятно, мужчина за рулем автомобиля.

Охранник не удосужился выглянуть в окно и не видел машины. Что же так его отвлекло в это время? Ольга не могла назвать не то, что номера машины, но даже марки. Хотя для женщины это простительно. Многие отличают машины только по цвету. Вот и она про эту машину: «Такая светлая, но не белая. А сероватая».

Интересно, кому мог понадобиться Хоменко и зачем, больной, безъязыкий человек? Похитить больного из психбольницы — что за бред? За него и выкупа не с кого спросить.

Когда он уже хотел махнуть рукой — в их работе тоже случается немало косяков — позвонил директор психбольницы.

— Товарищ майор! Я тут вспомнил, кто интересовался нашим беглецом. Как-то у меня это выпало из головы, а вот сейчас вспомнил. Несколько дней назад у меня был молодой человек. Он работает психотерапевтом в городской больнице. И пишет кандидатскую диссертацию как раз по подобным случаям. Само собой, собирает практический материал. Вот он и обратился ко мне. Я ему сказал, что имеется подобный пациент, очень интересный. Он приехал, осмотрел его. Ну, а самое интересное дальше. Он сказал, что у него есть друг, тоже психотерапевт, совершенно гениальный гипнотизёр, ну, и вообще, в этом духе. Возвращал к нормальной жизни пациентов, которые казались совершенно безнадёжными. Ну, и предложил помощь друга, так сказать.

— Ну, а вы?

— А что я? Я же помню инструкции вашего начальства, чтобы не привлекать к нему никакого внимания и что все должно оставаться так, как есть. И сказал, что никакого лечения не надо и не надо никого привлекать. И чтобы он вообще об этом никому не распространялся.

— А он что?

— Он очень удивился. Вспомнил клятву Гиппократа, что мы должны лечить людей, а не бросать их вот в таком состоянии на произвол судьбы    

— И что дальше?

— Да ничего. Расстались.

— А как его фамилия?

— Ударник.

— В смысле?

— Фамилия у него такая: Ударник.

— Адрес этого Ударника у вас имеется?

— Можно узнать в городской больнице.

— Давайте сделаем так. Если я позвоню, это, так сказать, вызовет нездоровый интерес. Начнутся всякие, пересуды, которые нам совершенно не нужны. вы согласны с этим? Чего это полиция заинтересовалась работником больницы? Не натворил ли чего?

— Понятно. Ждите моего звонка.

Через пять минут Кузмин уже знал адрес молодого врача с необычной фамилией, у которого, возможно, и находился сейчас Хоменко. Но это еще надо было проверить. Кузмин был уверен, что Хоменко именно там. Почему-то он сразу не учел эту возможность, что Хоменко мог похитить врач-профессионал, чтобы помочь ему. Поскольку в психиатрической больнице не делают этого, а просто содержат Хоменко как в тюрьме. Должен ли он мешать этому? Нет! Не должен. А напротив должен помочь. И тогда он исполнит свой профессиональный и человеческий долг. Как это ни звучит высокопарно, но иногда нужно вспоминать об этом. Не забирать же ему Хоменко и возвращать его туда, где он будет похоронен заживо. Человек есть, и его как будто нет. Ни фамилии, ни имени, ни памяти.

На похитителей придется заводить уголовное дело. Нет! Этого он не будет делать. Да и вообще людей похищают с корыстной целью. А это совершенно другой случай. Полковнику он ничего не будет говорить. А если главврач позвонит полковнику, то скажет, что это был ложный след, и никакого Хоменко у гражданина Ударника нет. И он даже не может предположить, куда делся Хоменко. Дальше видно будет. Но что он должен сделать, так установить, точно ли Хоменко там. Тогда он будет спокоен, потому что будет знать, что Хоменко ничего не угрожает.

Решил понаблюдать за домом, где жил Ударник, но так, чтобы никто ничего не заподозрил. Поэтому оделся в гражданское и поехал на собственных «жигулях». Стандартная пятиэтажка, которой уже более полувека, поэтому и квартиры в таких домах самые дешевые. И люди здесь селятся небогатые. Много пенсионеров. Возле первого подъезда, того, что ему был нужен, сидели старушки. Сидение на лавочке — обычное времяпрепровождение пенсионеров в городе. Если у них, конечно, нет дачи. Лучших информаторов не найти. Главное — понравиться им. И они ничего от тебя не утаят. Расскажут про каждого жильца столько, что хоть роман пиши.

Хоменко подошел, поздоровался, улыбнулся каждой, похвалил погоду, которая в этот день, действительно, была великолепной.

А потом…

— Знаете, я не местный. Узнал, что в этом доме живет Ваня Ударник. Ну, тот, который врач.

— Доктор? Хороший парень, вежливый. Так он не один живет.

— Как не один? Я ничего об этом не знаю. То есть знаю, что он неженатый был. И вроде не собирался связывать себя узами брака.

— С девушкой живет. Как сейчас называется, гражданским браком.

— Ага! — кивнула другая. — А в наши времена их назвали бы сожителями. Ой, всё перемешалось!

— Вдвоем живут, значит? — спросил Кузмин.

— Выходит, что так. Детками-то в наше время не торопятся обзаводиться. Для себя хотят пожить.

— А вот как-то я видела с ними мужик какой-то шел.

— Ну, гость, может быть. Хотя гости у них бывают редко. И шума никакого не слышно.

— Может, гость. Кто его знает? Только странный какой-то. Всё время улыбался, как дурачок. А она его за локоток вот так поддерживает и ведет. А он крутит башкой и улыбается.

— Что ж здоровья вам и личного счастья!

— А что же в гости не зайдешь? Или передумал? Хоть обрадуешь своего старого друга.

— Да вот тороплюсь. Как-нибудь в следующий раз. Зато теперь знаю, где он живет и с кем.

Вот он и нашел Хоменко. Камень с души свалился. Дай Бог, чтобы у них все получилось. Хотя, если даже и получится, то что дальше? Еще предстоит борьба впереди.

Перед Хоменко станут новые проблемы. Но почему только перед Хоменко, а не перед государством, не перед обществом, не перед теми людьми, которые его, живого, зачислили в покойники? Кто-то это сделал из корыстных интересов, кто-то по недоумию.

Сейчас он должен помочь Хоменко и тем людям, которые хотят вернуть его к нормальной жизни, и уберечь их от опасности. У него было ощущение, что какая-то темная сила не хочет возвращения Хоменко к жизни, нависает над ним, давит на него.

Неизвестно, что предпримут эти силы, когда поймут, что Хоменко уходит из-под их власти. Надо быть готовым ко всему и успеть вовремя сделать то, что он должен сделать. Ему, Кузмину, нужен контакт с Ударником. Нет! Не с Ударником. Он может напугать его и тот начнет делать неправильные шаги. А вот это недопустимо.

Это женщина, которая живет с ним. Женщины тоньше чувствуют правду и ложь.

Оставлять Хоменко в квартире одного они не будут. Кто-то с ним постоянно должен находиться рядом. Ведь они не знают, как он может повести себя. Поведение его может быть и неадекватным.

Скорей всего с Хоменко остается подруга Ударника, когда тот уходит на работу. Правда, Кузмин ничего не знает о ней. Но узнает в самое скорое время. Кто она, где работает. И работает ли вообще. Зная график работы Ударника, можно узнать и наверняка, когда девушка остается одна с Хоменко. Почему он не может раскрыться Ударнику? Мужчины более подозрительны и не так доверчивы и труднее идут на контакт

Тем более с полицией, в которой они сразу видят врага, от которого не следует ожидать чего-то хорошего. Ударник может начать дергаться и натворить глупостей. Например, перепрятать Хоменко в другое место, которое покажется ему более безопасным.

Пусть лучше он ничего не знает.

На следующий день Кузмин подъехал к пятиэтажке. Ударник в это время должен быть на работе. И в квартире только его подруга с Хоменко. Что и требовалось доказать.

Повезло. Вчерашних подружек не было на скамейке. Видно, посиделки у них тоже были по графику. Они бы уже непременно доложились Ударнику, что к нему приезжал какой-то друг, который даже поднялся в его квартиру и пробыл там столько-то времени.

На вопрос «Кто там?» он представился электриком. Надо было бы прихватить с собой и кейс с инструментом. Пришел проверить счетчик.

Подруга Ударника была в тунике и домашних тапочках на босу ногу. Выглядела она совершенно спокойной.

«Эффектная девица!» — подумал Кузмин. Показал удостоверение. Она по-прежнему оставалась спокойной.

— Прошу прощения за невольное вранье! Но иногда приходится врать, чтобы не пугать сразу граждан. Узнав, что за дверями полицейский, кое-кто начинает сильно беспокоиться.

— А почему вы решили, что я должна сильно беспокоиться? Или вы думаете, что мне есть почему беспокоиться?

— Да нет! Держитесь вы великолепно.

— Что-то я вас не понимаю, товарищ майор. Изволите выражаться загадками и полунамеками? Вы меня в чем-то подозреваете?

— Нет! Нет! Я хочу только одного: поговорить с вами. Откровенно и без всяких намеков.

— О чем?

— Об одном человек.

— Об Ударнике? Он что-то натворил? Ограбил банк, инкассаторскую машину, супермаркет?

— Не о нем.

— О ком же?

— О человеке, который сейчас находится в вашей квартире.

— Так это друг Вани. Приехал вчера вечером. Завтра должен уехать. У него уже и билет куплен.

— Вы великолепны. Как вас зовут?

— Паспорт нести?

— Зачем? Я же вас не в загс зову. Поверю на слово.

— Тогда Надежда. А вас?

— Максим. Максим Николаевич. Можно просто Максим. Надежда! У меня к вам две просьбы. Давайте пройдем! Ну, не знаю, на кухню что ли… и спокойно поговорим. И второе. Я хочу увидеть вашего гостя. Не беспокойтесь, ничего плохого я ему не сделаю. Просто я должен убедиться, что это именно тот человек, о котором я думаю.

Надя отвернулась.

— Вообще, насколько я знаю закон, я не обязана показывать, что есть у меня в квартире без санкции прокурора. Или я не права? И любой страж порядка может зайти и шариться по всем углам?

— Поговорить-то мы можем?

— Хорошо! Пойдемте на кухню! Почему бы и не поговорить с таким симпатичным мужчиной?

Небольшая кухонка. За кухонным столом больше четырех человек не поместятся. И то будут толкаться локтями. Чистенько и аккуратно. Чувствуется женская рука.

— Чай? Кофе? — спросила Надя.

— Ну, вот! Лед тронулся. Полосатые круассаны с шоколадом. Если вас, конечно, не затруднит.

— Запросы нынешней полиции возросли.

Когда человек пьет чай за твоим столом, он уже не кажется таким опасным. И становится ближе хозяину. Если он еще и шутит, и улыбается, то его можно уже причислить к своим друзьям. Кузмин всё-таки был немного психологом. И понял, что первым делом нужно расположить к себе человека.

— Ну, так что вы мне хотели сказать?

— Гражданин Хоменко такого-то числа не вернулся домой с работы. Его не было дома всю ночь. В этот вечер он познакомился с молодой женщиной, которую зовут Ольгой. И они отправились к ней домой. Видно, она пригласила его попить чаю. Это можно назвать любовью с первого взгляда с обеих сторон. Да! Так бывает! И не только среди подростков, но и даже среди взрослых людей. В прочем, я думаю, что вы не сомневаетесь в этом.

— Конечно! — кивнула Надежда.

— Целую неделю он оставался у Ольги, никак не давая знать о себе домой. Кстати, и на работе не появлялся. Законная жена Нина Петровна Хоменко обратилась в полицию по поводу пропажи мужа. Был объявлен поиск. Да, супруги очень часто ссорились. Возле котлована был обнаружен сильно обгоревший труп. Собственно говоря, это была головешка. Эксперты установили, что это труп мужчины. Может, это было убийство. Может, самоубийство. Так сгореть человек может, если его облить бензином. Нина Петровна в останках признала своего пропавшего мужа. Вроде как по зубам. Какого-то зуба у него не было. Запротоколировали, конечно.

— Бред какой-то! — пробормотала Надя.

— Ну, разумеется, похороны. И сразу после этого Хоменко приходит домой. Он хочет договориться о разводе. Она его не пускает в квартиру и вызывает полицию. Так Хоменко оказывается у меня в кабинете. Впечатление он произвел совершенно безобидного человека. То, что с ним произошло, факт, конечно, вопиющий. Беседуем. Я его отпускаю. Надо доложить начальству. Дело-то необычное.

— Конечно.

— По дороге хулиганы избивают его. Он попадает в больницу. Не говорит, ничего не помнит. К счастью, внутренние органы не повредили. А вот с головой что-то произошло. Его переводят в психиатрическую больницу, откуда он был вами похищен. Вот, если коротко, история этого несчастного. Как говорится, пришла беда — открывай ворота.

— Вы арестуете нас?

— Нет, Надежда. Я ваш друг. Я хочу помочь этому несчастному человеку. Да! Да! Как бы это вам ни казалось странным в устах полицейского слышать такое. Я хочу, чтобы этот человек снова стал нормальным и вернулся к нормальной жизни. Было бы несправедливо не помочь несчастному, когда он сам не может себе помочь. Есть, однако, такие люди, такие силы, которые не хотят, чтобы Хоменко воскрес. Вот в этом и вся сложность. Я не буду говорить, кто это такие. Да, вероятно, я их всех и не знаю. Да и причины, почему они этого хотят, мне не совсем понятны. Вот почему я здесь. Но я пришел сюда нелегально. Начальство мое ничего не знает об этом. О нашем разговоре никто не должен знать. Даже ваш молодой человек. Поверьте, мне, это в ваших интересах, в интересах несчастного Хоменко.

— Почему?

— Ну, а вдруг ваш суженный заподозрит, что это какая-то полицейская уловка, начнет делать неправильные движения, натворит глупостей. Так вот, чтобы он не порол горячки, не говорите ему ничего. Пусть он ничего не знает, спокойно со своим другом занимаются возвращением Хоменко к жизни. О всех опасных моментах я буду вас заранее предупреждать. Я буду постоянно в курсе и приду на помощь, когда она потребуется. Вы верите мне?

— У вас чистые голубые глаза. Вам невозможно не поверить. Да и вообще я очень доверчивая.

— Я думаю, что Ударнику не понравились бы ваши слова.

— Ваня не ревнивый. Иногда меня это раздражает. Пойдемте!

Они прошли в гостиную. Она тоже была небольшая. Хоменко сидел на диване. И даже не обратил на них внимания. Он глядел телевизор. Так ребенок глядит полюбившийся ему мультик, когда ничто не может отвлечь его.

Кузмин подошел и положил ему руку на плечо.

— Здравствуй, Евгений Васильевич! Ты узнаешь меня?

Хоменко поднял голову. Улыбнулся.

— Кивни, если ты меня узнал! Не понимает. Кстати, Надежда, он хорошо рисует. Дайте ему бумагу, карандаш там или ручку. Может быть, он и вас нарисует. Да! Вот мой телефон, если что… А вы свой не дадите, Надежда?

Обменялись телефонами.

— Ну, вот, кажется, и всё. Позванивайте, Надежда, как у вас тут будут дела продвигаться. Если что случится, непременно позвоните! И не забывайте, что я ваш друг.

— А вам говорили, что вы похожи на Баскова?

— Терпеть не могу этого попсика! И когда мне говорят про это, то ощущение такое, как будто меня облили дерьмом.

— Понимаю! — кивнула Надежда.

Едва Кузмин появился в управлении, как его сразу вызвали к полковнику.

— Занимаешься этим живым трупом?

— Так точно, товарищ полковник.

— Результаты есть?

— Отрабатываю версии.

— Понятно. Результатов нет. Отсутствие результата — тоже результат. Вот что, Кузмин. Займись оперативными делами.

— А как же…

— А никак. Никто заявления не подавал. Ну, а дальше будем действовать по обстоятельствам. Ты меня понял?

— Более чем.

— Ну, и ладушки. Зачем искать черного кота в темной комнате, когда его там нет?

Полковник любил время от времени блеснуть афоризмами, считая, что тем самым он показывает свой ум и проницательность.

Этот разговор озадачил Кузмина. То сейчас же найди, то не надо искать. С чего бы это? Хотя, в общем-то, разгадка простая. Если полиция занимается этим делом, то, значит, что само это дело существует, то есть существует живой Хоменко, которого заживо похоронили. А зачем начальству этот геморрой?

Ну, вот и с этой стороны вроде бы всё складывается неплохо. Ему хотелось похлопать полковника по плечу и сказать:

— Спасибо вам большое, товарищ полковник!

Позвонила Ольга. Но Кузмин уже приготовился к ее звонку и знал, что ей скажет. Пока ей не нужно говорить правду. Неизвестно, как она себя поведет. Решит, что нужно забрать Хоменко к себе или начать бороться за его возвращение к жизни, не понимая даже, какие трудности будут стоять на ее пути и с какими силами ей предстоит бороться. Еще рано. Надо подождать, посмотреть, как пойдет лечение. И не во всем Кузмин еще разобрался. А когда что-то не знаешь, лучше не начинать. Он не мог найти разумного объяснения многому в этой истории. Нет! Лучше подождать! Сейчас время работает на Хоменко. И ошибок здесь допускать нельзя.

А кто же этот гениальный друг Ударника, который творит чудеса? Можно было узнать о нем через администрацию. Но у той стразу появятся вопросы. С какой стати полиция интересуется сотрудником больницы? Не для того же, чтобы подарить ему торт и бутылку коньяка.

Кузмин вспомнил рассказ лейтенанта Зятькова про сестру. Ей уже было лет двадцать пять. В свое время она закончила педколледж, но работать не пошла и сидела безвылазно в четырех стенах. Она боялась людей, боялась общения с ними. Ей представлялось, что каждый ей желает зла и непременно причинит его, что над ней все будут смеяться, потому что она некрасива, носит очки. Даже поход в ближний магазин был для н ее чуть ли не ратным подвигом. Она долго собиралась, выбирала, что ей надеть, потом крестилась, бормотала молитву и отправлялась наконец, трясясь от страха.

Как-то Кузмин спросил Зятькова, почему он не покажет сестру психиатру.

— Да водил я ее к психиатру. Провел несколько сеансов. Только после этого она стала еще большей затворницей. Хотя, может быть, есть и хорошие психиатры. Но у нас в городе я таких не знаю.

Вот и настала очередь порекомендовать ему Сашу Иванова. Тогда можно убедиться, хороший он специалист или нет. Да и какая-то будет связь с Ивановым, пусть и через вторые руки.

Зятьков сидел, погрузившись в бумаги.

— Отчеты?

Зятьков вздохнул.

— Ну, разве ради этого я шел в полицию.

— Как говорит товарищ, полковник: «Не умеешь писать отчеты — иди в дворники». Пойдем-ка, лейтенант, перекурим, проветрим голову?

— Это можно. А то уже шарики за ролики заходят.

— Привыкай, лейтенант, иначе не станешь генералом

Они вышли на крыльцо. Кузмин, как бы, между прочим, спросил о сестре. Все оставалось по-прежнему.

ХОМЕНКО

Ему было очень хорошо. И от счастья он урчал, пищал, шевелился, упираясь руками, ногами, локтями, коленками в мягкое, влажное и эластичное, в то, что окутывало его и защищало. Оно отступало под его напором, но только стоило ему ослабить свое давление, как оно снова пеленало его. Какое-то время он лежал спокойно, ровно дыша.

Но если всё так хорошо, зачем что-то менять, стремиться к иному, неведомому, в котором может быть хуже, а может быть и вовсе плохо? Разве это разумно?

Но он ничего не мог поделать с собой. Такова уж человеческая натура. Мы способны понять, что такое ад с его вечными мучениями. Но нашему существу недоступно понимание райского блаженства. Разве блаженство может быть вечным? Это мука и боль могут длиться бесконечно

Блаженство, наслаждение и даже счастье кратковременны. Мы переживаем экстаз, но он быстро заканчивается. Наслаждение пронзило твое тело, твой разум, твое сердце и быстро исчезло. Оно по природе своей не может быть длительным, а тем более длиться бесконечно. Долго и напряженно тратятся силы ради достижения мгновенного блаженства. Оно вспыхнуло, пронзило с головы до ног и исчезло.

. Он был в раю. Но оказалось, что рай — это все-таки мало. А что там за пределами рая? Любопытство пересилило и победило. Он опять стал двигаться. И все сильнее и сильнее. Стал толкаться руками и ногами. Стенки отступали. Но только он прекращал давление, как они возвращались на место и снова давили на него. Ему это уже не нравилось. Может быть, так чувствует себя заключенный. Пусть даже камера со всеми удобствами, но она остается камерой и не заменит свободы.

Упираясь ладонями, отталкиваясь пятками, он стал медленно продвигаться вперед. Это не требовало от него больших сил. Но он то и дело останавливался. Всё-таки неизвестность, которая ждала его впереди, несколько пугала его.

Существо его не желало расставаться с блаженным лоном, где он был в полной безопасности, где ему было так хорошо. Но дух свободы и желания новизны нарушал эту душевную гармонию и гнал его снова и снова вперед.

Сквозь стенки эластичного прохода проникал тусклый свет. Но он чувствовал только тепло света, ибо зрения еще не обрел. И наверно, если он был бы способен видеть, то вид того, где он пребывал, вряд ли ему понравился бы.

Он медленно продвигался вперед, то и дело останавливаясь. Упирался или стучал кулачками в мягкую стенку. И тут он почувствовал, как сверху что-то сильно надавило. Это что-то двигалось, и от него исходило тепло и спокойствие. Ему стало очень хорошо. Он перестал двигаться. И лежал, блаженно улыбаясь.

Времени не существовало. Может быть, он пролежал целую вечность, может быть, один миг. И снова начал шевелиться и двигаться вперед. Тот, которому принадлежало его существо, казалось, говорил ему не двигаться, не торопиться.

«Если тебе здесь хорошо, зачем ты пытаешься выбраться отсюда? Ты же не знаешь, что тебя ждет там, за пределами? Может быть, там тебе будет очень-очень плохо?»

«Но мне кажется, что мир гораздо больше, чем тот, в котором я нахожусь. И я хочу узнать и увидеть этот мир. Если ты так беспокоишься за меня, то будь постоянно рядом».

«Это невозможно, мой милый, мой дорогой, мой единственный. Если ты уйдешь от меня, я не смогу быть постоянно рядом с тобой. И не смогу прийти к тебе на помощь, когда тебе будет угрожать опасность».

Он требовательно пропищал и стал энергично работать локтями.

«Ты делаешь мне больно. Нельзя ли тише? Что же ты такой беспокойный? Ну, лежал бы себе и лежал. Зачем ты так сильно толкаешься?»

«Я хочу туда!»

«Туда — это куда?»

«Туда, где большой мир».

«Большой мир жесток. Тебя там встретит несправедливость окружающих. Тебя будут ненавидеть и преследовать. Но самое страшное — это когда самые близкие люди отвернутся от тебя, и предадут тебя, и возведут на тебя горы лжи».

«Почему ты меня всё время отговариваешь? Разве тебе легко со мной? Разве тебе не хочется освободиться от бремени и вновь почувствовать прежнюю легкость и свободу?»    

«Я боюсь за тебя».

«Мне надоела твоя опека. Я сам все смогу. Как я смогу стать сильным, если ты все будешь делать за меня? Не бойся за меня! Ты увидишь, что у меня всё получится».

Стенки заходили ходуном. Они сжимались и растягивались, как меха гармони. Он не мог понять, что происходит. Существо, в котором он жил, смеялось.

«Глупенький! Какой ты глупенький! Ты же совсем дурачок! Как ты меня насмешил! Откуда тебе знать, что ты сильный, если ты до сих пор жил только в моем лоне и тебе не нужно было ничего делать, только лежать и наслаждаться жизнью?»        

Он обиженно засопел. Потом задвигался еще быстрее. Он упирался руками, ногами, изгибался всем телом и упорно продвигался вперед. Нет! Он докажет, что он самостоятельный.

Казалось, что проход стал шире и поэтому двигаться было легче. Он отталкивался от стенок и продвигался вперед.

Стало светлее. Над собой он видел складки. Они постоянно двигались, становились то глубже, то шире, то распрямлялись. И над ним тогда был почти гладкий потолок.

Еще он видел красные ручейки кровотока, которые несли ему кислород, пищу, всё, что необходимо было ему для жизни     всё тут было для него, чтобы он жил в безопасности и довольстве.

Кровотоки пересекались, переплетались, образовывая причудливую паутину, которую можно было рассматривать бесконечно. И это его отвлекло на какое-то время.

Он лежал неподвижно и рассматривал эту фантастическую картину, которая висела над ним. Но картина постоянно менялась, как в детской волшебной трубочке.

В его слабом еще сознании родилось опасение: а как он сможет прожить безо всего этого. Страх — первое проявление живого самостоятельного существа, с которым он приходит и уходит из этого мира.        

Жажда самостоятельности оказалась сильнее.

Так Адам и Ева променяли вечное райское блаженство на самостоятельную земную жизнь, полную опасности и неизвестности, в которой над каждым неумолимо нависает коса смерти. Но стремление к свободе и независимости пересилило все страхи.        

Покинув рай, они подарили миру человечество, которое как целое, как единый организм бессмертно. Хотя для каждой его частицы существует единственная перспектива — смерть.    

Что с того, что человечество идет по дороге, не ведая даже, куда она может привести. Но оно довольно уже тем, что само выбрало эту дорогу и само решает, когда ускорить шаг, а когда сделать привал.

Рывками он стал продвигаться вперед и тут услышал испуганный шепот:

«Ты этого не должен делать! Прошу тебя! Сейчас ты мне делаешь очень больно, ведь я живу ради тебя».

В проходе, по которому он двигался, стало еще светлее. И он понял, что близок к выходу. Сердце его учащенно и радостно забилось. Он уже на пороге новой жизни.

Он ничего не отвечал и только двигался вперед. Голову его как будто сдавило обручем. Было совсем не больно. Но какое-то новое необычное ощущение. До этого ничто не давило на его тело.

Стал крутить головой туда-сюда. Тут само существо, в котором он жил, помогло ему. Оно не могло ему не помочь. Даже когда он совершал глупости или то, что было неправильным.

Стенки напряглись, заходили волнами, выталкивая его наружу. Существо поняло, что не сможет его удержать. И поэтому решило перейти на его сторону и помогать ему.

Яркий свет ему ударил в глаза, он зажмурился и громко заплакал. Плач был сигналом к тому, что ему нужна помощь существа. Только оно, всемогущее, могло защитить его.

Он понял, что он вышел в большой мир, в который так стремился. Но он не знал, как его встретят здесь. Его подхватили, он воспарил вверх, плакал и извивался всем телом, непрерывно сучил ручками и ножками с маленькими-маленькими пальчиками. Его мокрое кирпичного цвета тело было даже уродливо: большая голова и маленькие конечности.

Редкие черные волосы прилипли к голове и казалось, что они были нарисованы черной краской. Надо лбом пульсировал родничок, который за тонкой кожей скрывал зачатки разумной жизни. Все в нем было хрупко и нуждалось в постоянной защите и опеке. Чего же он так кричит, если сам рвался к самостоятельной жизни? Или уже жалел, что покинул благодатное лоно, где он был под надежной защитой? Ему было страшно. Его привычное существование так резко оборвалось. А теперь ему везде виделись угрозы. А у него не было ни сил, ни ногтей, ни крепких зубов, чтобы защищать себя. В этом большом мире он совершенно беззащитен, а значит, обречен на боль, а возможно и на гибель. Большой мир оказался враждебен ему. Вот сейчас ладони, что держат его, опустятся вниз, и он полетит на кафельный пол и вдребезги разобьется, превратится в окровавленный кусок мяса. Ему, слабому и беззащитному, удара о пол будет вполне достаточно, чтобы расстаться с жизнью. И тогда в его маленькое сердце впервые вошел страх смерти. Ему захотелось вернуться туда, назад, где он был в полной безопасности и совершенно не заботиться о своем существовании. Зачем нужно покидать рай и обрекать себя на мучения и страхи-ожидания?

И он понял, что это возвращение невозможно, никогда, что теперь у него своя самостоятельная жизнь, где он может рассчитывать только на себя, на свои силы. Теперь ему все придется делать самому.

Он заплакал еще сильнее.

— Иванов! — в отчаянье воскликнула Надежда. Было видно, что она напугана. Ей казалось, что случилась катастрофа. — Немедленно прекратите! Вы же видите, что у него истерика. Мне страшно. Почему он рыдает навзрыд? Наверно, вы сделали ему больно.

— А вам ничего не напоминает этот плач? Это же плач ребенка, который появился на свет, — спокойно проговорил Иванов. — Так заливается только что родившийся ребенок. Он не хрипит, а плачет, как новорожденный. А это уже что-то.

— Как-то это очень странно, когда взрослый человек плачет по-детски.

— Я думаю, что скоро он произнесет и первое слово. И как вы думаете, какое это будет слово? Конечно, «мама». Как и у каждого новорожденного. А он сейчас именно в этом состоянии.

Все трое, Ударник, Надежда и Иванов, склонились над Хоменко, тело которого дергалось, а все лицо было залито слезами. Он всхлипывал, протяжно выл. Кричал он, действительно, по-детски. Это было неестественно для мужчины его лет. Такое впечатление, что к ним пришел герой из какого-то фантастического боевика.

Иванов взял его руку. Хоменко попробовал ее выдернуть, но не получилось. Сил у него было мало, как у новорожденного.

— Считаю до десяти. И на счет «десять» ты проснешься. Раз, два, три… десять! — громко скомандовал Иванов. — Просыпайся! Открой глаза! Ты уже не спишь! Ты проснулся!

Хоменко сразу обмяк. Тело его больше не дергалось. Он удивленно посмотрел на Иванова и отчетливо произнес:

— Ма-ма.

— Слышали? Вы слышали? — закричала Надя. — Он сказал «мама». Сказал, а не прохрипел. Саша! Ты гений. У тебя всё получится.

— А почему именно «мама», а не что-то другое? — спросил Ударник. — Как с точки зрения науки объяснить сей факт?

— Это первое слово, которое произносит ребенок после появления на свет.

— Так что это, он у нас новорожденный получается? Никогда бы не подумал, что новорожденные могут так выглядеть.

— Подсознание увело его в самое раннее — прераннее детство. Может быть, даже в момент появления на свет.

— А такое возможно? Я имею в виду то, что разве человек может помнить, как он родился. По-моему в это время у него всякое осознание отсутствует. Он как овощ.

— Конечно, помнить он не может. Я имею в виду рацио. Но какие-то смутные обрывочные воспоминания могут остаться на уровне бессознательного. И всплыть совершенно неожиданно.

— Выходит, что сейчас он вспомнил, как он рождался?

— Вполне допускаю. Такие случаи описаны в психологической литературе. Так что ничего необычного.

— Так значит, что он начнет жить с самого начала, с чистого листа?

— Ну, чистого листа давным-давно уже нет. Вся прежняя жизнь закрепилась в его подсознании.

— А если он проголодался, так он что теперь будет говорить «ням-ням»? — спросила Надя. — В устах взрослого человека детский лепет выглядит довольно странно.

— На счет «ням-ням», как у нас с этим делом, Надюша? — спросил Ударник.

— Всё готово. Прошу к столу, господа! Пришла пора оценить мои кулинарные способности.

Они отправились на кухню.

— Ням-ням! Ням-ням! — приговаривала Надя, стоя возле Хоменко и показывая ему, что надо идти на кухню. — Если ты знаешь «мама», то должен знать и «ням-ням».    

Хоменко пошел следом за ней. За столом он наблюдал за каждым и повторял их движения. Друзья переглядывались между собой и улыбались. Хоменко предстал чистым и неразумным дитем. Он брал вилку, кусок хлеба, подцеплял из своей тарелки лапшу и кусочки мяса. Потом всё это заедал салатом, потому что так делали остальные.    

— Вкусно? — спросил Ударник.

Хоменко понял, что вопрос обращен к нему, улыбнулся и прохрипел.

— Да-с, господа, с «ням-ням» у нас пока не получается.

— Случай сложный, — сказал Иванов. — Знаете, бывают пациенты, с которыми психотерапевты занимаются месяцами, а то и годами. Мы только начали, Ваня. Тут торопиться не получится. Ну, а мне пора на службу. Еще и домой надо заглянуть.

Иванов поднялся.

— А знаете, что я подумал, — сказал он, остановившись на пороге. — Как-то внезапно пришло в голову. — Не плохо было бы знать, как у полиции обстоят дела с поисками нашего пациента.     Боюсь, что наши сеансы могут прервать в любое время. Лучше вообще не начинать дела, чем не закончить его. А в медицине это особенно опасно.

— Да, это неплохо бы, — согласился Ударник. — Но в полиции у меня никаких связей нет. И нет знакомых полицейских. Как-то вот так не заладилось. Не попадались такие.

— Мне тоже не попадались, — сказал Иванов.

Надя отвернулась к окну и рассматривала тополиное кружево. Перед домом рос высокий тополь.

— Знаешь, что Саша…

Ударник поднял палец.

— У меня есть идея. И мне даже кажется, что это неплохая идея, поскольку других идей у меня нет. Директор психиатрички непременно должен знать, кто ведет это дело    и конечно, его должны держать в курсе. Он выступает вроде как пострадавшая сторона. Съезжу-ка я к нему еще раз.    Под предлогом: еще раз пообщаться с пациентом, который меня заинтересовал. Ну, типа того, что появились новые вопросы. А там постараюсь разговорить его.

— А что? Это было бы неплохо! К тому же, больше-то нам ничего не остается. Не идти же самим в полицию.

— Вот сегодня и съезжу.

Директор встретил Ударника как старого друга. Крепко пожал руку и похлопал по спине.    

НИНА

Больше всего она боялась рассердить его. Готова была терпеть, что угодно, но только чтобы он был рядом. «Если он уйдет, — думала она, — это будет катастрофа, смерть».

И еще она боялась его. Да, он внушал ей страх, хотя ни разу не позволил себе грубого оскорбительного слова. Но иногда у него был такой взгляд, что сердце ее сжималось и, как маленький ребенок, она ожидала родительской трепки.

Но приходит время и терпение кончается. Мало того, что Вольдемар был уже в постели не так великолепен, как в первые дни, он еще и вел какую-то неведомую ей загадочную жизнь. Исчезал целыми днями. Но домой не приносил ни копейки.

И как-то после близости, поглаживая его мускулистое тело, которым она могла любоваться сутками, она спросила, как бы невинно, между прочим:

— Любимый! А почему бы нам не сходить в ресторан, а на уик-энд не съездить куда-нибудь? Мы всё время дома и дома, как затворники какие-нибудь. Мне даже скучно становится. Нет! Не подумай! Мне с тобой всегда хорошо! Но всё равно хотелось бы хоть какого-нибудь разнообразия.

— Прости, любимая! Я так устаю с этой проклятой работой, что забываю обо всем. Скоро я закончу с очень ответственным заданием и обещаю тебе романтические вечера и увлекательные поездки.

— Ты уже говорил об этом в прошлый раз.

— Ничего удивительного. Ты очень часть спрашиваешь об одном и том же. Нет, не обижайся, милая. Но поверь: сейчас мне очень трудно и придется немножко подождать. Совсем немножко.

— Конечно, любимый. Прости, если я тебя чем-то обидела. Ты изумительный, ты неповторимый, ты мой принц.

Однажды Вольдемар поднялся очень рано. Он торопился. Даже не стал пить обычный утренний кофе. И ушел. Нина услышала, как хлопнула дверь и открыла глаза. Странно! Никогда так рано он не уходил. Обычно он еще спал, когда она отправлялась на работу. Нина огляделась. И на тумбочке увидела его телефон. Надо же! Он никогда не забывал телефона. В прочем, как и большинство современных людей, которые даже на унитаз отправляются с телефоном. Это была удача. Она может посмотреть его контакты, сообщения, фото. И возможно больше узнает о нем.

И тут ее ожидало разочарование. Телефон был запоролен. Она вводила его имя, свое, разные циферки. Всё было бесполезно. И тогда позвонила своему офисному сидмину.

— Да не вопрос! — ответил он. — Сбрось до заводских установок. Правда, тогда все контакты исчезнут, файлы, программки, что были установлены. Но получится девственно чистый телефон, с которым можно работать без пароля.

— Нет! — напугалась Нина. — Надо, чтобы всё сохранилось в целостности и сохранности.

— Можно и такое, хотя успех не гарантирован. К тому же это процесс долгий и дорогой.

Так что с телефоном у Нины ничего не получилось и любопытство ее не было удовлетворенно. Поскольку до работы еще оставалось время, она стала обследовать вещи Вольдемара. Это была черная кожаная курточка, потертая в нескольких местах. Карманы были совершенно пусты. Она даже ощупала подкладку, надеясь найти потаенные места. Всё-таки разведчик как-никак. Должен же он иметь тайники.

Никаких тайников ни в куртке, ни в джинсах, ни в трусах не оказалось. Это разочаровало Нину.

Как же так? Неужели у него ничего нет, что нужно скрывать от посторонних глаз? Она решила бросить его грязные футболки, трусы и носки в стиральную машину.

На трусах она заметила характерные пятна. Но с ней в постели он лежал совершенно голым. И после совокупления она мягкой тряпочкой долго вытирала его член, при этом ласково воркуя, вроде того, какой он красивый, чудесный, изумительный, как она сходит с ума по нему.

Она сразу вся обмякла, опустилась на край ванны и зарыдала. Жизнь для нее потеряла всякий смысл. Как? Разве можно ее предать? Ведь она так любит его! Она готова на всё ради него!

На работе у нее всё валилось из рук, она не могла сосредоточиться ни на чем, наделала ошибок в отчете. Да и какой там мог быть отчет, если отчаяние охватило ее душу??

Сотрудницы не могли не заметить ее состояния, переглядывались между собой. Кто-то злорадствовал. Нина всем своим видом показывала, какая у нее полноценная жизнь с новым мужем. Нину не любили. С ней общались, но подруг, с которыми бы она могла поделиться личным, у нее не было. Да никто и не стремился набиться ей в подруги.

Одни ее называли «набитой дурой», другие «сексуально озабоченной», третьи — коротко и просто «сучкой». Одно время она пыталась подъехать к руководителю фирмы. Любой бы мужик однозначно оценил ее намеки и словесные, и телесные, кроме этого тюфяка и старого пердуна, который ей сделал выговор за короткую юбку. Об этом тут же стало известно по всей конторе. Нина видела на лицах презрительные ухмылки. Ее это бесило, и она еле сдерживалась, чтобы не наговорить дерзостей.

И вот сейчас больше всего она не хотела видеть эти ухмыляющиеся лица, ехидные улыбки и злобный шепот; «Так ей и надо»!» Поэтому она держалась изо всех сил. Но это тоже заметили. Вообще женщины прекрасно чувствуют эмоциональное состояние. И как не скрывай от них переживание, вы его не утаите.

В их офисе была Ира Шелестова, которая занималась социальными вопросами. Ей было уже под сорок. Она перебрала трех мужей и ни с одним больше пары лет не уживалась. Особа ехидная и проницательная. Ей не терпелось подколоть Нину, которая, как она выражалась, выпендривается и строит из себя.

Увидев, что Нина в подавленном состоянии, она поняла, что у ней какие-то нелады с новым мужем. До этого Нина постоянно давала понять, какие у нее бурные сексуальные ночи и что Клеопатра отдыхает. Теперь она стала по-настоящему счастливой. И им всем, курицам, остается только обзавидоваться ей и подавиться слюной.

Теперь Ира Шелестова обдумывала месть. Она не должна быть топорной, но, как игла, уколоть в самое сердце эту вычурную сучку. И чтобы все увидели ее позор. Опыт у нее в таких делах уже был. Поэтому никто из ее сослуживиц не рисковал с ней связываться. Себе дороже.

После обеда Ира появилась в офисе с коробкой, перевязанной алой ленточкой в форме сердечка. Так перевязывают подарки. Женщины гадали, что это такое может быть.

О работе все забыли.

Ирочка, широко улыбаясь, подошла к Нине и положила перед ней праздничную коробку.

— Ниночка! Мы должны были это сделать раньше. Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. И вот мы решили исправить свою ошибку. Надеюсь, ты не будешь на нас в обиде?

— А что вы должны были сделать? — сухо спросила Нина, ибо ничего хорошего не ждала, тем более от Иры Шелестовой, которую она люто ненавидела за ее язвительный язык.

— Как же, Нина Петровна? Вы же вышли замуж. Да так удачно! Такой красивый молодой человек! И сразу видать, что очень состоятельный и успешный. И главное: вас любит безумно. Мы вам не сделали никакого подарка. Но вот исправили ошибку. И сделали вам подарок. Так сказать, от всей души. Мы очень завидуем вашему счастью!

Нина дрогнула. Всё-таки она была неправа, когда думала только плохое о своих сослуживицах. Не такие-то они и плохие. Что-то в них есть и хорошее. Надо бы ей завести подруг.

— Девочки, большое спасибо! Я очень тронута. Я благодарна вам. С меня шампанское и торт. Посидим, поболтаем. Мы так редко общаемся в непринужденной обстановке. Я не пригласила вас на свадьбу. Извините! Но у нас и не было никакой свадьбы. Сами понимаете почему. Посидели в узком кругу вечером в ресторане. И всё.

Нина потянула ленточку. Сердечко распалось. Медленно наманикюренными пальчиками она сняла крышку коробки. Всё так же улыбаясь, заглянула внутрь. Быстро взглянула на окруживших ее женщин.

В коробке в белой бумаге было завернуто что-то длинное. Все сослуживицы пододвинулись еще ближе.

«Какая-нибудь кухонная принадлежность, — подумала Нина. — Обычно такое дарят семейным парам. Да на большее у наших дам и фантазии не хватит. Хоть это догадались подарить».

Она подняла сверток и стала снимать с него обертку. Оберточная бумага громко хрустела. Женщины столпились возле стола. Ира никого не посвятила в свой план, и поэтому никто не знал, что это за подарок. С десяток пар глаз следили за каждым движением Нины. И вот взорам всех женщин предстал длинный черный резиновый фаллоимитатор с красными кнопочками на одном конце «вкл.» — «вык» и режимы скоростей. Головка имитатора задорно подрагивала. На дне коробки лежали запасные батарейки. Флакончик со смазкой, инструкция и поздравительная открытка, на которой было написано «Он тебе НИКОГДА не изменит». Надпись, сделанная разноцветными буквами, полукругами Ниночка побледнела, колени ее подкосились, руки предательски задрожали. Имитатор в ее руках заколыхался как живой.

Имитатор упал на пол. Слезы, которые она еще пыталась сначала сдержать, хлынули потоком. Они бежали по щекам оставляя темные размытые дорожки. И она понимала, как некрасиво выглядит сейчас.

Одни женщины зажимали рты, с трудом удерживая смех, другие вроде как стыдливо отворачивались и фыркали: «Какая гадость! Смотреть противно! Порнография сплошная!»

Ирочка стояла в сторонке, облокотившись на стену и скрестив ноги, и чувствовала себя триумфатором. Наконец-то она отомстила этой гордячке, которая выдает себя черт знает за кого.

Лицо Ниночки покрылось красными пятнами. Волна ненависти и злости накрыла ее с головой. Она какое-то время хватала воздух открытым ртом.

— Какие же вы суки! — завизжала она. — Как я вас всех ненавижу! Чтобы вы все сдохли! Курицы общипанные! Гадины! Твари! Завидуете моему счастью? У вас такого никогда не было и не будет! Он красивый, умный, успешный. Он любит меня. Очень сильно любит. Он дрючит меня по три — четыре раза за ночь. И как! Я на седьмом небе! Это невероятное блаженство. Еще и днем прихватывает. Я по нескольку раз испытываю оргазм. С ним я впервые почувствовала себя женщиной, у которой полноценная жизнь. А вы уже забыли, что это такое. Возьмите себе эту гадость для коллективного пользования, раз у вас живого члена нет, так хоть такой, резиновый. А у меня настоящий, твердый, как кремень. А вам стояк только во сне снится. Чтоб вы все сдохли! Чтобы дети у вас сдохли! Чтобы крыша упала вам на голову!

Она увидела, что несколько сослуживец снимают ее на телефон. Совсем уже страх потеряли! Она бросилась на них. Женщины успели отскочить и спрятать телефоны за спинами. Нина, тяжело дыша, переводила взгляд с одной на другую и еле сдерживала себя, чтобы не расцарапать их ненавистные рожи.

— Вы не имеете права! Попробуйте только это выложить в интернет, я вас всех посажу. Вы еще не знаете, какие у меня влиятельные друзья там. Я вам обеспечу тюремные нары.

Кто-то был напуган ее яростью, для кого-то это было развлечением в серых офисных буднях. Будет, о чем потом поговорить, посмеяться. Настоящее кино, мелодрама!

Ира заливисто хохотала.

— Ой, не могу! Вы только посмотрите на эту кикимору! Вот мы разыграли ее, так разыграли. Сейчас обоссусь от смеха! Снимайте! Снимайте, девочки, эту дуру. Пусть все увидят, какая она есть! Ну, дура! Настоящая дура! Еще и бешеная дура!

— Что радуешься, сука? Устроила комедию! Повеселились! Чего ты лыбу, тварь, давишь?

— Чего ты, дура, ревешь? Не успела мужа похоронить, а уже с другим кувыркаешься. Сорок дней даже не могла подождать? Что у тебя бешенство матки?

— Это не ваше свинячье дело!

— Да ты сама свинья!

— Я свинья? Да вы на себя хоть в зеркало смотрите, кикиморы, чучела огородные!

— Проститутка!

— Ах так!

Как тигрица, она прыгнула на Иру и вцепилась ей в волосы, изрыгая самые грязные ругательства, которые этот офис впервые слышал за все свое существование. Ирочка не ожидала такой агрессии и сначала растерялась, позволив таскать себя за волосы. Но очень быстро она оправилась и контратаковала. Тоже вцепилась своей противнице в волосы. Обе визжали и обзывали друг друга самыми последними словами. Видеосъемка продолжалась. Лишь две сослуживицы бросились их разнимать. Но оторвать две разъяренные мегеры друг от друга было невозможно. Тут были нужны не слабые женские руки, а стальные мужские мускулы.

— Что здесь происходит?

Все обернулись. На пороге стоял шеф. Как они могли забыть совершенно об его существовании?

— Немедленно прекратить это безобразие или я вызову охрану! — закричал он и потряс кулаком в воздухе.

Нина поднялась. Прическа ее была растрепана, краска размазалась на лице. Вид еще тот. Она тяжело дышала и поправляла на себе одежду. Верхняя пуговица на блузке была оторвана. И еще она была похожа на Джокера, страшного и смешного одновременно. Но прежний пыл еще не оставил ее, и она пока не думала о том, как выглядит.

Поднялась Ира Шелестова. Кофточка на ее груди была разорвана. Она прикрыла грудь рукой. Ей показалось, что шеф смотрит именно на ее грудь.

— Бешеная какая-то! Она чуть не убила меня. Все будут свидетелями. Я подам на нее в суд, — проговорила Ирочка, тяжело дыша. — Разве таким место в коллективе?

— Так, — сказал шеф. — Успокойтесь, приведите себя в порядок. А потом обе ко мне.

Они зашли в кабинет и встали по разным углам, чтобы даже рядом не стоять. И изо всех сил старались не смотреть друг на друга. Если я не гляжу на тебя, тебя вроде как и нет.

— Прошу, дамы!

Шеф жестом пригласил их к столу. Дамы сели по разные стороны. И опять не глядели друг на друга. Шеф поглядел на одну, на другую. Не нужно быть психологом, чтобы понять, что это враги.

— Что произошло?

Обе молчали.

— Что дар речи потеряли? Ну, тогда вы, Ирина Васильевна, начните свой рассказ!

— Что… что… Ну, в общем, мы сделали ей подарок. Ведь у ней теперь новый муж. Для всех, правда, это была большая неожиданность. Ведь только что похоронила мужа. На свадьбу нас не приглашали. Но подарок-то мы должны были сделать от коллектива. Вот и подарили. Ну, с юмором, с намеком подарок. Кто знал, что у нее нет чувства юмора. Ну, ей не понравился подарок. Она стала кричать, называя нас нецензурными словами. Все, конечно, были в шоке. У нас такого никогда не бывало. Бросилась на меня, стала избивать, дергала за волосы, порвала блузку.

— Почему она бросилась именно на вас, Ирина Васильевна?

— Ну, я же ей вручила подарок. От лица всего коллектива. Она посчитала меня главной виновницей.

— Что же это за подарок? И почему он не понравился Нине Петровне? Ведь дареному коню, как известно, в зубы не смотрят. А тут такая бурная негативная реакция.

— Это был такой, я же сказала, юморной подарок, со смыслом. Посмеяться, поднять настроение. К тому же она не маленькая девочка, не ребенок, чтобы обижаться на такие вещи.

— Что за подарок?

— Ну, это…

— Которая? Что вы мнетесь, Ирина Васильевна? Я тоже не маленький ребенок. Мне можно прямо сказать.

— Искусственный член.

— Что? Это что за дебилизм? Как вам могло только такое прийти в голову? Вы что совсем?

— Это была шутка.

— Очень глупая и бестактная шутка. Нина Петровна, а вы что скажите? Я понимаю, что вы были оскорблены.

— И очень оскорблена. Да, я не сдержалась, сорвалась и начала кричать. Да, называла их всякими словами. Оскорбила. Они снимали это всё на телефон, чтобы потом выложить в интернет. Я потребовала, чтобы они прекратили это. А эта стояла и науськивала их. Она все придумала и организовала. Она зачинщица этого инцидента. Не помню даже. Потеряла всякое самообладание и бросилась на нее. Да, гнев затмил мой разум. Я не могла контролировать свои действия. Какое-то помутнение нашло.

— Всё было именно так, Ирина Васильевна?

— Так да не так. Можно всё подать вроде как правдиво, но под таким углом, что все это станет неправдой. Ну, пусть неудачно пошутили. Но она оскорбила весь коллектив. Всех женщин обозвала самыми последними словами. Это была настоящая площадная брань.

Нина облила ее презрением.

— Устроила драку. Блузку на мне разорвала. И вообще. Коллектив для нее не существует. Иван Иванович! Этот человек противопоставил себя коллективу, относится ко всем с презрением, высокомерна. считает нас ниже себя. У нее нет подруг. Характер у нее вздорный, вспыльчивый, конфликтный. Она ни с кем не может установить нормальных отношений. Иван Иванович! Я от всего коллектива прошу избавить нас от ее присутствия. Иначе ссор и конфликтов не миновать.

— Это уж мне решать.

— Конечно, вам. Поэтому я и прошу вас, чтобы вы приняли соответствующее решение.

— Раз так вы ставите вопрос, давайте соберем собрание и заслушаем мнение коллектива. Я думаю, это будет правильно. Нам нужен работоспособный сплоченный коллектив, в котором не должно быть никаких ссор и конфликтов. Через полчаса объявите, чтобы все собрались. Даже сторожи и охрана. Все до единого!

— Не надо собрания.

Нина поднялась.

— Что? Почему это не надо, Нина Петровна? Вы боитесь услышать мнение своих коллег?

— И так известно, что они обо мне скажут. Они ненавидят меня, завидуют мне. И будут соревноваться в злословии. Выслушивать их гадости я не намерена. Я увольняюсь. Так что можете дышать ровно. Отныне ваш коллектив будет единым организмом.

— Вон оно даже как!

Шеф постучал пальцами по столу. Это означало, что он обдумывает решение и как его сказать.

— Правильное решение, Нина Петровна. К сожалению, вы не смогли влиться в коллектив. Вы не думайте, что я ничего не вижу из своего кабинета. Всё вижу и всё знаю. Не буду говорить, хороший у нас коллектив или плохой. Но трудовой коллектив — это единый коллектив, у которого одна цель. И эта цель сплачивает всех.

— Вы мне решили прочитать лекцию? — скривилась Нина.

— Я пытаюсь объяснить вам очевидные вещи. К сожалению, я вижу, что они вам незнакомы. Нет единого коллектива, единого организма, не стоит и ожидать эффективной работы. Каждый будет тянуть одеяло на себя. Одеяло же у нас одно на всех.

— Я это заметила, — хмыкнула Нина.

— Вы по своим деловым качествам, может быть, и выше отдельных коллег. Но вы не стали частью коллектива. В этом ваша беда. Это писатель может один писать в тиши. У нас так не получится. Вы высокомерно, с презрением смотрите на своих коллег, что и вызвало к вам негативное отношение. Когда-то нарыв должен был прорваться.

— Я не маленькая девочка-ученица, а вы не мой учитель, чтобы читать мне нотации. Когда я смогу забрать свою трудовую книжку и получить расчет?

Нина поглядела на Ирочку Шелестову. Та равнодушно поглядывала в окно, как будто всё, что происходило сейчас в кабинете, ей было совершенно неинтересно.

— Я сейчас же распоряжусь. Не успеете допить кофе в кафешке, как всё будет готово.

— У вас, действительно, замечательный коллектив. Сплетницы и завистницы, которых возглавляет интриганка. Я не буду пересказывать всё, что они рассказывают о вас. Я не позволяю себе делать этого. Вот за это меня и возненавидели.

Нина купила водки и колбасы. Сначала хотела вина и фруктов. Даже положила парочку бутылок вина в корзину. Но передумала. И выставила бутылки назад.

С вина-то какой толк? Лишь легкое романтическое головокружение. А вечер обещал быть содержательным.

.Вольдемар лежал на диванчике с пультом и переключал каналы, как только начиналась реклама. Это было его любимым занятием по вечерам.

— Что-то мы сегодня рано. Могла бы позвонить, я бы приготовил что-нибудь, — сказал Вольдемар, приподнявшись с дивана.

— Ты тоже рано. Или у нас сегодня ночная смена?

— А почему столько сарказма в твоем голосе. Ты сама знаешь, что меня могут вызвать в любое время.

— Любимый! У меня две новости. И обе плохие. Даже не знаю, с какой начать. Сегодняшний день можно считать черной полосой в моей жизни. Но не всё же праздник.

Он спустил ноги на пол. Самообладание почти никогда не покидало его.

— Если новости плохие, то без разницы, с какой начать. Давай с первой что ли. По времени я имею в виду.

— Меня уволили. Точнее я уволилась. Теперь мне нужно искать новую работу. Поссорилась с нашими курицами. В общем, шеф вызвал к себе. И я решила уволиться. Нужно платить за ЖКХ, кушать, класть деньги на телефоны. Так что срочно нужно заняться поиском работы. Всё же это с моей зарплаты. Только ты не обижайся! Но это факт. Ты пока ни копейки не принес в дом. Только обещаешь, что будут скоро большие деньги.

— Я же говорил тебе, что у нас не зарплата, а гонорар. И он выплачивается нерегулярно. А только после того, как закончишь с делом. Думаю, что скоро это должно произойти.

— Ладно, любимый, переживем, если…

— Что если?

Вольдемар стоял возле нее и как-то странно заглядывал ей в глаза. Взгляд у него был колючий.

— Сегодня я узнала, что ты изменяешь мне. А еще и медовый месяц не закончился.

Нет, всё-таки самообладание могло покинуть его. Видно, и разведчикам ничто человеческое не чуждо.

— Бред! Как ты могла такое подумать?

— Я сегодня решила утром постирать твою одежду и на твоих трусах обнаружила характерные пятна. Ты понимаешь, что я имею в виду: то, что оставляет мужчина после акта.

— Пятна? Что за ерунда?

— Это не ерунда, любимый. Это следы твоей спермы. Твоя любовница — неряха и не имеет обыкновения вытирать выделения после акта. Вот они и остались у тебя на трусах.

— Вот как! Представляю себе эту картину, как ты стоишь с моими трусами, обнюхиваешь их, просматриваешь каждый сантиметр. Паранойя какая-то! Тебе самой не противно?

— Я верила тебе, верила твоим словам о любви. Оказалось, что это обман. Может быть, ты во всем обманываешь меня. Как мне теперь после всего этого верить тебе?

— А во всем — это в чем?

— Это во всем. Твоя загадочная работа, например, за которую ты почему-то не получаешь ни гроша. И только обещаешь, что скоро у нас появится очень много денег. Теперь я не знаю, как мы будем жить. Пока я найду работу, устроюсь, пройдет время. Сбережений у меня никаких нет. Особо не с чего было сберегать. Постоянно жила от зарплаты до зарплаты. Кушать надо каждый день. Да и разные расходы. Я всегда считала, что мужчина должен содержать женщину. А не наоборот.

— Вон оно как!

Он прошелся по залу. Остановился возле нее. Она потянулась к нему. Но он отстранился.

— Ты водку купила вроде бы?

— Купила.

— Давай выпьем! Приготовь чего-нибудь на скорую руку. Надо отметить такие события.

— Надо.

Она пошла на кухню. Слезы хлынули сами по себе, против ее воли. Она то и дело вытирала их полотенцем. Она готовила стол и хотела одного, чтобы прекратился этот поток слез. Ей не хотелось выглядеть слабой и беспомощной, такой размазней. С красными опухшими глазами она будет выглядеть некрасиво. А сейчас ей хотелось, как никогда, быть красивой, чтобы он чувствовал, какая у него прекрасная жена. Когда приготовила стол, пошла в ванную, подвела глаза, накрасила губки, обмахала себя полотенцем. Ну, кажется, теперь она в норме. Можно и за стол.

Он вышел в джинсах и футболке. Это ее насторожило. Молча открыл бутылку и разлил водку по стопкам. Она улыбнулась. Он никак не ответил на ее улыбку. Сел с каменным лицом.

— Чокнемся? — спросил он.

— Чокнемся.

— За что пьем? За неудачи как-то не принято пить. Получается, что мы хотим их повторения.

— За всё хорошее!

— Ага! Хороший тост.

Он выпил, подцепил кружок колбасы и стал молча жевать. Ей водка показалась противной.

— Ничего не хочешь мне сказать? — спросила она.

— А что ты хочешь услышать дорогая?

Он приподнял стопку и несколько раз постучал ей по столу, как будто призывая к тишине и вниманию.

— Я тебя люблю безумно, как девчонка. Я не хочу терять тебя. Вольдемар не бросай меня. Я это не переживу. Ты для меня стал смыслом жизнью. Моя жизнь — это ты. Можешь ли ты мне что-то объяснить, успокоить меня? Знаешь, как я этого хочу!

— Почему бы нет? Видишь ли, дорогая, ты права. Это действительно, следы спермы. Моей. Ведь это мои трусы. Сперма, как тебе известно, выбрасывается в конце полового акта. Мужчина полигамен. Надеюсь тебе известно значение этого слова. Уж таким создала его природа, что он стремится оплодотворить как можно большее количество самок. Каждая красивая самочка вызывает в нем желание отыметь ее. Именно это позволило человечеству сохраниться и размножиться. Природа ничего не делает зря. Отсутствие такого желания противоестественно, если мужчина, конечно, не импотент, каковым, как тебе не известно, я не являюсь. Разве можно осуждать природу, законы, по которым развивается жизнь? Конечно, нельзя. Я совершенно откровенен с тобой, не кручусь, как уж, не вру. Или ты хочешь, чтобы я тебе вешал лапшу на уши, отрицал очевидное, убеждал тебя, какой я белый и пушистый? Понимаю, что лучше бы тебе такого не слышать и не знать о моих… эээ… леваках. Но раз ты узнала, то ничего в этом трагического нет. Ну, не получилось сохранить тайну. Если ты не можешь с этим смириться, я же не намерен отказываться от жизненных радостей, то давай разведемся. Это самый лучший выход, чем претензии, обиды, слезы, ревность и весь этот комплекс неполноценности.

— Как разведемся?

— Да как? Очень просто. Подадим заявление и разведемся. Это быстро и совсем не больно.

— Не хочу я никакого развода.

Вольдемар разлил по второй стопке. Приподнял свою стопку и крутил ее в пальцах, рассматривая содержимое.

— Не чокаясь! — наконец произнес он. — А я хочу. По правде сказать, ты мне надоела. Так иногда случается, Ниночка. Женщина надоедает мужчине и наоборот.

— Вольдемар! Я не хочу разводиться. Ладно, давай забудем! Что было, то было. Велика важность! Ну, бывает, случается. Зачем же резать по живому и превращать жизнь в кошмар? Может быть, ты не так и виноват. Как говорится, сучка не захочет, кобель не вскочит. К тому же женщины не могут не тянуться к тебе.

Вольдемар кивнул.

— Значит, ты прощаешь меня? Какая ты благородная! Сейчас расплачусь от умиления. Подумаешь, изменил! Велика важность! Сунул — плюнул и бежать к благоверной под крылышко.

— Я не понимаю, откуда такой сарказм. Что случилось?

— Что случилось? Ты ничего не понимаешь? Или не хочешь понимать? Ты что дурочка? То, что ты роешься в моем нижнем белье, попрекаешь меня куском хлеба, это ничего? Это нормально? Это в порядке вещей? Ничего особенного! Подумаешь!

— Я тебя попрекала куском хлеба? Вольдемар! Да у меня и в мыслях такого не было. Зачем ты так перевираешь мои слова. Я тебе всё готова отдать. Только чтобы тебе было хорошо. Будут потом у тебя деньги. Сейчас проживем как-нибудь.

— Вот именно, что как-нибудь. Но ведь ты не хочешь как-нибудь. Тебе нужно, чтобы было хорошо. Это решено. Мы разводимся.

— Вольдемар! Умоляю тебя! Ты хочешь меня убить. Без тебя моя жизнь не имеет смысла.

— Я еще не всё сказал. Поскольку мы живем в законном браке, эта квартира принадлежит и тебе, и мне. Собственность у супругов общая. Или ты не знала об этом? Поэтому мы или делаем размен, или, если ты хочешь оставить за собой эту квартиру, выплачиваешь мне половину ее стоимости. Тебе принимать решение. Меня устроит любой вариант.

Нина похолодела. Она не верила своим ушам. Да нет же! Так не бывает! Это он так шутит!

— Пошутил, да?

— Нет! Я серьезно.

— А разве такое возможно, милый? Что за черный юмор? Ты хочешь просто позлить меня?

— У нас же семья, значит, все общее. Разве ты об этом не знала? Всё-таки не первый раз замужем.

— Подожди!

Нина налила себе стопку и выпила одним глотком. Водка обожгла желудок. Всё-таки есть случаи, когда водка лучше вина.

— Ты не куришь, Вольдемар. Как плохо!

— Что же тут плохого? А разве ты куришь? При мне ты ни разу не курила. Тайком что ли?

— Вообще-то сигарета успокаивает. Мне так кажется. Многие женщины начинают курить, когда сильно расстроены.

— Что же ты так разволновалась?

— Вольдемар! Ты же просто шантажируешь меня. Зачем ты это делаешь, я не могу понять. У тебя нет прав на эту квартиру. Она досталась моему первому мужу по наследству. После его смерти я полная хозяйка этой квартиры. А если бы я пять раз выходила замуж, я бы пять раз делила эту квартиру с каждым мужем? Это же не так.

— Именно так.

— Нет! Квартира моя и только моя. Тут обсуждать нечего. Я это твердо знаю. Я уверена в этом.

— Но суд решит так, как я сказал.

— Какой суд? О чем ты? Такое впечатление, что ты решил разыграть или позлить меня.

— Если ты не хочешь мирно, будем решать через суд.

— Послушай, Вольдемар! Я не пойму, что случилось, в конце концов? Ты так обиделся, что я сказала про трусы? Любимый! Я люблю тебя! Я не хочу с тобой расставаться. Это самое главное. А остальное чепуха на постном масле. Я на всё плюну и про все позабуду. Забудем этот разговор навсегда. Ничего не было. И всё по-старому. Мы по-прежнему любим друг друга, как в первые дни. И ничто, и никто не сможет разлучить нас.

Она положила руку на его ладонь. Он резко ее отдернул, как будто его укусила оса.

— Даже так? — усмехнулась она.

В ней подымалась волна злости. Даже голова стала какой-то тяжелой. И такое ощущение, что ее сдавливало обручем. В висках стучало. На столе лежал нож, которым она нарезала колбасу. Большая серебристого цвета ручка с растительным узором. «Схвачу сейчас нож и всажу ему в сердце. Смогу я это сделать? Но ведь подумать об этом смогла».

— Ты пришел ко мне с одним чемоданом. Собирай свои шмутки и хреначь отсюда на все четыре стороны, чтобы даже духа твоего здесь не было! Квартиру он захотел!

— Вот это видела?

Он поднял согнутую в локте руку. Губы его презрительно скривились. Смотрел он исподлобья.

— Хотя видела. И в рот брала. На хрен ты мне сдалась, шлюха продажная! Задолбала ты меня! Ты перед любым в сортире на толчке ноги раздвинешь. Бобика себе заведи!

— Выметывайся, сволочь! — завизжала она.

— Ага! Сейчас разбежался на ночь глядя. Я что тебе собака в подворотнях ночевать? Квартира не только твоя, но и моя. Когда захочу, тогда и уйду. А захочу, вообще не уйду.

— Ты чудовище! Я думала, что ты самый лучший мужчина, что с тобой я обрету настоящее счастье. А ты оказался жадным, корыстным. Ты жил на мои деньги, жрал, спал со мной, занимался непонятно чем, еще и трахал других баб. У нас же полигамия! Ты мне ни копейки не принес. А сейчас хочешь отобрать у меня мою квартиру. Что ты за человек? Кто ты такой? Ты же мне казался благородным рыцарем.

— Я хочу получить свое законное. И не всю квартиру, а лишь свою законную половину. Ты не маленькая девочка и должна понимать, что это мое законное право. Риелтор оценит рыночную стоимость квартиры, ты мне отдаешь половину и живи в своей квартире в свое удовольствие. Если у тебя нет денег, можешь взять кредит. Не надо истерик! Давай вести себя как цивилизованные люди, а не как колхозники, которые бросаются друг на друга с вилами, если что не так. Ты же образованная женщина. Я устал. Я ложусь и тебе советую. Утро вечера мудренее.

Он поднялся. Налил ей и себе стопку.

— Не чокаясь!

Опрокинул стопку, забросил кружок колбасы и стал медленно его пережевывать.

«Вот и всё! — подумала Нина. — Почему так получилось? Что я сделала не так? Приняла его не за того, кто он есть на самом деле. За что это мне? Ведь я хотела счастья и ничего более. Неужели за желание счастья нужно наказывать вот так жестоко?» Нина выпила залпом стопку, долго глядела на пустую бутылку и потом заплакала.

МЭР

У мэра города Николая Андреевича была негромкая и смешная фамилия. Но не мы же выбираем фамилию! Колено. У горожан на слуху были разные шутки-прибаутки, связанные с его фамилией. Да иначе и не могло быть. На то он и главное лицо в городе, чтобы про него шутки шутить. «Коленом под зад» говорили, когда он прогонял какого-нибудь чиновника с насиженного места. У нас любят, когда наверху летят головы. «Встал на Колено», то есть попробовал давить на мэра, но сам оказался «Коленомпреклоенным», поскольку не на того напал. И всякие другие шуточки. Он не обижался на эти шутки. А даже был доволен. Не всякому удается при жизни стать героем фольклора, войти в легенды и поговорки. Порой судьба играет с человеком злые шутки. Вот тогда не позавидуешь. У главы администрации одного района, правда, бывшего главы, была фамилия Дураков. Ну, ладно там, сторож, дворник, учитель, в конце концов. А тут глава как-никак! Представьте себе эти дерзости и ухмылки, которые постоянно следовали, когда вспоминали главу. «Записался к Дуракову на прием», «Дуракова вызвали на ковер»., «Дураковых у нас не сеют, они сами растут», «Дураковы, они и в Африке Дураковы». Это тоже фольклор, но не очень приятный для уха его героя. Тот, наверно, скрежетал зубами, когда всё это слышал. Интересно, что думала и переживала его невеста, когда согласилась взять фамилию мужа?

У Николая Андреевича было двойственное отношение к выборам. С одной стороны, зачем они нужны эти регулярные игры в демократию, заигрывания с охлосом, который доверчив и зол одновременно, говорить ему приятные для его уха слова?

Назначил царь-батюшка — и вся любовь. Не угодил чем-то — послал на плаху. Дешево и хорошо. И народу такая простая процедура понятна и всегда одобряема им. И кажется справедливой.

А то постоянно эта свистопляска. Даже в канализации сточные воды про выборы журчат. Льют бадьями помои друг на друга. Либерасты оживают, так начинают чесаться, как будто у них тифозная вошь завелась. Ручейки денег из-за бугра превращаются в потоки. Журналистская шатия-братия в край распоясывается. Шага не шагнешь, чтобы какая-нибудь журналистская шлюха или вьюноша с горящим взором в рожу тебе микрофон не сунул. И со всех сторон вспышки.

Послать никого нельзя. Нужно быть вежливым и деликатным. И улыбаться каждому, как будто он самый для тебя приятный человек. Каждое слово процеживать через сито самоцензуры. Никаких мэканий и бэканий. Чистая живая русская речь. Что-нибудь не так сказанешь, не тот суффикс употребишь, и понеслась родная по кочкам. Ведь все только и ждут, что ты на чем-нибудь проколешься. На каждом шагу будут смаковать, крутить и так, и сяк сказанное тобой впопыхах, не совсем продуманно, а потому постоянно нужно быть начеку. Ни одного необдуманного слова, ни одного жеста, который можно истолковать превратно.

С другой стороны, выборы — это такой выброс адреналина, потому что выборы — это та же самая война, где нам нужна одна победа, и мы за ценой не постоим. И терминология-то здесь военная. Каждый мужчина — по натуре воин. И срубить голову противника — для него такое же удовольствие и физическое, и моральное, как ночь с длинноногой юной красавицей.

С сексом он стал осторожен. Десять раз перекрестится, прежде чем не раздумывая прельстится очередной юбкой. Что в Америке творится! У нас тут зашевелились, чтобы всё, как у них, америкосов. Молятся на эту Америку. Сияющий храм на холме, А больше ничего, блин, не хотят замечать.

Сажать скоро начнут крупных чиновников за эти дела, как у них. С наших мудролобых это станется. Привыкли обезьянничать. Сколько раз президент говорил: что у них — это у них, а у нас — это у нас. Правильно говорил. Так что живи своим умом. Мы к ним не лезем, им тоже не надо к нам соваться. Вы хоть своего президента-то слушайте! Он и конституцию под себя приспособил. Теперь может, как царь-батюшка, сидеть на престоле до скончания лет. И это тоже правильно.

Дювалье же был пожизненным президентом Гаити. Регулярно проводил выборы, как это требует конституция. И в положенные по закону сроки. И на каждом шагу твердил о демократии. Явка была сто процентов. Каждый знал, что бывает за неявку. Кандидат в президенты был один — сам Дювалье. Больше никому почему-то не хотелось. В избирательном бюллетени один всего пункт «да». Такая вот демократия. И думаете, кто-нибудь на демократическом Западе возмутился? Ни единая душа. И дядя Сэм не возмущался. Конечно, Дювалье — подлец, но ведь свой подлец. А для своих допускается любая форма демократии, даже такая, в которой демократией и не пахнет.

Николай Андреевич был опытный политик и понимал, что побеждает тот, у кого лучше команда. Будь ты хоть семи пядей во лбу, если рядом с тобой нет единомышленников, ты ничего не сделаешь.

Кого-то пришлось просто купить хорошим гонораром, должностью или обещанием должности после победы на выборах, или обещанием решить его проблему. Самые надежные помощники — это те, кто пошел за ним сознательно, считая, что это лучший кандидат на пост мэра, что только он сделает то, что не сделать другим.

Они фундамент его победы. Они убедят и поведут за собой людей, которых называют паршивым словом «электорат». Им знакома психология массы, они знают нужные слова.

Николай Андреевич не раз просматривал список своих соратников. Здесь ошибиться нельзя. Анализировал их качества, моральные и деловые, достоинства и слабые места, ранжировал их, определял, кому что лучше поручить, и что кому ни в коем случае нельзя поручать.

Потом эти планы обсуждал со своими ближайшими помощниками. Контуры избирательной компании определились. Но жизнь не стояла на месте и постоянно приходилось что-то менять. Избирательный штаб работал четко, как механизм. Поскрипывали шестеренки, машина двигалась вперед. Сильных противников, которых он мог бы опасаться, не было. Бывшие тяжеловесы перебрались на столичные должности.

Расслабляться нельзя. Выборы — вещь непредсказуемая. В любой момент может вынырнуть такой конкурент, к которому обратятся все взоры. Такая харизматическая личность. Нароют какой-нибудь компромат. Был бы человек, а компромат всегда найдется. Как там в писании? «Кто без греха, бросьте в нее камень». Ты уже об этом и думать забыл, а какой-нибудь дотошный журналист нашел фитюльку в твоей биографии и сделал из мухи слона. И понеслось! Все подхватили. И не только в прошлом, но и в настоящем, когда он уже на посту мэра был, разве нельзя найти на него что-нибудь порочное? При желании, конечно, можно.

Брал, отмазывал, проталкивал. Всё было. Перед собой-то не надо хитрить. Он иногда ставил себя на место его противника и думал: «А какой компромат можно найти на нынешнего мэра? Столько лет быть во власти и не замазаться — это невозможно». Отдых на заграничном курорте за государственный счет, да еще и посещение борделя, захотелось посмотреть, что же это такое. Вот земельный участок подогнал компании «Рога и копыта». Нет! Взятки не брал. Но они ему продали строительный материал на коттедж по такой цене, что скажи кому-нибудь, будет долго смеяться. Потому что таких цен не бывает.

Вот встреча высокого гостя из Москвы с последующим выездом на дачку, где и шашлычок, и банька у реки, и девчонки, разумеется, не отягощенные социальной ответственностью.

Вдруг кто щелкнул на телефон? За каждым же не уследишь! Тот же охранник, которого шеф обидел когда-то.

Николай Андреевич помрачнел. Наследил! Ох, как наследил! Надо бы подтереть, чтобы тишь, гладь и божья благодать, чтобы и в микроскоп пылинки даже не заметили.

Сказать, что в городе есть сильная системная оппозиция, нельзя. Всё-таки не Москва и не Питер.

Есть те, кто за Навального, есть такие, кто голосовал на выборах президента за Собчачиху. Понятно, что нужно быть уже совершенным дебилом и совсем ничего не понимать. Всё это точечно, не организованно и лидера нет. Смотрят на московских горлопанов и обезьянничают. С этой стороны даже кандидатов не выставляют. Да и откуда им там взяться среди этих недоумков-тинэйджеров, которые даже в наушниках спят. Они и на выборы не ходят. А те, кто придут, ставят галочку там, где «против всех» или на обратной стороне всякую муру пишут. На этих даже не стоит обращать внимания. И можно их сразу сбросить со счетов.

С этой стороны Николай Андреевич опасности не ожидал.

Два года назад жители нескольких кварталов попытались создать нечто вроде добровольного объединения, когда на пустыре за их домами решили построить мечеть местные городские мусульмане. В городе жили и кавказцы, и казахи, и татары. Обратились в мэрию а что мэрия? Вопрос деликатный. Религиозные чувства нельзя оскорблять. Решили, значит, надо кивнуть: мол, поддерживаем и одобряем.

Отказывать никак нельзя. Так и сказал: «Пожалуйста! Договаривайтесь с частниками, оформляйте земельный участок, заказывайте проект и стройтесь! Возникнут проблемы, обращайтесь! Поможем, сделаем всё, что в наших силах. Дело-то благое!»

Частники же — не дураки. Либо давайте пятикомнатную двухуровневую квартиру бизнес-класса в центре города, либо выкладывайте такую сумму, чтобы можно было купить квартиру в Москве с иномаркой в придачу. Еще чтобы осталось на тур в Таиланд.

В девяностые годы бандиты бы просто выжгли частный сектор или утюг на брюхо, и подписывай документы. Сейчас другие времена. Да и муфтии — не бандиты. Их оружие — слово Божье. Аргумент, конечно, весомый, но не для всех и не всегда.

Строительство мечети крепко забуксовало, и уже два года эти самые муфтии в мэрии не показывались. Наверно, хождения по мукам оказались сильнее их желания. Общественное движение против строительства мечети (будут резать баранов на уразу-байрам на глазах у детей, всякие среднеазиаты и кавказцы будут толпиться в их квартале) заглохло само собой. Так что Николаю Андреевичу даже суетиться не пришлось.

Жириновцы дергаются. На каждые выборы выставляют своих кандидатов. Это у них уже стало ритуалом. Вот и сейчас своего кандидата зарегистрировали. Засуетились.

Раз в месяц издают маленькую газетенку на паршивой бумаге, серой и шершавой.

Раздают газетенку бесплатно: в магазинах, на вокзалах, разбрасывают по почтовым ящикам, приносят в учреждения, суют прохожим на улицах, оставляют на прилавках. В каждом номере на целую полосу накат на него, мэра. Поэтому газетенку можно было бы назвать «Антимэр», поскольку это ее сущность.

То дороги плохо ремонтируют, то детские площадки не строят, то в больницах очереди, то в магазинах просроченные товары. Вроде, как всюду, он мэр — вредитель.

Разумный человек понимает, что нет идеального города. И хоть гения поставь мэром, он тебе такого города не создаст. Мэр тоже связан по рукам и ногам. И он не волшебник. Разумный человек понимает, что оценивать деятельность надо по результатам. Вот этот сделал то-то и то-то. А этот при таких же возможностях вот это и это. А результаты вот они на лицо. Запущено три промышленных предприятия, достраивается новый жилмассив, построена новая ветка метро. Вон сколько сделано капитальных ремонтов.        

Уже целый месяц каждое утро Николай Андреевич начинал с заседания оперативного штаба. Он заходил в кабинет, а через пятнадцать минут появлялись члены штаба. Заседания проходили быстро, редко более получаса, в форме мозгового штурма. Высказывать можно было какие угодно идеи, даже самые фантастические.    Здесь были интеллектуалы, специалисты своего дела, акулы политтехнологий, которые на избирательных компаниях зубы стерли и знали все подводные течения. От каждого ждали новых идей, поэтому уже заранее готовились. Кто-то рылся в опыте прошлого, кто-то рыскал на просторах интернета.

Назывались просчеты, узкие места, опасности и тут же следовали предложения. Просто болтовня, чтобы блеснуть красноречием, резко пресекалась. Говорить только по делу.

Если предложение принимали, то тут же назначался ответственный и срок. И каждый знал, что с него спросят.     Переливание из пустого в порожнее тут же пресекались. Только конкретное, только по делу, никаких лирических отступлений. Да и детали не приветствовались. Пусть исполнитель проявит самостоятельность и творчество. Главное, чтобы был результат, чтобы цель была достигнута.    

Вот и сегодня всё прошло, как по маслу, живо и толково. Николай Андреевич уже собрался поблагодарить всех и распрощаться, как Ковалев внезапно поднял руку, прося слова и внимания. Значит, было нечто важное, чем он хотел поделиться.

— Наши оппоненты могут развернуть атаку на правовом поле, — сказал Ковалев. — Думаю, что это надо обсудить. Я имею в виду ситуацию с общественным порядком. Здесь всегда найдутся недовольные действиями полиции, суда, прокуратуры. Не всегда полиция оперативно откликается на жалобы, есть нарушения процессуального порядка. Само собой жалобы на патрульно-постовую службу. Прокурор у нас обаятельный человек, но себе на уме. Явно ведет свою игру. Он может выкинуть, грубо говоря, подлянку. По крайней мере, у меня такое ощущение.

— Что тут не так?

— Явных проколов не наблюдается, чего-то такого, что вызвало бы широкий общественный резонанс. Николай Андреевич! Конкретных фактов нет. Но я бы держал с ним ухо востро. И вообще надо приглядеться к этой неординарной и непредсказуемой фигуре.

— Но мы же договорились. Никаких досужих домыслов, предположений. Так мы, знаете, как далеко можем зайти. Факты, факты и факты. Всё! Спасибо всем за участие! Завтра в это же время. Жду конструктивных предложений, свежих идей. Работаем!

Только они вышли, раздался телефонный звонок.

— Рад слышать, товарищ полковник.

Хотя радости никакой не было. Если полковник звонил, то, значит, какая-нибудь неприятность.

— Николай Андреевич! Надо бы встретиться.

— Ну, надо так надо. Кому другому, а тебе, товарищ полковник, я отказать в этом не могу. Я понимаю, что это нетелефонный разговор. Да и всегда больше толку, когда глаза в глаза.

— Николай Андреевич, вы все правильно понимаете.

— Ну, час еще у меня есть.

— Считайте, что я уже у вас. Долго нищему собраться, только подпоясаться. Это о нас, о ментах.

Полковник выглядел озабоченно. Николай Андреевич приготовился к неприятностям, а поэтому был уверен, что примет их спокойно и не потеряет самообладания.

— Вчера у меня был разговор с прокурором.

— И что там у хитрого лиса? Он ничего просто так не делает. Да вы его знаете не хуже меня.    

— Помните историю с неким Хоменко?

— Что за история? Напомни!    Тут за день столько всяких историй наслушаешься, что порой забываешь, как себя зовут.        

— Да живой труп.

— А как же! И что?

— Оказывается, к прокурору пришла дама, любовница этого самого Хоменко, у которой он и проводил время, когда его объявили покойником. Она видела, как живого Хоменко кто-то увез из психлечебницы. Но разглядеть не успела, ни людей, ни машины.

— А разве это возможно? Там же контроль, охрана.

— Оказывается, возможно. И увезли перед самым носом охранника. Он даже моргнуть не успел.

— Она хотела, чтобы прокурор вмешался, поскольку полиция ничего не предпринимает, чтобы отыскать Хоменко? Так? Я правильно понял цель ее визита к нашему хитрому лису?

— Да вы и так всё знаете!

— Нет! Я догадываюсь. И поверьте это несложно, товарищ полковник. Эта дамочка — единственный человек, который хочет, чтобы Хоменко оставался живым.

— Я открыл ему глаза на эту ситуацию.

— И?

— Он согласился замять это дело. По крайней мере, до той поры, пока не пройдут выборы. Ну, в общем, будет успокаивать нашу дамочку, вешать ей лапшу на уши.

— С его стороны это разумно.

— Разумно-то разумно, только это еще не всё. Иначе я к вам бы не пришел. Тут вот такой оборот получается…

— Что еще?

— Ну, товарищ прокурор попросил, чтобы я передал вам его условия. Он считает, что будет лучше, если это сделаю я.

— Он еще условия ставит? Хотя от него такого и следовало ожидать. Он во всем для себя найдет выгоду. Так что за условие?

— Если вы победите на выборах, он хочет получить пост вашего зама.

— Он серьезно?

— Совершенно серьезно, Николай Андреевич.

— Хм! Прокурор шантажирует мэра. Забавная ситуация. Не знаешь, чего тут больше, наглости или хитрости?

— Он мне тоже не нравится, Николай Андреевич. Но на публику он умеет играть. Такая опора справедливости, неподкупный, принципиальный, отстаивающий интересы простых людей.

— Опора, да гнилая.

— Что же мне ему передать?

— Давайте подумаем! Взвесим все за и против. Передать ему, конечно, что-то нужно.

Полковник крякнул.

— На что может решиться наш всенародно любимый прокурор. Он прекрасно должен понимать, что палку перегибать нельзя. Ударит он по вам, по полиции. Где Хоменко? Как он смог убежать из психбольнцы и почему его до сих пор не могут найти? И вообще, кто такой этот самый Хоменко? Ведь его же похоронили. Как же он оказался живым? Это уже дело. Думаю, что дисциплинарным взысканием здесь уже не обойдешься. Если еще будет просматриваться корыстный умысел.

— Вы так думаете?

— Дело-то уголовное. А значит, кресло под вами не просто зашатается, а вы вообще его лишитесь. Вот поэтому он к вам и пошел с этим предложением. Вас-то больше всего и касается это дело. Конечно, найдутся и стрелочники. И хорошо, если они отделаются, условным сроком. Так что все ниточки в руках у нашего прокурора. Ты подумай об этом, товарищ полковник! Хорошенько подумай! Основательно!

ХОМЕНКО

Он открывает глаза и видит лицо самого дорогого, самого любимого, самого близкого ему человеку. Прежде всего, он видит глаза, которые лучатся добром и теплотой. Он протягивает ручки, его маленькие пальчики непрестанно шевелятся, поднимает ноги и сучит ими в воздухе, как будто едет на небольшом велосипеде. Правда, вверх ногами. Он счастлив, он улыбается. Он бы рассмеялся от переполняющей его радости, но не умеет еще этого делать, а потому лишь кряхтит, как медвежонок. Да и она часто называет его «мой медвежонок», потому что он довольно крупный для своего возраста.

— Ну, наконец-то ты проснулся! Как же ты долго спал! — говорит она, хватая его ладошки. — Я даже напугалась, потому что и дыхания твоего даже не было слышно. Лежишь и не шевельнешься. Ни глазик не моргнет, ни ручкой не пошевелишь. Поднесу перышко к твоему носику. Смотрю, оно чуть-чуть шевелится. Совсем чуть-чуть, почти незаметно. А сама не дышу. Наблюдаю за перышком. Дышишь. Вижу, что ты проголодался. Сейчас мы тебя накормим, миленький. Столько проспать! И маковой росинки во рту не было. Конечно же, проголодаешься.

Она приподнимает его за спинку, подносит. Он сразу находит грудь и начинает жадно сосать. И чувствует, как теплая живительная влага разливается по всему его телу. Он чувствует, что ручки и ножки его становятся сильнее. Он шевелит ими еще быстрее. Он счастлив. Хочет засмеяться. Но смеяться еще не умеет. Он широко раздвигает губы и на время теряет грудь. Это ему не нравится. Он снова находит грудь и начинает снова сосать. Постепенно движения его становятся медленнее и не такими сильными, как в начале. Мать ему подставляет вторую грудь. Но он почти сыт. И сосет уже лениво, медленно, не торопясь. Прежнего энтузиазма нет. Нет! Всё! Довольно! Он совершенно насытился. Он откидывает голову назад. И на какое-то время затихает, не шевелит пальчиками. Личико его серьезно. Из уголка его рта бежит тонкая белая струйка. Это материнское молоко, разбавленное его слюной.

Мать вытирает ему ротик платочком. Он прикрывает глаза и затихает. Только сопит.

— Нет! Нет! — говорит мать. — Опять спать? Сколько же можно спать? Ну-ка хватит спать!

Кладет его на живот. Он упирается ладошками и приподнимает голову. Удивленно смотрит перед собой. Мать отодвинулась от него и манит к себе.

— Иди! Иди ко мне, Женечка! Ну, чего ты замер? Давай ползи ко мне! Давай! Давай!

Он приподнимается на коленях. Упирается одной рукой, а другую резко выбрасывает вперед. Качнулся в сторону, но удержался. Подтягивает колени. И снова переставляет руку.

— Иди! Иди ко мне! — зовет мать.

Она стала ближе к нему, он рад, это добавляет ему силы. Теперь он руку старается поставить подальше.    

Он протягивает руку, решив, что может дотянуться до нее, но не рассчитал свои силы и заваливается набок. Это его огорчает. Он надувает щеки, кряхтит и переворачивается снова на живот. Это падение не понравилось ему. И еще он понял, что не все в его силах.    

Он сердится, хотя не понимает, на кого или на что сердится. Но неудача огорчает его. Только на кого сердиться он еще не решил. На себя за то, что он такой неуклюжий, на весь ли этот мир, который не дает ему добраться до мамы? И понимает, что он ничего не может исправить в этом мире.

И еще он понимает, что мама всегда должна быть рядом, что его существование без нее невозможно. Мать приходит ему на помощь, помогает встать на четвереньки. И снова манит к себе. Он радостно трясет головой. Сейчас, только подожди.

Ползет, кряхтит. Ему радостно, потому что мать всё ближе и ближе. Скоро он уже достанет ее.

То и дело поднимает голову. Вот она совсем рядом. Он радостно улыбается.

Он хлопает ладошками. Смотрите, какой я молодец! Вон как у меня здорово получается! Я всё могу. Я сильный и самостоятельный. Вот сейчас я схвачусь за мамино платье. Он уже добрался до цели, протягивает руку и хватается за платье, тянет его к себе. У него получилось. Он улыбается. То поднимает, то опускает голову. Держится изо всех сил, потому что его пошатывает, и он понимает, что может завалиться на бок, если не будет держаться за платье. Но рука его болтается из стороны в сторону.        

Громко выдыхает воздух. Мать смеется.

— Ну, скоро уже начнешь бегать. Где я тебя тогда искать буду? Вон как быстро растешь!

Его хвалят, и от этого он чувствует еще большую свою значимость. Он всё сможет!

— Ма… ма! — лепечет он.

Мать подхватывает его на руки и близко-близко подносит к своему лицу. Он даже замечает тонкие красные ниточки в ее глазах.

— Какой ты тяжелый! Уже совсем взрослый.

Она поднимает его над головой, откидывает голову назад и смеется. Он тоже пробует смеяться.

Он сверху видит материнское лицо, ее блестящие темные глаза. в ее глазах столько радости и счастья! Он тоже счастлив. Без мамы, сильной и заботливой, он прожить не сможет. Она всегда должна быть рядом. Они одно целое. Они не могут существовать по отдельности. Мир — это он и она. Это двуединая вселенная, основа основ. Есть и другие. Большой и сильный человек, который часто появляется рядом с ним, берет его на руки и поднимает очень высоко, почти к самому потолку. Ему даже становится страшно. Но он не смеет плакать, чтобы не огорчить его.    

Этот человек тоже защитит его, но всё же он не так близок к нему, как мама. Да и видит он его гораздо реже. А иногда он пугает его, когда начинает громко говорить или кричать. Мир может существовать без этого сильного высокого человека, как и без других существ, которые часто оказываются рядом с ним, говорят с ним и берут его на руки.    

У этого существа красивое узкое лицо и добрые глаза. он часто подходит к нему. Но он боится брать его на руки. И только смотрит, погладит, подержит ручку или ножку.

Иногда он нажмет ему на кончик носа и пипикнет или потреплет щеку, погладит лобик. И все время пристально всматривается в его лицо, как будто хочет увидеть там что-то такое, что интересно ему одному.

Он понимает, что это тоже близкий человек, который постоянно будет с ним рядом или где-то поблизости. Он привык к его голосу, узнает его шаги и даже отличает его по запаху.

Мать опускает его на кровать и кричит:

— Вова! Посмотри за братиком, чтобы он не упал с кровати. Что-то он сегодня расползался. Мне надо варить что-нибудь. Скоро отец придет с работы. Хорошо хоть хлеба купили.

Он понимает почти всё, что она сказала, понимает, что она сейчас уйдет, и брат будет сидеть рядом с ним.

Брат садится рядом и протягивает ему палец. Он хватает его палец и сильно зажимает своим кулачком От усердия даже кряхтит и поглядывает на брата с интересом.

Не хватало еще, чтобы и брат ушел. Тогда он останется совершенно один. А он не хочет оставаться в одиночестве.    

Он уже ходил самостоятельно. И вот настал поворотный момент в его жизни, когда всё резко переменится. Дети такие моменты воспринимают по-разному. Он с достоинством.    Мама разбудила его рано, принесла ванну, налила туда холодной воды, а потом стала подливать кипяток из тазика, то и дело размешивая воду. Над ванной стоял пар. Мама потрогала воду, сняла с него ночную рубашку, которая немного не доходила ему до пяток. Эту рубашку он надевал на ночь и снимал утром.

— Полезай, Женечка! — сказала она. — Ну, чего ты застыл? Никогда не мылся? Сегодня нам надо быть чистенькими.        

Он залез в теплую воду. Ноги пришлось подогнуть. Мама начала его мыть, как всегда с головы. Он крепко зажмурил глаза, чтобы не попало мыло и терпеливо пережидал головомойку. Мама всегда мыла его. И даже в общественную баню брала его с собой, куда они ходили постоянно после короткой рабочей субботы. Все четверо. Женщины спрашивали, почему он не ходит в баню с отцом. Ведь у него же есть и отец, и старший брат.

— Разве ж они там помоют его? Да еще и ошпарят. За ним же глаз и глаз нужен! — стенала мать. — Потом отец же в парной долго сидит. А тогда куда же Женечке? И Вовка может куда-нибудь умчаться. Увидит знакомых пацанов и помчится с ними.

Женя понял, что сегодня для него очень важный день, если мама так долго мыла ему голову, а потом несколько раз терла злой жесткой вехоткой, мыла уши и даже намылила и протерла вехоткой ему пятки. Когда она делала это, он засмеялся. А так он терпеливо перенес мойку, потому что не привык жаловаться и к тому, что делала мама, всегда относился как необходимому.    

Мама гладила ему рубашку, короткие черные штанишки на лямках, которые он надевал только к праздникам.    

Одежду она шила сама. Ему нравилось, когда она по вечерам сидела за машинкой, крутила ручку и машинка равномерно стучала, как пулемет. Левой рукой мама направляла шов.

Особенно его удивило, когда мама надела на него носки. Это были его первые носки. Потом достала из шкафа новые желтые сандалии. Он окончательно убедился, что сегодня у него важный день. Так его даже к празднику не одевали. Мама тоже оделась по-праздничному.

— Идем в ясли! Наконец-то тебя взяли.

Он уже немало был наслышан про эти таинственные ясли. Мама часто вздыхала: «Да вот обещают ясли, чуть ли не завтра». Она уже давно написала заявление. И ей обещали, что вот-вот дадут, потому что работать некому. Кто же позволит ей сидеть дома? Рабочим в первую очередь дают ясли. Как только будет свободное место…

Женю завораживало это новое слово своим необычным звучанием. Оно звучало легко, порхало, как птица. Он пытался представить себе, что это такое. Может быть, это огромный дом, где полным-полно детей. Все они чистые и нарядно одетые.

Или это огромные сани. Он уже знал, что такое сани, потому что видел их, когда его выводили на улицу. Сани тащила лошадка, от которой шел пар. А в санях сидел дяденька в длинном черном тулупе.    

Сани быстро неслись по дороге и страшно скрипели. И поэтому их можно было услышать издалека.        

В санях сидит большой дяденька в длинном черном тулупе, рукавицах и держит поводья, которые тянутся от темно-коричневой лошади. Наверно, эта лещадь пришла из какого-то неведомого мира, где живут большие и сильные животные. Только эти сани, наверно, были во много раз больше, чем те, которые он видел на улице, такие огромные сани с их дом, большой деревянный двухэтажный дом. И лошадь была не одна, а несколько больших темных лошадей с большими желтыми зубами, которые они постоянно скалили. Или они так смеются, или угрожают.    

Вот теперь мама его ведет в эти таинственные ясли. Теплый весенний ветерок шевелит его волосы. Мама тоже оделась по-праздничному. На ней красивое легкое платье, на ткани большие яркие цветы. И мама в этом платье напоминает цветущую клумбу. Когда она идет, цветы оживают, начинают двигаться, то приближаясь, то удаляясь друг от друга. Жене очень интересно наблюдать за этой цветочной жизнью. Он может смотреть бесконечно на мамино платье.

Серые воробьи скачут впереди и по сторонам. Они нисколько не боятся людей. Как по команде всей стаей вспархивают в воздух, издавая при этом громкий звук одновременным ударом крыльев. Отлетают на несколько метров и снова опускаются.

Пробежит то кошка, то собака. Некоторые останавливаются и глядят на них, как будто что-то хотят сказать. Но ничего не говорят, постоят, посмотрят и бегут дальше. Может быть, они хотели спросить: «Кто такие? Куда идем?» Любутине какие!

Ясли — это длинный зеленый дом на возвышении. За ними дорога и поселковая больница. За оградой были грибок, песочница, качели, детский домик, в который надо было подниматься по трапу.

Жене понравилось здесь.

Они поднялись с на высокое крыльцо. За дверью была просторная веранда.

Здесь стояла худая черноволосая женщина в белом халате и белой косынке. Черный локон падал ей на лоб. Она приветливо им улыбнулась, как хорошим знакомым.

— Привела к вам сыночка. В первый раз.

— Это вам к заведующей. Давайте я вас провожу, — сказала женщина и открыла перед ними дверь.

Так Женя оказался в яслях. Всё здесь было необычно. Множество детей, которые постоянно кричали, куда-то бежали, хватали игрушки и ссорились из-за них.

Толкались, плакали. Нянечки и воспитатели успокаивали детей, ругались. Настоящий муравейник, где жизнь не утихала ни на мгновение, где не было места одиночеству.

У каждого было свое место за столом. Женя всё съедал. Даже вначале вылизывал тарелки, но ему сказали, чтобы он не делал этого. Нянечка спрашивала, кому нужна добавка. Женя всегда просил добавку. Получалось, что он ел за двоих.

Его хвалили.

— Молодец! Кто хорошо кушает, тот будет сильным и здоровым.

Жене нравилось, что его хвалят. Об его аппетите говорили и матери, которая тоже была довольна этим.

Воспитательница и няня стали для него самыми авторитетными людьми после мамы. Он их беспрекословно слушался. И не понимал тех детей, которые не слушались их и огрызались. Это ему казалось настоящим безумием. Разве так можно? Это же подрывает миропорядок.

Наступил тихий час. Женя закрывал глаза и быстро засыпал. Может быть, даже самый первый в группе. Были дети, которые продолжали шуметь, спускались с кроваток, бегали по спальне, если там не было взрослых, сдергивали одеяла.

Женю приводили в пример.

— Вот смотрите на Женю. Он все доедает и даже прибавки просит. Поэтому он быстро вырастит. Он никогда не капризничает. А в тихий час спит и никогда не бегает, как некоторые из вас. Вам нужно брать пример с Жени и быть такими же, как и он. Может быть, вы хотите, чтобы я пожаловалась вашим родителям?Что молчите?

Его забирала мама. Он успевал поужинать, хотя до ужина уже некоторых детей отводили домой. Поэтому столы в столовой были наполовину пусты. И добавки можно было просить хоть сколько. После этого дети играли во дворе на детской площадке, где их оставалось все меньше и меньше. Чем меньше оставалось детей, тем скучнее становилось лицо у воспитательницы. Когда оставалось четверо — пятеро детей, воспитательница начинала нервничать, всё чаще поглядывала за ограду. Где же эти нерадивые родители, которым дела нет до детей?

Женю тоже в тот вечер забрали поздно. Мама сказала, что ее задержали на работе. Работать некому, а нужно было срочно докрасить трюмы, потому что завтра комиссия. Воспитательница с грустным лицом даже ни разу не попыталась улыбнуться. Она кивала головой и приговаривала:

— Конечно! Конечно!

И мама чувствовала в этом «конечно» недовольство и никак не оправдание задержки. У воспитательницы тоже дома была семья, и она могла бы прийти пораньше, если бы ребенка забрали вовремя. И почему она из-за кого-то должна торчать здесь лишний час?

Когда они шли домой, Женя спросил:

— Мам! А разве можно убивать жуков? Они что плохие, раз их можно убивать? Такие очень плохие? Сегодня Саша увидел в траве большого жука. Он стал кричать: «Ух, какой большой жук!» Мы прибежали посмотреть на жука. Он почему-то не убегал. Он был такой большой и черный и тихо так тихо полз. Он нисколько нас не напугался. Девчонки визжали. А Сашка взял палку и стал бить жука. Бьет его и говорит: «Вот тебе, гадина! Получай, гадина такая! Чтобы больше не ползал тут!» И убил его. Я сказал ему, что нельзя никого убивать, что это очень плохо. А он сказал, что жук плохо и его надо убивать. Так ему папка говорил. Я ему сказал: «Какой же он плохой? Он же ничего тебе плохого не сделал. А значит, он совсем не плохой. Он, может быть, даже хороший. А ты взял и убил его». Он сказал, что я дурак. А я ему сказал, что он сам дурак, раз убивает жуков. Он толкнул меня, и я упал. Не! Мне было совсем не больно, ни капельки даже. Мам! Разве можно жуков убивать?

— Не надо никого убивать! — говорит мама. — Это очень плохо, когда убивают кого-нибудь.

Потом, когда он уже будет ходить в садик, у них сдохнет кошка. Она была старая. Женя найдет коробку из-под обуви и положит туда окоченевшее тело. Кошка скалила зубы. А под мордой слиплись волосинки от бежавшей слюны. Она так была не похожа на живую. Женя знал, что мертвых закапывают в землю. А сверху ставят крест или памятник. Между домом и сарайкой Женя совком выкопал ямку, выровнял стороны ямы. Руками выгреб остатки земли. Коробка в притирку вошла в яму. Он загреб яму землей, притопал. Из остатков земли сделал маленький холмик. Из тополиной ветки смастерил крест, проволокой прикрутил перекладину. Получился неплохой крест. Стёклышком содрал тонкую кору, обнажив белую тополиную плоть. Пришел на следующий день. А вдруг кошка ожила и выбралась из могилки? Могилка оставалась всё той же. И крестик стоял на прежнем месте. Чуда не произошло. Значит, чудеса от наших желаний не зависят, понял Женя. Значит, кошечка никогда не зайдет в комнату в приоткрытую дверь, не подойдет к нему и не будет тереться своим мягким боком об его ногу, просительно заглядывая ему в глаза и деликатно мурлыча. Так она выпрашивала что-нибудь поесть. Мертвый никогда не станет живым. Смерть — это навсегда. Мы можем помнить их, думать о них, видеть их во сне, но они уже никогда не будут рядом с нами живыми, как бы нам сильно этого не хотелось. Смерть сильнее всего. Мертвые исчезают навсегда, они уходят туда, откуда нет возврата и даже не подадут никакой весточки, что там с ними. Про это нам не дано узнать. Это было страшное открытие для мальчика, первый его шаг на пути к мудрости, ибо мудрость начинается с понимания кратковременности жизни и неизбежности смерти.

На третий день крестик над могилкой исчез. Женя огляделся вокруг, но не нашел его. Может быть, кто-то наступил и сломал его. Но тогда бы остались следы, обломки ветки. А никаких обломков рядом не было. Кому мог понадобиться крестик и зачем, Женя не понимал. Значит, кто-то просто выдернул и забросил его. Зачем это нужно делать, непонятно. Но Женя стало ясно еще одно, что не всегда люди могут объяснить свои поступки. Женя хотел сделать новый крестик, но передумал. Зачем? Если его так же выдернут, сломают и отбросят в траву?

Тогда же он сделал открытие, которое поразило и взволновало его. До этого он всех людей делил на взрослых: это папа, мама, брат, их знакомые, и детей, которые окружали его в яслях. Это тоже такие же люди, только маленькие и несамостоятельные. Оказалось, что дети — это не просто маленькие копии. Дети — это мальчики и девочки. А это разные существа. И они не похожи друг на друга, они разные. Девочки носят платья, у них длинные волосы, которые мамы заплетают им в косички и вплетают в них яркие большие банты, которые очень нравились Жене. Они не такие грубые и крикливые, как мальчишки. И не дерутся, не толкаются. И вообще они как-то дружней живут друг с другом, не ссорятся постоянно, как мальчишки. Среди игрушек они выбирают куколки, а не машинки. Игры у них не такие шумные, крикливые. Они меньше спорят и доказывают друг другу.

Девочки нежнее, добрее и внимательнее. И они умнее мальчишек. Мальчишки даже не могут так рассуждать, как они. В них больше взрослости, чем в мальчишках. Дома они помогают мамам, которые их называют своими помощницами. Даже были две туалетные комнаты для мальчиков и девочек. И они строго расходились по своим комнатам.

Это открытие долго занимало Женю. он пытался как-то объяснить деление на девочек и мальчиков. Вот есть же бабочки, а есть жуки. Они живут рядом, но они разные. Но взрослые ведь тоже разные. Есть дяди и тети, папы и мамы, братья и сестры. Зачем-то ведь нужно, чтобы были дяди и тети, девочки и мальчики, папы и мамы. Вот в яслях все няни и воспитательницы — тети. И повар — тетя, и заведующая — тетя. Они смотрят за детьми, ухаживают за ними, варят, кормят, убирают, застилают за ними постели и следят за ними на площадке. И детей из яслей забирают в основном мамы. А есть еще дядя Вася, высокий и черный. На лице его жесткая щетина. Он ходит в черной робе и старых кирзовых сапогах. И часто курит папиросы. Говорит он грубо и отрывисто. И всегда коротко, одной — двумя фразами.

С ним всегда деревянный ящик с ручкой, с которым он ходит по территории яслей, ремонтирует ограду, окна, двери. Он постоянно стучит молотком, пилит, строгает. Его постоянно зовут:

— Дядя Вася! У кабинки дверка отвалилась.

— Дядя Вася! Дверь в спальню скрипит.

Дядя Вася бурчал, подхватывал свой ящик и шел ликвидировать очередную поломку.

Он прибивал штакетины к забору. Возле его ящика собрались детишки. Им всегда было интересно узнать, что это за чудо-ящик. Они разглядывали разные инструменты.

— А я знаю! Я знаю, что это, — кричал кто-нибудь. — Это молоток. У моего папки тоже есть молоток.

Через дорогу от их дома детский садик. Он стоял на возвышении, наверно, искусственно насыпанном, потому что во время половодья в поселке начиналось наводнение. К длинной веранде вела широкая деревянная лестница. Территория садика была огорожена, и ворота запирались, поэтому пройти сюда без спросу было нельзя. Утром и вечером на воротах стоял сторож, который запускал и выпускал.

Малышня, которая не ходила в садик, приникала к ограде и смотрела за детсадовцами, как они играли, шумели, бегали. Им казалось, что это совершенно другой мир.

Малыши знали, что скоро они тоже окажутся здесь среди этой шумной ребятни и также будут носиться, кричать, возиться в песочнице, качаться на качелях.

В садике было три группы: младшая, средняя и старшая. Жене, когда он пошел в садик, дети из старшей группы уже казались почти взрослыми. С малышней они редко связывались.

В садике Женя стал артистом. На новый год его нарядили в костюм медвежонка, потому что он был самый крупный в группе. И начали репетировать новогодний сценарий. Женя плохо выговаривал «р». Воспитательнице это почему-то понравилось. Она даже не исправляла его, когда он картавил, как будто, так и надо. Женя, то есть медвежонок, должен был ходить вокруг елочки и речитативом читать хорошо знакомую всем детскую присказку: