Посвящаю югу Руси, родине моих предков (29-12-2007)
Птица ветра летела над степью. Она задевала своими крыльями заросли ковыля, гнала с безудержной скоростью чудесную травку перекати-поле. Возле хутора птица взмывала ввысь, боясь запутаться в густых ветвях яблонь и вишен. Лишь отдельные ее перышки — ветерки нежно притрагивались к белым хатам, светящимся в искристой от звезд южной ночи.
Маленький Иванко притулился в самом уголке хатки, и старательно прислушивался к тому, что творилось за ее белеными глиняными стенами. Он слышал, что сегодня степь поет несколько иначе, чем вчера, хотя для глаз она осталась точно такой же. Быть может, где-то далеко, у самой черты, соединяющей небо и землю, сейчас идет путник. Ветер ударяется об него, и это вносит какую-то новую нотку в его песню, в песню самой степи?! И Иванко радовался, что живет среди бескрайнего поля, которое может входить в него звуком, таким разным в каждый день и в каждое мгновение!
Чабан, дед Федот, говорил ему, будто есть на свете края, сплошь заросшие косматым лесом, среди которого зимой бывает такая тишина, что аж в ушах звенит. Должно быть, в тех немых краях и жизни-то нет, одна тоска кругом. Иное дело здесь, где что бы ты ни делал, куда бы ты ни ходил, с тобой повсюду будет эта степная песня, и родные поля никогда не устанут ее петь.
В этот вечер хата была набита народом, который много говорил, и мешал Иванку слушать любимую песнь, которую он и считал своей настоящей батьковщиной, то есть родиной. Ведь звуки степи донеслись до младенца гораздо раньше, чем он появился на Божий Свет, они, конечно, проходили к нему и сквозь утробу матери. Но перебивать старших, тем более — отца, он не мог, и потому жадно ловил паузы в разговоре взрослых. А те все говорили и говорили о том, что для Иванко было чужим, непонятным и ненужным. Впрочем, по лицу батька он наблюдал, что пришлые люди тоже надоели ему хуже гнилой бульбы, но прервать беседу он не мог.
Эти люди были одеты в белые воротниковые рубашки, уже изрядно запачканные обильной черноземной пылью. Их гладко выбритые лица сияли, подобно лунам. Так как ночь была безлунной, такое сравнение сильно забавляло Иванко. Ведь вместо одной луны виднелись аж целых три, и не на небе, а в самой хате! Прямо как в сказке!
— Мы дадим вам больше земли, и вы сможете собирать урожай раз в десять больше, чем ныне, — громко говорил один из гостей, — Тогда вы сможете продать излишки в город и купить машины, а, значит, вырастить зерна еще больше. И заживете богато, обретете счастье! Свой хутор тоже перестроите, вместо хат сложите из крепкого кирпича прочные дома.
Отец молча слушал, и только кивал головой. Только в конце фразы гостя, когда тот даже покраснел, и, казалось, что еще немного, и от него повалит густой пар, батя неожиданно спросил, когда же такая радость придет в наш хутор.
— Когда отнимите у помещиков землю! — визгливо крикнули разом все три горожанина, — Поднимайтесь, и идите биться за свое право! А мы вам поможем.
— Ну, добре, добре, — подтвердил отец и лукаво улыбнулся. В этих краях сроду не было ни одного помещика.
Гости еще долго махали руками, что-то яростно доказывали и показывали, как хорошо заживется на хуторе благодаря тем истинам, которые они поведали его жителям. Руки то взлетали к небесам, будто хотели поиграть со звездами, то разлетались вширь, словно собирались обнять необъятное поле.
Наконец, запас их слов иссяк, и они разом стали какими-то сморщенными и вялыми, как сдувшиеся ярмарочные шары. Попрощавшись с хозяевами, они пошли из хаты к серебряному свету звезд. Но один из гостей уже у самой двери неожиданно обернулся к Иванко:
— Тебя как звать?!
— Иванко.
— На, Иванко, держи!
И он протянул малышу пахучую городскую сладость, отчего тот сразу повеселел, и простил гостям прерванную степную песню.
На другой день отец вдруг сказал матери:
— Знаешь тех, городских, что у нас вчера были, сегодня заарестовали, в уезд под присмотром жандарма отправили.
— За что?
— Да, смутьяны они, оказывается…
— Жаль их, — всплеснула руками мать.
— Чего их жалеть, — махнул рукой отец, — Они, городские, сами с собой разберутся.
— Но они же все для нас…
— А чего для нас?! Может, кому земли и дадут, так потом весь урожай отымут, а нам даже и земли не дадут. Город он ведь таков, только хапать да жрать любит, а землепашцам — тем шиш с маслом, а то и без масла! Одни так хитрят, другие — этак, а хлебушка нашего всем охота, да побольше!
Но Иванко не слушал отца. Он достал из-за пазухи городскую сладость, которая показалась ему сейчас самой добротой, переплавленной во что-то сахаристое, вкусное. И вот с человеком, чья рука протянула ему это пахнущее неведомыми плодами добро, теперь сделали что-то явно нехорошее. (Смысла короткого и хлесткого слова «арест» Иванко еще не понимал).
Иванко прислушался к тому, что звучало за хатой, и явно различил в песне большого поля и грустные звуки, которыми степь плакала над вчерашним добрым гостем. Он забился в любимый уголок хаты, и по его лицу потекли соленые слезы. Эти капли, смешавшись с сахаром лакомства, породили на свет странный вкус, тоже чем-то похожий на степную песню.
Грустные звуки с тех пор так и не пропали из песни бескрайних просторов. Им внимал Иванко, когда вместе с отцом шел пахать черное и жирное поле, когда по заданию родителя отправлялся пасти волов или купать коней.
В один теплый день из далеких северных земель в хутор вместе с травкой перекати-поле прикатилось и новое, прежде не слышанное слово — «война». Правда, это, похожее на крик слово, жизни хуторка никак не коснулось, и осталось темой для разговоров на завалинках и сеновалах. Скоро оно стало чем-то вроде названия большой-пребольшой сказки, и Иванко, лежа вечером на печке, мог услышать от отца новую ее частичку, которую он рассказывал матери. Малыша забавляло, что в этой сказке очень много героев, и все они сражаются, и с каждым днем появляются новые, а конца истории не видать — не слыхать.
Но наступил день, когда песня степи отчего-то стала как никогда грозной, даже злой. Ветер гнал на хутор целые облака пыли и сухого перекати-поле. Вместе с ними он пригнал и тех зловещих, угрюмых людей, втиснутых в седла грязных, давно не купанных и не чесанных коней с прилипшими к шее гривами.
— Сиди в хате и носа не высовывай! — строго сказал отец. Он был бледнее, чем стены хаты, и Иванко боялся признаться себе в том, что он — боится. Ведь батько не может ничего бояться! Когда прошлым летом у соседей был пожар, он в горящий стодол ворвался, и порося оттуда вытащил! А теперь…
Через оконце Иванко видел, как хмурый, похожий на северного лешего, бородач в линялой зеленой форме о чем-то расспрашивал его отца, и тот быстро отвечал, вздрагивая при каждом слове. «Никак нечистая сила с северных лесов пришла, да нас одолела!», испугался Иванко, припомнив сказки деда Федота.
За окном к бородачу подошел молодой парень, одетый точно так же, как и он. В руках парня был длинный железный прут, и Иванко вздрогнул, вообразив, что те замыслили проткнуть насквозь хату вместе с ним. «Что же они сделают со мной потом?!», дрожал Иванко, и тут же вспомнил, как пек на костре яблоки, насажанные на длинную палку.
Но незваные гости поступили иначе. Они принялись тыкать прутом в землю и вынимать его обратно, будто собирались убить кого-то, кто живет в тесных и душных подземных норах. Вскоре они оставили это занятие и направились к кринице. Старший принялся крутит ворот, а молодой заглядывал в глубину. «Что они, за водицей пожаловали?», опять удивился малыш и тут же принял этих странных людей за каких-то кудесников, зовущих на землю небесную молнию.
Вскоре из колодезя показались два мешка, туго набитые зерном. По лицам «кудесников» скользнули улыбки, и они потащили находку к стоящей за воротами телеге, в которую была запряжена болезненного вида пегая лошадь. Отец вернулся в хату.
— Ну вот, все обошлось, — с облегчением вздохнул батя, — Всегда надо отдать меньшее, чтоб сохранить большее, и с голоду не околеть…
Внезапно плавную песнь степи разрезала тугая цепь барабанной дроби. Иванко барабана никогда не видел, и, тем паче, не слышал. Поэтому звук необычайно его удивил. «Впервые слышу, чтобы поле так запело», растерянно подумал он.
Но то был вовсе не барабан, о чем и сказал испуганный, похожий на задушенный крик, шепот матери:
— Стреляют!
Что такое «стреляют» малыш, конечно, тоже не знал, но по лицу родителей понял, что это что-то нехорошее. Он стал вжиматься в печку так глубоко, что ему показалось, будто его тело впиталось в пористую глину, лишь одни уши остались торчать снаружи.
Так и вжимался Иванко в печку до самого вечера, а его отец и мать столь же трепетно вдавливались в дерево лавки. Наконец, отец боязливо посмотрел в окошко, и на одном выдохе пробормотал:
— Уехали!
Сказав эти слова, он кинулся прочь из хаты. Следом за ним, трепеща на ветру своей белой косынкой, выпорхнула и мать. Иванку они ничего не сказали, и он решил, что следует бежать за ними.
Когда Иванко выскочил за плетень и оказался на углу улочки, он тут же застыл и обнял толстую грушу, которая росла здесь же. Прямо перед ним стояли соседи, дядя Петро и дядя Гриц и в упор смотрели на него неподвижными стекляшками глаз, в которых Иванко сразу почуял что-то недоброе. Еще через мгновение он заметил, что их ноги висят над землей, как будто соседи летят по воздуху. Потом взгляд мальчишки выхватил веревочные петли, застывшие на шеях дяди Петро и дяди Грица. Иванко закрыл глаза руками и, что было силы, закричал.
— Повесили, — мрачно сказал отец, — Жаль их, дураков, конечно, да сами виноваты. Зачем стреляли? Плетью обух перешибить хотели?!
— Господи, прости их прегрешения, вольные и невольные, — промолвил незаметно подошедший дед Федот.
— Здоровеньки, — поздоровался батя, — Небось и скот они весь того…
— Нет, скотинка целехонька, я, как только пыль увидел, так ее сразу в балку сховал.
— Добре. Так возьми сынка моего в подпаски. Он малец толковый!
Так и оказался Иванко со стадом, чему был несказанно рад. Дед Федот все время рассказывал ему сказки и небылицы, и показал, как из простой яблоневой палочки можно сделать замечательную дудочку. Едва дуда оказалась в ручонках Иванко, его лицо расплылось в широкой, как степь, улыбке. Играть на ней он научился очень быстро, и уже скоро исполнял песню степи, все время внося в нее новые звуки. Потом маленький музыкант представил себе, как бы пел лес, если бы по нему пронесся степной ветер, и тут же сыграл эту мелодию. Получилось до того складно, что Иванко очень долго смеялся, после чего стал придумывать музыку ко всем сказкам, какие услышал в своей жизни.
Так он и играл на своей дудочке, когда вошел в прохладу глиняных стен своей хаты.
— Не дело это, — буркнул отец, покосившись на дудочку, — Мой отец бы увидел, так обязательно бы меня выпорол. Ведь руки для работы нужны, а не для песен, отвлекать их — грех. Для песен — уста, ими пой сколько хочешь, работе только польза будет. Это кацапы на дудках играть могут, у них все одно ничего не растет, потому что солнышка мало. А нам земля сама дарит, так надо не обижать ее, брать дары…
Батька потеребил усы, словно о чем-то раздумывал:
— Но сейчас времена иные. Работай, не работай, все одно — придут и отберут. Так что, Иванко, играй пока на своей дуде…
И Иванко стал играть. Звуки плыли по широкому полю, то сливаясь с его песней, то отрываясь от нее, и взлетая в небеса. И малышу казалось, что так из той песни, что летит над землей, и той, что летит в небеса, слагается невидимый крест. Послушать его дудочку приходили соседи, дивился ей даже глупый скот. Злющий бык, подвластный лишь деду Федоту, и тот подходил к Иванко и склонял перед ним свою тяжелую голову. А свиньи поднимались из своих грязных ям, и их пропитанные салом, неповоротливые тела, пытались изобразить что-то, похожее на танец. Когда кто-то из соседей собирался зарезать свинью, он обязательно приглашал Иванко. Ведь заслушавшаяся его музыкой, свинья переставала чуять близость мясницкого ножа, и последние мгновения ее пребывания на земле проходили смиренно и тихо. Правда, такие праздники делались все реже и реже, пока не прекратились совсем. Скотина на хуторе потихоньку переводилась. После появления очередного продотряда у хуторян осталась всего одна свинья, такая старая, что могла сгодиться, разве что, на мыло да на чеботы. Хлеб тоже стал невкусным, половину его муки заменили горькие степные травы.
Самая же беда случилась, когда дед Федот захворал, и не успел увести свое стадо в балку. Налетевший как из грозовой тучи продотряд увел весь скот, не забыв прихватить с собой даже двух старых волов, которые тихо доживали свой век, готовясь к отправке на живодерню. Тогда же городские нащупали самый тайный схорон хуторян, и выгребли из него весь хлеб подчистую.
После потери скота дед Федот загрустил, и уже не вставал со своей печки. Вскоре он умер, успев перед смертью позвать к себе Иванко и подарить ему три необычные дудочки.
— Ты молод, тебе еще пригодятся, — прохрипел он перед тем, как навсегда сомкнуть веки.
Иванко стал играть только печальные песенки, которые хуторяне принимали за плач над ними всеми. Близость конца стала чувствоваться во всем, даже растерявшие свой мел стены хат покрылись многочисленными мелкими трещинками.
Однажды среди ночи в хутор опять влился знакомый цокот копыт. Люди испуганно вжались в глину своих хат, второпях прикрыв окна и двери. Отважился выглянуть на улицу лишь отец Иванко, и вернулся он, к удивлению домочадцев, очень радостным.
— Це наши! — крикнул он с порога, — Дядя Сашко с ними!
Вскоре в хату вошел дядя Сашко, и на его голове красовалась огромная папаха, насквозь пропитанная степной пылью. Батька тут же достал бутылку горилки.
— За Нестора Ивановича! — громко сказал он, поднимая стакан.
Дядя Сашко выложил на стол три блестящие круглые банки.
— Консервы! — сказал он, — Мы в городе взяли.
— Не пойму, — удивился отец, внимательно рассматривая банку, — Они там в городе такие консервы варить научились, а у нас хлебушек и скотинку отнимают! Зачем, им наша еда, если у них своя есть, городская?!
— Ха-ха-ха! — угрюмо засмеялся дядя Сашко, — Так ведь эту еду они из нашей скотинки да из нашего хлебушка и варят! А потом жрут себе вволю, и горилочкой запивают!
— Э-эх! — тяжело вздохнул отец, и в бессильной ярости треснул кулаком по столу.
— Но будут такие времена, что наша возьмет, — успокоительно промолвил дядя Сашко, — И тогда землепашцам привольно жить станет, как в сказке, и никто у нас ничего не отымет. Наоборот, город консервы для нас варить станет!
— Иванко! — крикнул отец, — Сыграй на своей дуде что-нибудь веселенькое!
И Иванко, сам того не ожидая, заиграл такую мелодию, которая была самой привольностью, воплощенной в звуки. Иванко аж затрясся. Он почуял, что то самое счастье, о котором последнее время столько слышно, но которого так никто и не видел, придет тогда, когда весь мир пропитает эта музыка.
В упоении Иванко прикрыл глаза и увидел счастливый мир, в котором на каждом углу, на каждом клочочке земли стоит малыш, и играет на маленькой, беззащитной дудочке, свою привольную песню.
Неожиданно отец повеселел, даже морщины в углах его глаз как будто разгладились. Серая от бесчисленных крупиц степной пыли кожа его лица неожиданно порозовела, и он весело рассмеялся. Улыбнулся и дядя Сашко:
— Во времена иные музыкантом бы стал, на все бы свадьбы приглашали! — довольно сказал он, похлопав Иванко по плечу, — Только где они теперь, свадьбы. В конце времен, как известно, не женятся…
Та веселая ночь красным камнем засияла в душе Иванко. Звуки привольной песни все время играли в его ушах, но слышались они какими-то приглушенными, будто доносились из соседнего села. Сыграть же эту песню заново Иванко не мог. Едва он пытался это сделать, как дудочка отзывалась кошачьим воем, будто противилась чему-то невидимому, будто невидимая ладонь зажимала ее поющие дырочки.
Народу на хуторе с каждым днем становилось все меньше и меньше. Люди собирали свой нехитрый скарб в узлы, и, заколотив ставни своих хат крест-накрест, отправлялись куда-то в степь. Последняя фраза, которую они, как приговор, бросали вопрошающим, была сочетанием всего двух слов: «в город».
А подросший Иванко продолжал играть на своей дудочке, провожая этих людей грустными звуками, оплакивая покинутую, поросшую горькой травой, щедрую землю. Так играл он и в тот день, когда отец неожиданно окликнул его из хаты.
— Я тут маленько грамоте подучился, — сказал он сыну, — И сразу газетку городскую прочитал. Так вот, в городе, оказывается, консерваторию открыли.
Иванко кивнул головой, не понимая, к чему клонит отец.
— Так я думаю тебя туда отправить, — твердо выговорил батя, — Обучишься там у мастеров, как консервы варить, и сам при еде всегда будешь. Уж кусочек мясца всяко перепадет. Наверное, все, что они у нас отымают, туда, в консерватории, и идет…
— Но, батя! — крикнул Иванко, и, впервые за свою жизнь, заплакал. Он не мог представить себе дальнейшей жизни без родной степи с ее песней, без похожего на чашу круглого неба, без светящегося в ночи своими хатами родного хутора, и, главное, без любимой дудочки, насквозь пропитанной его радостями и печалями, хранящей на себе тепло пальцев деда Федота.
Иванко представил себя в черном фартуке, набивающим блестящую банку чем-то мясным, пахучим. Разве возьмешься пропитанной мясными соками рукой за дудочку? Разве сыграет она привольную песню степи в узком пространстве консерватории, где во дворе мычит приведенный на убой скот? Что он, Иванко, будет делать после такой работы? Валиться в сыто-глупой состоянии на лежанку, и мурлыкать себе под нос о чем-то съестном?
— Батя, не надо! — в отчаянии крикнул он.
— Я же о тебе думаю! — с обидой в голосе крикнул отец, — Хватит, наголодался уже здесь, пора отъесться! А то будешь, как я, всю жизнь землю пахать, а потом у тебя все и отымут! Нам с мамкой деваться уже некуда, научиться чему-нибудь мы не сможем, только хлеб растить и умеем. Но ты — смышленый, быстро всему научишься, и заживешь как следует. Еще, быть может, нам поможешь!
— Но я на дудочке играть хочу!
— Для кого?! Посмотри, кругом ни души, а у нас с мамкой все равно под старость уши тугими стали.
— Я просто так играть буду! Для Большого поля!
— Ему твоей песни не надо, оно само петь умеет!
Иванко задумался. Ведь действительно степь умеет петь, как раз у нее он и учился песням. Слушать же его песней теперь не сможет даже скотина, которая уже давно перевелась на хуторе.
И Иванко покорно надел на плечо торбу, собранную матерью, и зашагал в сторону города. Перед его глазами были лишь одни большие котлы, в которых варилось что-то вонючее, съестное. Будет ли у него в том жарком, пропитанном приторными испарениями мире хоть минутка, чтобы извлечь из-за пазухи подругу своего детства, и сыграть на ней принесенную из степи песенку?
В городе он узнал, что никакой консерватории в нем нет. Надо отправляться в далекий, холодный и очень большой город.
Иванко, повинуясь отцовой воле, отправился на станцию, и погрузился в прокуренное брюхо вагона. Когда просвистел паровоз и поезд тронулся, его сердце отчего-то сжалось, и выдавило из глаз капельки слез.
Большое поле за пыльным окошком тем временем стало сдаваться перед наступающей с севера армией елок и берез. Сперва деревянное войско порвало его на лоскутки, потом захватило и сами лоскутки, переплело их корнями, забросало подлеском, затопило болотами. Ночью поезд продирался сквозь самую чащу, и по спине Иванко побежали мурашки. Ему казалось, будто вагон схватили лапы огромных лесных великанов, и теперь хотят вырвать из него последнюю частичку степи, которая скрывалась в маленькой дудочке, что бережно хранилась у Иванко за пазухой. Верхушки елей, подобно копьям, грозились пронзить тонкий металл вагона вместе с грудью Иванко, и вырвать из него степное сердце.
Так в страхе и провел Иванко ночь. Наутро в окошко глянули серые северные деревушки, о которых он слышал из рассказов деда Федота. «Где уж тут петь? Если и споешь, то только сквозь слезы», с грустью подумал маленький музыкант.
Вскоре лес стал редеть, и на его опушке появились каменные домики. Дома стояли все чаще и чаще, и, наконец, образовали нечто, что было гораздо страшней, чем лес, через который Иванко ехал ночью. То был большой город.
Попутчики принялись связывать свои мешки. При этом они подозрительно косились по сторонам — вдруг что упрут. Иванко подхватил свой легонький узелок, и вышел на перрон. Его тут же подхватила людская река и понесла с вокзала прочь. «Не приехал бы в консерваторию, в жизни бы не поверил, что столько народа родиться может», удивился про себя Иванко.
Увидев вокруг себя одни доросшие до самых небес каменные дома, Иванко сперва призадумался, а потом испугался. «Куда мне идти, где ее искать, эту консерваторию?!», раздумывал он. В конце концов решил искать ее там, где толпится жалкая в своем мычании, предназначенная к убою скотина.
Оглядываясь по сторонам, он добрел до глухих городских окраин. Здесь повсюду серели помойные ямы, пахло мочой и навозом. «Да, в этих краях, пожалуй, моя дудочка и играть не станет», подумал Иванко. Он достал из кармана дудочку, и принялся дуть в нее. Какие-то звуки все-таки из нее вылетали, но в этих краях они казались до того жалкими и неуместными, что Иванко поспешил скорее спрятать свое сокровище.
— Ладно песенки играешь! — сказал огромный детина, который стоял возле приземистого домика, окрашенного в белый цвет. На детину был надет фартук, до самого верха заляпанный кровью. Капли крови застыли и в его огромной бороде.
Иванко застыл, как вкопанный, и, припоминая свои давние мысли, уставился на мужика. Его нос тут же уловил мясистый запах, а уши — мычание десятка коровьих глоток, которые, по-видимому, скрывались за обшарпанным желтым забором, что торчал возле домика. «Вот и нашел…», немного огорченно подумал Иванко, и глянул на покосившиеся железные ворота, за которыми, наверное, притаилась его судьба.
— Здесь консерватория? — спросил Иванко, нисколько не сомневаясь в положительном ответе детины.
— Да ты чего, хлопчик, очумел, что ли?! — удивленно пожал плечами детина, — Разве не видно, что тут — бойня!
— А где консерватория? — недоуменно повторил свой вопрос Иванко, чем поставил мясника в тупик. Тот принялся старательно чесать свою бороду, выковыривая из нее куски запекшейся крови.
— Вам, молодой человек, консерватория нужна? — спросила неизвестно как здесь оказавшаяся бабка культурного вида, голову которой украшала шляпа с матерчатой розой, — Так это в центр ехать надо на трамвае, а там пересесть на еще один трамвай.
Иванко пожал плечами. Ну что же, раз надо ехать, значит — надо. Куда — уже не важно, ведь он и так уже успел расстаться с родным полем, проехать через темную лесную жуть, пройти сквозь каменистые лабиринты городских улиц.
И Иванко двинулся дальше на едва живом, трясущимся и дребезжащем трамвае. Дома за окошком становились все затейливее и затейливее. Наконец, трамвайчик выехал на площадь, кажущуюся огромной после узких городских штолен, но все равно до смешного крохотной по сравнению с Большим Полем.
— Вам, молодой человек, выходить. Вот она, консерватория! — равнодушно произнес кондуктор, — У Вас, кстати, табачку не найдется?
Иванко отсыпал кондуктору прихваченного с собой самосада.
— И это — консерватория?! — подозрительно спросил Иванко, косясь на огромный дом с колоннами.
— Она самая! — ободрительно подтвердил кондуктор, — Я, молодой человек, в этом городе родился, каждый закуток здесь знаю, так что можете мне поверить.
Иванко вышел из трамвая и направился к зданию консерватории. «А что тут удивительного? Хорошую еду и можно только в таком хорошем доме состряпать», размышлял он по дороге.
Но когда за ним захлопнулась дубовая дверь консерватории, Иванко чуть не упал. Он огляделся по сторонам, и закачался, увидев ангелов, смотрящих на него с лепного потолка.
— Вот тебе и раз! — прошептал он.
Главное же, что удивило паренька, это полное отсутствие съестных запахов. Пахло тут только сырой штукатуркой да деревом. Но зато уши Иванко уловили непонятно откуда льющуюся реку музыки, выливающуюся в окружающее пространство и, как будто, растворяющую все, что попадается на ее пути. Иванко почувствовал, как каждая частичка его плоти сама собой начала петь вместе с этой непонятной песней.
— Вы, молодой человек, по какому здесь вопросу?! — неожиданно услышал Иванко сквозь поток небесных звуков.
Он повернул голову и увидел небольшого роста человека с бородкой клинышком.
— В консерваторию собрался, мне батька велел.
— И что Вы умеете делать?! — пожал плечами человек с бородкой.
— Ничего, — смутился Иванко.
— А чем, по-вашему, здесь занимаются? — поинтересовался незнакомец.
— Консервы делают, чем же еще… — промолвил совсем сбитый с толку Иванко.
Бородатый человечек беззвучно рассмеялся, даже зрачки в его глазах как будто заплясали.
— В таком случае, Вы и Ваш отец ошиблись. Здесь учатся музыке. А Вам следует искать более подходящее место, — продолжая хохотать внутри самого себя, сказал незнакомец.
«Музыкой…», вздохнул про себя Иванко, и хотел что-то сказать, но, повинуясь чужой воле, все-таки направился к выходу. Его правая рука продолжала сжимать дудочку, которую он так и не выпустил из нее с тех пор, как играл возле бойни.
— Постойте, — окликнул его человек с бородкой, — Я у Вас в руке дудочку вижу. Сыграйте на ней что-нибудь!
«Пожалуй, сыграю. Пусть он почует мою родину, ведь ему, быть может, и не доведется на ней побывать!», решил Иванко.
Он прикоснулся к своей дудочке, и из нее тут же полилась… привольная песня. Потрясающая песня далекой степи, такая необычная в этой каменной чащобе. Лицо бородача само собой будто расцвело, и его глаза открылись так широко, как будто вместо белого потолка он сейчас увидел круглое степное небо.
— Прекрасно! Потрясающе! — воскликнул он, когда растаяли последние звуки Привольной Песни.
Так и стал Иванко музыкантом.
Товарищ Хальген
2007 год
(комментариев: 0)
|
Посвящаю югу Руси, родине моих предков (29-12-2007)
Птица ветра летела над степью. Она задевала своими крыльями заросли ковыля, гнала с безудержной скоростью чудесную травку перекати-поле. Возле хутора птица взмывала ввысь, боясь запутаться в густых ветвях яблонь и вишен. Лишь отдельные ее перышки — ветерки нежно притрагивались к белым хатам, светящимся в искристой от звезд южной ночи.
Маленький Иванко притулился в самом уголке хатки, и старательно прислушивался к тому, что творилось за ее белеными глиняными стенами. Он слышал, что сегодня степь поет несколько иначе, чем вчера, хотя для глаз она осталась точно такой же. Быть может, где-то далеко, у самой черты, соединяющей небо и землю, сейчас идет путник. Ветер ударяется об него, и это вносит какую-то новую нотку в его песню, в песню самой степи?! И Иванко радовался, что живет среди бескрайнего поля, которое может входить в него звуком, таким разным в каждый день и в каждое мгновение!
Чабан, дед Федот, говорил ему, будто есть на свете края, сплошь заросшие косматым лесом, среди которого зимой бывает такая тишина, что аж в ушах звенит. Должно быть, в тех немых краях и жизни-то нет, одна тоска кругом. Иное дело здесь, где что бы ты ни делал, куда бы ты ни ходил, с тобой повсюду будет эта степная песня, и родные поля никогда не устанут ее петь.
В этот вечер хата была набита народом, который много говорил, и мешал Иванку слушать любимую песнь, которую он и считал своей настоящей батьковщиной, то есть родиной. Ведь звуки степи донеслись до младенца гораздо раньше, чем он появился на Божий Свет, они, конечно, проходили к нему и сквозь утробу матери. Но перебивать старших, тем более — отца, он не мог, и потому жадно ловил паузы в разговоре взрослых. А те все говорили и говорили о том, что для Иванко было чужим, непонятным и ненужным. Впрочем, по лицу батька он наблюдал, что пришлые люди тоже надоели ему хуже гнилой бульбы, но прервать беседу он не мог.
Эти люди были одеты в белые воротниковые рубашки, уже изрядно запачканные обильной черноземной пылью. Их гладко выбритые лица сияли, подобно лунам. Так как ночь была безлунной, такое сравнение сильно забавляло Иванко. Ведь вместо одной луны виднелись аж целых три, и не на небе, а в самой хате! Прямо как в сказке!
— Мы дадим вам больше земли, и вы сможете собирать урожай раз в десять больше, чем ныне, — громко говорил один из гостей, — Тогда вы сможете продать излишки в город и купить машины, а, значит, вырастить зерна еще больше. И заживете богато, обретете счастье! Свой хутор тоже перестроите, вместо хат сложите из крепкого кирпича прочные дома.
Отец молча слушал, и только кивал головой. Только в конце фразы гостя, когда тот даже покраснел, и, казалось, что еще немного, и от него повалит густой пар, батя неожиданно спросил, когда же такая радость придет в наш хутор.
— Когда отнимите у помещиков землю! — визгливо крикнули разом все три горожанина, — Поднимайтесь, и идите биться за свое право! А мы вам поможем.
— Ну, добре, добре, — подтвердил отец и лукаво улыбнулся. В этих краях сроду не было ни одного помещика.
Гости еще долго махали руками, что-то яростно доказывали и показывали, как хорошо заживется на хуторе благодаря тем истинам, которые они поведали его жителям. Руки то взлетали к небесам, будто хотели поиграть со звездами, то разлетались вширь, словно собирались обнять необъятное поле.
Наконец, запас их слов иссяк, и они разом стали какими-то сморщенными и вялыми, как сдувшиеся ярмарочные шары. Попрощавшись с хозяевами, они пошли из хаты к серебряному свету звезд. Но один из гостей уже у самой двери неожиданно обернулся к Иванко:
— Тебя как звать?!
— Иванко.
— На, Иванко, держи!
И он протянул малышу пахучую городскую сладость, отчего тот сразу повеселел, и простил гостям прерванную степную песню.
На другой день отец вдруг сказал матери:
— Знаешь тех, городских, что у нас вчера были, сегодня заарестовали, в уезд под присмотром жандарма отправили.
— За что?
— Да, смутьяны они, оказывается…
— Жаль их, — всплеснула руками мать.
— Чего их жалеть, — махнул рукой отец, — Они, городские, сами с собой разберутся.
— Но они же все для нас…
— А чего для нас?! Может, кому земли и дадут, так потом весь урожай отымут, а нам даже и земли не дадут. Город он ведь таков, только хапать да жрать любит, а землепашцам — тем шиш с маслом, а то и без масла! Одни так хитрят, другие — этак, а хлебушка нашего всем охота, да побольше!
Но Иванко не слушал отца. Он достал из-за пазухи городскую сладость, которая показалась ему сейчас самой добротой, переплавленной во что-то сахаристое, вкусное. И вот с человеком, чья рука протянула ему это пахнущее неведомыми плодами добро, теперь сделали что-то явно нехорошее. (Смысла короткого и хлесткого слова «арест» Иванко еще не понимал).
Иванко прислушался к тому, что звучало за хатой, и явно различил в песне большого поля и грустные звуки, которыми степь плакала над вчерашним добрым гостем. Он забился в любимый уголок хаты, и по его лицу потекли соленые слезы. Эти капли, смешавшись с сахаром лакомства, породили на свет странный вкус, тоже чем-то похожий на степную песню.
Грустные звуки с тех пор так и не пропали из песни бескрайних просторов. Им внимал Иванко, когда вместе с отцом шел пахать черное и жирное поле, когда по заданию родителя отправлялся пасти волов или купать коней.
В один теплый день из далеких северных земель в хутор вместе с травкой перекати-поле прикатилось и новое, прежде не слышанное слово — «война». Правда, это, похожее на крик слово, жизни хуторка никак не коснулось, и осталось темой для разговоров на завалинках и сеновалах. Скоро оно стало чем-то вроде названия большой-пребольшой сказки, и Иванко, лежа вечером на печке, мог услышать от отца новую ее частичку, которую он рассказывал матери. Малыша забавляло, что в этой сказке очень много героев, и все они сражаются, и с каждым днем появляются новые, а конца истории не видать — не слыхать.
Но наступил день, когда песня степи отчего-то стала как никогда грозной, даже злой. Ветер гнал на хутор целые облака пыли и сухого перекати-поле. Вместе с ними он пригнал и тех зловещих, угрюмых людей, втиснутых в седла грязных, давно не купанных и не чесанных коней с прилипшими к шее гривами.
— Сиди в хате и носа не высовывай! — строго сказал отец. Он был бледнее, чем стены хаты, и Иванко боялся признаться себе в том, что он — боится. Ведь батько не может ничего бояться! Когда прошлым летом у соседей был пожар, он в горящий стодол ворвался, и порося оттуда вытащил! А теперь…
Через оконце Иванко видел, как хмурый, похожий на северного лешего, бородач в линялой зеленой форме о чем-то расспрашивал его отца, и тот быстро отвечал, вздрагивая при каждом слове. «Никак нечистая сила с северных лесов пришла, да нас одолела!», испугался Иванко, припомнив сказки деда Федота.
За окном к бородачу подошел молодой парень, одетый точно так же, как и он. В руках парня был длинный железный прут, и Иванко вздрогнул, вообразив, что те замыслили проткнуть насквозь хату вместе с ним. «Что же они сделают со мной потом?!», дрожал Иванко, и тут же вспомнил, как пек на костре яблоки, насажанные на длинную палку.
Но незваные гости поступили иначе. Они принялись тыкать прутом в землю и вынимать его обратно, будто собирались убить кого-то, кто живет в тесных и душных подземных норах. Вскоре они оставили это занятие и направились к кринице. Старший принялся крутит ворот, а молодой заглядывал в глубину. «Что они, за водицей пожаловали?», опять удивился малыш и тут же принял этих странных людей за каких-то кудесников, зовущих на землю небесную молнию.
Вскоре из колодезя показались два мешка, туго набитые зерном. По лицам «кудесников» скользнули улыбки, и они потащили находку к стоящей за воротами телеге, в которую была запряжена болезненного вида пегая лошадь. Отец вернулся в хату.
— Ну вот, все обошлось, — с облегчением вздохнул батя, — Всегда надо отдать меньшее, чтоб сохранить большее, и с голоду не околеть…
Внезапно плавную песнь степи разрезала тугая цепь барабанной дроби. Иванко барабана никогда не видел, и, тем паче, не слышал. Поэтому звук необычайно его удивил. «Впервые слышу, чтобы поле так запело», растерянно подумал он.
Но то был вовсе не барабан, о чем и сказал испуганный, похожий на задушенный крик, шепот матери:
— Стреляют!
Что такое «стреляют» малыш, конечно, тоже не знал, но по лицу родителей понял, что это что-то нехорошее. Он стал вжиматься в печку так глубоко, что ему показалось, будто его тело впиталось в пористую глину, лишь одни уши остались торчать снаружи.
Так и вжимался Иванко в печку до самого вечера, а его отец и мать столь же трепетно вдавливались в дерево лавки. Наконец, отец боязливо посмотрел в окошко, и на одном выдохе пробормотал:
— Уехали!
Сказав эти слова, он кинулся прочь из хаты. Следом за ним, трепеща на ветру своей белой косынкой, выпорхнула и мать. Иванку они ничего не сказали, и он решил, что следует бежать за ними.
Когда Иванко выскочил за плетень и оказался на углу улочки, он тут же застыл и обнял толстую грушу, которая росла здесь же. Прямо перед ним стояли соседи, дядя Петро и дядя Гриц и в упор смотрели на него неподвижными стекляшками глаз, в которых Иванко сразу почуял что-то недоброе. Еще через мгновение он заметил, что их ноги висят над землей, как будто соседи летят по воздуху. Потом взгляд мальчишки выхватил веревочные петли, застывшие на шеях дяди Петро и дяди Грица. Иванко закрыл глаза руками и, что было силы, закричал.
— Повесили, — мрачно сказал отец, — Жаль их, дураков, конечно, да сами виноваты. Зачем стреляли? Плетью обух перешибить хотели?!
— Господи, прости их прегрешения, вольные и невольные, — промолвил незаметно подошедший дед Федот.
— Здоровеньки, — поздоровался батя, — Небось и скот они весь того…
— Нет, скотинка целехонька, я, как только пыль увидел, так ее сразу в балку сховал.
— Добре. Так возьми сынка моего в подпаски. Он малец толковый!
Так и оказался Иванко со стадом, чему был несказанно рад. Дед Федот все время рассказывал ему сказки и небылицы, и показал, как из простой яблоневой палочки можно сделать замечательную дудочку. Едва дуда оказалась в ручонках Иванко, его лицо расплылось в широкой, как степь, улыбке. Играть на ней он научился очень быстро, и уже скоро исполнял песню степи, все время внося в нее новые звуки. Потом маленький музыкант представил себе, как бы пел лес, если бы по нему пронесся степной ветер, и тут же сыграл эту мелодию. Получилось до того складно, что Иванко очень долго смеялся, после чего стал придумывать музыку ко всем сказкам, какие услышал в своей жизни.
Так он и играл на своей дудочке, когда вошел в прохладу глиняных стен своей хаты.
— Не дело это, — буркнул отец, покосившись на дудочку, — Мой отец бы увидел, так обязательно бы меня выпорол. Ведь руки для работы нужны, а не для песен, отвлекать их — грех. Для песен — уста, ими пой сколько хочешь, работе только польза будет. Это кацапы на дудках играть могут, у них все одно ничего не растет, потому что солнышка мало. А нам земля сама дарит, так надо не обижать ее, брать дары…
Батька потеребил усы, словно о чем-то раздумывал:
— Но сейчас времена иные. Работай, не работай, все одно — придут и отберут. Так что, Иванко, играй пока на своей дуде…
И Иванко стал играть. Звуки плыли по широкому полю, то сливаясь с его песней, то отрываясь от нее, и взлетая в небеса. И малышу казалось, что так из той песни, что летит над землей, и той, что летит в небеса, слагается невидимый крест. Послушать его дудочку приходили соседи, дивился ей даже глупый скот. Злющий бык, подвластный лишь деду Федоту, и тот подходил к Иванко и склонял перед ним свою тяжелую голову. А свиньи поднимались из своих грязных ям, и их пропитанные салом, неповоротливые тела, пытались изобразить что-то, похожее на танец. Когда кто-то из соседей собирался зарезать свинью, он обязательно приглашал Иванко. Ведь заслушавшаяся его музыкой, свинья переставала чуять близость мясницкого ножа, и последние мгновения ее пребывания на земле проходили смиренно и тихо. Правда, такие праздники делались все реже и реже, пока не прекратились совсем. Скотина на хуторе потихоньку переводилась. После появления очередного продотряда у хуторян осталась всего одна свинья, такая старая, что могла сгодиться, разве что, на мыло да на чеботы. Хлеб тоже стал невкусным, половину его муки заменили горькие степные травы.
Самая же беда случилась, когда дед Федот захворал, и не успел увести свое стадо в балку. Налетевший как из грозовой тучи продотряд увел весь скот, не забыв прихватить с собой даже двух старых волов, которые тихо доживали свой век, готовясь к отправке на живодерню. Тогда же городские нащупали самый тайный схорон хуторян, и выгребли из него весь хлеб подчистую.
После потери скота дед Федот загрустил, и уже не вставал со своей печки. Вскоре он умер, успев перед смертью позвать к себе Иванко и подарить ему три необычные дудочки.
— Ты молод, тебе еще пригодятся, — прохрипел он перед тем, как навсегда сомкнуть веки.
Иванко стал играть только печальные песенки, которые хуторяне принимали за плач над ними всеми. Близость конца стала чувствоваться во всем, даже растерявшие свой мел стены хат покрылись многочисленными мелкими трещинками.
Однажды среди ночи в хутор опять влился знакомый цокот копыт. Люди испуганно вжались в глину своих хат, второпях прикрыв окна и двери. Отважился выглянуть на улицу лишь отец Иванко, и вернулся он, к удивлению домочадцев, очень радостным.
— Це наши! — крикнул он с порога, — Дядя Сашко с ними!
Вскоре в хату вошел дядя Сашко, и на его голове красовалась огромная папаха, насквозь пропитанная степной пылью. Батька тут же достал бутылку горилки.
— За Нестора Ивановича! — громко сказал он, поднимая стакан.
Дядя Сашко выложил на стол три блестящие круглые банки.
— Консервы! — сказал он, — Мы в городе взяли.
— Не пойму, — удивился отец, внимательно рассматривая банку, — Они там в городе такие консервы варить научились, а у нас хлебушек и скотинку отнимают! Зачем, им наша еда, если у них своя есть, городская?!
— Ха-ха-ха! — угрюмо засмеялся дядя Сашко, — Так ведь эту еду они из нашей скотинки да из нашего хлебушка и варят! А потом жрут себе вволю, и горилочкой запивают!
— Э-эх! — тяжело вздохнул отец, и в бессильной ярости треснул кулаком по столу.
— Но будут такие времена, что наша возьмет, — успокоительно промолвил дядя Сашко, — И тогда землепашцам привольно жить станет, как в сказке, и никто у нас ничего не отымет. Наоборот, город консервы для нас варить станет!
— Иванко! — крикнул отец, — Сыграй на своей дуде что-нибудь веселенькое!
И Иванко, сам того не ожидая, заиграл такую мелодию, которая была самой привольностью, воплощенной в звуки. Иванко аж затрясся. Он почуял, что то самое счастье, о котором последнее время столько слышно, но которого так никто и не видел, придет тогда, когда весь мир пропитает эта музыка.
В упоении Иванко прикрыл глаза и увидел счастливый мир, в котором на каждом углу, на каждом клочочке земли стоит малыш, и играет на маленькой, беззащитной дудочке, свою привольную песню.
Неожиданно отец повеселел, даже морщины в углах его глаз как будто разгладились. Серая от бесчисленных крупиц степной пыли кожа его лица неожиданно порозовела, и он весело рассмеялся. Улыбнулся и дядя Сашко:
— Во времена иные музыкантом бы стал, на все бы свадьбы приглашали! — довольно сказал он, похлопав Иванко по плечу, — Только где они теперь, свадьбы. В конце времен, как известно, не женятся…
Та веселая ночь красным камнем засияла в душе Иванко. Звуки привольной песни все время играли в его ушах, но слышались они какими-то приглушенными, будто доносились из соседнего села. Сыграть же эту песню заново Иванко не мог. Едва он пытался это сделать, как дудочка отзывалась кошачьим воем, будто противилась чему-то невидимому, будто невидимая ладонь зажимала ее поющие дырочки.
Народу на хуторе с каждым днем становилось все меньше и меньше. Люди собирали свой нехитрый скарб в узлы, и, заколотив ставни своих хат крест-накрест, отправлялись куда-то в степь. Последняя фраза, которую они, как приговор, бросали вопрошающим, была сочетанием всего двух слов: «в город».
А подросший Иванко продолжал играть на своей дудочке, провожая этих людей грустными звуками, оплакивая покинутую, поросшую горькой травой, щедрую землю. Так играл он и в тот день, когда отец неожиданно окликнул его из хаты.
— Я тут маленько грамоте подучился, — сказал он сыну, — И сразу газетку городскую прочитал. Так вот, в городе, оказывается, консерваторию открыли.
Иванко кивнул головой, не понимая, к чему клонит отец.
— Так я думаю тебя туда отправить, — твердо выговорил батя, — Обучишься там у мастеров, как консервы варить, и сам при еде всегда будешь. Уж кусочек мясца всяко перепадет. Наверное, все, что они у нас отымают, туда, в консерватории, и идет…
— Но, батя! — крикнул Иванко, и, впервые за свою жизнь, заплакал. Он не мог представить себе дальнейшей жизни без родной степи с ее песней, без похожего на чашу круглого неба, без светящегося в ночи своими хатами родного хутора, и, главное, без любимой дудочки, насквозь пропитанной его радостями и печалями, хранящей на себе тепло пальцев деда Федота.
Иванко представил себя в черном фартуке, набивающим блестящую банку чем-то мясным, пахучим. Разве возьмешься пропитанной мясными соками рукой за дудочку? Разве сыграет она привольную песню степи в узком пространстве консерватории, где во дворе мычит приведенный на убой скот? Что он, Иванко, будет делать после такой работы? Валиться в сыто-глупой состоянии на лежанку, и мурлыкать себе под нос о чем-то съестном?
— Батя, не надо! — в отчаянии крикнул он.
— Я же о тебе думаю! — с обидой в голосе крикнул отец, — Хватит, наголодался уже здесь, пора отъесться! А то будешь, как я, всю жизнь землю пахать, а потом у тебя все и отымут! Нам с мамкой деваться уже некуда, научиться чему-нибудь мы не сможем, только хлеб растить и умеем. Но ты — смышленый, быстро всему научишься, и заживешь как следует. Еще, быть может, нам поможешь!
— Но я на дудочке играть хочу!
— Для кого?! Посмотри, кругом ни души, а у нас с мамкой все равно под старость уши тугими стали.
— Я просто так играть буду! Для Большого поля!
— Ему твоей песни не надо, оно само петь умеет!
Иванко задумался. Ведь действительно степь умеет петь, как раз у нее он и учился песням. Слушать же его песней теперь не сможет даже скотина, которая уже давно перевелась на хуторе.
И Иванко покорно надел на плечо торбу, собранную матерью, и зашагал в сторону города. Перед его глазами были лишь одни большие котлы, в которых варилось что-то вонючее, съестное. Будет ли у него в том жарком, пропитанном приторными испарениями мире хоть минутка, чтобы извлечь из-за пазухи подругу своего детства, и сыграть на ней принесенную из степи песенку?
В городе он узнал, что никакой консерватории в нем нет. Надо отправляться в далекий, холодный и очень большой город.
Иванко, повинуясь отцовой воле, отправился на станцию, и погрузился в прокуренное брюхо вагона. Когда просвистел паровоз и поезд тронулся, его сердце отчего-то сжалось, и выдавило из глаз капельки слез.
Большое поле за пыльным окошком тем временем стало сдаваться перед наступающей с севера армией елок и берез. Сперва деревянное войско порвало его на лоскутки, потом захватило и сами лоскутки, переплело их корнями, забросало подлеском, затопило болотами. Ночью поезд продирался сквозь самую чащу, и по спине Иванко побежали мурашки. Ему казалось, будто вагон схватили лапы огромных лесных великанов, и теперь хотят вырвать из него последнюю частичку степи, которая скрывалась в маленькой дудочке, что бережно хранилась у Иванко за пазухой. Верхушки елей, подобно копьям, грозились пронзить тонкий металл вагона вместе с грудью Иванко, и вырвать из него степное сердце.
Так в страхе и провел Иванко ночь. Наутро в окошко глянули серые северные деревушки, о которых он слышал из рассказов деда Федота. «Где уж тут петь? Если и споешь, то только сквозь слезы», с грустью подумал маленький музыкант.
Вскоре лес стал редеть, и на его опушке появились каменные домики. Дома стояли все чаще и чаще, и, наконец, образовали нечто, что было гораздо страшней, чем лес, через который Иванко ехал ночью. То был большой город.
Попутчики принялись связывать свои мешки. При этом они подозрительно косились по сторонам — вдруг что упрут. Иванко подхватил свой легонький узелок, и вышел на перрон. Его тут же подхватила людская река и понесла с вокзала прочь. «Не приехал бы в консерваторию, в жизни бы не поверил, что столько народа родиться может», удивился про себя Иванко.
Увидев вокруг себя одни доросшие до самых небес каменные дома, Иванко сперва призадумался, а потом испугался. «Куда мне идти, где ее искать, эту консерваторию?!», раздумывал он. В конце концов решил искать ее там, где толпится жалкая в своем мычании, предназначенная к убою скотина.
Оглядываясь по сторонам, он добрел до глухих городских окраин. Здесь повсюду серели помойные ямы, пахло мочой и навозом. «Да, в этих краях, пожалуй, моя дудочка и играть не станет», подумал Иванко. Он достал из кармана дудочку, и принялся дуть в нее. Какие-то звуки все-таки из нее вылетали, но в этих краях они казались до того жалкими и неуместными, что Иванко поспешил скорее спрятать свое сокровище.
— Ладно песенки играешь! — сказал огромный детина, который стоял возле приземистого домика, окрашенного в белый цвет. На детину был надет фартук, до самого верха заляпанный кровью. Капли крови застыли и в его огромной бороде.
Иванко застыл, как вкопанный, и, припоминая свои давние мысли, уставился на мужика. Его нос тут же уловил мясистый запах, а уши — мычание десятка коровьих глоток, которые, по-видимому, скрывались за обшарпанным желтым забором, что торчал возле домика. «Вот и нашел…», немного огорченно подумал Иванко, и глянул на покосившиеся железные ворота, за которыми, наверное, притаилась его судьба.
— Здесь консерватория? — спросил Иванко, нисколько не сомневаясь в положительном ответе детины.
— Да ты чего, хлопчик, очумел, что ли?! — удивленно пожал плечами детина, — Разве не видно, что тут — бойня!
— А где консерватория? — недоуменно повторил свой вопрос Иванко, чем поставил мясника в тупик. Тот принялся старательно чесать свою бороду, выковыривая из нее куски запекшейся крови.
— Вам, молодой человек, консерватория нужна? — спросила неизвестно как здесь оказавшаяся бабка культурного вида, голову которой украшала шляпа с матерчатой розой, — Так это в центр ехать надо на трамвае, а там пересесть на еще один трамвай.
Иванко пожал плечами. Ну что же, раз надо ехать, значит — надо. Куда — уже не важно, ведь он и так уже успел расстаться с родным полем, проехать через темную лесную жуть, пройти сквозь каменистые лабиринты городских улиц.
И Иванко двинулся дальше на едва живом, трясущимся и дребезжащем трамвае. Дома за окошком становились все затейливее и затейливее. Наконец, трамвайчик выехал на площадь, кажущуюся огромной после узких городских штолен, но все равно до смешного крохотной по сравнению с Большим Полем.
— Вам, молодой человек, выходить. Вот она, консерватория! — равнодушно произнес кондуктор, — У Вас, кстати, табачку не найдется?
Иванко отсыпал кондуктору прихваченного с собой самосада.
— И это — консерватория?! — подозрительно спросил Иванко, косясь на огромный дом с колоннами.
— Она самая! — ободрительно подтвердил кондуктор, — Я, молодой человек, в этом городе родился, каждый закуток здесь знаю, так что можете мне поверить.
Иванко вышел из трамвая и направился к зданию консерватории. «А что тут удивительного? Хорошую еду и можно только в таком хорошем доме состряпать», размышлял он по дороге.
Но когда за ним захлопнулась дубовая дверь консерватории, Иванко чуть не упал. Он огляделся по сторонам, и закачался, увидев ангелов, смотрящих на него с лепного потолка.
— Вот тебе и раз! — прошептал он.
Главное же, что удивило паренька, это полное отсутствие съестных запахов. Пахло тут только сырой штукатуркой да деревом. Но зато уши Иванко уловили непонятно откуда льющуюся реку музыки, выливающуюся в окружающее пространство и, как будто, растворяющую все, что попадается на ее пути. Иванко почувствовал, как каждая частичка его плоти сама собой начала петь вместе с этой непонятной песней.
— Вы, молодой человек, по какому здесь вопросу?! — неожиданно услышал Иванко сквозь поток небесных звуков.
Он повернул голову и увидел небольшого роста человека с бородкой клинышком.
— В консерваторию собрался, мне батька велел.
— И что Вы умеете делать?! — пожал плечами человек с бородкой.
— Ничего, — смутился Иванко.
— А чем, по-вашему, здесь занимаются? — поинтересовался незнакомец.
— Консервы делают, чем же еще… — промолвил совсем сбитый с толку Иванко.
Бородатый человечек беззвучно рассмеялся, даже зрачки в его глазах как будто заплясали.
— В таком случае, Вы и Ваш отец ошиблись. Здесь учатся музыке. А Вам следует искать более подходящее место, — продолжая хохотать внутри самого себя, сказал незнакомец.
«Музыкой…», вздохнул про себя Иванко, и хотел что-то сказать, но, повинуясь чужой воле, все-таки направился к выходу. Его правая рука продолжала сжимать дудочку, которую он так и не выпустил из нее с тех пор, как играл возле бойни.
— Постойте, — окликнул его человек с бородкой, — Я у Вас в руке дудочку вижу. Сыграйте на ней что-нибудь!
«Пожалуй, сыграю. Пусть он почует мою родину, ведь ему, быть может, и не доведется на ней побывать!», решил Иванко.
Он прикоснулся к своей дудочке, и из нее тут же полилась… привольная песня. Потрясающая песня далекой степи, такая необычная в этой каменной чащобе. Лицо бородача само собой будто расцвело, и его глаза открылись так широко, как будто вместо белого потолка он сейчас увидел круглое степное небо.
— Прекрасно! Потрясающе! — воскликнул он, когда растаяли последние звуки Привольной Песни.
Так и стал Иванко музыкантом.
Товарищ Хальген
2007 год
(комментариев: 0)
|
Посвящаю всем погибшим на линкоре "Новороссийск" (15-12-2007)
На берегу струились терпкие ароматы южных трав, и через волны этого запаха прорывалось стрекотание цикад и плеск волн соленых, морских. Нежный ветерок ласкал этот тихий южный город. Никто и никогда здесь не подставлял своих щек острому, как новая бритва, гиперборейскому ветру, и никогда среди тихих закоулков не гуляла бешеная метла метели.
Центр города был белым настолько, что даже светился во мраке мягкой южной ночи. Здесь дружили две стихии, и земля нежно принимала в свои объятия вдающуюся большой бухтой морскую воду. Не оставалась в долгу и вода, она нежно шептала суше о далеких океанах, и тихо гладила ее трепетными языками своих волн. Море тут походило на грозного бойца, улегшегося в постель-бухту вместе со своей женой–землей. Вся его боевая ярость, вся злость переводились здесь на язык смешанных с поцелуями шепотливых рассказов, плавно переходящих в сон.
Мирные дома, наполненные женщинами и младенцами, так же мирно соседствовали с грозными боевыми кораблями, оставившими свою смертоносность где-то за створом бухты. Городские домики квадратиками своих окошек перемигивались с огнями кораблей, и казалось, будто то увешанные орденами деды беседуют со своими внуками, наивно и шутливо рассказывая о кровавых боях своей молодости.
В самом центре города, закрывая своей железной тушей половину звезд южного неба, высился линкор «Новороссийск», флагман Черноморского флота. Жерла его орудий, способных смешать с землей и кровью не один десяток маленьких городов, были добродушно задраны к небу. Корабль весь светился огнями, и оттого казался особенно добрым в этом мире добра и спокойствия. Каждый из его огоньков бросал отблеск в прозрачную морскую воду. В ней он и порождал радостную пляску мельчайших живых существ, каждое из которых заявляло о своем бытие мгновенной, похожей на падающую звездочку, искоркой. И большие рыбы и крохотные рыбешки ничуть не боялись пахнущего железом борта «корабля Армагеддона». Они весело кружились возле него, играли в догонялки, и даже задевали своими скользкими спинками серую краску.
В такой вечер я и ступил на палубу этого корабля, и принял его сразу в доброй ипостаси. И первым словом, которое я мысленно сказал линкору, было слово «друг». Оказавшись в его душном, пропитанном музыкой вентиляторов, нутре, я неожиданно столкнулся с оголенным по пояс матросом, на груди которого красовалась шикарная татуировка — линкор «Новороссийск» во всей своей красе. «Надо же, как можно полюбить свой корабль! А ведь он — человек степей, который, наверное, море впервые на службе увидел! Надо и мне в грязь лицом не упасть…», про себя восхитился я, отметив, что лицо матроса имеет ярко выраженные скуластые степные черты.
Я, курсант второго курса Военно-Морского Инженерного Училища, приступил к морской практике. Уже через час я заступил на вахту к самой душе корабля — его турбинам. Ведь без них тело корабля — тот же самый мертвец, лишенный жизненной силы и отданный на игрище ветрам и волнам.
— Механик — он самый моряк, — говорил мне мой начальник, капитан второго ранга Задорожный, когда мы с ним обходили турбинный отсек, — Пока по уши в масло не окунешься, корабля не узнаешь, его дух не почувствуешь! На гонор штурманов и артиллеристов поменьше обращай внимания, ведь они — только глаза и руки, а мы — самое сердце. Видывал я в жизни и слепых, и безруких, и все они пусть худо-бедно, но жили. А вот видел ли ты когда-нибудь, чтобы человек с выдранным сердцем жил? Я лично — нет!
Конечно, я соглашался с этим моряком, насквозь пропитанным машинным маслом и соляркой. Так думал и я уже тогда, когда в возрасте пяти лет огрызком карандаша выцарапал на обоях первый рисунок кораблика.
Задорожный достал листочек бумаги, и быстро начертил на нем схему котлов и турбин этого корабля, сталь которого я уже принял за свою вторую кожу.
— Изучай пока. А мне наверх подняться надо. Завтра будем механизмы проворачивать, все вживую увидишь. Через пару дней в море выйдем, уж там ты поймешь, что и к чему. Главный же мой совет — не бойся запачкаться, суй свой нос везде, где он, конечно, пролезет!
Командир ушел. Я принялся пристально разглядывать турбины, прикидывая в своей голове их жуткую мощь. Мозг рождал только ряды цифр, и я стал с нетерпением ждать выхода в море. Вот тогда эти цифровые колонки будто по волшебству обратятся в ревущую силу, толкающую морского исполина наперекор шипящим водяным горам, подбрасываемым к небу стихией!
Моя любовь к кораблю росла с каждым мгновением. Что-то внутри мне говорило, что наконец-то я обрел свой дом, в котором занял место в самом его сердце, и теперь я стал самим собой. Гадко было даже помыслить, что практика кончится, и мне предстоит вернуться в пропитанный дождями слякотный Ленинград, где я опять превращусь в послушного курсанта, сдающего зачеты и экзамены. А корабль останется здесь, на этом сказочном море, но уже без меня в своем сердце. Наверное, он уже почувствовал мою любовь, а, значит, и сам полюбил меня, и теперь будет тосковать. Единственное что я могу сделать — это закончить Училище на «отлично», чтобы, быть может, мое желание учли при распределении, и я снова обратился в частичку сердца «Новороссийска».
— Дождись! — тихонько сказал я, проведя рукой по приятно-холодной переборке, — Доживи!
Мне показалось, что корабль вздрогнул, да так, что я не удержался на ногах, и рухнул коленом на палубу. По ушам прошелся грозный металлический грохот. «Не может быть!», промелькнуло где-то в глубине мыслей.
Из переговорной трубки уже неслись острые, как гвозди, команды:
— Аварийная тревога! Задраить отсеки!
— Есть! — ответил я и принялся вместе с мичманом и двумя матросами задраивать люк.
— Опять учения, е… их мать, — ворчал мичман, — Б…, как моя вахта, так все у них тревоги!
Откуда-то издалека до нас донеслось жуткое шипение воды, и мичман застыл с открытым ртом. И я, очутившийся на корабле всего три часа назад, и он, проведший в его объятиях больше десятка лет, разом поняли, что что-то произошло. Но оба мы недоумевали, что же могло стрястись с кораблем в центре этого похожего на Рай города, вдали от воя штормов и грома морских боев?! Однозначно, что самое страшное из возможных здесь происшествий — маленький пожар на камбузе, если неопытный кок пролил на плиту постное масло.
— Наверное, х…ня какая-то, — будто отвечая моим мыслям, махнул рукой мичман.
«Как бы не было, а, выходит, в море уже не пойдем», с досадой подумал я, переживая, что уже не почувствую торжества над волнами своей силы, тысячекратно помноженной богатырскими турбинами.
— И не надейся, — сказал длинный и худощавый матрос другому, маленькому и толстому, и я принял его слова за ответ на мой беззвучный вопрос.
— А жаль. У нее такие сисечки, когда идет, так прямо пляшут вверх-вниз, вверх-вниз, — мечтательно проговорил толстый, и я понял, что беседовали они совсем о другом. Но веселее от этого мне не стало.
Мы застыли на месте, соображая, что же делать дальше. Новых команд не было, и мы подняли глаза кверху, не в силах узнать, что же происходит сейчас там, в стальных многокилометровых кишках корабля.
— Закурим, — пробормотал мичман и извлек огромную трубку.
Я вытащил пачку дрянных сигарет, которые начал курить недавно, да и то от случая к случаю. Матросы вооружили свои уста знаменитым «Беломором».
— Здесь же нельзя курить, — равнодушно сказал я, когда уже сделал первую затяжку.
— А что же делать, если там кому помудрить охота?! — так же равнодушно ответил мичман.
Когда табак догорел, мичман выбил свою трубку, и, запрокинув голову, проворчал кому-то наверх:
— Ну зае…ли уже со своей тревогой! Когда же отбой дадите!
Ответ превзошел его ожидание, ибо дал его отнюдь не человек, но само железо. Лютый, неистовый скрежет заполнил собой все пространство, вошел в наше нутро, пропитав его до мельчайших частичек, будто все они разом обратились в железо. Все вокруг заходило ходуном, загрохотало, как если бы мы оказались внутри барабана на большом концерте. Внезапно верх и низ поменялись местами, тут же погас и свет. Лишь две красные лампочки аварийного освещения сиротливо мигали где-то вдалеке, не в силах справиться с этим густым, как смола, мраком. Вода выла где-то уже совсем рядом, за переборкой, которая выгнулась в нашу строну, как вздутая консервная банка. Я не удержался на ногах и рухнул во что-то теплое и жидкое. Достал спичку, зажег, и, вздрогнув, тут же загасил — прямо возле меня без признаков жизни лежал толстый матрос, голова которого превратилась в кровавое месиво. Вокруг него валялся заляпанный кровью и мозгом тяжелый гаечный ключ, который, должно быть, и стал, помимо своей воли, его убийцей. Неподалеку валялась сорвавшаяся со своих креплений искореженная турбина, а, вернее, то, что от нее осталось. Куски металла мешались с кусками мяса и с пропитанными кровью клочками одежды.
Пересилив самого себя, я еще раз чиркнул спичкой, и трепетное облачко света выхватило отрубленную руку с намертво зажатой в ней огромной трубкой. Не оставалось сомнений, что это был погибший мичман.
— Есть кто живой! — крикнул я, вглядываясь в темноту.
Вместо ответа я услыхал множество железных стуков, доносящихся ко мне со всех сторон.
«Не один…» — единственное, что смог подумать я. Мне показалось, будто корабль обратил обитающих среди его железа людей в звенящие удары по металлу, и теперь им не осталось ничего, кроме как отзываться гулким эхом до самого Конца Времен…
Но мне он почему-то сохранил человеческий образ. Неужели корабль это сделал из любви ко мне? Зачем?! Ведь плоть уже скоро взвоет от голода, жажды и удушья, мешая душе сливаться с любящим кораблем!
Я лег на пахнущую кровью палубу, отодвинувшись подальше от телесных ошметков. В этот миг я посмотрел на себя будто со стороны, и тело показалось мне до того ничтожно-жалким, что я даже обрадовался, что его не видно в темноте.
«Делать что-нибудь бесполезно, да и что тут можно сделать? Разве что, раздраить переборку, чтоб быстрее захлебнуться в мутном потоке. Но это я всегда успею», думал я. Потом представил себе то, что, должно быть, происходит за бортом. Там, наверное, так же радостно, как и прежде, кружат стаи мелких рыбешек, рыбные «детские садики». Русалки, если они живут на дне бухты, равнодушно трогают борта огромной стальной могилы, терпеливо дожидаясь, когда последние пузырьки воздуха покинут ее нутро. Тогда будет можно ради любопытства пробраться в это творение человеческих рук, покрутить штурвал, который уже ничем не управляет, покружить среди таинственных, недоступных русалочьему пониманию, валов и шестерней.
И тут я поймал себя на мысли, что я совсем не боюсь смерти и не скорблю от своих несбывшихся мечтаний. Мне подумалось, что вопреки всякой логике, даже той, которую я освоил в училище, моя душа нащупала что-то иное, чем наша жизнь, и гибнущий корабль стал для нее мостом, уводящим в самую вечность.
— Теперь хрен с маслом меня в Ленинград отправите! — отчего-то радостно воскликнул я, и единственным, кто услышал мои слова, было стальное эхо, — Теперь я навсегда со своим кораблем останусь!
Воображение, которое в ту же секунду будто обратилось в самостоятельное существо, в некоего юркого зверька, наподобие мышки, стало рисовать картины будущности линкора. Я мысленно увидел, как корабль поднимают с морского дна (не было уже никаких сомнений, что он уже твердо лежит на донных камнях, но это ничуть не пугало). Потом мне представились отвратительные газовые резаки разделочного завода, превращающие красавец — корабль во что-то гадкое и бесформенное. А дальше?! Дальше — огнедышащие печи и переплавка металла в нечто кухонно — бытовое, в заляпанные жиром сковородки и дырявые поварешки, на которые неприятно смотреть даже в мыслях.
Но как же корабельный дух, тот самый, что недавно полюбил меня, и в который влюбился я? Неужели он безропотно покорится материи, и будет вместе с ней, приняв облик вязальных спиц, вечно крутить нити в варежки и шарфы?!
— Нет! — громко крикнул я, или только лишь подумал, что в лишенном ушей пространстве означало одно и то же.
И мне открылся мир волн и ветров, который — воплощение самого слова «свобода». К ней вечно идут, но ее никогда не находят, ведь мясные веревки тела прочно сдерживают душу в своих непролазных объятиях. И вот среди этой необозримой, вечной свободы всегда летают корабельные души, и к ним отныне добавится еще одна. А на ней, никому не заметный, буду восседать я, ее вечный седок, наконец-то обретший себе и настоящую любовь, и настоящий дом.
Глаза аварийных лампочек делались все более тусклыми. Наконец, они погасли окончательно, и мои глаза завязли во мраке. Картины, то и дело, всплывающие перед глазами, делались, напротив, все ярче и ярче. Наконец, я уже живо ощутил, как соленые брызги обдают мое невидимое лицо, и я, вместе с пятнышком света, которое в прошлой жизни было линкором «Новороссийск» несусь между верхними и нижними водами.
Но тут завыло проклятое тело. Оно ощутило разом и жажду и удушье. Раздувающиеся крылья жадного носа стремились вобрать в себя каждую молекулу исчезающего кислорода, а на зубах, как будто, скрипел сухой песок. Такой протест плоти стащил меня со сверкающей под солнцем водной глади, и отбросил назад, в мир мрака и удушья.
— Сгинь, сгинь скорее! — крикнул я своему мясу, но оно только яростнее вцепилось в душу, и я вспомнил собаку, которая укусила меня, когда мне было от роду только пять лет.
Наверху все также плескались волны. Они лениво перекатывались через небольшой железный островок, и ничего не напоминало о том, что еще пару часов назад островок этот был килем огромного корабля.
Неподалеку качались на волнах два спасательных корабля, прибывших к месту катастрофы тогда, когда спасти кого-либо стало уже невозможно. Их прожектора беспомощно лизали торчащий из воды киль. На набережной, очищенной от немногочисленных ночных зевак, стоял десяток офицеров и два бородатых адмирала. Они о чем-то спорили и размахивали руками. Чуть поодаль стояли трое гражданских, таких неприметных, что их даже забыли прогнать, или, напротив, признали за особенно ответственных товарищей, которым здесь — самое место.
Их было трое — мужчина, женщина и девушка лет двадцати пяти. Если бы эти люди встретились на улице приморского городка, то можно было бы принять их за безответственных курортников. Но их лица не несли в себе ничего, что было бы свойственно людям такого типа. Не было на них ни праздной усталости, ни напускной глупости, ни ленивого любопытства. И вообще казалось, будто эти люди выпилены из серого камня каким-то авангардным скульптором, который из своего «творческого эксперимента» решил напялить на трагические фигуры неподобающие им курортные одежды. На отце семейства, например, были белые брюки и смешная цветастая куртка, мать же красовалась в платье, раскрашенном в цвета радуги. Про дочь же тут и упоминать не стоит, как говорится, молодость, она и есть молодость.
То было семейство Орловых. Всего несколько часов назад они выбрались из парилки купе поезда, идущего по южным краям, и повернули свои лица к ветру, пахнущему водорослями и соленой рыбой. Прямо с вокзала семейство направилось на поиски квартиры в частном секторе, но какая-то сила сбила их с выбранного пути, и завернула их сюда, на главную набережную города. Отец и мать хотели краем глаза взглянуть на корабль, на котором проходил морскую практику их сын-курсант, которого они уже не видели два года, а потом отправиться дальше, чтобы обустроить свое отпускное житье-бытье.
Все произошло прямо на их глазах. Корабль, похожий на выросшего в тысячу крат стального мамонта, сперва покачнулся, а потом беспомощно повалился на борт, как великан, у которого отрубили ноги. Раздался оглушительный плеск, сотни моряков, видневшихся в ночи черными точками, посыпались за борт. И тут произошло нечто совсем уж невероятное. Многотонные, похожие на многократно увеличенные шахматные ладьи, орудийные башни легко заскользили по палубе, будто были отлиты из масла. На своем пути они незаметно для себя самих давили десятки хрупких человеческих тел, оставляя за собой сплошной кровавый след. Наконец, башни рухнули в покрасневшие воды, и, следом за ними, воды коснулась и верхняя палуба линкора. Корабль с бешеной скоростью погружался в воду, будто почуял в ее глубине что-то очень родное, без чего оставаться на ее глади он уже не мог. Наконец, стальная туша почти целиком скрылась в пучине, оставив на память о себе лишь крохотный островок своего киля.
Ни одного крика не вырвалось из уст Орловых. Ужас был так велик, что, вместо того, чтобы загнать души этих людей в пятки, просто на время вышиб их из застывших тел.
— Быть может, он выбрался… — шептали слипшиеся губы отца семейства, но его шепот, как будто, не выходил наружу, но тек вовнутрь.
Страх толкнул мысли Орловых в глубину памяти, и каждое мгновение прожитых лет он отливал в свинцовую дробину раскаяния.
Семья Орловых спокойно жила в большом городе. Жизнь шла как по нотам старой, доброй классической мелодии — сперва свадьба, потом рождение ребенка, то есть дочки. Николай Федорович, отец семейства, был таким же обычным и ничем не примечательным человечком, как его жена, Ольга Евгеньевна. С утра они, как и положено, исчезали на работах, которые отбывали до самого звонка. Ольга Евгеньевна, ясное дело, работала на настоящей женской работе — воспитательницей в детском садике, а Николай Федорович был каким-то ученым, думающим о чем-то смутном и так ничего и не открывшим. После возвращались в трясину своего быта, показывать который посторонним так же неприлично, как ходить перед ними голым. Дочку Марину, когда пришло время, разумеется, отдали сначала в детский садик, а потом — в школу.
Как и у всех людей, у Николая Федоровича были свои мелкие странности, которых не замечал даже он сам. Например, он жутко не любил фотографироваться, и делал это только при крайней нужде, на паспорта и прочие казенные бумаженции. Еще он никогда не смотрел на себя в зеркало, а когда проходил мимо огромного зеркала, что стояло у них в прихожей, то закрывал глаза.
Когда отец семейства оказывался дома, то разваливался в кресле, и ждал домочадцев, которые придут к нему с разными вопросами. На их вопросы он отвечал медленно, с удовольствием, и всегда делал многозначные паузы, будто самого главное он все равно не мог поведать, просто потому, что оно превышало тот предел, который могли осмыслить жена и дочка. С такой многозначительностью он мог говорить и про устройство Вселенной и про покупку нового платья для дочки.
Закончив разговоры, Николай Федорович прикрывал глаза и тихонько дремал, отправляясь в свои потайные глубины. К такой дреме жена и дочка относились почтительно, стараясь лишний раз не беспокоить отдыхающего отца семейства, и аккуратно обходили его зеленое кресло.
Со своими друзьями Николай Федорович всегда встречался за пределами дома, и поэтому кроме него самого мужчин в доме никогда не бывало. Если же ожидался приход, скажем, мастера по сборке мебели, папаша отправлял семью на прогулку и принимал мастера сам. Даже когда дочка попросила родителей завести кота, Николай Федорович принес домой кошку.
Но в один зимний вечер эта жизнь пошатнулась. Жена родила второго ребенка, и этот малыш оказался сыном. Только тут Николай Федорович ощутил, кем он был в семье все прошедшие годы — центром, вокруг которого плещется женское начало мира. Все прожитые годы он не видел самого себя, но на него напряженно смотрели все, кто его окружал, и такая жизнь казалась ему настолько же самодостаточной, насколько самодостаточно само для себя человеческое тело. Прощаясь с прежней жизнью, он ощутил, что прощается со своей ролью Солнца, вокруг которого вращаются многие планеты, обреченные самим своим рождением вечно смотреть на светило. Не сможет, к примеру, Венера, светить, как звезда, и сама она никогда с этим не поспорит, ибо такой уж она рождена.
Теперь же в его семье появлялся второй центр, зажигалось новое светило. Но разве могут жить на небе два Солнца?! «Наверное, могут, но только перед тем, как мир погибнет», сам для себя решил Николай Федорович.
Когда маленький ребеночек появился в доме, отец почувствовал, что он — нечто иное, чем когда-то была его новорожденная дочь. Он — загорающаяся звезда, будущий центр бытия, в котором Николаю Федоровичу уже не останется места.
О своих переживаниях Орлов, ясное дело, никому не сказал — еще, чего доброго, засмеют. Для себя он смог придумать только один выход из создавшейся ситуации — не замечать младенца, игнорируя его на каждом своем шагу. «Вырастет, там будет видно», сам для себя решил отец семейства.
Теперь, когда отец семейства приходил домой, он даже не заглядывал в комнату, где лежал завернутый в пеленки копошащийся младенец.
— Ты бы хоть для Андрюшки что купил, — ворчала жена, — Мне же из дому не выйти!
— Сама родила, сама с ним и возись! — грубо бросал он, — Ты же о втором ребенке мечтала, а мне и Мариночки хватит!
— Но мне же тяжело, совсем из сил выбилась…
— Из ума ты выбилась! Я же тебе говорил, что хватит нам и дочки, а ты свое твердила! Головой тогда лень было подумать, вот теперь и майся себе на здоровье!
После он шел к Марине и осыпал ее целым ворохом сладостей и игрушек. С каждым днем лавина всякого баловства, обрушивающегося на дочку, делалась все обильнее и обильнее. Заботясь о дочери, отец хотел прочно отгородить от себя сына, показать ему, что он в этом мире — лишний, и чем быстрее он его покинет, тем для всех будет лучше.
Но сын подрос, и стал бегать по всей квартире. Тогда Николай Федорович стал задерживаться на работе, иногда даже на ней ночевать, хотя ничего полезного там и не нарабатывал. В те же дни, когда папаша все-таки приходил домой, он покупал билеты в театр для себя и для дочки, и уходил с ней до самого позднего вечера.
Вскоре Марина ощутила свое превосходство над младшим братом. При каждом удобном случае она не ленилась его толкать, пинать, щипать или говорить ему что-нибудь обидное. Ольга Евгеньевна, устав от постоянной размолвки с мужем, согласилась, что ее сын — прирожденный дурачок и оболтус. Даже кошка и та стала на самого маленького хозяина только шипеть и рычать, хотя остальным членам семейства всегда позволяла себя гладить и даже тискать.
Так началось мое детство. Пока другая жизнь была мне неведома, я не сомневался, что родители и должны быть такими, как мои, и что старшая сестра, что бы она не совершала — всегда права. Но с годами я все сильнее и сильнее стал ощущать, что в доме, который приучен называть своим я — совсем чужой, что жизнь родителей и сестры течет в каком-то другом мире, которому я очень сильно мешаю.
— Уходи, не мешай! — было единственной фразой, которую я слышал, едва выходил из комнаты, и я тут же отправлялся обратно.
Даже рисунки бежевых обоев, которые отдаленно напоминали глаза, смотрели на меня укоризненно. Иногда казалось, будто в этот дом и в эту семью я попал по ошибке. Ведь очень часто в нашем почтовом ящике оказывались письма, направленные к совсем другим людям, но заброшенные к нам рукой нерадивого почтальона. Маринка такие письма всегда распечатывала и с интересом читала, при этом посмеиваясь и строя разнообразные гримасы. Но когда к ней подходил я, она всегда прикрывалась руками и говорила о том, что читать чужие письма — неприлично.
Совсем маленьким я гулял под присмотром Маринки. Она обычно встречала своих подруг по двору, и они весело играли во что-нибудь девчоночье, например — пеленали кукол в грязные носовые платки. Мне же оставалось только ходить по двору кругами и пинать сапожками серую рябь луж или кучи грязного снега. На одной из таких прогулок я тихонько ушел из двора, и сестра этого не заметила. Шаг за шагом я перешел в другой двор и принялся рассматривать многочисленные окна соседнего дома. Сколько же людей живет за ними! Темные людские фигуры то и дело вырастали в вечернем свете загоравшихся ламп. И каждое из этих окошек — свой мир, в котором живут разные люди. Что если мне было предназначено оказаться за одним из этих окошек, а я возьми, да и попади туда, куда попал в действительности!
От таких мыслей мне стало отчаянно грустно. В глазах защипало, и две слезинки оросили перепачканные в луже носики ботинок. Я зашел в чужую парадную. Со всех сторон на меня смотрели глазки дверей чужих квартир. Что если постучаться в одну из них, и сказать, что я — ваш, и должен жить у вас, но какой-то почтальон ошибся, и я попал не туда?!
Но потом я еще раз посмотрел на эти чужие двери и подумал, что все они хоть и другие, но все-таки сильно похожи на нашу. Значит, и миры, живущие за ними, мало чем отличаются от того, в котором обитаю я.
«Надо узнать о том, что еще есть в мире», подумал я и посмотрел на свои короткие ножки. Нет, на таких далеко не пройдешь! Значит, надо учиться читать, чтобы тайком прочитать письма, над которыми так весело смеется Маринка…
Я вернулся в свой двор. Сестра продолжала щебетать с подругами, и даже не оглядывалась в сторону той части дворика, где оставила меня. Но подруги стали по одной расходиться, откликаясь на зов высовывающихся в окна родителей. Наконец, остались лишь Маринка, да я.
— Я замерзла, так что, пошли! — скомандовала сестрица, и мы зашагали домой.
— Молодец, доченька! — первое, что сказал отец, когда мы пришли, — Помнишь, ты хотела для своих куколок игрушечный домик? Так вот, сегодня я его нашел и купил!
Отец поцеловал дочку в щеку и протянул ей расписной домик.
— Этот домик продавался простым, деревянным. Но я сам взял кисточку, краски, и специально его раскрасил, чтобы тебе приятное сделать, — слышал я слова папаши, когда уходил в комнату.
Я же принялся играть со своей единственной игрушкой, которую сам нашел во дворе — грузовиком, лишенным одного из колес. В моих фантазиях этот грузовик, настигнутый снежным бураном и безнадежно сломавшийся, все-таки продолжал ехать в осажденный врагами город, чтобы привезти в него драгоценный груз.
Но играть скоро надоело, тем более, что на столике я увидел забытую сестрой азбуку. Так я и начал учиться читать, благо, что не жадная до знаний сестрица брала в руки азбуку только под присмотром родителей.
Потом, когда я худо-бедно освоил буквы, стал брать с полок книги. Их никто не читал, родителям было не до них, а сестренка — не умела. Поэтому исчезновения толстых томов с полок никто не замечал. Я же старательно прочитывал книжки, хотя во многих из них почти ничего не понимал. Некоторые из книг я буквально вдавливал в себя страницу за страницей, хоть и морщился от груд непонимания. Таким способом мне даже удалось «вбить» в себя «Общий курс сопротивления материалов». Только много лет спустя я с удивлением узнал, что эта наука на самом деле — чертовски сложная, доступная пониманию лишь немногих.
Перебираясь от книги к книге я и нашел эту книжку в черной обложке, которая именовалась «Рассказы о боевых кораблях». С первой страницы она схватила мое воображение, как я сам хватал свой сломанный автомобиль. Я тут же увидел реальность настолько непохожую на ту, в которой обитал я, что у меня даже захватило дух. Бескрайние водные пространства, шум ветров и волн, и корабли, много кораблей. Грозные и страшные снаружи, эти покорители морей, должно быть, столь же добрые в своем нутре. Ведь люди, сокрытые под корабельной сталью — это частица самого корабля, которая для него никак не может стать чужой…
И с того мгновения я решил быстрее расти, чтобы оставить, наконец, этот дом, где я всегда буду лишним. Если я — камешек, забившийся в ботинок моих родителей, то единственный для меня выход — быстрее из этого ботинка выбраться и укатиться как можно дальше, чтоб меня не было и видно…
Когда сын заявил о своем желании идти в Морское училище, его отец и мать очень обрадовались.
— Наконец-то ты за ум взялся! — радостно воскликнул папаша и впервые за свою жизнь поцеловал отпрыска в ухо, — Молодец!
Сам он в это время, разумеется, думал кое-что другое: «Ну вот, наконец-то мы дожили до того, что ты из нашей жизни слиняешь! Теперь опять хорошо будет, заживем по-прежнему. Правда, потерянных лет не вернешь, ну да ладно, лучше поздно, чем никогда. Как говорится, скатертью дорога! Послужишь, по морям проболтаешься, а там, глядишь, и квартиру от государства где-нибудь получишь. Семьей обзаведешься, которая тебе, когда в море уходить будешь, платочками на прощание помашет. А мы уж заживем, как когда-то давно, еще до тебя. Вот все и разрешилось, распутала судьбинушка наши дороженьки».
— Молодец! — вторила мать, почувствовавшая в уходе сына некий волшебный клей, который моментально заклеит трещину, давно пронзившую их семью.
— Умница! — кричала сестра, которая решила, что теперь-то и наступил подходящий момент для обсуждения ее предстоящего замужества. Ее беда была в том, что жених — бесквартирный, а поселиться в родовом доме Орловых они смогут лишь после того, как из него съедет брат.
Так Орлов-сын и оказался в Военно-Морском Инженерном Училище. Домой он отправил пару писем, где писал, как весело ему учиться, и как он легко постигает даже те науки, при одном упоминании о которых поднимают дыбом волосы его сокурсники. Правда, дома эти письма не читали, а, аккуратно свернув, отправляли их прямиком в поганое ведро. Раз сын ушел в свою жизнь, то пусть и живет в ней, как знает, и нечего ему лишний раз заявлять о своем присутствии там, откуда он ушел.
А у самих Орловых жизнь, вопреки их же прогнозам, вовсе не склеилась, а, наоборот, грозила лопнуть окончательно. Николай Федорович в своих «видах на будущее» совсем забыл о том, что Мариночка — уже не маленькая златокудрая девчушка, а, что называется, девица на выданье. Теперь уже дочку нельзя было задобрить ни шоколадкой, ни куколкой, ни билетом в театр на интересный спектакль. Ей хотелось привести в дом своего избранника, и Орлов-отец с ужасом думал, что ему, расставшемуся пусть и с нелюбимым, но все-таки родным сыном, теперь придется терпеть под одной крышей совсем чужого зятя. Самым же отвратительным было то, что и жена встала на сторону дочери. «Девочка заслужила право на счастье, так что же мы будем его ломать? Подумаешь, какой-то комнатки ему жалко!», каждый вечер приговаривала она.
Наконец, скрепя сердце, Николай Федорович пошел на болезненный, как рана лица, компромисс, и согласился на размен родовой квартиры. Из-за того, что ему предстоит навсегда покинуть родной дом, в котором жили еще его деды, Николай Федорович сильно расстроился, и за несколько месяцев безобразно растолстел и облысел.
Правда, жизнь сжалилась над Орловым, и его дочь сама рассталась со своим избранником. Но отца семейства такой поворот дел смог обрадовать лишь незначительно. Теперь град упреков и обвинений ежевечерне обрушивался на бедного Николая Федоровича, и дома его именовали не иначе, как «разрушитель счастья дочери». Маринка не уставала повторять, что не будь у нее такого отца, как Николай Федорович, ее жизнь была бы счастлива, как майская береза.
Через полгода Мариночка все-таки нашла нового жениха, на счастье Николая Федоровича — обеспеченного квартирой. Отец семейства так обрадовался, что предложил жене и дочке в последний раз втроем съездить на юг. Город выбрали случайно, случайностью оказалось и то, что именно в том городе стоял корабль, на котором их сын проходил морскую практику. Ну а то, что корабль рухнул на воду, накрыв своим стальным телом жизнь их сына, было, уж ясное дело, случайностью невероятной.
Так и смотрели Орловы на безжизненный стальной островок, через который то и дело перекатывались равнодушные зеленые волны. Каждый из них сейчас обратился в сгусток собственной вины, и лучи мыслей, прорывавшиеся из этих сгустков, беспомощно ударялись об холодную сталь, и отлетали обратно.
Орлов-отец умудрился поговорить с несколькими морскими чинами и узнать, что его сын сейчас, по всей видимости, заперт там, внутри стального островка, среди могильного мрака и железных пик поломанных механизмов. Услышанному он ничуть не удивился, слова морского чина ни в чем не разошлись с его собственными предчувствиями, и Николай Федорович был готов выдирать волосы из своей головы, да только выдирать было нечего.
Орловы чувствовали, как их помыслы безуспешно прорываются к прежде нелюбимому сыну, но он сам ставит на их пути непролазную преграду, и, вместе с корабельной сталью, отталкивает их назад.
«Они сейчас заодно… Мертвый корабль и еще живой наш Андрюшка», с грустью думал Орлов-отец, не переставая смотреть на то, что осталось от недавно великого морского гиганта. Николай Федорович пытался вспомнить хотя бы одну молитву, из тех, что еще в своем детстве слышал от бабушки, но ни одна не приходила на ум, хотя казалось, что еще немного — и он обязательно вспомнит.
Прошло уже больше суток, а семья Орловых все так же неотрывно смотрела на киль некогда грозного корабля. В их душах творилось невероятное. Им казалось, будто резкий ветер подул на безжизненные угли давно потухшего костра. И они, вроде бы совсем холодные, ни с того ни с сего ожили. Разродились веселыми огненными язычками.
— Мы тебя любим… Любим… — приговаривала Ольга Евгеньевна, и из ее глаз лился неиссякаемый поток слез.
— Любим… — вторил ей Николай Федорович.
— Любим… — тихо отзывалась Марина.
Они уже не помнили самих себя, обратившись в три неподвижные фигуры на берегу моря. Когда они закрывали глаза, то продолжали видеть все тот же металлический островок среди тихих вод бухты. Людей они уже видеть перестали, ибо их суетливые копошения стали слишком быстры для устремленных в вечность глаз Орловых. Киль «Новороссийска» стал казаться им одновременно очень тяжелой точкой и замком, который висит на воротах того, что языки обывателей именуют вечностью.
На киль линкора тем временем высадилось несколько спасателей, вооруженных газовыми резаками. Последняя попытка освободить хоть кого-то из плена тьмы и старого железа, попытка по большому счету бесполезная. Струи огня вгрызлись в железо, выкусывая из него шматы похожей на огненное варево расплавленной стали. Наконец, огненные струи уперлись в темноту балластной цистерны, что находилась в двойном днище корабля. Опять посыпались искры, перед пламенем стал отступать следующий слой железа.
Внезапно прямо под струей газового резака откуда-то из глубины высунулась рука, появилась, и сразу исчезла. Мичман-спасатель не удержался на скользком островке, и вместе с газовым баллоном рухнул в воду. Пламя горелки, проваливающейся в морскую глубину, еще какое-то время светило из пучины круглым огненным пятнышком. Спасатель, весь мокрый, вскарабкался на киль, и, выпросив у товарищей сухую папироску, принялся нервно курить.
Наконец, было проделано отверстие и туда, где у живого корабля располагался турбинный отсек. Оттуда извлекли безмятежно спящего курсанта Андрея Орлова, на лице которого отчего-то сияла блаженная улыбка. Когда его разбудили, он лишь молча уставился на Солнце, будто ничего с ним и не произошло.
Отец, мать и сестра встретили его с такой радостью, которая лежит уже выше всяких эмоций, и потому не может быть выражена на их скудном языке. Просто все четверо обнялись и, подняв глаза вверх, долго и неотрывно смотрели на Солнце.
Линкор «Новороссийск» унес с собой более тысячи молодых жизней. Через отверстия, проделанные в днище корабля, удалось спасти всего семерых моряков. Позднее линкор был поднят и отбуксирован на базу разделки судов Инкерман, где превратился в груды искромсанного металла. Дальнейшая судьба его останков никому не известна.
Товарищ Хальген
2007 год
(комментариев: 0)
|
(27-11-2007)
Отец извлек на свет Божий свой пропахший лесным дымом красный кафтан. Вскоре появился и блестящий бердыш, которому батя дал имя «Ярик». Мое воображение всегда дорисовывало капельки вражьей крови, медленно стекающие с острия Ярика к холодной земле, хотя я сам следов крови на бердыше никогда не видел.
— Батя, ты опять на войну идешь?! — воскликнул я.
— Да, — коротко ответил он и мотнул головой.
— Папа, — серьезно заметил я, — Ты уже давно обещал учить меня воинской премудрости. Поэтому я прошусь пойти с тобой.
— Подумаю! — отрезал отец и принялся запихивать свежий каравай в большой холщовый мешок.
На следующий день я решил продолжить уговоры. Когда отец вошел в дом, я уже открыл рот, чтобы спросить его о предстоящем походе, но мои уста так и остались безмолвными. Неожиданно передо мной появились две вещицы, которые, как будто, выплыли из моих мечтательных снов. Родитель протянул в мои еще маленькие ручонки небольшой кафтан и крохотный, в сравнении с отцовским, будто игрушечный, бердыш.
— Вот, держи, мастера специально для тебя сделали. Так что, беру тебя с собой, благо дело предстоит не шибко сложное. Главное — слушайся не только моих слов, а даже мыслей. Сотника же нашего, Степана Афанасьевича, слушайся еще шибче, чем меня! Пищаль тебе по силам мастера сделать не сумели, так что — извини. Но ничего, пока учись воевать без пищали.
— Буду, буду слушаться! — прошептал я.
— Так тому и быть, — твердо выговорил отец, — А теперь тебе первый урок — иди и попрощайся с мамкой и со своей Настенькой. И сделай это быстро, без слез и рева, отвечай молчанием на их сопли. Ты — воин, и всю жизнь тебе только и предстоит, что прощаться и встречаться. Это пахарь уходит из дома только раз в год, да и то — на ярмарку. У нас жизнь другая.
Я отправился сперва к матери, а потом к подруге Насте. Обоих я чмокнул в щеку и сказал короткое «Прости!». Когда же те, сообразив, куда я направляюсь, начали морщить лбы и поднимать крылышки носиков, я молча отвернулся, и пошел обратно к отцу. Настенька меня догнала и успела сунуть в руку какой-то гладкий предмет, привязанный к тесемочке. Я накинул тесемку на шею.
— Уже распрощался? — с удовольствием спросил родитель, — Вот, молодец!
Я кивнул головой, и мы направились к стрелецкой избе, площадь вокруг которой как будто горела от множества красных кафтанов. Повсюду прыгали солнечные зайчики, отраженные от холодного железа сабель и бердышей, отчего оружие казалось очень добрым и совсем не страшным.
Рядом ржали кони, запряженные в тяжеленные возы. Возницы уже натягивали вожжи, готовясь отправиться вслед за войском, и гнать своих лошаденок и сквозь непролазные леса, и через топкие болота.
— В обозе тоже наша сила, без него — никуда, — шепнул мне на ухо отец, показывая в сторону возов.
Вскоре появился высокий человек с белой бородой, наряженный в расшитый золотом кафтан. Из-за его шелкового кушака торчала иноземная кривая сабля. Властным взглядом окинул этот человек собравшихся стрельцов и сделал едва заметный взмах головой. Войско тронулось в путь.
— Это Степан Афанасьевич, наш сотник, — сказал отец, — Умнейший человек. Говорят, будто он чует цареву волю. Нет, это не так! Он сам — это и есть государева воля, и через него, как лучи от солнца, она летит и к нам, простым воинам!
Так мы и сделали первые шаги этого похода. Вскоре запели лихую песню, которая вымела печаль расставания, как метла — поганый сор. Без всякой грусти я смотрел на скрывающийся за поворотом родной дом, в котором закрылось детство, которое закончилось так внезапно и по моей же воле.
Дорога сливалась с песней, а песня — с дорогой, и я сам не заметил, как солнышко поцеловало деревянно-острый частокол горизонта. Мы расположились на привал. Затрещали сухими ветками костры, жаркие языки которых, как будто, рвались в объятия к звездам. Но не принимали их светила, и пламенные струи беспомощно растворялись в холодеющем вечернем воздухе.
— Каждый из нас — это капелька царевой воли, — Рокотал бас Степана Афанасьевича, — А воля православного царя — это воля Божья. Значит, все вместе мы — поток воли Господней, который сметет со своего пути всех нечестивцев, и принесет на очищенные берега живую воду правды.
Сотник хлебнул кваса, посмотрел на звезды, будто собирался увидеть в них волю нашего государя.
— Если царь собрался переписать свой народ и дать людям номера, значит, так надо для Божьего порядка, и противиться тому — посягать на самого Господа, — продолжал рокотать он, — Но нашлись люди, которые, видать, по бесовскому внушению решили, будто наш батюшка царь против Бога помыслил. И теперь они в своих похабных мыслишках усердствуют, даже сотню наших людей соблазнить сумели. Хотя, какие они теперь наши… А наше дело — неразумных тех на путь истинный наставить, а если они упорствовать в своей гордыне будут, то и наказать их.
— О чем он говорит? — тихонько спросил я у отца.
— Да перед нами сотня стрельцов вразумлять тех людей пошла, — с явной досадой выдавил из себя папаша, — Только и бунтарей они не вразумили, и сами не вернулись.
— Что, их всех убили? — с задором спросил я, немного обрадовавшись такому злодеянию супостата. Ведь чем злее вражина, тем радостнее идти на него войной.
— Да нет, — вздохнул батя, — Стрельцы сами к ним ушли и крепость на берегу реки срубили. Большую, с тремя стенами.
— Как же так?! Разве так бывает?! — удивился я.
— Такое, сынок, случилось впервые. Сотник у них, Михайло Никифорович, занемог. Он и сейчас еще в горячке мается. И царь поставил им в сотники человека по имени Иван, которого мы прежде не видели. Кафтан он носил черный, и лик свой все время закрывал, будто нечистое что-то в нем. Наверное, из-за того Ивана и беда вся случилась.
— Но разве сам царь православный мог ошибиться? Разве его может бес попутать?! — воскликнул я, но в ответ услыхал лишь молчание да блуждание ветра в верхушках деревьев.
— Что там тебе Настя в дорожку подарила? — поинтересовался батя, чтобы сбросить с нашего разговора тяжесть паузы.
— Вот, — я протянул ему камушек.
Он посмотрел сквозь этот похожий на большую слезу камень на огонь костра, и в его нутре стал виден маленький жучок.
— Это, сынок, янтарь, — с удовольствием сказал родитель, — Отец Настены его в закатных землях взял. Жаль, что погиб, лихой воин был, мог один против двух десятков супостатов биться. Да не минула его смерть, подкараулила из засадной ямы. Враги ему полголовы срубили, но перед смертью он еще успел пожелать, чтобы Настена за тебя вышла. Вот как вернемся, свадебку и сыграем.
— А как жучок туда попал?
— Янтарь — это та же смола, что по сосенке ползет, только солнце и ветер обратили ее в камень. Вот жук и забрался в смолку, когда та еще тягучей да пахучей была. Видать, он сильно смелый был, наверное, царь всех жуков. А теперь все его сородичи уже давнешенько померли, и следов от них не сыскать, а он — целый и невредимый живет в камушке да на нас с тобой смотрит. Только к чему она, такая жизнь?!
Я бережно нацепил янтарный камень обратно на шею. Сделалось немного грустно, и я стал представлять себе заключенного в янтарь жука, когда он еще был жив. Даже во сне мне привиделся маленький жучок в короне, заползающий в блестящую жижу, которую он по своему недомыслию принял за солнышко.
Утренняя роса пробралась за воротник. Костер уже прогорел и чадил в лицо прощальным дымком. Пришла пора опять брать в руки бердыш и направляться в дальнейший путь. Вскоре над дорогой опять покатилась лихая песня.
Так мы прошагали три дня. А на четвертый нам улыбнулась быстрая речка, на берегу которой, воткнувшись пиками частокола в небо, застыла деревянная крепость бунтарей.
Степан Афанасьевич поглядывал на серую крепость. При этом он морщил лоб и все время чесал затылок. Чувствовалось, что в его нутре летают целые рои мыслей, сталкиваются друг с другом и не дают друг другу прохода. Рука сотника скребла затылок все сильнее, но уста его оставались все такими же сомкнутыми.
Тем временем отец обучал меня обращению с бердышом и саблей. Мы ходили с ним по редкому лесочку, отыскивали пеньки, и отчаянно рубили их.
— Удаль начинается с игры, — говорил батя, — Представить в пеньке оскаленную морду врага — дело не хитрое. Труднее вообразить, что у него тоже есть руки, и в них тоже сжат стальной клинок, нацеленный в твое слабое тело. И тебе, прежде чем рубить, надо еще увернуться от неприятельского железа, отпрыгнуть так, чтобы оно понапрасну рубануло пустоту, и враг чуть-чуть бы усомнился в своей победе!
И я прыгал возле пней-врагов, разнося их в щепки и увертываясь от воображаемых ударов недруга. Пеньки смотрели на меня равнодушно, им было наплевать на собственную жизнь и смерть, ибо никогда уже они не могли снова обратиться в гордые деревья с шуршащими зелеными кружевами.
— Молодец! — кричал папа, — Только крепче, крепче рукоять держи! Заодно и дровец заготовим!
Когда с грудами щепок за пазухой мы возвращались в сторону пахнущего свежей кашей лагеря, папа неожиданно произнес:
— А в бой ты не пойдешь!
— Это почему?! Ты же сам меня хвалил только что!
— Таков порядок. Молодой воин прежде должен присмотреться к действиям старших, мотать на ус, что да как следует делать, чтобы, прежде всего, самому уцелеть и товарищам пособить.
Мне осталось только кивнуть головой. Кто я такой, чтобы спорить с порядками, родившимися задолго до меня?!
Когда зашло солнце, в темные небеса опять уставились красные глаза наших костров. По кругу пошла чаша, наполненная до самых краев хлебным вином.
— Теперь и тебе можно хлебнуть, — шепнул папаша, протягивая мне чашу, — Ведь ты уже — воин!
Я радостно сделал большой глоток, с непривычки закашлялся, и мир вокруг стал таким теплым и добрым, будто я снова перенесся в свою детскую колыбельку. Вспомнив о доме, я снял с шеи камушек с жуком, и долго разглядывал его большие и неподвижные глаза.
— Супостаты не иначе, как с заморскими врагами снюхались, — пророкотал Степан Афанасьевич, — А про перепись — это так, отговорки просто. Ведь не зря они поставили крепость на берегу той реки, по которой к морю барки идут! Захотят — и порвут эту ниточку! Тут ведь и железо к нам идет, и порох. Коснись — война, так мы и без оружия останемся, и вражина нас в два счета порежет, а баб наших да детишек в полон уведет. Поистине, бесовская хитрость! Нечего ждать, когда так будет, завтра же прямиком идем на негодников!
— Но ведь перед крепостью — ровное поле, а у них тоже пищали есть. Положат всех, как пить дать — положат! — проговорил десятник Никита Омут.
— Чего нам бояться! — рявкнул сотник, — За нами — царская воля, значит — правда. А у них — только договор с заморским супостатом да соблазны бесовские. У таких вражин и порох против нас не загорится!
Степан Афанасьевич никогда не менял своих решений, чем и был так известен среди стрельцов. Поэтому завтрашнего боя было не избежать, и все стрельцы об этом знали. Чтобы не тратить времени понапрасну, воины разбрелись осматривать свои пищали и точить сабли да бердыши. Взяв точильный камень, я тоже принялся точить свое железо.
— Правильно, точи, — похвалил отец, — Даже если оно тебе завтра и не понадобится, все равно надо к воинской жизни привыкать!
Едва лучи солнца скользнули по бревнам вражьей твердыни, стрельцы встали на колени и принялись молиться. Каждый из воинов чувствовал, что по ту сторону заостренных бревен сейчас тоже молятся, и Бог один, как для той стороны, так для этой. Когда последние слова молитвы растворились в высоких небесах, я шепнул на ухо отцу:
— Мы просим у Господа победы, но ведь и они тоже просят! И не у идолищ каких-то, а у нашего же Бога! Как же так?!
— Не победы мы просим, а суда. Пусть Господь и рассудит, кто из нас прав, а кто — нет, раз мы, люди, этого не можем.
— За меня не бойся, — сказал отец прежде, чем ступить на бранное поле, — Степан Афанасьевич свое дело дюже знает. Когда мы появимся на поле, они не станут в нас стрелять. Ведь у нас такие же кафтаны, как и у них, и поначалу они обязательно примут нас за своих!
— Как же они примут за своих, если мы по эту сторону? — не понял я.
— Знаешь поговорку «встречают по одежке»? Неспроста ведь в народе так говорится! И здесь, на бранном поле, все точно так же!
Батя поцеловал меня в щеку и шагнул вперед, на беззащитное травяное поле, по которому гуляли лишь вольный ветер, да сладость летних цветов.
Красное войско, подобно кровавой реке, ринулось на зелень поля. Тотчас и крепость окрасилась красными кафтанами защитников. Громыхнули первые выстрелы, белая щепа полетела прочь от потревоженных каленым железом серых стен. Хоть наши пули и гуляли по неприятельским стенам частым градом, из крепости не послышалось ни единого выстрела. Выходит, правы оказались мой батя и Степан Афанасьевич, нас действительно «встретили по одежке»!
Вскоре войско обволокло крепость со всех сторон. Не выдержав его напора, издав слезный скрип, рухнули ворота первой стены. Битва перенеслась в нутро крепости, и уже стало непонятно, кто с кем бьется. То там, то сям мелькали красные кафтаны, они то подпрыгивали вверх, то падали вниз. Битва стала похожа на волнение кровавого моря, бессмысленное и бесцельное. Волны-люди сходились и расходились, кричали, падали и поднимались на подкошенные ноги, но ни следа крови не было заметно на кафтанах, которые и сами были красными, точно кровь.
Мне показалось, будто я наблюдаю за игрищем чужой и совсем для меня не страшной стихии. Все равно, что смотрю на бурю из оконца прочного дома, или разглядываю гудящие морские волны с высокого обрыва. Не почувствовал я в бою ни ярости, ни злобной ненависти, только лишь гуляли красные волны, на которые, как и на воду, можно было глядеть бесконечно.
Внезапно воздух над крепостицей как будто загустел, заходил ходуном, и вырвал из себя огромный пламенный язык. Через мгновение этот язык уже распух, и обратился в широкий пламенный столб. До моих ушей донесся частый треск, будто сказочный индрик-зверь, закрыв глаза и не видя дороги, несся через сухой лес.
От крепости через поле покатились красные капли. То отходили воины, не выдержавшие жара, который уже заполнил все пространство между рублеными стенами.
Отец глянул мне в глаза и махнул в сторону крепостицы:
— Заперлись в избах и запалились. Как говорится, дуракам закон не писан… Ну да ладно, Бог теперь им судья!
— Небось, это их геенна огненная позвала, — подтвердил стрелец Костя Налим.
— Жаль только, Ярик свой поломал, — с грустью сказал родитель, — Другого такого ни один мастер не сладит. Ведь его покойный Трофимыч ковал, таких кузнецов уже и не сыщешь. Теперь все попроще слепить хотят, чтоб возиться меньше, а на жизнь стрелецкую этим горе-оружейникам наплевать.
Батя вздохнул и схватился за бок. Только тут я заметил, что сквозь кафтан проступает темное мокрое пятно. «Кровь!», со страхом подумал я.
— Батя, тебя ранили! — воскликнул я, вложив в свои слова, наверное, столько ужаса, что родитель даже усмехнулся.
— Пустяки, царапина! Я даже не сразу и заметил. До твоей свадьбы заживет!
Я опять повернул голову в сторону крепостицы, и поразился легкости, с которой рушились тяжеленные многопудовые бревна. Прямо, как соломенные стены в городке, который я как-то от скуки соорудил дома на полу, а потом нечаянно в него наступил.
К вечеру на холме лежала лишь груда остывающих углей. Хоть она и была черной точкой в нашем походе и знаком нашей победы, но смотреть на нее было как-то неприятно. Ведь под этой золой лежат почерневшие кости людей, которые по своей воле положили на себя венец страшной смерти. Кто в итоге победил, если они ушли с лица Земли непобежденными! Какие мы победители, если не видим перед собой проигравших, ни живых, ни мертвых!
— Все-таки Господь рассудил в нашу пользу, — весело сказал Степан Афанасьевич, чтобы приободрить загрустившее войско, — По крайней мере, на Этом Свете Он оставил нас. А что там будет с ними — нам не ведомо, лучше помолимся за упокой их душ, чтобы простились им грехи вольные и не вольные…
После молитвы стрельцы принялись сворачивать лагерь. Оказалось, что из наших никто не погиб, и даже не ранен, что сильно обрадовало Степана Афанасьевича.
— Господь всегда за тех, кто за царскую волю вступается! — с удовольствием говорил он нам и показывал в сторону столицы.
Не знал Степан Афанасьевич, что там, куда он показывал своей рукой, вместо царя на троне расположилась пустота, лишенная всякой воли. Покои государя были безлюдны и страшны, как небеса, из которых навсегда исчезли солнце, месяц и звезды. Испуганная челядь с округленными глазами носилась по царским палатам, тщетно пытаясь отыскать государя, и, чуя свою беспомощность, билась головами о белокаменные стены, сбивая с них известку. Кто-то плакал, кто-то молился, кто-то тщетно ходил кругами вокруг палат. Некоторые царедворцы тревожно ощупывали свои шеи. Они знали, что если о пропаже государя станет известно, то головы им уже не сносить. Царский постельничий даже целовал полы, надеясь любовью к следам его ног вернуть самого государя.
Но снаружи царские палаты виделись все так же грозно и величественно, как и прежде. И никто не чуял, что сейчас они стали походить на человека, потерявшего свою душу, но сохранившего тело. Народ по-прежнему бил поклоны в сторону маленького светлого окошка, выглядывавшего из белой стены, ибо верил, что там — сам царь — батюшка.
— Пойдем ворошить угли! — приказал сотник.
Лица стрельцов перекосились, будто все они разом увидели полуистлевших дохлых собак. Но, делать нечего, взялись за бердыши и отправились в сторону черного холма.
— Грешно это, могилы ворошить! Ведь там теперь для них — могила! — ворчал десятник Миша Край.
— Цареву волю до конца выполнять надобно, а не наполовинку! — грозно оборвал его Степан Афанасьевич.
— И ты иди! — приказал мне отец и толкнул в спину, — Службу стрелецкую надо до конца постигнуть! Не бойся, ведь я же с тобой!
Я поежился. Мне тут же померещились улыбки черепов и замогильный хохот, о которых слышал в одной из тех страшных сказок, что часто рассказывают деды. Тут еще, как на беду, над головой мерзко прокаркала ворона. Но родитель решительно взял меня под руку и потащил к страшному холму.
Стрельцы уныло бродили по пепелищу, лениво ковыряясь в грудах золы и углей. Зажмурив глаза, и я пошарил своим бердышом в куче седой золы, и боялся их открыть, ожидая увидеть оскаленный череп. Но и сквозь веки я ощущал мертвый свет полной луны, от которого по коже бегали мелкие мурашки.
— Ну что ты застыл?! Ведь не умер же! Давай, ищи дальше! — толкнул меня в бок батя.
Я открыл глаза и увидел всю ту же серую золу, никого не таившую в своей еще теплой утробе.
Стрелецкие кафтаны из ярко-красных быстро превратились в грязно-серые, и войско потеряло свой воинственно-праздничный вид. Такими же грязными стали и их лица, и я подумал, что грязь пожарища, должно быть, может попасть и в саму душу.
— Ну, что там?! Ничего?! — рявкнул Степан Афанасьевич, — А это что такое?
Все повернулись в сторону сотника, и заметили, что он приподнимает своим бердышом груду обугленных бревен. Стрельцы подбежали к своему командиру и вместе с ним опрокинули бревна, под которыми улыбнулась темнота подземелья.
— Лаз! — воскликнул кто-то.
— Вот те и раз! — складно ответил сам Степан Афанасьевич.
— Убегли, выходит! — развел руками отец.
Костя Налим размашисто перекрестился и полез вниз. Кто-то протянул ему пылающую лучину. Вскоре он уже скрылся в земных недрах.
— Что там?! — спросили все разом.
— Пещеры, ходы… — раздалось из мрака.
— Надо подождать до рассвета, — решил Степан Афанасьевич, — Вот рассветет, тогда и отправимся искать…
Но договорить он не успел. Раздался шорох шагов, и тут все увидели, что холм со всех сторон окружило большое войско. В свете луны их острые сабли и бердыши казались особенно зловещими. Стрельцы оглянулись вокруг, и по их жилам пробежал снежный холод. Ведь на лишенном стен холме мы оказались совсем беззащитны, точно как голые среди широкого поля. Не сговариваясь, мы выставили вперед бердыши, и я подумал, что наша горка, если взглянуть на нее со стороны, стала похожа на железного ежа. Выставил свое железо и я, хоть и маленькое, но все-таки острое, способное пронзить чье-нибудь тело и укусить за самое сердце.
Неприятельское войско остановилось. От него отделился человек в черном кафтане, и направился прямиком к нам, сбивая комья земли с изрытого откоса. Никто из стрельцов не шелохнулся, а те, что были ближе к незнакомцу, чуть-чуть отступили назад.
— Это сотник ихний, — прошептал кто-то, — Иван тот самый.
Черный Иван поднялся на холм, и, сохраняя безмолвие, сбросил с себя черный кафтан. Блеск расшитых золотом одежд озарил ночную мглу. На голове сотника подобно звезде загорелась шапка Мономаха.
Первый рухнул на колени Степан Афанасьевич, его примеру последовали и остальные стрельцы. Отец толкнул меня в спину, чтобы и я последовал общему примеру.
— Зачем?! — не понял я, — Он же — бунтарь!
— Ты чего?! — крикнул прямо на ухо отец, — Это же царь, царь наш!
Я рухнул на колени и закрыл глаза, не в силах перенести острый, как полуденный луч, взгляд царских очей.
— Государева воля где хочет, там и веет, — прошептал кто-то.
Государь повернулся, и направился обратно к гонимым, которые теперь его волей стали избранными.
— Нет, не чуял я царской воли, — плакал Степан Афанасьевич, и бился головой о пропитанную золой и кровью землю, — Государь наш отделил агнцев от козлищ, и мы, мы…
Я поднялся на ноги и бросился вслед за своим царем. Догнав Государя, я упал перед ним на колени, и ручей моих слез оросил засохшую после вчерашней битвы кровавую землю.
Государь поднял меня с колен и обнял. Потом он повернулся к отряду Степана Афанасьевича, и опять окинул стрельцов своим взглядом.
— Нет на вас греха, и я на вас зла не держу, — задумчиво сказал он, — Но помните, что все, что было нынче, повторится вновь, только страшнее и злее. И тогда вы решите, быть вам гонителями или гонимыми, служить силе или правде…
Вот такой урок дал мудрый царь своему народу.
Товарищ Хальген
2007 год
(комментариев: 0)
|
(19-10-2007)
Дедушка с внуком и внучкой брели по берегу моря. День выдался не курортный, с дерущимися волнами и мелкими дождевыми каплями. Погодка, одним словом, оказалась самой подходящей для того, чтобы отдохнуть от отдыха и подумать о чем-нибудь важном.
— Вот, внучки, в этом море я утопил свою зависть… — промолвил дед и поковырял носком ботинка мокрый ракушечный песок.
— Зависть?! — недоуменно переглянулись внук и внучка.
— Да, зависть. С тех пор никому не завидую, ни в мелочах, ни по крупному. А та зависть была злобно большой, я дивлюсь даже, как морюшко из берегов не вышло… С тех пор я, правда, на это море сейчас впервые вернулся, а оно ничуть не переменилось, все такое же, как и тогда… Тогда…
Они присели на корявое бревно, принесенное на берег каким-то особенно дюжим штормом. Дедушка неторопливо закурил папироску, посмотрел на небо, и погрузился в те времена, когда на его сердце подпрыгивала пудовая гиря зависти…
Сколько себя помню, я был круглым сиротой, и всегда дивился на тех малышей, родители которых были где-то рядом. Мы с дедом и бабушкой жили тогда в невзрачном двухэтажном домике, сложенном из сырого кирпича. Когда-то он, видимо, был побелен, но, видать, малярная кисть прикасалась к жилищу моего детства очень давно, и его стены я запомнил злобно-серыми, почти черными. К тому же одна половина строения как будто поссорилась с другой и решила уйти от нее подальше, из-за чего прямо посередине домика зияла похожая на молнию щель. Жильцы затыкали эту брешь несуразными тряпками, что ничуть не спасало от постоянного холода и сырости, а также от прущей с улицы черной пыли.
На нашем этаже жило еще десять семейств, отцы которых днем захлебывались потом на шахте, а по вечерам остервенело пили водку и тяжко бузили. Музыка пляшущих кулаков и кровавого хлюпанья носов становилась особенно громкой по праздникам и дням получек, когда дом превращался в какое-то подобие адовой печки.
Подземная темнота, приносимая мужиками из шахтных кишок, пропитывала и их жен, и детей. Каждый из живущих здесь был угрюм, как дно помойной ямы, и казалось, что уголь, пропитавший их тела и одежды, также забрался и в самое их нутро.
Я жил с дедом и бабушкой. Они еще помнили времена другой Придонщины. Той, которая ничем не походила на пленивший ее Донбасс. Бескрайние поля, звенящие золотом спелой пшеницы, южные лихие песни, похожие на облака белые села, купающиеся в вишневом и сливовом аромате. Но ненасытная пасть угольного подземелья сожрала весь тот мир, сделала небеса мутно-серыми, покрыла степную гладь плевками отвалов — терриконов. Проглотила она и родное село моих предков, выбросив на его место похожий на груду экскрементов шахтерский поселок со странным названием Красный Уголь.
В один из дней своего детства я сидел на лавке возле окна и листал большую детскую книжку, которую мой дед недавно принес из города. С улицы доносилась печальная музыка. Недавно в шахте произошел обвал, и, поглотив живых людей, она не отдала Божьему свету даже мертвецов. Под очередной заунывный аккорд я перевернул страницу, и мне в лицо посмотрело нечто невероятное. Во всю ширину картинки красовалось подводное царство, где среди леса из белых, красных и черных кораллов сновали красные и золотые рыбешки. Морское дно светилось от груд жемчуга и драгоценных камней, и на нем восседали красавицы-русалки, поющие, наверное, что-то веселое. В середине картинки стоял обвитый коралловыми деревьями трон, сделанный из перламутровых раковин, и на нем восседал бородатый морской царь.
Я внимательно разглядел картинку, потом посмотрел в окно, на рыжие от ржавчины ворота шахты. «Интересно, а есть ли там, под водой, шахты? А если нет, то куда морской царь ездит покупать уголь?!», подумалось мне.
Тем временем в комнату вошла бабушка Галя и увидела картинку.
— Морем на картинке любуешься, — вздохнула она, — Твоя мама тоже все хотела на море взглянуть, все не верила, что там другого берега не видно. Так и не довелось ей…
— Почему не довелось? — наивно поинтересовался я.
— Не свозил ее твой батька… Хотя, какой он тебе батька. Упыри соседские, и то лучше, они хоть своих ребятишек и колотят, зато иной раз и конфеток купят к празднику, и одежку какую. А тот, так совсем… — бабушка махнула рукой, не жилая говорить о том человеке, кровь которого течет по моим жилам.
В тот день бабушка впервые рассказала мне историю про мою мать, да про столичного артиста Кораллова, моего злосчастного отца. Потом она повторяла этот рассказ еще с десяток раз, всякий раз что-то к нему добавляя, и что-то от него убавляя. Но во мне он раз и навсегда запечатлелся набором картинок, таких крепких, будто отпечатались они вовсе не на горячих хлябях человеческой памяти, но на холодном камне.
Кто не знал столичного артиста Кораллова? Его имя, а, точнее, броский, как шоколадная фольга, псевдоним, гулял как по напомаженным устам столичных дамочек, так и по морщинистым ртам суровых крестьянок. Его гладкое и лоснящееся, как у персидского кота, лицо смотрело с десятков афиш, висящих и на разукрашенной тумбе Большого театра, и на прокопченных стенах заводского клуба «Молодой энтузиаст». Если какой-нибудь далекий город ожидал приезда такой знаменитости, то о предстоящем выступлении Кораллова местные жители старались говорить шепотом, чтобы, не дай Бог, нечаянно не сглазить, не спугнуть такого важного гостя. Встречи артиста на провинциальных пристанях и вокзалах нередко заканчивались жуткой давкой, в которой случались и человеческие жертвы. Например, в Саранске одного из восторженных зевак толпа вдавила прямо под колеса маневрового локомотива.
На своих концертах Кораллов делал из своей сцены некое подобие морского дна. Он украшал ее картонным и жестяными кораллами, повсюду разбрасывал слепленный из папье-маше жемчуг, специальные осветительные хитрости создавали видимость колеблющейся воды. Сам Кораллов, конечно же, занимал место на троне, сделанном из картонной ракушки, а вокруг него стоял хор из ослепительных красавиц, наряженных под русалок с тряпичными хвостами.
Когда зрители слушали его концерты, то очень жалели, что не могут раскрыть свои уши до размеров Тихого океана, и вынуждены довольствоваться лишь тем, что способны уловить два маленьких слуховых отверстия. Правда, среди них тоже иной раз находились выдумщики, и однажды одна особенно смышленая обожательница Кораллова пришла к нему на концерт, нацепив на каждое ухо по раструбу, сварганенному из старых ведер.
Для моей мамы Кораллов, конечно же, был так же далек, как море Баффина. Она тихо и незаметно жила в «Красном Угле», училась на бухгалтерских курсах, чтобы в скором будущем влиться в трудовую жизнь своей родины, которую теперь именовали исключительно Донбассом. Но, едва ей выдавалась свободная минутка, мама начинала петь старые песни, которые некогда неслись по нашим вольным степям. Пела она так, что даже угрюмые шахтеры прекращали праздничную бузу, и, потирая расквашенные носы, внимали трепету ее голоса. Да, маму знали и любили во всем «Красном Угле», но в ней это признание порождало лишь тоску, ибо усиливало мысль о том, что ей никогда не покинуть этого края изуродованных степей, мертвых вод, да угольного смрада.
Никто не знает, почему эта знаменитость решила посетить и наш злосчастный поселок. Одни говорили, что так ему приказало высшее начальство. Другие же утверждали, что Кораллов просто поспорил по пьяни с друзьями, ткнул с закрытыми глазами пальцем в карту, и отправился в то селение, на которое лег кончик его ногтя.
Но, как бы то ни было, Красный Уголь вовсю приготовился к встрече знатного гостя. Его улицы подмели, дома и бараки кое-где побелили, даже залепили щель, зияющую в середине нашего дома. Правда, замазали ее кое-как, и глина вскоре отошла, снова обнажив черную рану. На копре шахты закраснел плакат, на котором с большим трудом можно было разобрать корявую надпись «Искусство — народу». Из передовиков и ударников производства срочно набрали команду встречающих, звездой которой, конечно, стала самая красивая девушка этого поселка, то есть моя мама. Именно она должна была преподнести Кораллову обычные для таких случаев хлеб-соль.
В заветный день народ столпился на станционном перроне. Тысяча глаз всматривалась в блеск рельс и чернь шпал, дожидаясь появления долгожданного поезда. Наконец из-за ближайшего террикона выплыла паровозная морда. Громыхая вагонной гармонью, паровоз подполз к станции и окутался облаком пара. Моя мама, наряженная в яркий казачий сарафан и с цветочным венком в волосах, уже застыла у означенного вагона. Она неуклюже протягивала вперед круглый каравай и маленькую солонку.
Дверь со скрипом отворилась, и на лесенку ступили ноги, обутые в туфли, которые, конечно же, никогда не встречались с грубой почвой. Их лак блестел, наверное, как спокойная морская гладь, и моя мама чуть не заплакала, когда первые пылинки наших краев замарали эту чудесную обувь. Сперва она смотрела лишь на ботинки, а когда подняла голову, то едва не упала, ведь перед ней расплылось в улыбке живое лицо афиши.
Кораллов тут же почуял ее конфуз, и, отломив одной рукой ломтик хлеба, другой обхватил ее за талию. После этого он наклонился к самому уху моей матери и принялся ей что-то шептать. Что говорил этот заезжий артист, осталось непролазной тайной. Должно быть, эти слова были веселыми, ведь все заметили, что мама стала беззвучно смеяться, проглатывая хохот внутрь себя.
Так и приехали в клуб вместе, Кораллов и моя мама. Там она провела весь день и осталась на ночь, как она объяснила бабушке — помогать артисту подготавливать выступление (будто без нее помощниц было мало, десять «русалок» вместе с ним из столицы приехало!).
На следующий день восторженная публика облепила зал нашего клуба. Народ толкался в проходах, торчал где-то сверху кулис, и едва не залез на большую люстру. Когда занавес открылся, зрители разглядели Кораллова, принявшего облик морского царя, вокруг которого стояли одиннадцать русалок. Но ведь из города он привез всего десять?! И тут народ ждало удивление, ведь в «лишней» русалке все могли разглядеть знакомые черты моей матери.
Начался водоворот концерта. Народ бушевал так, что клубное начальство всерьез опасалось за целость стен и потолка. Поток раскаленных песен сплавил людей в единый монолит, стержнем которого были два голоса — Кораллова и моей мамы. Они отворяли для народа окошко в другой, красивый и цветной мир, которое с завершением концерта, увы, захлопнется, и людям не останется ничего, как в одиночку расходиться по своим грязным и неуютным норам. Но пока лились песни, окно было открыто настежь, и никто не вспоминал ни про смрадный забой шахты, ни про сыновей — хулиганов.
Все хорошее кончается очень быстро. И вот народ, сохраняя в себе гаснущие уголки былого веселья, стал разбредаться по лачугам. Лишь только в сердце моей мамы веселье не гасло, а, наоборот, разгоралось все сильнее и сильнее.
— Что это с тобой? — покачала головой моя бабушка.
— Я еду! — воскликнула мама, — Еду с Коралловым, буду петь у него за русалку. Он берет меня с собой! Завтра же, утренним поездом едем в Севастополь, там у нас концерт!
Мама принялась паковать два чемодана, заталкивая в них свою былую жизнь. То, что не влезало, она либо бросала в окно, либо, со словами «отдайте соседям», откидывала в сторону родителей.
— Может не стоит вот так, сразу… — осторожно пробормотал дед.
— Чего не стоит?! — огрызнулась мама, — Что меня тут ждет?! Работа счетовода на шахте?! Или вы мне что-нибудь получше обеспечите?!
Дедушка пожал плечами, а бабушка уронила слезу на занозистый пол. Действительно, ничего лучше они предложить своей дочке не могли. Остаток ночи прошел в молчаливом чаепитие. На нем расстающееся семейство выпило целых два самовара чая. А с первыми лучами купающегося в дымных облаках солнца мама двинулась к станции.
Дед и бабушка, не зная, горевать им или радоваться, просто легли спать. Разбудил их протяжный, как вой умирающего волка, стук в дверь. Протирая сонные глаза, дед пошел открывать, и увидел перед собой родную дочь, всю заплаканную, и уже без чемоданов.
— Что?! — только и смог спросить дед.
— Он!.. Он!.. — только и смогла ответить мама.
Целую неделю она неподвижно просидела возле окна, размазывая пальцем слезы по грязному стеклу. А потом чуть-чуть успокоилась и рассказала родителям, как Кораллов, ничего не сказав, просто захлопнул перед самым ее носом вагонную дверь и повернул изнутри замок. Путь в ослепительные дали оказался отрезан в самом прямом смысле. Последнее, что она видела — это ухмыляющуюся, злорадную рожу артиста, из которой, как будто, вместо пота сочилось ощущение своего превосходства. «Не была бы комсомолкой, подумала бы, что он — бес» — пронеслось в маминой голове.
Все мамины пророчества о ее судьбе сбылись. Она стала работать на шахте бухгалтером, и в самодеятельности уже не пела. Вскоре она с удивлением отметила, что ее живот начал уверенно расти. Однозначно, ожидался ребенок.
Тогда моя мама решила, что ребеночка она родит, но никогда не будет считать Кораллова его отцом. Она убедит себя и всех, что случилась неслыханное, ребенок родился вообще без отца.
Так и появился я. За то, что ребенок родился сам собой, без всякого мужского участия, мою маму очень похвалил помощник местного секретаря по атеизму. «Это поможет нам быстрее покончить со старыми предрассудками! Я обязательно напишу брошюру!», сказал он. Также обрадовались маминому поступку и в женсовете шахты, ей даже особую лекцию прочитать предложили, но она отказалась. Правда, когда меня записывали в казенные бумаги, то все-таки потребовали дать отчество, и мама сделала его из имени деда. Так и стал я Константином Васильевичем Котенко.
Еще год мама проработала в конторе на шахте, а потом ей непонятно зачем пришлось отправиться в самый забой, впервые в жизни. Потом поговаривали, будто она несла обед горному мастеру Мише, в которого тогда влюбилась. Как бы то ни было, черная лапа обвала с грохотом накрыла и мою маму, и мастера Мишу, и еще два десятка рабочих. Второй обвал похоронил десяток спасателей, которые тщетно пробивались в нутро подземной могилы, чтобы вытащить оттуда хотя бы мертвые тела. Так и осталась мама лежать в угольном мраке, в полукилометре от деревьев и цветов.
Кораллову, конечно, об этом не сообщили. Его имя стало у нас запретным, и упомянуть его значило то же самое, что во времена иные вспомнить о нечистом. Лишь однажды дед шепнул на ухо бабушке, что услышал в пивной, будто Кораллов переехал из столицы в пальмовый крымский город, и там он растит своего законного сына Артура. Его шепот тут же лег и в мое ухо, и перед глазами выросло безмятежное подводное царство, в центре которого стоит ракушечный трон, на котором восседают теперь уже двое — сам злосчастный Кораллов, и его новый сын, хотя то место было предназначено для меня. Ответом на мои мысли стала бессмысленная, сказанная в никуда фраза бабушки:
— И чем наш Костя хуже?!
С тех пор тень счастливого брата преследовала меня повсюду. Едва я садился есть похлебку с хлебным мякишем, как тут же видел Артура, жующего что-то невероятно-вкусное, вроде красной икры, три крупинки которой дед мне как-то принес с какого-то местного праздника. Когда среди ночи нас поднимали с постелей зверские крики соседей, я сразу представлял невидимого братца, мирно спящего под нежное русалочье пение. Если мой нос забивался поднятой ветром угольной пылью, я тут же думал о тех чудесных ароматах, которые влетают в ноздри Артура. Однажды мои протертые штаны с треском разорвались, а оба ботинка разом лопнули, открыв ветрам и сырости свои хищные пасти, и передо мной мелькнуло множество расшитых золотом одежд и ботинок, которые каждый день надевает на себя сын Кораллова.
Со временем мне стало казаться, что каждое мое несчастие — это новая вспышка беспричинного веселья Артурки. Как-то раз я споткнулся об валявшееся на улице бревно и больно ушиб ногу, и тут же почувствовал гром веселья, разразившийся в нутре далекого братца.
Так и тлел во мне фитиль зависти до того дня, когда он не рванул во мне сокрушающим взрывом, развернувшим дорогу моей жизни. Это произошло в тот день, когда я, покуривая подобранную в дедушкином кармане папироску, ждал свою первую любовь, Настеньку. Эх, первая любовь, первая любовь… Она похожа на любимую русскими южанами голубятню, внутри которой кружатся голуби-мысли и голуби-мечты. И у каждого такого голубя на месте крыльев есть две жизни, две судьбы, моя и Настина. Они неразделимы, ведь без одного крыла голубь уже никуда не полетит, а птица без небес — уже не птица. Во всем мире для меня в те дни не было ничего, кроме неба Настиных синих глаз и ночи ее черных волос, в которой сияли звезды ее маленьких серебряных сережек.
И вот, я бросил недокуренную папиросу, и застыл, как лед, на месте, когда на меня выплыло долгожданное Настенькино тело. Ее душа, как я чуял, уже давно вилась вокруг моего сердца, и расстаться с ней я никогда не мог.
Я подошел к возлюбленной, и принялся сбивчиво, кусая язык, рассказывать ей о своей любви, даже стишки какие-то наплел, хотя ни до, ни после этого не смог сложить ни одной рифмы.
Настя резко отвернула голову, потом опять посмотрела на меня, только ее глаза из двух маленьких небес неожиданно обратились в два беспощадных сверла:
— Ты разве не знаешь, что девушки любят, когда для них совершают подвиги?! Ты готов на подвиг, а?!
— Готов… — прошептал я.
— Кощея в своих фантазиях порубить или Тугарина-змея засолить?! — усмехнулась она, — Мне один подвиг нужен — увезти меня из этой душегубки, поселить в центре красивого города, и каждый год показывать мне теплое, пахнущее водорослями море! Совершившего его я полюблю, кем бы он ни был — хоть кривым, хоть косым, хоть лысым. А с тобой у нас что будет? Ты вырастешь, станешь паршивый уголь ковырять, самогон жрать, да меня собачьей цепью бить, как отец мамку! А я буду в конторе на шахте по счетам пальцем дубасить, да тебя пьяного унимать?!
— Но я… Я не буду пить… — прошептал я.
— Тогда от тоски сдохнешь, — злобно прошипела она, — В той дыре иначе нельзя.
Настенька указала рукой в сторону шахты, возле которой яростно чадила труба новой кочегарки.
— Мы уедем… — упрямо прошептал я.
— Куда?! — злобно усмехнулась она.
— В город. И на море возить буду…
— И будем жить на чердаке или в подвале, мести улицы или мусор в помойках трамбовать?! — уже во весь голос засмеялась она, — А потом поедем к морю грязь за курортниками подбирать?! Нет!
В это мгновение я ощутил, как целый ковш яростной зависти вылился на мое сердце. Хотелось еще что-то сказать, но из груди вырывалось одно лишь бульканье. Я махнул рукой, потом резко отвернулся, и побрел домой, натыкаясь на стены и заборы.
Через пару дней я узнал, что у Настьки уже давно есть жених — горбатый проводник поезда «Ленинград — Москва — Новороссийск», который старше ее аж на тридцать лет. Но что я мог поделать, если на форменном пиджаке горбуна блестели частички городской пыли, которые были для нее столь милы…
Горбуну я ничуть не позавидовал, ведь ему в Настькиных мечтах отводилась роль всего-навсего ездовой лошадки. Нет, мой братец — вот ее идеал, именно о нем она и мечтает, потому так и бредит поездками к морю и запахом водорослей! Только не говорит об этом, боится признаться самой себе.
Я представил себе Настю в объятьях воображаемого Артурки, разглядел каждую жилку, вздувшуюся на их телах, и зарево зависти озарило меня изнутри. «Зачем, зачем он тебе?! Ведь все равно отринет тебя, бросит, и ты останешься одна! Он наложит на тебя заклятие, и ты уже не будешь никому нужна, и останется тебе только рваться в его холодное, пропитанное водой сердце! А я — вот он, всегда был бы рядом с тобой!», раздумывал я, когда брел в свой унылый домик.
В прихожей нашего длинного, заваленного всякой рухлядью коридора, стояла полная бутыль самогона. Должно быть, ее забыл кто-то из соседей-шахтеров. Не испытывая ни малейших угрызений совести, я взял эту бутылку, и, не заходя к деду и бабушке, вышел на улицу. «Напьюсь первый раз в жизни. Все равно мне Настька это предрекла, надо же когда-нибудь начинать», решил я, и зашагал к дому друга Коли.
Коля обитал в домике-мазанке, сохранившемся еще от тех времен, когда об угле здесь еще и не слыхивали. В хате у него была своя комната с собственным выходом на улицу, и потому я мог придти к нему, избежав встречи с его родителями — дядей Вовой и тетей Клавой.
— Коля, хочешь?! — спросил я прямо с порога и протянул ему бутыль.
Тот удивленно скосил глаза, но потом утвердительно кивнул головой и даже достал откуда-то два граненых стакана и шмат сала.
Мы пили огненные слезы, и я все рассказывал и рассказывал про свою Настю.
— Да хватит тебе. Ну ее на х…, разве ты не понял, что она — п… и б…?! — сказал, наконец, он. Коля любил вырастать в своих глазах, пропуская через свою речь «шахтерские» слова.
— Э-э-эх! — вздохнул я.
— Ладно, — успокоил меня Коля, — Я тебе такую вещь расскажу, что скоро все девчонки наши будут. Давай поступать в морское училище!
— Куда? — не понял я.
Вместо ответа друг вытащил с книжной полки маленький плакатик, на котором среди бурлящих волн возвышался кораблик с хищным острым носом.
— Это — эсминец, — сказал Коля, — Такой военный корабль, у которого есть пушки, мины, и глубинные бомбы.
— Какие бомбы? — удивился я.
— Глубинные! Их в море бросают, и они там взрываются. Так по вражеским подводным лодкам бьют.
— А до дна они достать могут?
— Наверное, могут, — твердо ответил Коля.
Я тут же представил себе коралловое царство, разбиваемое взрывом невиданной мощи. Куски раковин, осколки кораллов, облака взбаламученного ила смешиваются с кровью и ошметками плоти Артура. Одно мгновение — и «отлиты кошке мышкины слезы», и мы в расчете с невиданным братцем, который своею жизнью отобрал у меня все счастье, которое только могло у меня быть! Я это должен сделать. Мои зависть и ненависть обязательно переплавятся в тяжелую и круглую бомбу, летящую до самых глубин, от которой уже не укроешься!
Тут же я почувствовал, как в конце жизни сама собой выросла ее цель, и от этого сделалось так радостно, что я тут же перестал лить слезы по Настьке. Наполнив стаканы, мы сделали очередные глотки, и я, обняв друга, громко крикнул:
— Конечно, пойдем в училище! За это и выпьем! Ура!
Когда я, считая своим телом все лужи и канавы, брел домой, перед глазами пылал пожар, с сухим треском пожирающий мокрый коралловый лес. Среди языков этого негасимого пламени корчился ненавистный Артурка. Он заходился в отвратительном крике, его глаза вылезали из орбит, раздувались и лопались. Наконец, он сам проваливался в огненные глубины, и его шипящая и пузырящаяся кожа сама собой слезала с костей. «Так будет, так будет, так будет!», говорило мне сердце.
И я стал считать дни до гибели проклятого кораллового царства. Иногда я злорадно представлял себе вымышленное лицо брата, который еще не знает, что где-то далеко, в Богом забытом «Красном Угле» потихоньку вырастает его жуткая смерть.
Достав с полки покрытую пылью книжку своего детства, я открыл ее на странице, где по-прежнему ярко красовались кораллы и русалки. Картинку я сперва проткнул карандашом во многих местах, а потом искромсал ее ножницами, представляя свою будущую минную атаку. Капут коралловому царству, смерть ему!
Через три года я видел свой Красный Уголь из тамбура плацкартного вагона. Рядом со мной стоял верный друг Коля, а шахтная кочегарка махала нам на прощание струей особенно черного дыма. Меня никто не провожал, ведь бабушке не здоровилось, а дедушка не мог отойти от нее. Коле было хуже. На платформе захлебывалась слезами его мать, хотя ее глаза светились радостными огнями. Эти бесполезные слезы, конечно, портили моему другу весь праздник, и он, чмокнув на прощание мамашу, удалился в недра вагона. Поезд дернулся, и вскоре Красный Уголь навсегда скрылся от меня за терриконом.
Прошла всего какая-то неделька, и я уже поступил в военно-морское училище. Колю не приняли — плохо знал математику, да и по-русски писал неважно, пришлось ему идти в танкисты. А меня взяли. Да и как не взять в училище человека, у которого вместо всех мыслей одна глубинно-бомбовая атака?!
Каждая написанная в тетрадке формула казалась мне еще одним движением к смерти кораллового царства, и поэтому не было в училище лучшего физика и математика, чем был я. Правда, рвение в этих науках пришлось приуменьшить, когда преподаватели стали просить начальство о моем переводе в университет. Им было обидно, что такой математический ум станет простым минером! Знали бы они, что этот ум намертво прикован к глубинной бомбе, и, стоит его только оторвать от нее, как все математические способности сейчас же растают, как туман на рассвете жаркого дня!
Но, к счастью, все обошлось, и через несколько лет я сделал звонкий шаг по палубе эсминца «Сообразительный», что стоял у пирса в Севастополе. На корабль я прибыл в качестве нового командира БЧ-3, и к моему заведованию относились мины, торпеды и любимые глубинные бомбы. Едва я дотронулся до холодного бока бомбы, мое сердце тут же замерло, будто даже ему передался мороз железа. А потом оно забилось часто-часто, почуяв спящую в бомбе беспощадную силу, способную в одно мгновение обратить коралловый рай моего брата в облако придонной мути.
Наверное, матросы не полюбили своего нового начальника. Я их гонял с рассвета и до заката, добиваясь, чтобы торпеды, мины, а, главное, мои любимицы, глубинные бомбы, всегда пребывали в таком виде, словно уже через мгновение им предстоит совершить смертоносный нырок в пучину. Но, что удивительно, с тех времен моя память не сохранила лиц сослуживцев. Не помню что бы с кем-нибудь о чем-то говорил, кого-то слушал, или даже на кого-то смотрел. Должно быть, в те дни я специально вычеркивал из своей жизни людей, не проявлял никакого интереса к их жизни. Они интересовали меня ровно настолько, насколько соприкасались с тремя действующими лицами будущей драмы — морем, глубинной бомбой и мной. Подчиненные мичмана и матросы вообще мне казались хлипкой и самой ненадежной частью моего оружия, за что я испытывал к ним некоторое презрение. На ответное отношение мне было глубоко наплевать, и я даже не смутился, когда узнал, что на корабле за мной закрепилась кличка «Оловянный». Еще я услышал, что говорили, будто я строг, как выговор, но и то меня не волновало.
Только с красивым и беспощадным оружием я дружил крепко. Мне иногда даже казалось, что хищные торпеды и злые глубинные бомбы при каждой встрече со мной обязательно бы улыбались, имей они рты. По крайней мере, при прикосновении к стали их корпусов, вместо привычного и естественного холода я почему-то всякий раз ощущал почти живое тепло.
Быть может, рано или поздно я обратился бы во всеобщий объект насмешек, в самого несчастного офицера всего флота, ведь на морской службе надо уметь ладить не только с железом, но и с людьми. Могло бы так случиться, что я бы дослужился до старости, так и не исполнив своей мечты. Тогда раскаленная звезда моей души постепенно бы обернулась остывшим камнем, с которым я бы и сошел когда-нибудь на берег, чтобы потом отправиться в могилу. Но то была другая, не похожая на нашу эпоха, и ее невидимая рука развернула мою жизнь как раз в нужную для меня сторону.
В обнимку со своей долгожданной подругой, то есть бомбой, я и встретил летний солнцеворот 1941 года. Через несколько часов я услышал от командира короткое слово «война», и даже не сразу понял, к чему оно сказано, ведь чувство нескончаемого сражения преследовало меня с самого детства. Позднее замполит рассказывал про вероломное нападение немцев, про бои на границе и бомбежки городов. Но для меня все это казалось чем-то далеким, близкой была только глубинная бомба, и я чувствовал, что очень скоро ее беспощадная сила должна проснуться.
25 июня сонный покой бухты разрезал вой турбин нашего эсминца. Из-под форштевня вылетели пенные буруны, и корабль двинулся в открытое море, в стеклянных глубинах которого я и представлял себе коралловое царство, равнодушное к войнам и всей поверхностной жизни. Вскоре громада «Сообразительного» уже резала волны открытого моря, окружая себя россыпью золотистых брызг.
Я чувствовал свое торжество, будто все предрешено, и я уже обратился в победителя моря. Моя душа приплясывала в такт волнам, и дожидающаяся своего мгновения глубинная бомба терпеливо грелась в лучах светила. Эсминец сделал разворот, и теперь казалось, будто корабль спускается с самого солнца по сброшенной им в море трепетной дорожке. Наконец, шум двигателей стих, корабль лег в дрейф, и я устремил свой взгляд в беспросветную зелень волн.
Я знал, что где-то сейчас идет свирепый морской бой. Наши лидеры «Москва» и «Харьков» пошли в самую пасть врага, туда, где ощетинилась десятками орудий морская крепость Констанца. Уже вовсю гулял по небу грохот тяжелых выстрелов, и где-то на западе сверкали частые красные вспышки, которым не было помехой даже южное июньское солнце.
Но я смотрел на стаю юрких рыбешек, снующих у борта нашего притихшего корабля. Время от времени они высовывали из воды свои склизкие морды, и мне казалось, будто рыбки смотрят мне в глаза своими круглыми и почти неживыми очами. Потом они ныряли в глубину и исчезали из вида, и я думал, что рыбы проваливаются в пронизанные светом морские глубины, проплывают над коралловым царством, в центре которого на троне — ракушке восседает мой враг и брат Артур. Интересно, понимает ли он их язык, и могут ли рыбешки поведать ему о нависшей смерти? Наверное, нет. Рыбехи сейчас соединяют два мира, снуют между палачом и жертвой, сами о том не ведая, ничего не запоминая и не понимая. Когда один из видимых ими миров кончится, они только удивятся, покрутят своими холодными носами, и заживут, как прежде, никогда больше не вспомнив об исчезнувшем…
Из раздумий меня вывел силуэт корабля, появившийся справа по борту. То был наш лидер «Харьков». Шел он очень медленно, все время кренясь на левый борт и оставляя над морем след из разорванных клочьев черного дыма. Я напряг глаза, чтобы разглядеть второй корабль, лидер «Москва», но, сколько не всматривался, не смог разглядеть на горизонте даже крохотного бугорка.
Внезапно что-то мощное и большое пронеслось под водой возле эсминца, едва не оцарапав его стальную кожу. Беспощадность, с которой несся этот предмет, не оставляла сомнений в человеческом его происхождении. Тут же раздались колокола громкого боя.
Дальше все происходило как будто само собой. Сердце дребезжало от радости, мозг выбрасывал остро заточенные команды, и все происходило так, как я о том и мечтал на протяжении почти всей своей жизни.
— Первая, вторая, третья — товсь! Пли!
Одну из своих глубинных бомб я, как любящий отец, успел на прощание обнять и поцеловать в гладкий бок.
Раздался грохот бомбометов, и смертоносные шары нырнули в пучину. Еще мгновение — и где-то в морских недрах пророкотали взрывы, от которых наш корабль чуть-чуть подбросило и плавно поставило обратно на морскую гладь.
Я закрыл глаза и увидел, как где-то внизу мягкая и ласковая прежде вода неожиданно стала жесткой и беспощадной. Вой водоворота, заглушив нежное русалочье пение, вторгся в обитель подводного царства. С треском рухнули прекрасные коралловые леса, разлетелась на тысячу осколков раковина-трон, смешались с илом драгоценные жемчуга. В мгновение ока тысячелетняя подводная идиллия превратилась в кровавую мясорубку, которая закружила выпотрошенные тела русалок и самого их великого царя Артура, моего брата — недруга…
Когда я открыл глаза, мне представилась реальность, которая оказалась ничуть не печальнее фантазии. За кормой эсминца как будто вспыхнула радуга. То большое масляное пятно, выплывшее из морских недр, расстелилось по соленым водам. Неожиданно из самой середины пятна вынырнуло что-то большое и тяжелое, и тут же убралось обратно в пучину. «Корма подводной лодки», безошибочно определил я. Поднявшийся бурун захлестнул нашу палубу и швырнул прямо к моим ногам комок медузы, которая, должно быть была счастлива оттого, что не умеет бояться.
Светясь улыбкой, ко мне подошел наш командир.
— Молодчина!
Он по-дружески меня обнял и пообещал, что представить к награде тотчас после того, как мы вернемся в базу.
Стальная туша корабля резала море, на которое я смотрел уже равнодушно, как на поверженного и неспособного к возрождению противника. О своей будущей награде я почти не думал, ведь самый высший из всех возможных орденов, орден отмщения, моя душа уже и так получила. Радость стала тихой и плавной, как легкая музыка, и вместе с ней я вернулся к белому берегу.
Бесполезно рассказывать о том, как красная радость может темнеть и превращаться в черное раскаяние тем, кто сам этого не пережил. На берегу нас встретили неожиданно мрачные лица моряков и их родственников. С нами даже никто не здоровался, все отворачивали лица, будто не хотели даже нас замечать. Особым презрением люди покрыли командира и меня, ведь именно в нас они видели виновников случившейся беды.
Все три мои глубинные бомбы рванули аккуратно у бортов нашей подводной лодки «Щ-206». Прочный корпус треснул сразу в нескольких местах, и экипаж погиб почти мгновенно, без лишних мучений. Конечно, нашей вины в гибели подводной лодки не было — она атаковала наш корабль первой, мы только оборонялись. К тому же командир не имел информации о том, что в заданном квадрате находилась подводная лодка нашего флота. Очевидно, виновные находились где-то наверху, то есть, в командовании. Но все равно душу каждого из нас упрямо грызла собака по имени совесть.
Особенно злобно эта собака грызла мою душу. Ведь каждая сброшенная глубинная бомба была сгустком моей ненависти, направленной против брата, и в итоге вся эта злоба досталась нашим братьям — морякам.
Через несколько дней мне удалось достать список экипажа злосчастной «Щ-206», который я стал читать, закрывшись в своей каюте. Список этот был составлен по фамилиям в алфавитном порядке, не взирая на чины и звания. Едва я дошел до двадцатой фамилии, как меня затрясло и я, выронив лист, полез за бутылкой дрянного «шила», которая была у меня припрятана в надежном месте. Сделав богатырский глоток, я снова уставился в список, потом протер глаза и ущипнул себя за ухо. Сомнений быть не могло, там значился матрос А. Кораллов…
— Вот так вот моя зависть ни за что ни про что погубила моего брата, а с ним еще сорок человек, — закончил свой рассказ дед, выплюнул окурок, и закурил еще папироску.
— А ты потом как жил? — поинтересовался внук.
— Я? Переживал, конечно, что такое сотворил, но много не попереживаешь, когда война идет. Я и воевал. Жизнь свою уже не берег, хотел к брату уйти, чтоб хоть на Том Свете его увидеть, если на Этом не довелось. Первый свою голову подставлял под снаряды. Ведь, если бы я погиб, то грех бы мне простился, так у старцев сказано. Но не взял Господь мою душу, вот я до десятого десятка и дожил, даже бомба, что в десятке шагов от меня взорвалась, и та не зацепила. Как церкви открыли, молиться стал за упокой братца и всех моряков с той «Щ-206». И сам не знаю, простится ли мне когда тот грех. Теперь вот жить недолго осталось, решил вам о нем рассказать, затем сюда и поехал…
— Так ты хоть после войны узнал, кто был тот А. Кораллов? — спросил внук, о чем-то задумавшись.
— Об Артуре я мало узнал, только выяснил, что жизнь его была не слаще, чем моя, даже еще горше. Тот артист, Кораллов, оказывается, утонул в море, когда ему годик был, а мне — три. Просто пошел искупаться и больше не вернулся, его даже водолазы не нашли, как будто растворился. Что было с матерью Артура — я не знаю, только мальчишка совсем одинешенек остался, даже деда и бабки у него не было. Я узнал, что он в детдоме рос…
Старик замолчал и широкими, морщинистыми глазами уставился в даль того моря, где когда-то давно утонула его огненная зависть.
Товарищ Хальген
2007 год
(комментариев: 0)
|
- Гляди, мне поставили новую пломбу! (19-10-2007)
Дедушка с внуком и внучкой брели по берегу моря. День выдался не курортный, с дерущимися волнами и мелкими дождевыми каплями. Погодка, одним словом, оказалась самой подходящей для того, чтобы отдохнуть от отдыха и подумать о чем-нибудь важном.
— Вот, внучки, в этом море я утопил свою зависть… — промолвил дед и поковырял носком ботинка мокрый ракушечный песок.
— Зависть?! — недоуменно переглянулись внук и внучка.
— Да, зависть. С тех пор никому не завидую, ни в мелочах, ни по крупному. А та зависть была злобно большой, я дивлюсь даже, как морюшко из берегов не вышло… С тех пор я, правда, на это море сейчас впервые вернулся, а оно ничуть не переменилось, все такое же, как и тогда… Тогда…
Они присели на корявое бревно, принесенное на берег каким-то особенно дюжим штормом. Дедушка неторопливо закурил папироску, посмотрел на небо, и погрузился в те времена, когда на его сердце подпрыгивала пудовая гиря зависти…
Сколько себя помню, я был круглым сиротой, и всегда дивился на тех малышей, родители которых были где-то рядом. Мы с дедом и бабушкой жили тогда в невзрачном двухэтажном домике, сложенном из сырого кирпича. Когда-то он, видимо, был побелен, но, видать, малярная кисть прикасалась к жилищу моего детства очень давно, и его стены я запомнил злобно-серыми, почти черными. К тому же одна половина строения как будто поссорилась с другой и решила уйти от нее подальше, из-за чего прямо посередине домика зияла похожая на молнию щель. Жильцы затыкали эту брешь несуразными тряпками, что ничуть не спасало от постоянного холода и сырости, а также от прущей с улицы черной пыли.
На нашем этаже жило еще десять семейств, отцы которых днем захлебывались потом на шахте, а по вечерам остервенело пили водку и тяжко бузили. Музыка пляшущих кулаков и кровавого хлюпанья носов становилась особенно громкой по праздникам и дням получек, когда дом превращался в какое-то подобие адовой печки.
Подземная темнота, приносимая мужиками из шахтных кишок, пропитывала и их жен, и детей. Каждый из живущих здесь был угрюм, как дно помойной ямы, и казалось, что уголь, пропитавший их тела и одежды, также забрался и в самое их нутро.
Я жил с дедом и бабушкой. Они еще помнили времена другой Придонщины. Той, которая ничем не походила на пленивший ее Донбасс. Бескрайние поля, звенящие золотом спелой пшеницы, южные лихие песни, похожие на облака белые села, купающиеся в вишневом и сливовом аромате. Но ненасытная пасть угольного подземелья сожрала весь тот мир, сделала небеса мутно-серыми, покрыла степную гладь плевками отвалов — терриконов. Проглотила она и родное село моих предков, выбросив на его место похожий на груду экскрементов шахтерский поселок со странным названием Красный Уголь.
В один из дней своего детства я сидел на лавке возле окна и листал большую детскую книжку, которую мой дед недавно принес из города. С улицы доносилась печальная музыка. Недавно в шахте произошел обвал, и, поглотив живых людей, она не отдала Божьему свету даже мертвецов. Под очередной заунывный аккорд я перевернул страницу, и мне в лицо посмотрело нечто невероятное. Во всю ширину картинки красовалось подводное царство, где среди леса из белых, красных и черных кораллов сновали красные и золотые рыбешки. Морское дно светилось от груд жемчуга и драгоценных камней, и на нем восседали красавицы-русалки, поющие, наверное, что-то веселое. В середине картинки стоял обвитый коралловыми деревьями трон, сделанный из перламутровых раковин, и на нем восседал бородатый морской царь.
Я внимательно разглядел картинку, потом посмотрел в окно, на рыжие от ржавчины ворота шахты. «Интересно, а есть ли там, под водой, шахты? А если нет, то куда морской царь ездит покупать уголь?!», подумалось мне.
Тем временем в комнату вошла бабушка Галя и увидела картинку.
— Морем на картинке любуешься, — вздохнула она, — Твоя мама тоже все хотела на море взглянуть, все не верила, что там другого берега не видно. Так и не довелось ей…
— Почему не довелось? — наивно поинтересовался я.
— Не свозил ее твой батька… Хотя, какой он тебе батька. Упыри соседские, и то лучше, они хоть своих ребятишек и колотят, зато иной раз и конфеток купят к празднику, и одежку какую. А тот, так совсем… — бабушка махнула рукой, не жилая говорить о том человеке, кровь которого течет по моим жилам.
В тот день бабушка впервые рассказала мне историю про мою мать, да про столичного артиста Кораллова, моего злосчастного отца. Потом она повторяла этот рассказ еще с десяток раз, всякий раз что-то к нему добавляя, и что-то от него убавляя. Но во мне он раз и навсегда запечатлелся набором картинок, таких крепких, будто отпечатались они вовсе не на горячих хлябях человеческой памяти, но на холодном камне.
Кто не знал столичного артиста Кораллова? Его имя, а, точнее, броский, как шоколадная фольга, псевдоним, гулял как по напомаженным устам столичных дамочек, так и по морщинистым ртам суровых крестьянок. Его гладкое и лоснящееся, как у персидского кота, лицо смотрело с десятков афиш, висящих и на разукрашенной тумбе Большого театра, и на прокопченных стенах заводского клуба «Молодой энтузиаст». Если какой-нибудь далекий город ожидал приезда такой знаменитости, то о предстоящем выступлении Кораллова местные жители старались говорить шепотом, чтобы, не дай Бог, нечаянно не сглазить, не спугнуть такого важного гостя. Встречи артиста на провинциальных пристанях и вокзалах нередко заканчивались жуткой давкой, в которой случались и человеческие жертвы. Например, в Саранске одного из восторженных зевак толпа вдавила прямо под колеса маневрового локомотива.
На своих концертах Кораллов делал из своей сцены некое подобие морского дна. Он украшал ее картонным и жестяными кораллами, повсюду разбрасывал слепленный из папье-маше жемчуг, специальные осветительные хитрости создавали видимость колеблющейся воды. Сам Кораллов, конечно же, занимал место на троне, сделанном из картонной ракушки, а вокруг него стоял хор из ослепительных красавиц, наряженных под русалок с тряпичными хвостами.
Когда зрители слушали его концерты, то очень жалели, что не могут раскрыть свои уши до размеров Тихого океана, и вынуждены довольствоваться лишь тем, что способны уловить два маленьких слуховых отверстия. Правда, среди них тоже иной раз находились выдумщики, и однажды одна особенно смышленая обожательница Кораллова пришла к нему на концерт, нацепив на каждое ухо по раструбу, сварганенному из старых ведер.
Для моей мамы Кораллов, конечно же, был так же далек, как море Баффина. Она тихо и незаметно жила в «Красном Угле», училась на бухгалтерских курсах, чтобы в скором будущем влиться в трудовую жизнь своей родины, которую теперь именовали исключительно Донбассом. Но, едва ей выдавалась свободная минутка, мама начинала петь старые песни, которые некогда неслись по нашим вольным степям. Пела она так, что даже угрюмые шахтеры прекращали праздничную бузу, и, потирая расквашенные носы, внимали трепету ее голоса. Да, маму знали и любили во всем «Красном Угле», но в ней это признание порождало лишь тоску, ибо усиливало мысль о том, что ей никогда не покинуть этого края изуродованных степей, мертвых вод, да угольного смрада.
Никто не знает, почему эта знаменитость решила посетить и наш злосчастный поселок. Одни говорили, что так ему приказало высшее начальство. Другие же утверждали, что Кораллов просто поспорил по пьяни с друзьями, ткнул с закрытыми глазами пальцем в карту, и отправился в то селение, на которое лег кончик его ногтя.
Но, как бы то ни было, Красный Уголь вовсю приготовился к встрече знатного гостя. Его улицы подмели, дома и бараки кое-где побелили, даже залепили щель, зияющую в середине нашего дома. Правда, замазали ее кое-как, и глина вскоре отошла, снова обнажив черную рану. На копре шахты закраснел плакат, на котором с большим трудом можно было разобрать корявую надпись «Искусство — народу». Из передовиков и ударников производства срочно набрали команду встречающих, звездой которой, конечно, стала самая красивая девушка этого поселка, то есть моя мама. Именно она должна была преподнести Кораллову обычные для таких случаев хлеб-соль.
В заветный день народ столпился на станционном перроне. Тысяча глаз всматривалась в блеск рельс и чернь шпал, дожидаясь появления долгожданного поезда. Наконец из-за ближайшего террикона выплыла паровозная морда. Громыхая вагонной гармонью, паровоз подполз к станции и окутался облаком пара. Моя мама, наряженная в яркий казачий сарафан и с цветочным венком в волосах, уже застыла у означенного вагона. Она неуклюже протягивала вперед круглый каравай и маленькую солонку.
Дверь со скрипом отворилась, и на лесенку ступили ноги, обутые в туфли, которые, конечно же, никогда не встречались с грубой почвой. Их лак блестел, наверное, как спокойная морская гладь, и моя мама чуть не заплакала, когда первые пылинки наших краев замарали эту чудесную обувь. Сперва она смотрела лишь на ботинки, а когда подняла голову, то едва не упала, ведь перед ней расплылось в улыбке живое лицо афиши.
Кораллов тут же почуял ее конфуз, и, отломив одной рукой ломтик хлеба, другой обхватил ее за талию. После этого он наклонился к самому уху моей матери и принялся ей что-то шептать. Что говорил этот заезжий артист, осталось непролазной тайной. Должно быть, эти слова были веселыми, ведь все заметили, что мама стала беззвучно смеяться, проглатывая хохот внутрь себя.
Так и приехали в клуб вместе, Кораллов и моя мама. Там она провела весь день и осталась на ночь, как она объяснила бабушке — помогать артисту подготавливать выступление (будто без нее помощниц было мало, десять «русалок» вместе с ним из столицы приехало!).
На следующий день восторженная публика облепила зал нашего клуба. Народ толкался в проходах, торчал где-то сверху кулис, и едва не залез на большую люстру. Когда занавес открылся, зрители разглядели Кораллова, принявшего облик морского царя, вокруг которого стояли одиннадцать русалок. Но ведь из города он привез всего десять?! И тут народ ждало удивление, ведь в «лишней» русалке все могли разглядеть знакомые черты моей матери.
Начался водоворот концерта. Народ бушевал так, что клубное начальство всерьез опасалось за целость стен и потолка. Поток раскаленных песен сплавил людей в единый монолит, стержнем которого были два голоса — Кораллова и моей мамы. Они отворяли для народа окошко в другой, красивый и цветной мир, которое с завершением концерта, увы, захлопнется, и людям не останется ничего, как в одиночку расходиться по своим грязным и неуютным норам. Но пока лились песни, окно было открыто настежь, и никто не вспоминал ни про смрадный забой шахты, ни про сыновей — хулиганов.
Все хорошее кончается очень быстро. И вот народ, сохраняя в себе гаснущие уголки былого веселья, стал разбредаться по лачугам. Лишь только в сердце моей мамы веселье не гасло, а, наоборот, разгоралось все сильнее и сильнее.
— Что это с тобой? — покачала головой моя бабушка.
— Я еду! — воскликнула мама, — Еду с Коралловым, буду петь у него за русалку. Он берет меня с собой! Завтра же, утренним поездом едем в Севастополь, там у нас концерт!
Мама принялась паковать два чемодана, заталкивая в них свою былую жизнь. То, что не влезало, она либо бросала в окно, либо, со словами «отдайте соседям», откидывала в сторону родителей.
— Может не стоит вот так, сразу… — осторожно пробормотал дед.
— Чего не стоит?! — огрызнулась мама, — Что меня тут ждет?! Работа счетовода на шахте?! Или вы мне что-нибудь получше обеспечите?!
Дедушка пожал плечами, а бабушка уронила слезу на занозистый пол. Действительно, ничего лучше они предложить своей дочке не могли. Остаток ночи прошел в молчаливом чаепитие. На нем расстающееся семейство выпило целых два самовара чая. А с первыми лучами купающегося в дымных облаках солнца мама двинулась к станции.
Дед и бабушка, не зная, горевать им или радоваться, просто легли спать. Разбудил их протяжный, как вой умирающего волка, стук в дверь. Протирая сонные глаза, дед пошел открывать, и увидел перед собой родную дочь, всю заплаканную, и уже без чемоданов.
— Что?! — только и смог спросить дед.
— Он!.. Он!.. — только и смогла ответить мама.
Целую неделю она неподвижно просидела возле окна, размазывая пальцем слезы по грязному стеклу. А потом чуть-чуть успокоилась и рассказала родителям, как Кораллов, ничего не сказав, просто захлопнул перед самым ее носом вагонную дверь и повернул изнутри замок. Путь в ослепительные дали оказался отрезан в самом прямом смысле. Последнее, что она видела — это ухмыляющуюся, злорадную рожу артиста, из которой, как будто, вместо пота сочилось ощущение своего превосходства. «Не была бы комсомолкой, подумала бы, что он — бес» — пронеслось в маминой голове.
Все мамины пророчества о ее судьбе сбылись. Она стала работать на шахте бухгалтером, и в самодеятельности уже не пела. Вскоре она с удивлением отметила, что ее живот начал уверенно расти. Однозначно, ожидался ребенок.
Тогда моя мама решила, что ребеночка она родит, но никогда не будет считать Кораллова его отцом. Она убедит себя и всех, что случилась неслыханное, ребенок родился вообще без отца.
Так и появился я. За то, что ребенок родился сам собой, без всякого мужского участия, мою маму очень похвалил помощник местного секретаря по атеизму. «Это поможет нам быстрее покончить со старыми предрассудками! Я обязательно напишу брошюру!», сказал он. Также обрадовались маминому поступку и в женсовете шахты, ей даже особую лекцию прочитать предложили, но она отказалась. Правда, когда меня записывали в казенные бумаги, то все-таки потребовали дать отчество, и мама сделала его из имени деда. Так и стал я Константином Васильевичем Котенко.
Еще год мама проработала в конторе на шахте, а потом ей непонятно зачем пришлось отправиться в самый забой, впервые в жизни. Потом поговаривали, будто она несла обед горному мастеру Мише, в которого тогда влюбилась. Как бы то ни было, черная лапа обвала с грохотом накрыла и мою маму, и мастера Мишу, и еще два десятка рабочих. Второй обвал похоронил десяток спасателей, которые тщетно пробивались в нутро подземной могилы, чтобы вытащить оттуда хотя бы мертвые тела. Так и осталась мама лежать в угольном мраке, в полукилометре от деревьев и цветов.
Кораллову, конечно, об этом не сообщили. Его имя стало у нас запретным, и упомянуть его значило то же самое, что во времена иные вспомнить о нечистом. Лишь однажды дед шепнул на ухо бабушке, что услышал в пивной, будто Кораллов переехал из столицы в пальмовый крымский город, и там он растит своего законного сына Артура. Его шепот тут же лег и в мое ухо, и перед глазами выросло безмятежное подводное царство, в центре которого стоит ракушечный трон, на котором восседают теперь уже двое — сам злосчастный Кораллов, и его новый сын, хотя то место было предназначено для меня. Ответом на мои мысли стала бессмысленная, сказанная в никуда фраза бабушки:
— И чем наш Костя хуже?!
С тех пор тень счастливого брата преследовала меня повсюду. Едва я садился есть похлебку с хлебным мякишем, как тут же видел Артура, жующего что-то невероятно-вкусное, вроде красной икры, три крупинки которой дед мне как-то принес с какого-то местного праздника. Когда среди ночи нас поднимали с постелей зверские крики соседей, я сразу представлял невидимого братца, мирно спящего под нежное русалочье пение. Если мой нос забивался поднятой ветром угольной пылью, я тут же думал о тех чудесных ароматах, которые влетают в ноздри Артура. Однажды мои протертые штаны с треском разорвались, а оба ботинка разом лопнули, открыв ветрам и сырости свои хищные пасти, и передо мной мелькнуло множество расшитых золотом одежд и ботинок, которые каждый день надевает на себя сын Кораллова.
Со временем мне стало казаться, что каждое мое несчастие — это новая вспышка беспричинного веселья Артурки. Как-то раз я споткнулся об валявшееся на улице бревно и больно ушиб ногу, и тут же почувствовал гром веселья, разразившийся в нутре далекого братца.
Так и тлел во мне фитиль зависти до того дня, когда он не рванул во мне сокрушающим взрывом, развернувшим дорогу моей жизни. Это произошло в тот день, когда я, покуривая подобранную в дедушкином кармане папироску, ждал свою первую любовь, Настеньку. Эх, первая любовь, первая любовь… Она похожа на любимую русскими южанами голубятню, внутри которой кружатся голуби-мысли и голуби-мечты. И у каждого такого голубя на месте крыльев есть две жизни, две судьбы, моя и Настина. Они неразделимы, ведь без одного крыла голубь уже никуда не полетит, а птица без небес — уже не птица. Во всем мире для меня в те дни не было ничего, кроме неба Настиных синих глаз и ночи ее черных волос, в которой сияли звезды ее маленьких серебряных сережек.
И вот, я бросил недокуренную папиросу, и застыл, как лед, на месте, когда на меня выплыло долгожданное Настенькино тело. Ее душа, как я чуял, уже давно вилась вокруг моего сердца, и расстаться с ней я никогда не мог.
Я подошел к возлюбленной, и принялся сбивчиво, кусая язык, рассказывать ей о своей любви, даже стишки какие-то наплел, хотя ни до, ни после этого не смог сложить ни одной рифмы.
Настя резко отвернула голову, потом опять посмотрела на меня, только ее глаза из двух маленьких небес неожиданно обратились в два беспощадных сверла:
— Ты разве не знаешь, что девушки любят, когда для них совершают подвиги?! Ты готов на подвиг, а?!
— Готов… — прошептал я.
— Кощея в своих фантазиях порубить или Тугарина-змея засолить?! — усмехнулась она, — Мне один подвиг нужен — увезти меня из этой душегубки, поселить в центре красивого города, и каждый год показывать мне теплое, пахнущее водорослями море! Совершившего его я полюблю, кем бы он ни был — хоть кривым, хоть косым, хоть лысым. А с тобой у нас что будет? Ты вырастешь, станешь паршивый уголь ковырять, самогон жрать, да меня собачьей цепью бить, как отец мамку! А я буду в конторе на шахте по счетам пальцем дубасить, да тебя пьяного унимать?!
— Но я… Я не буду пить… — прошептал я.
— Тогда от тоски сдохнешь, — злобно прошипела она, — В той дыре иначе нельзя.
Настенька указала рукой в сторону шахты, возле которой яростно чадила труба новой кочегарки.
— Мы уедем… — упрямо прошептал я.
— Куда?! — злобно усмехнулась она.
— В город. И на море возить буду…
— И будем жить на чердаке или в подвале, мести улицы или мусор в помойках трамбовать?! — уже во весь голос засмеялась она, — А потом поедем к морю грязь за курортниками подбирать?! Нет!
В это мгновение я ощутил, как целый ковш яростной зависти вылился на мое сердце. Хотелось еще что-то сказать, но из груди вырывалось одно лишь бульканье. Я махнул рукой, потом резко отвернулся, и побрел домой, натыкаясь на стены и заборы.
Через пару дней я узнал, что у Настьки уже давно есть жених — горбатый проводник поезда «Ленинград — Москва — Новороссийск», который старше ее аж на тридцать лет. Но что я мог поделать, если на форменном пиджаке горбуна блестели частички городской пыли, которые были для нее столь милы…
Горбуну я ничуть не позавидовал, ведь ему в Настькиных мечтах отводилась роль всего-навсего ездовой лошадки. Нет, мой братец — вот ее идеал, именно о нем она и мечтает, потому так и бредит поездками к морю и запахом водорослей! Только не говорит об этом, боится признаться самой себе.
Я представил себе Настю в объятьях воображаемого Артурки, разглядел каждую жилку, вздувшуюся на их телах, и зарево зависти озарило меня изнутри. «Зачем, зачем он тебе?! Ведь все равно отринет тебя, бросит, и ты останешься одна! Он наложит на тебя заклятие, и ты уже не будешь никому нужна, и останется тебе только рваться в его холодное, пропитанное водой сердце! А я — вот он, всегда был бы рядом с тобой!», раздумывал я, когда брел в свой унылый домик.
В прихожей нашего длинного, заваленного всякой рухлядью коридора, стояла полная бутыль самогона. Должно быть, ее забыл кто-то из соседей-шахтеров. Не испытывая ни малейших угрызений совести, я взял эту бутылку, и, не заходя к деду и бабушке, вышел на улицу. «Напьюсь первый раз в жизни. Все равно мне Настька это предрекла, надо же когда-нибудь начинать», решил я, и зашагал к дому друга Коли.
Коля обитал в домике-мазанке, сохранившемся еще от тех времен, когда об угле здесь еще и не слыхивали. В хате у него была своя комната с собственным выходом на улицу, и потому я мог придти к нему, избежав встречи с его родителями — дядей Вовой и тетей Клавой.
— Коля, хочешь?! — спросил я прямо с порога и протянул ему бутыль.
Тот удивленно скосил глаза, но потом утвердительно кивнул головой и даже достал откуда-то два граненых стакана и шмат сала.
Мы пили огненные слезы, и я все рассказывал и рассказывал про свою Настю.
— Да хватит тебе. Ну ее на х…, разве ты не понял, что она — п… и б…?! — сказал, наконец, он. Коля любил вырастать в своих глазах, пропуская через свою речь «шахтерские» слова.
— Э-э-эх! — вздохнул я.
— Ладно, — успокоил меня Коля, — Я тебе такую вещь расскажу, что скоро все девчонки наши будут. Давай поступать в морское училище!
— Куда? — не понял я.
Вместо ответа друг вытащил с книжной полки маленький плакатик, на котором среди бурлящих волн возвышался кораблик с хищным острым носом.
— Это — эсминец, — сказал Коля, — Такой военный корабль, у которого есть пушки, мины, и глубинные бомбы.
— Какие бомбы? — удивился я.
— Глубинные! Их в море бросают, и они там взрываются. Так по вражеским подводным лодкам бьют.
— А до дна они достать могут?
— Наверное, могут, — твердо ответил Коля.
Я тут же представил себе коралловое царство, разбиваемое взрывом невиданной мощи. Куски раковин, осколки кораллов, облака взбаламученного ила смешиваются с кровью и ошметками плоти Артура. Одно мгновение — и «отлиты кошке мышкины слезы», и мы в расчете с невиданным братцем, который своею жизнью отобрал у меня все счастье, которое только могло у меня быть! Я это должен сделать. Мои зависть и ненависть обязательно переплавятся в тяжелую и круглую бомбу, летящую до самых глубин, от которой уже не укроешься!
Тут же я почувствовал, как в конце жизни сама собой выросла ее цель, и от этого сделалось так радостно, что я тут же перестал лить слезы по Настьке. Наполнив стаканы, мы сделали очередные глотки, и я, обняв друга, громко крикнул:
— Конечно, пойдем в училище! За это и выпьем! Ура!
Когда я, считая своим телом все лужи и канавы, брел домой, перед глазами пылал пожар, с сухим треском пожирающий мокрый коралловый лес. Среди языков этого негасимого пламени корчился ненавистный Артурка. Он заходился в отвратительном крике, его глаза вылезали из орбит, раздувались и лопались. Наконец, он сам проваливался в огненные глубины, и его шипящая и пузырящаяся кожа сама собой слезала с костей. «Так будет, так будет, так будет!», говорило мне сердце.
И я стал считать дни до гибели проклятого кораллового царства. Иногда я злорадно представлял себе вымышленное лицо брата, который еще не знает, что где-то далеко, в Богом забытом «Красном Угле» потихоньку вырастает его жуткая смерть.
Достав с полки покрытую пылью книжку своего детства, я открыл ее на странице, где по-прежнему ярко красовались кораллы и русалки. Картинку я сперва проткнул карандашом во многих местах, а потом искромсал ее ножницами, представляя свою будущую минную атаку. Капут коралловому царству, смерть ему!
Через три года я видел свой Красный Уголь из тамбура плацкартного вагона. Рядом со мной стоял верный друг Коля, а шахтная кочегарка махала нам на прощание струей особенно черного дыма. Меня никто не провожал, ведь бабушке не здоровилось, а дедушка не мог отойти от нее. Коле было хуже. На платформе захлебывалась слезами его мать, хотя ее глаза светились радостными огнями. Эти бесполезные слезы, конечно, портили моему другу весь праздник, и он, чмокнув на прощание мамашу, удалился в недра вагона. Поезд дернулся, и вскоре Красный Уголь навсегда скрылся от меня за терриконом.
Прошла всего какая-то неделька, и я уже поступил в военно-морское училище. Колю не приняли — плохо знал математику, да и по-русски писал неважно, пришлось ему идти в танкисты. А меня взяли. Да и как не взять в училище человека, у которого вместо всех мыслей одна глубинно-бомбовая атака?!
Каждая написанная в тетрадке формула казалась мне еще одним движением к смерти кораллового царства, и поэтому не было в училище лучшего физика и математика, чем был я. Правда, рвение в этих науках пришлось приуменьшить, когда преподаватели стали просить начальство о моем переводе в университет. Им было обидно, что такой математический ум станет простым минером! Знали бы они, что этот ум намертво прикован к глубинной бомбе, и, стоит его только оторвать от нее, как все математические способности сейчас же растают, как туман на рассвете жаркого дня!
Но, к счастью, все обошлось, и через несколько лет я сделал звонкий шаг по палубе эсминца «Сообразительный», что стоял у пирса в Севастополе. На корабль я прибыл в качестве нового командира БЧ-3, и к моему заведованию относились мины, торпеды и любимые глубинные бомбы. Едва я дотронулся до холодного бока бомбы, мое сердце тут же замерло, будто даже ему передался мороз железа. А потом оно забилось часто-часто, почуяв спящую в бомбе беспощадную силу, способную в одно мгновение обратить коралловый рай моего брата в облако придонной мути.
Наверное, матросы не полюбили своего нового начальника. Я их гонял с рассвета и до заката, добиваясь, чтобы торпеды, мины, а, главное, мои любимицы, глубинные бомбы, всегда пребывали в таком виде, словно уже через мгновение им предстоит совершить смертоносный нырок в пучину. Но, что удивительно, с тех времен моя память не сохранила лиц сослуживцев. Не помню что бы с кем-нибудь о чем-то говорил, кого-то слушал, или даже на кого-то смотрел. Должно быть, в те дни я специально вычеркивал из своей жизни людей, не проявлял никакого интереса к их жизни. Они интересовали меня ровно настолько, насколько соприкасались с тремя действующими лицами будущей драмы — морем, глубинной бомбой и мной. Подчиненные мичмана и матросы вообще мне казались хлипкой и самой ненадежной частью моего оружия, за что я испытывал к ним некоторое презрение. На ответное отношение мне было глубоко наплевать, и я даже не смутился, когда узнал, что на корабле за мной закрепилась кличка «Оловянный». Еще я услышал, что говорили, будто я строг, как выговор, но и то меня не волновало.
Только с красивым и беспощадным оружием я дружил крепко. Мне иногда даже казалось, что хищные торпеды и злые глубинные бомбы при каждой встрече со мной обязательно бы улыбались, имей они рты. По крайней мере, при прикосновении к стали их корпусов, вместо привычного и естественного холода я почему-то всякий раз ощущал почти живое тепло.
Быть может, рано или поздно я обратился бы во всеобщий объект насмешек, в самого несчастного офицера всего флота, ведь на морской службе надо уметь ладить не только с железом, но и с людьми. Могло бы так случиться, что я бы дослужился до старости, так и не исполнив своей мечты. Тогда раскаленная звезда моей души постепенно бы обернулась остывшим камнем, с которым я бы и сошел когда-нибудь на берег, чтобы потом отправиться в могилу. Но то была другая, не похожая на нашу эпоха, и ее невидимая рука развернула мою жизнь как раз в нужную для меня сторону.
В обнимку со своей долгожданной подругой, то есть бомбой, я и встретил летний солнцеворот 1941 года. Через несколько часов я услышал от командира короткое слово «война», и даже не сразу понял, к чему оно сказано, ведь чувство нескончаемого сражения преследовало меня с самого детства. Позднее замполит рассказывал про вероломное нападение немцев, про бои на границе и бомбежки городов. Но для меня все это казалось чем-то далеким, близкой была только глубинная бомба, и я чувствовал, что очень скоро ее беспощадная сила должна проснуться.
25 июня сонный покой бухты разрезал вой турбин нашего эсминца. Из-под форштевня вылетели пенные буруны, и корабль двинулся в открытое море, в стеклянных глубинах которого я и представлял себе коралловое царство, равнодушное к войнам и всей поверхностной жизни. Вскоре громада «Сообразительного» уже резала волны открытого моря, окружая себя россыпью золотистых брызг.
Я чувствовал свое торжество, будто все предрешено, и я уже обратился в победителя моря. Моя душа приплясывала в такт волнам, и дожидающаяся своего мгновения глубинная бомба терпеливо грелась в лучах светила. Эсминец сделал разворот, и теперь казалось, будто корабль спускается с самого солнца по сброшенной им в море трепетной дорожке. Наконец, шум двигателей стих, корабль лег в дрейф, и я устремил свой взгляд в беспросветную зелень волн.
Я знал, что где-то сейчас идет свирепый морской бой. Наши лидеры «Москва» и «Харьков» пошли в самую пасть врага, туда, где ощетинилась десятками орудий морская крепость Констанца. Уже вовсю гулял по небу грохот тяжелых выстрелов, и где-то на западе сверкали частые красные вспышки, которым не было помехой даже южное июньское солнце.
Но я смотрел на стаю юрких рыбешек, снующих у борта нашего притихшего корабля. Время от времени они высовывали из воды свои склизкие морды, и мне казалось, будто рыбки смотрят мне в глаза своими круглыми и почти неживыми очами. Потом они ныряли в глубину и исчезали из вида, и я думал, что рыбы проваливаются в пронизанные светом морские глубины, проплывают над коралловым царством, в центре которого на троне — ракушке восседает мой враг и брат Артур. Интересно, понимает ли он их язык, и могут ли рыбешки поведать ему о нависшей смерти? Наверное, нет. Рыбехи сейчас соединяют два мира, снуют между палачом и жертвой, сами о том не ведая, ничего не запоминая и не понимая. Когда один из видимых ими миров кончится, они только удивятся, покрутят своими холодными носами, и заживут, как прежде, никогда больше не вспомнив об исчезнувшем…
Из раздумий меня вывел силуэт корабля, появившийся справа по борту. То был наш лидер «Харьков». Шел он очень медленно, все время кренясь на левый борт и оставляя над морем след из разорванных клочьев черного дыма. Я напряг глаза, чтобы разглядеть второй корабль, лидер «Москва», но, сколько не всматривался, не смог разглядеть на горизонте даже крохотного бугорка.
Внезапно что-то мощное и большое пронеслось под водой возле эсминца, едва не оцарапав его стальную кожу. Беспощадность, с которой несся этот предмет, не оставляла сомнений в человеческом его происхождении. Тут же раздались колокола громкого боя.
Дальше все происходило как будто само собой. Сердце дребезжало от радости, мозг выбрасывал остро заточенные команды, и все происходило так, как я о том и мечтал на протяжении почти всей своей жизни.
— Первая, вторая, третья — товсь! Пли!
Одну из своих глубинных бомб я, как любящий отец, успел на прощание обнять и поцеловать в гладкий бок.
Раздался грохот бомбометов, и смертоносные шары нырнули в пучину. Еще мгновение — и где-то в морских недрах пророкотали взрывы, от которых наш корабль чуть-чуть подбросило и плавно поставило обратно на морскую гладь.
Я закрыл глаза и увидел, как где-то внизу мягкая и ласковая прежде вода неожиданно стала жесткой и беспощадной. Вой водоворота, заглушив нежное русалочье пение, вторгся в обитель подводного царства. С треском рухнули прекрасные коралловые леса, разлетелась на тысячу осколков раковина-трон, смешались с илом драгоценные жемчуга. В мгновение ока тысячелетняя подводная идиллия превратилась в кровавую мясорубку, которая закружила выпотрошенные тела русалок и самого их великого царя Артура, моего брата — недруга…
Когда я открыл глаза, мне представилась реальность, которая оказалась ничуть не печальнее фантазии. За кормой эсминца как будто вспыхнула радуга. То большое масляное пятно, выплывшее из морских недр, расстелилось по соленым водам. Неожиданно из самой середины пятна вынырнуло что-то большое и тяжелое, и тут же убралось обратно в пучину. «Корма подводной лодки», безошибочно определил я. Поднявшийся бурун захлестнул нашу палубу и швырнул прямо к моим ногам комок медузы, которая, должно быть была счастлива оттого, что не умеет бояться.
Светясь улыбкой, ко мне подошел наш командир.
— Молодчина!
Он по-дружески меня обнял и пообещал, что представить к награде тотчас после того, как мы вернемся в базу.
Стальная туша корабля резала море, на которое я смотрел уже равнодушно, как на поверженного и неспособного к возрождению противника. О своей будущей награде я почти не думал, ведь самый высший из всех возможных орденов, орден отмщения, моя душа уже и так получила. Радость стала тихой и плавной, как легкая музыка, и вместе с ней я вернулся к белому берегу.
Бесполезно рассказывать о том, как красная радость может темнеть и превращаться в черное раскаяние тем, кто сам этого не пережил. На берегу нас встретили неожиданно мрачные лица моряков и их родственников. С нами даже никто не здоровался, все отворачивали лица, будто не хотели даже нас замечать. Особым презрением люди покрыли командира и меня, ведь именно в нас они видели виновников случившейся беды.
Все три мои глубинные бомбы рванули аккуратно у бортов нашей подводной лодки «Щ-206». Прочный корпус треснул сразу в нескольких местах, и экипаж погиб почти мгновенно, без лишних мучений. Конечно, нашей вины в гибели подводной лодки не было — она атаковала наш корабль первой, мы только оборонялись. К тому же командир не имел информации о том, что в заданном квадрате находилась подводная лодка нашего флота. Очевидно, виновные находились где-то наверху, то есть, в командовании. Но все равно душу каждого из нас упрямо грызла собака по имени совесть.
Особенно злобно эта собака грызла мою душу. Ведь каждая сброшенная глубинная бомба была сгустком моей ненависти, направленной против брата, и в итоге вся эта злоба досталась нашим братьям — морякам.
Через несколько дней мне удалось достать список экипажа злосчастной «Щ-206», который я стал читать, закрывшись в своей каюте. Список этот был составлен по фамилиям в алфавитном порядке, не взирая на чины и звания. Едва я дошел до двадцатой фамилии, как меня затрясло и я, выронив лист, полез за бутылкой дрянного «шила», которая была у меня припрятана в надежном месте. Сделав богатырский глоток, я снова уставился в список, потом протер глаза и ущипнул себя за ухо. Сомнений быть не могло, там значился матрос А. Кораллов…
— Вот так вот моя зависть ни за что ни про что погубила моего брата, а с ним еще сорок человек, — закончил свой рассказ дед, выплюнул окурок, и закурил еще папироску.
— А ты потом как жил? — поинтересовался внук.
— Я? Переживал, конечно, что такое сотворил, но много не попереживаешь, когда война идет. Я и воевал. Жизнь свою уже не берег, хотел к брату уйти, чтоб хоть на Том Свете его увидеть, если на Этом не довелось. Первый свою голову подставлял под снаряды. Ведь, если бы я погиб, то грех бы мне простился, так у старцев сказано. Но не взял Господь мою душу, вот я до десятого десятка и дожил, даже бомба, что в десятке шагов от меня взорвалась, и та не зацепила. Как церкви открыли, молиться стал за упокой братца и всех моряков с той «Щ-206». И сам не знаю, простится ли мне когда тот грех. Теперь вот жить недолго осталось, решил вам о нем рассказать, затем сюда и поехал…
— Так ты хоть после войны узнал, кто был тот А. Кораллов? — спросил внук, о чем-то задумавшись.
— Об Артуре я мало узнал, только выяснил, что жизнь его была не слаще, чем моя, даже еще горше. Тот артист, Кораллов, оказывается, утонул в море, когда ему годик был, а мне — три. Просто пошел искупаться и больше не вернулся, его даже водолазы не нашли, как будто растворился. Что было с матерью Артура — я не знаю, только мальчишка совсем одинешенек остался, даже деда и бабки у него не было. Я узнал, что он в детдоме рос…
Старик замолчал и широкими, морщинистыми глазами уставился в даль того моря, где когда-то давно утонула его огненная зависть.
Товарищ Хальген
2007 год
(комментариев: 1)
|
Сказка для малышей (30-08-2007)
Маленький лесной человечек, Тепа-тепачок, жил в тапочке, неизвестно как занесенном на полянку среди дремучего леса. Жить в таком домике было мягко и уютно. Одно только расстраивало человечка — ночи были темными и длинными, и Тепа-тепачок не знал, как сделать свой домик светлее. Хорошо, когда светил месяц, тогда полянка становилась серебристой и веселой. Но если месяц прятался за тучки или вовсе не выходил на небосвод, то в тапочке становилось так темно, что Тепа-тепачок не видел даже своего носика.
И вот однажды Тепа-тепачок решил взять кусочек месяца и принести его в свой маленький домик. Цепляясь за кору, он полез на большую елку, макушка которой вплотную касалась звезд. Карабкаться на такую высоту было бы тяжело даже для большого человека, что уж тут говорить про маленького Тепу-тепачка! Он лез на елку весь день, а к вечеру добрался до большого дупла, в котором жила Белка.
— Дорогая Белка, не могла бы ты донести меня до вершины дерева, — попросил он, когда из дупла показалась мягкая мордочка с черными глазками.
— Отчего ж, могу! — ответила Белка, — Полезай ко мне на спину!
Тепа-тепачек быстро вскочил на пушистую Белкину спину. Быстро цепляясь за ветки, Белка понеслась к еловой макушке. У Тепы-тепачка аж замелькали перед глазами еловые шишки и иголки. Наконец показалась и долгожданная макушка, возле которой сиял серп месяца. Тепа-тепачок отпустил беличью шерстку, и схватился ручками за иголку, что росла на самой еловой верхушке. «Ну вот, сейчас достану месяц и неприменно возьму от него кусочек!» — подумал он.
Тепа-тепачок поднял голову и увидел, что желанный месяц висит далеко-далеко от елки, и отсюда он кажется ничуть не ближе, чем от родного домика-тапочка.
— Белка, — сказал Тепа-тепачок, — А ты знаешь, зачем мне понадобилось на макушку?!
— Должно быть, ты захотел увидеть свою полянку сверху! — ответила она.
— Нет, я хотел дотянуться до месяца и взять от него кусочек!
— Ха-ха-ха! — засмеялась Белка, — Ты бы мне сразу об этом сказал, и я бы тебе ответила, что месяц так далеко, что с елки его уж точно не достанешь! А теперь полезай ко мне на спинку, я тебя до самого твоего домика-тапочка прокачу!
Тепа-тепачок снова залез на Белкину спину, и уже скоро оказался у своего домика. Там он поднял голову и со слезами на глазах опять посмотрел в сторону далекого месяца. «Туда можно только долететь», подумал он. Тут Тепа-тепачок вспомнил, что если склеить большой шар и наполнить его горячим воздухом, то он полетит.
На другой день, едва взошло солнышко, Тепа-тепачок принялся собирать большие листья лопуха. Сперва он их спиливал деревянной пилой, сделанной из палочки с зазубринками, а потом нес лопушиные листья к своему домику. Они были такие большие, что накрывали человечка с головой, и приходилось потрудиться, чтобы донести их до своего тапочка. Наконец, листочки были сложены, и Тепа-тепачок, подойдя к сосне, стал собирать ее смолу, чтобы приготовить из нее клей.
Разложив листья на солнышке, Тепа-тепачок мазал их края своим сосновым клеем, а потом соединял вместе. Так и получился у него большой шарик. Из палочек и травинок он сплел себе корзинку, и несколькими гибкими и прочными стебельками привязал ее к шарику. Потом Тепа-тепачок принялся собирать сухие сосновые иголки, нашел он и две старые шишки. Когда стемнело, человечек достал из домика-тапочка камушки, и, выбив из них искру, развел большой костер. Свой шарик он повесил на веточку кустика прямо над костром, чтобы в него шел горячий воздух.
Вскоре воздух наполнил шарик, и Тепа-тепачок поспешил забраться в корзинку. Шар оторвался от веточки и полетел прямо в небеса. Уже скоро не стало видно родной полянки, а потом внизу оказалась и макушка большой ели. «Еще чуть-чуть, и я долечу до месяца!», шептал Тепа-тепачок.
Но, как только он поднялся в самую вышину, на шарик налетел холодный ветерок. Воздух стал быстро остывать, и Тепа-тепачок почувствовал, что опять летит вниз, к своей полянке, а месяц остается все так же далеко.
— Эх! — вздохнул Тепа-тепачок, — Опять я не достал до этого, такого светлого, месяца!
Тем временем что-то быстрое пронеслось рядом, отлетело подальше, и стало кружить вокруг шарика. То была Ласточка.
— Ласточка, — сказал Тепа-тепачок, — Отчего ты летаешь ночью, ведь вы же летаете только днем!
— То я из гостей возвращаюсь! — ответила Ласточка, — Была у стрижей, да вот и задержалась.
— Дорогая Ласточка, не могла бы ты выполнить одну мою просьбу, — обратился к ней человечек.
— Отчего же, могу, — согласилась ласточка.
— Подними меня в самую высоту, куда ты только можешь долететь, в поднебесье! — попросил Тепа-тепачок.
— Прыгай ко мне на спинку, и полетим. Я сама сейчас хотела туда слетать, ведь ночью, когда темно, я ни разу так высоко и не летала!
Тепа-тепачок зажмурился и прыгнул. Конечно, он не попал на маленькую ласточкину спинку, и тут же почувствовал, что падает камнем вниз.
— Караул! — закричал Тепа-тепачок, — Спасите!
Но Ласточка молнией подлетела под Тепу-тепачка так, что он упал прямо в мягкие перышки ее спины.
— Теперь летим! — сказала Ласточка и понеслась вверх.
Скоро они уже летели через облака. Тепа-тепачок очень удивился, когда заметил, что красивые и пушистые облака почему-то в своем нутре темные и сырые. Но скоро облака остались внизу, и на Тепу-тепачка глянул все такой же далекий месяц.
— Ласточка, а до месяца долететь можешь?! — спросил Тепа-тепачек.
— Нет, до месяца не могу, уж очень он далеко, сил у меня не хватит! — ответила Ласточка.
— Тогда полетели обратно, — огорченно промолвил человечек.
И они понеслись к родной полянке. Тепа-тепачок спрыгнул со спины ласточке прямо в свой тапочек, откуда с грустью посмотрел на звездные дали с широким серпом месяца.
На другой день Тепа-тепачок отправился к своему другу Бутофельке, такому же маленькому лесному человечку, который жил в цветочном бутоне. Там было красиво и ароматно, и прямо под ногами тек сладкий нектар, которым можно замечательно полакомиться.
— Здравствуй, Бутофелька! — сказал Тепа-тепачок, едва только распахнул красные лепестки.
— Здравствуй, Тепа-тепачок, — обрадовался Бутофелька.
Они попили сладкого нектара, а потом стали беседовать.
— Не знаешь, Бутофелька, как можно добраться до месяца?! Он ведь такой светлый, и я хочу взять его кусочек себе, чтобы в моем тапочке всегда было светло...
— Знаешь, Тепа-тепачок, я думаю, что сперва было бы неплохо рассмотреть месяц поближе.
— Как же мы сможем на него посмотреть, если он так высоко?
— Если взять трубочку, и вставить в нее с двух сторон по стеклышку, а потом в нее посмотреть, месяц будет, как на ладони!
Тепа-тепачок и Бутофелька вылезли из бутона. Бутофелька пошарил в траве, и быстро нашел там два полукруглых стеклышка.
— Они у меня давно тут лежат, — пояснил Бутофелька, — Я через них капельки росы на цветочках разглядываю да пыльцу на крылышках бабочек.
— Молодец, Бутофелька! — обрадовался Тепа-тепачок, — Давай я тоже на что-нибудь посмотрю!
И он стал подносить увеличительное стеклышко к пылинкам, к ворсинкам на стебельке цветка. Рассмотрел он и ножки водомерки, что скользила по маленькой луже, плескавшейся невдалеке от домика Бутофельки.
— Теперь нам надо достать трубочку, — сказал Бутофелька, — Для этого давай, спилим одну из сухих камышинок!
— А у тебя есть палочка с зазубринками, чтобы пилить?
— Есть, конечно.
— Где же мы найдем камыш?
— Да тут, совсем рядом, есть засохшее болото. На нем камыша много.
Взяв палочку с зазубринками, они отправились в сторону сухого болота. Слабенький ветерок шелестел в камышовом лесу, отчего там было как-то необычно спокойно. Хотелось даже лечь на теплую землю и немножко поспать.
— Поспим мы потом, а сейчас давай подходящую камышинку искать! — торопился Тепа-тепачок.
— По-моему, эта камышинка как раз подойдет, — Бутофелька потрогал одну из сухих камышинок, не широкую и не узкую.
— Ну, давай тогда пилить! — Тепа-тепачок принялся водить по камышинке палочкой с зазубринками, отчего она заскрипела.
Пилили по очереди. Когда сухая камышинка, наконец, упала, Бутофелька отмерил нужную длину и опилил ее с другой стороны. Получилась трубочка, в которую уже можно было вставлять волшебные стеклышки.
— Понесли ее теперь к моему домику! — обрадовался Бутофелька, и подхватил трубочку с одной стороны. С другой стороны ее взял Тепа-тепачок.
Трубка оказалась неожиданно легкой, и уже скоро они принесли ее к красному бутончику. Там в нее вставили чудесные стеклышки, и закрепили ее на трех палочках, приставленных одна к другой и связанных наверху травинкой.
— Славно получилось! — радовался Тепа-тепачок.
— Здорово! — отвечал ему Бутофелька.
Они веселились и плясали до самого захода солнца, когда на прогулку вышел серп месяца вместе со своими звездочками.
— Давай смотреть, пора! — прошептал Тепа-тепачок, и тут же осторожно, будто боясь что-нибудь нарушить, подошел к трубке и глянул в нее.
— Ха-ха-ха! — засмеялся Тепа-тепачок, — Оказывается, если смотреть в трубку, то месяц только дальше становится, еще выше, чем есть на самом деле. Зачем же в нее вообще смотреть!
— Давай я посмотрю! — предложил Бутофелька. Он взглянул в трубку и тут же отошел в сторону.
— Так мы же ее неправильно поставили! Перевернуть надо и другой стороной направить! Ведь всегда так бывает, что одна сторона волшебной трубки делает все ближе, а другая, наоборот, дальше!
Бутофелька отвязал трубку, потом перевернул ее, а потом снова привязал, еще крепче, чем было до этого.
— Теперь смотри! — сказал он.
Тепа-тепачок подошел к трубке так же осторожно, как и в первый раз. Он заглянул в нее, потом покрутил, потом посмотрел снова. Из трубки на него глядело что-то невообразимо большое, закрывающее собой едва ли не половину мира. Лесной человечек протер волшебные стеклышки, и снова посмотрел в трубку, и опять увидел светящегося великана.
— Ой, Бутофелька, что это там такое большое и страшное, что я даже испугался! Посмотри, пожалуйста!
— Давай посмотрю, что ты там увидел.
Бутофелька долго смотрел в камышовую трубочку, а потом отскочил и громко воскликнул:
— Так, Тепа-тепачок, ведь это месяц есть! Просто он далеко, и оттого кажется нам таким маленьким. На самом же деле он во-он, какой большой!
— Но ведь… Но ведь если месяц такой огромный, то как же я возьму его кусочек. Ведь даже самая маленькая его крошка будет больше моего тапочка!
После этого Тепа-тепачок отошел в сторонку и горько заплакал. А Бутофелька стоял рядом, и не знал, как утешить своего друга. Он понимал, что сделать месяц меньше он никак не сможет, и не мог подарить Бутофельке ничего, что бы заменило ему желанный золотой серпик. Поэтому он встал рядом с Тепой-тепочком, и заплакал сам.
— О чем грустите, — неожиданно услышали они за спиной тихий голос. Друзья обернулись, но никого не увидели.
— Ты кто? — тихонько спросил Бутофелька.
— Я — Светлячок! — сказал кто-то, и тут перед глазами друзей пролетела маленькая живая звездочка.
— Плачем мы, что месяц оказался очень большой, и я не могу взять в свой домик даже самого маленького его кусочка, что бы там стало немножко светлее в темные ночи! — всхлипывая, поведал Тепа-тепачок.
— Наверное, я смогу помочь в твоей беде! — радостно сказал Светлячок, — Ведь я могу поселиться в твоем домике и каждую ночь тебе светить. А днем я буду летать и ловить солнечные лучи, которые потом отдам тебе.
— Правда?! — прошептал Тепа-тепачок.
— Конечно! — радостно ответил Светлячок.
— Ура! — закричал лесной человечек.
Он схватил Светлячка и радостно закружился с ним. А потом они вместе с Бутофелькой и Светлячком пошли к домику-тапочку, в котором Тепа-тепачок усадил своего нового друга на самое почетное место, и в тапочке стало светло, как днем.
Товарищ Хальген
2007 год
(комментариев: 0)
|
Рассказ про не столь уж давние времена (16-08-2007)
Лейтенант Николай Петрович Дипольдт был самым несчастным офицером во всей громадной Русской армии. При одном его появлении сослуживцы яростно сжимали зубы, чтобы не прыснуть ядовитым смехом. Но уж за глаза над Николаем Петровичем хохотали вовсю, сочиняя и пересказывая все новые и новые анекдоты. Будь у Дипольдта, хотя бы, русская фамилия, ему бы, конечно, многое простили. И дело тут вовсе не в том, что сослуживцы нелюбили немцев. Просто они еще не разу не встречали человека германского происхождения, столь не подходившего под строгое, как штык, слово «немец».
Встречают людей, как известно, по одежке, а вид Дипольдовского мундира всегда оставлял желать лучшего. Сколько бы денщик не гладил, не вылизовал его мундир, Николай Петрович по дороге на службу обязательно умудрялся его помять, заляпать, а то и порвать. Его начищенные до блеска ботинки обязательно встречали на своем пути лужи, пласты грязи, а то и конский навоз, или собачье говно.
Однажды случился и вовсе курьез. Когда Николай Петрович входил в кабинет полковника, тяжелая дубовая дверь быстро закрылась, и оторвала несчастному лейтенанту правый погон. Тут уж старый полковник не выдержал и расхохотался во всю свою богатырскую мощь:
— Вот, Николай Петрович, Вы такой офицер, что даже моя дверь решила Вас разжаловать! — сквозь слезы выдавил он, — Но я позволю себе с ней не согласиться, и все-таки дать Вам время на то, чтобы исправиться!
Бедняге не осталось ничего, кроме как произнести короткое «Есть исправиться!»
Но исправляться не получалось, будто чья-то злая рука все время летела за Дипольдтом и творила ему все новые и новые каверзы. Однажды дело даже чуть не дошло до суда. Тогда несчастный лейтенант заснул на дежурстве. К слову сказать, все офицеры частенько на дежурствах спали, и никаких наказаний им за то не было. Но судьба распорядилась, чтобы именно в дежурство Дипольдта нерадивый солдатик уронил цигарку, отчего взорвался пороховой склад. К счастью, дело удалось замять, но жизнь Дипольдта это происшествие никак не улучшило. Сослуживцы даже дали Николаю Петровичу прозвище «Коля — Государственная тайна», ибо нахождение такого офицера в рядах одной из самых сильных армий должно, по их мнению, оставаться для всех врагов тайной.
Солдат Николай Петрович никогда не бил, а если старшее начальство и прописывало экзекуцию какому-нибудь солдату — бузотеру, Дипольдт всегда давал понять, что сам он к этому не причастен. Но солдатскую жизнь это ничуть не облегчало, ведь и в других ротах офицеры младших чинов почти не били. Зачем отдавать время и сылы такому неблагодарному занятию, если для него в армии есть специально обученные люди, именуемые унтерами?!
С рукоприкладством унтер-офицеров Николай Петрович боролся всеми силами. Сперва просто вызывал унтеров к себе и проводил воспитательные беседы.
— Ваше благородие, — отвечал лейтенанту унтер Мишаня, двухметровый верзила, — Неу-жто так можно, чтоб армия без порядка была?! Ведь нашему мужику только через рожу и можно уважение к дисциплине объяснить!
— Но ведь у тебя же язык есть! — кричал на него Дипольдт.
— Они языка русского не понимают. Мне ли этого не знать, ведь сам таким был, самого по морде били! И несправедливо будет: нас когда-то били, а теперь нам и поучить никого нельзя!
— Но ведь вы солдат калечите! Вот Ваньки Свистку два зуба выбили! Коснись, на войне одни сухари грызть придется, а ему не разгрызть, так чего же, с голоду помереть должен!
— Ваше благородие, так ведь мы учим по-православному, любя! А зубы Ваньке Федюня выбил, он просто в унтер-офицерах недавно ходит, неопытный еще! Вот я — человек опытный, могу солдата так поучить, что и синяков не останется!
— Какая к черту это учеба! — Николай Петрович переходил на крик, — Отставить к черту такую учебу! Понятно!
— Есть! — отвечал бравый унтер, — Разрешите идти, ваше благородие!
— Иди! И, узнаю про рукоприкладство, загремишь в карцер, понятно?!
Унтер-офицер развернулся и пошел, и по его глазам было видно, что «учеба» все равно продолжится, только так, что лейтенант о ней не узнает. Позже Николай Петрович все-таки посадил двух унтеров в карцер, но это вызвало у них лишь неприязнь к своему командиру. Идею армии без мордобоя они именовали не иначе, как «новая дурная немецкая забава». Град пинков и зуботычин, летящий на несчастных солдат ничуть не ослаб, а, напротив, лишь усилился.
Дипольдт много раз бранил себя за то, что выбрал военную стезю. Конечно, не обошлось здесь и без отцовской воли. Ведь отец часто говорил сыну, что Дипольдты — старинный тевтонский род, перешедший на службу еще к Ивану Грозному, и война для их рода — единственное достойное ремесло. Но эти слова нравились и самому Коле, и он любил помечтать, как впереди своего войска пойдет на неприятельские штыки. Конечно, он погибнет, но не посадит на род Дипольдтов пятна позора, а добавит к родовому гербу еще одну золотую ленточку славы, одержит сто двадцать пятую победу. Эти мечты жили в нем и сейчас, но шевелились они все слабее и слабее, будто потихоньку погружались в вечный сон.
Однажды где-то на южных границах и в самом деле прошла маленькая война. Тогда Николай Петрович почти каждый день приносил полковнику рапорт о направлении его на фронт.
— Вы что, Николай Петрович, желаете, чтобы из-за вас мы потерпели поражение?! — усмехался в усы полковник, — Так знайте, милостивый государь, что этому не бывать!
Полковник демонстративно рвал рапорт с таким видом, как будто совершал очень полезное для страны дело.
А Николаю Петровичу оставалось идти на плац, по которому, печатая шаг, маршировали людские квадраты. «Ать-два! Ать-два!», и так от рассвета до заката. Когда Дипольдт засыпал, перед его глазами все также продолжали двигаться эти слепленные из людей машины.
Единственное, что еще интересовало Дипольдта на службе — это стрельбы. Сам он, при всех своих недостатках, был отличным стрелком, умел обращаться с любым оружием, и из десяти выстрелов не делал ни одного промаха. С завязанными глазами Николай Петрович разбирал и собирал что свой пистолет, что солдатское ружье, и всеми силами стремился пробудить у солдат такую же любовь к оружию. Неизвестно, полюбили ли солдаты свои ружья в самом деле, но по стрельбам рота Дипольдта стала в полку самой лучшей. Одна беда — начальство берегло порох и патроны, а поэтому стрельбы устраивало не так уж часто.
Не находя сочувствия у сослуживцев, Дипольдт стал дружить со штатскими. Их часть стояла в большом городе, где был даже университет, и Николай Петрович быстро познакомился с тремя приват-доцентами, историками. С ними он пил вино и подолгу беседовал о военной истории, которую Николай Петрович знал не хуже самих историков. Им же он показывал картины, которые писал в свободное время.
За такую дружбу сослуживцы взъелись на Дипольдта пуще прежнего. «Офицеру дружить со штатскими — все равно, что малому мальчишке с девчонками в куклы играть», говорили они за глаза. Но Николай Петрович уже не обращал на насмешки никакого внимания, и стена, выросшая между ним и сослуживцами, стала похожа на Кремлевскую.
Однажды Дипольдт и двоя его друзей пили вино и рассматривали новую картину «Лес после боя», где старательно написанные елки и сосны были жутковатого красного цвета. По мнению Николая Петровича, именно так видит мир смертельно раненый воин, который уже через мгновение окажется в Раю.
— А не пойти ли нам к дамам? — предложил приват-доцент Сергей Никифорович.
— Ты знаешь, куда идти-то? — в ответ поинтересовался Федор Тимофеевич.
— Да знаю я один «кошкин домик»…
Они собрались и побрели на окраину города, где одиноко стоял покосившийся от ветхости старый деревянный домик. Там их встретили три молодые женщины. Вскоре каждый из друзей уединился со своей «подругой».
Когда Николай Петрович увидел женщину, которая досталась ему, сердце отчаянно забилось, и лейтенанту показалось, будто он вживую видит свой сон. Наверное, именно о такой, высокой, беловолосой и круглолицей он мечтал все свои годы, и вот мечта сбылась, но в совсем необычном месте и в необычное время. Тут он заметил, что и девушка смотрит на него как-то странно, а в уголках ее глаз затаилась отчаянная грусть. «Не был прежде у продажных женщин, но что-то странно, чтобы женщина, рядом с которой каждую ночь лежит новый мужчина, могла так смотреть!»
Любаша (так звали эту удивительную девушку) подняла на него глаза, и он сразу все понял. Конечно, не своей волей пошла она в это ремесло! Три года назад в этих краях был жуткий голод, когда крестьяне съели не только своих собак, но даже и лошадей. В итоге на следующий год они остались без тягловой силы, и голод повторился. Правительство посылало сюда зерно и деньги, чтобы дать крестьянам кредиты на покупку новых лошадей. Но средства, как всегда, забрели в карманы местных чиновников, да так оттуда и не вышли, и лихолетье продолжилось.
Наверное, в разгар лихолетья Любушка и отправилась в город, чтобы спасти оставленных в деревне родителей да младших братьев — сестер. Родных то она спасла, но пути обратно в деревню, под косые взгляды и насмешки земляков, у нее не осталось. Да и здесь, в городе, она едва ли сможет заняться каким-то иным ремеслом. Оставила она и мысли о замужестве, которого в ее жизни уже не будет.
Но настал-таки день, и она полюбила одного из пришедших к ней людей, который полюбил ее. Но любовь эта обречена с самого начала, ведь разве кто-нибудь женится на шлюхах, потаскухах?!
— Ну, дорогой мой, так и будем друг на друга смотреть?! — нарочито медовым голосом сказала она, но Дипольдт заметил, что Люба сильно прищуривает глаза, чтобы не расплакаться, — Давай делать то, зачем пришел! Раздевайся, и порточки тоже снимай!
Тут Николаю Петровичу стало немного смешно. Надо же, назвать его форменные брюки таким смешным деревенским словом — порточки!
— Любаша, — неожиданно для самого себя твердым голосом сказал Дипольдт, — Мы с тобой все понимаем. Я хочу забрать тебе отсюда. Так что, выходи за меня замуж!
Тут уж Люба дала волю слезам и, рыдая, бросилась к Коле на шею.
О том, что лейтенант Дипольдт женится и о том, какая у него невеста, вскоре стало известно всем сослуживцам, включая и самого полковника. Когда тот встретил Николая Петровича, то, как бы невзначай, заметил:
— Вы, значит, господин лейтенант даже погулять по-человечески не можете. Только пошли — и вот, уже с невестой! Ну-ну!
— Извиняюсь, господин полковник, но, по-моему, это не совсем Ваше дело, — ответил Дипольдт.
— Не мое-то оно, конечно, не мое, Вы правы, но только что теперь люди скажут?! — заметил начальник.
Смеяться над Николаем Петровичем стали уже и в глаза. А привыкший, как барон из рода Дипольдтов, говорить с детства одну лишь правду, Николай Петрович написал отцу письмо, где подробно писал про обстоятельства своего брака. Ответ не заставил себя ждать, и был он скорее воплощенным в бумагу сгустком гнева, чем обычным письмом. Его текст уж совсем не походил на тот язык, которым говорил барон Петр Родионович Дипольдт, и, если бы не отцовский почерк, Коля мог бы думать, что письмо написано совсем чужим человеком. Отец писал: «Ты не дворянин, а сын собачий, стыд и срам всего нашего рода, великого рода Дипольдтов! Как у тебя только поднялась рука написать родному отцу, что ты женишься мало того, что на бывшей крестьянке, так еще и на бляди, потаскухе! Поэтому, предлагаю тебе либо изменить свое глупое решение, либо у меня больше нет сына, а у тебя — отца, и отныне ты никакой не Дипольдт, и дворянства у тебя больше нет!»
Николай Петрович уронил скупую слезу, но, помня о том, что Дипольдты всегда были верны своим решениям, направился в церковь.
Через пару дней они обвенчались. На скромной свадьбе были лишь трое друзей — историков, и пили они все то же вино, что и прежде.
— Я хочу вам сделать удивительный подарок, — произнес Сергей Никифорович, — Это — старинная книга, написанная золотом еще старинным писцом, в те годы, когда книги еще не печатали. Это — «Житие святого Лонгина», одного из моих любимых святых, который был воином.
С этими словами он протянул Николаю Петровичу большую книгу, на обложке которой красовался сотворенный древним иконописцем лик святого Лонгина.
Так и стала молодая семья жить в наемной квартире, вечерами читая «Житие». Барон Петр Родионович вскоре прислал новое письмо, уже ласковее. В нем он хоть и упрекал Николая, но все-таки признавал его своим сыном. Правда, отец настоятельно просил Колю, чтобы супруга не приближалась к родительскому дому на расстояние меньшее, чем три версты.
Ванька, Васильев сын, подъехал к родительской избе на возу, полном душистого сена. После того, как в лихой год его невеста Наташка обезумела от голода и среди ночи навсегда ушла в лесную чащу, прежднего, веселого Ивана будто подменили. Теперь он даже не смотрел на свою любимицу — гармонь, все время втыкал свой взгляд в землю. Едва выдавалась свободная минутка, он брал острый нож, и вырезал на кусках дерева странные узоры из крестов.
И сегодня Ваня был не весел. Напевая что-то заунывное, он выпряг кобылу из телеги, и зашагал в сторону сеновала.
— Ванька, тебя батя кличет! — крикнул ему попавшийся по дороге младший брат Андрюшка.
— Что такое? — не поднимая глаз, спросил Иван.
— Он мне не говорил, видно, сам скажет…
Когда Ваня вошел в горницу, то заметил, что отец мрачнее обычного, будто он день напролет вглядывался в речной омут.
— Присаживайся, сынок, — ласково сказал он и указал на лавку.
Василий внимательно посмотрел на сына, потеребил бороду и продолжил:
— Знаешь, что рекрутский набор идет? Так я сегодня на сходе был, решали, кого казенщине отдать. Никто, ясно дело, своих отдавать не хотел, и мы кинули жребий, чтоб все на Божью волю отдать. И короткая палка выпала тебе! — отец вытер скупую слезу.
Иван склонил голову, но не вымолвил и слова, что напугало отца. Он хорошо помнил, как забирали в рекруты его родного брата, сколько тогда было криков да слез.
— Сынок, это не моя воля, и не воля мира! То Божья воля, ведь так жребий выпал! — зачем-то повторил отец, — Но в уезде ты еще раз будешь жребий тянуть, и, может, Господь смилостивится, и тебе длинная палка попадется! Мы с матерью молиться будем!
Иван покорно кивнул, но не выронил и слова.
— Ничего, Ваня! — чуть не зарыдав, крикнул отец, — Тут у нас, сам видишь, тоже не житье. То пожар, то недород, то голодуха! А там, может, и до фельдфебеля дослужишься, а, может, и до унтера. Ведь я тебя маленько грамоте обучил, и это поможет, там грамотных любят... А сейчас пока вся деревня твоя, гуляй, сколько хочешь! Я тебе и денег дам, чтоб погулять смог, и бражки приготовлю!
Ваня молчал. Это разволновало отца:
— Ладно, сегодня мать закусок наготовит, а я сам тебя бражкой поить буду. Ведь что за рекрутский набор без гульбы?!
Но гульбы так и не получилось. Через пару дней умер Иванов дед — пошел в баньку и там угорел. Семье пришлось заняться его похоронами, и про рекрутство Вани на какое-то время забыли. А сам Иван, похоронив деда, принялся молча бродить по окрестным лесам, разыскивая чащу, в которой пропала его Наташка. Смысла в этом, конечно, никакого не было — местные мужики уже давно прочесали весь лес. Но Ваня все равно подходил к каждому дереву и шепотом что-то у него спрашивал, будто справлялся о судьбе потерянной Натальи.
Наконец, настал черный день набора, когда все деревни захлебывались водкой и бабьими слезами. Ревела и мать Ивана «Прощай сыночек, больше я тебя не увижу!.. Заберут тебя на чужбину!» Ваня поцеловал мать в щеку, после чего повернулся и быстро зашагал в сторону уездного города.
— Постой! — крикнул догнавший его отец, — Возьми с собой хоть книжку, по которой я тебя грамоте учил. Глянешь потом на нее — и нас, стариков вспомнишь!
И отец протянул Ивану «Житие святого Лонгина».
На жеребьевке в уезде Ване, конечно, выпала короткая палка. Он сам знал, что по-иному и быть не могло. И вскоре Иван вошел в казарму, завернутый в казенные одежды и с выбритой головой.
— Офицер у нас — человек добрый, над ним даже другие офицеры смеются. А унтера — звери, но по-другому и быть не может, ведь должности у них такие, собачьи, — сказали Ивану старые солдаты.
И уже на другой день Ваня потирал ухо, разбитое унтером Федюней. Каждодневные маршировки и град зуботычин Иван переносил молча, лишь потирая ушибленные места. А едва выдавалась свободная минута, он открывал «Житие святого Лонгина» и принимался медленно читать. И книга уносила его в мир ранних христиан, где обретение Рая казалось головокружительно близким, и не пришли еще пропитанные отчаянием века ересей и расколов…
Немного повеселел Иван лишь тогда, когда ему выдали ружье, и велели учиться разбирать его и собирать. Маленькие огоньки забегали в глазах Вани, когда он увидел хитро сцепленные детальки своего оружия, предназначенные для того, чтобы выплевывать косточки смерти. Разборка и сборка ружья его, вроде как, даже веселила, а когда он впервые пришел на стрельбы, то все пять пуль, одна в другую, вошли в красное яблочко мишени.
— Молодец! — воскликнул подошедший к нему лейтенант Дипольдт.
— Рад стараться, Ваше благородие! — по положенному ответил Иван.
— Вот тебе рубль на водку. Можешь сегодня выпить, я разрешаю! — лейтенант протянул ему деньги.
— Спасибо, Ваше благородие!
— Кстати, — вспомнил Николай Петрович, — Я в казарме видел «Житие святого Лонгина», это твоя книжка?
— Так точно!
— И ты что ж, грамотный?!
— Так точно!
— Вот что. Я завтра дежурю, зайди ко мне после отбоя.
— Так точно, Ваше благородие!
Когда лейтенант отошел, солдаты аж присвистнули.
— Всем молчать! — рявкнул унтер, и, схватив за подбородок Ивана зловеще прошипел, — А с тобой я еще потолкую! Врешь, не бывает такого, чтобы солдат с первого раза пять пуль прямо в яблочко посылал! Ты, видать, с какой нечистью снюхался, скотина!
Вечером Иван явился к Николаю Петровичу. Тот сидел в дежурном помещении за столом и пил чай.
— Присаживайся, — пригласил Дипольдт.
— Да я уж постою, Ваше благородие!
— Знаешь что, давай уж сейчас оставим «благородия»! Присаживайся, и пей чай, я приказываю! — лейтенант пододвинул к солдату чашку чая.
Ваня задумчиво отхлебнул с краешка чашки.
— Вот, Иван, что я хочу у тебя спросить. Мы ведь, люди городские, только по писанному понимаем. Сердцем ничего не чуем, будто наши головы, как от учений разрослись, так сердца наши и задавили. А ты расскажи, что в народе сказывают про святого Лонгина?
— Сказывают, будто когда он Спасителя на кресте пронзил, у него ангел копье отнял, после того у него глаза-то и открылись. И еще сказывают, что как язычники его казнили, он копье свое с кровушкой самого Господа в землю воткнул, и там лес вырос, в котором заблудишься, и вряд ли из него выйдешь. Но некоторые, кому Господь дозволил, могут в самое нутро того леса зайти, и сами не заметят, как на небеса придут. Только лес тот раньше в Романии рос, а потом к нам, на Русь перешел. И никто не знает, где он, вернее, он все время с места на место перебирается. Вчера — возле Москвы, сегодня — в Сибири, завтра — у нас. И снаружи его не заметишь — лес как лес, елки да сосны, или березки там всякие. Только когда в его нутро зайдешь, тогда и понимаешь.
— Лес, говоришь… — пробормотал Дипольдт, — Ладно, чай допивай и ступай в казарму, а я постараюсь тебя в школу унтер-офицеров отправить.
— Спасибо, Ваше благородие! — без особенной радости ответил Ваня.
Через два дня в квартиру Дипольдта вбежал растерянный денщик:
— Николай Петрович, господин полковник Вас срочно к себе вызывает!
— А что случилось?!
— Я человек маленький, мне о том знать не положено!
Николай Петрович быстро оделся и зашагал к полковнику. Когда дубовая дверь кабинета отворилась, то взору Дипольдта открылось хмурое лицо полковника, который на этот раз не выплюнул ни одной ядовитой шутки. «Война, что ли?», с некоторой радостью в сердце подумал лейтенант.
— На юге чума, эпидемия. Народ мрет, как мухи, — даже не поздоровавшись, начал полковник, — Доктора ничего не могут сделать, сами умирают. А народ боится, бежит в разные стороны, но потом все равно мрет, да еще соседей заражает, которые потом тоже мрут. Пройдет еще месяц — полтора, и чума до самой Москвы докатится. Потому Ваша рота направляется в те края, чтобы организовать чумной кордон.
— А что это за чумной кордон?
— Вас этому что, не учили?
— Никак нет! Меня учили воевать, а лечить чуму — дело докторов.
— Теперь это Ваше, мой милый друг, дело. Вам придется оцепить местность, где народ мрет от чумы, и никого оттуда не выпускать.
— А если люди побегут?!
— Тогда стрелять! Другого выхода нет, ведь если их выпустить — то помрет гораздо больше народу, чем Вы со своей ротой застрелите. Ну, понятное дело, сперва в воздух стрелять надо, пугать, ну а потом, если не поможет…
— Но почему Вы отправляете на это дело нас, русских солдат, стрелять по своим же русским людям?!
— Больше некого. Пошлешь иноверцев, так все скажут, что иноверцы русских убивают, так и хула на государство пойдет…
— Взять из острога каторжников, их и отправить!
— Дай только каторжникам оружие, так они сперва нас побьют, а потом в леса разбегутся! Это же ясно!
Николай Петрович склонил голову:
— Нет, стрелять в свой народ, притом не давить бунт, а просто убивать ни в чем не повинных людей, я отказываюсь! Пишу рапорт об отставке!
— Пишите, Ваше право! — зловеще прошипел полковник, — А потом я его порву, а Вас отдам под суд, у меня много чего против Вас имеется. И разжалуют Вас, раба Божьего, в рядовые, будете плац сапогами утюжить, что, как я заметил, Вам не сильно и нравится.
— Что Вы, господин полковник, себе позволяете?! — не выдержал лейтенант, — Знаете ли Вы, что такое род Дипольдтов, который не запятнан неправедно пролитой кровью?!
— Вы, насколько я знаю, свой род уже запятнали, только… несколько иным образом.
У Дипольдта в бессильной ярости сжались кулаки. Как бы он мечтал смешать полковника с воздухом, обратить его в невидимый и неслышимый призрак, сгусток тени, лежащий на земле без всякого причинного предмета. Но ему осталось только повернуться, и громко хлопнуть огромной дверью, наказывая ее за давнее свое унижение. От удара петли прогнулись, и дверь покосилась, будто прося у Николая Петровича прощения. Лейтенант махнул прощающей рукой и вышел на улицу. Там уже стояла выстроившаяся его рота, и он должен был вести ее не на встречу с противником, как он мечтал, но на встречу с грехом.
На станции пыхтел паровоз, запряженный в гусеницу вагонов. «Вот стоит железная машина. Ей все равно, куда и кого вести, она послушна человеческой руке, и всегда повинуется не то что ее движениям, но даже и малейшему трепету. Такой же машиной, только живой, был и Лонгин, и его копье двигалось подобно поршню паровой машины. Не было его воли на то, чтобы пронзить копьем Спасителя, он повиновался воле своего командира и никому больше. И не было Лонгину дела до сложных политических перипетий, происходящих в Иудеи, не знал он даже про неправедный суд над самим Господом. Но, как только он коснулся земного тела Господа, эта живая машина моментально сломалась. На место железного, как сам наконечник копья, приказа пришла трепетная вера… Так что же теперь будет со мной и моими солдатами, такими же машинами, сделанными порядком нашего войска?!», размышлял Николай Петрович, глядя на черный паровоз.
Солдаты набились в товарные вагоны, Дипольдт прыгнул на подножку единственного пассажирского.
— Можно отправлять! — сказал он подошедшему усатому железнодорожному чину.
Тем временем у самого паровоза мелькнул цветастый сарафан Любушки. И вот уже ее легкое тело впорхнуло в вагон и повисло на шее Дипольдта.
— Я с тобой! — выдохнула она.
— Но зачем?! — ответил Николай Петрович, — Там чума гуляет, еще неизвестно, вернемся мы обратно или нет. Не исключено, что заразимся все и вымрем, а ты ведь нашего ребенка ждешь! Никак нельзя тебе с нами…
— Если так будет — что ж, значит на то воля Божья, и я разделю ее вместе с тобой… Иначе нельзя!
Последние слова она сказала так твердо, как будто поставила на большой казенной бумаге круглую печать. Николаю Петровичу не оставалось ничего, кроме как уступить своей жене.
Поезд продирался сквозь лесные чащи, окутывая ели и сосны призрачными дымными клубами. То и дело из мрака дальнего пути выглядывали бедные деревушки, смотрели на Николая Петровича своими печальными лицами, и растворялись в глубинах прошлого. Когда стены и потолок вагона украсились отражением ряби большой реки, а прежние леса сменились чахлыми кустами, Николай Петрович почуял близость последней точки их пути.
Высадились они на небольшом полустанке с неуместно веселым названием Забиякино. К Николаю Петровичу подошел пехотный полковник, в распоряжение которого и перешла рота Дипольдта. Вместе с ним они прошли в небольшой сарайчик, который прежде служил вокзалом, а теперь волею судьбы превратился в противочумный штаб.
Полковник положил на стол, сколоченный из грубых досок, подробную карту этой забытой Богом местности.
— Вам надлежит встать вот здесь, возле главной дороги, и никого по ней не пропускать! — полковник перечеркнул красную ленту дороги карандашом, — Если не будут останавливаться — разрешаю стрелять, даже на поражение. Вопросы есть?
Дипольдт отрицательно покачал головой. Полковник понимающе посмотрел на лейтенанта и успокаивающим тоном произнес:
— Я, конечно, Вас понимаю, задача поставлена не легкая, и… скажу откровенно, скверная. Но кто-то же ведь должен ее выполнить! К сожалению, ни мы, военные, ни доктора пока не придумали другого способа остановить эту черную ведьму с косой. Так что, попрошу отнестись к выполнению задачи со всей серьезностью!
Через час Николай Петрович уже шагал во главе солдатской колонны. К полудню они вошли в мелкую деревушку, из которой решением губернского начальства были временно выселены все ее жители.
— Располагайтесь по домам! — приказал Николай Петрович.
Солдаты радостно разбежались по пустым жилищам, которые, должно быть, напоминали им о далеких родных краях, да о некогда такой привычной крестьянской жизни. У самого Николая Петровича изба, в которой остановился он с Любушкой, не вызвала никакого восторга, но, как человек военный, он смог легко смириться с этой тяготой службы.
Дипольдт поставил четыре караула — один — возле самой дороги и четыре — на четырех окрестных холмах, с которых было хорошо видно, что делается на поросшей кустарником земле. С одной из этих горок были видны крыши деревни, что стояла уже по ту сторону кордона. Раздумья о том, что же сейчас происходит под теми крышами, и сколько слез льется на похоронах умерших от чумы людей, были тягостны. Ни сам Дипольдт, ни его подчиненные старались не смотреть в сторону зачумленной деревни. Распределив солдат и фельдфебелей по караулам, Николай Петрович занялся вопросами снабжения роты водой, продовольствием и дровами, для чего он распределил по хозработам свободных от караулов солдат.
Жизнь в деревушке быстро наладилась, и над ее ожившими домиками заструились печные дымки. По дороге не прошло ни одной живой души, и отчего-то все верили, что так будет до самого конца их противочумной службы. Вскоре спокойствие почти крестьянской жизни засосало роту, и некоторые солдаты даже развели возле жилищ маленькие огороды.
Иван стоял в карауле на вершине холма и смотрел в ту сторону, где раскинула свои крыши зачумленная деревушка. Внизу стояли солдаты, курили цигарки и рассказывали разные небылицы из прошлой своей жизни. Фельдфебель даже поведал, как он совратил дочку барина, за что его, как будто, и забрили в рекруты. Наверное, он врал, ведь не могла же обученная заморским манерам барская дочка во время соития так же стонать и подмахивать, как простая крестьянская баба!
Ваня опустил свой взгляд ниже серого листка одной из крыш, и тут его зашатало. Ему почудилось, будто там промелькнул красный в белую крапинку сарафанчик, точь-в-точь такой, как был когда-то на его Наташке. Иван сделал сперва один шаг, потом другой, а потом скатился с крутого склона холма и, обдирая кожу о колючие кусты, бросился в сторону деревушки.
Первым исчезновение солдата заметил фельдфебель.
— Куда Ванька-то подевался?! Всем искать Ваньку, а то головы потом не сносить!
Солдаты, калеча свои мундиры, принялись обшаривать кусты, но уже очень скоро по сломанным веткам поняли, что тот удрал в сторону зачумленной деревушки. Искать дальше было нельзя, вход на другую сторону чумного кордона строго запрещался.
— Ванька убег! — крикнул Николаю Петровичу ворвавшийся в избу фельдфебель.
— Да ты чего?! Чтоб Иван, да убег! Не может быть этого! — изо всех сил закричал Дипольдт прямо в ухо служивому, — Он, наверное, заблудился, в болоте утонул, а ты и не заметил, а теперь, чтобы себя выгородить, врешь! Знаешь, я никогда вашего брата не бил, но за такое я пропишу тебе десяток палок!
— Да что Вы, Ваше благородие, истинный крест, что убег! И убег он туда, где чума, куда нам ходу нет!
— Господи! — выдохнул Дипольдт и рухнул на скамейку.
Тем временем глубоко вздохнула и Любушка, как будто что-то почуяла. Она отвернулась к образам и принялась усердно молиться.
— Что скажешь Любаша, что твое сердце чует? — спросил лейтенант у своей жены.
— Быть чему-то… — неопределенно прошептала Люба и уронила на пол тяжелую слезу.
Следующий день прошел среди густой, как масло, тишины. В этой тиши тонули шаги и удары солдатских топоров, даже два стоящих друг против друга собеседника не слышали слов разговора и отвечали невпопад. Впрочем, говорили в тот день мало, разве что для того, чтобы вытолкнуть из своих глоток застрявшие слова.
— Может, это уже и есть чума?! Может, так она как раз и начинается?! — спокойно, без всякой тревоги, спрашивал молодой усатый солдатик у старого фельдфебеля.
— Эх, последние сапоги у меня прохудились! И новые нескоро выдадут. А тут кругом болота, того и гляди ноги промочишь, да сляжешь, и лазарета за сто верст не сыскать! — так же равнодушно отвечал он.
Ближе к вечеру спустился туман, и тишина стала совсем уже мрачной. Николай Петрович, чтобы хоть как-то перебить безмолвие, принялся читать вслух «Житие святого Лонгина».
И вдруг с неба снизошел такой грохот, будто грома всех былых гроз слились в один, и этот всенебесный гром разом рухнул на землю. Прокатившись свирепым катком по деревне, он снова, как будто, улетел в небеса, но лишь для того, чтобы опять обрушиться с утроенной силой.
«Да ведь это же из ружей палят», неожиданно для самого себя догадался Николай Петрович. И тут, как будто в ответ на его разгадку, двери распахнулись, и на пороге выросла огромная фигура унтера Федюни:
— Ваше благородие, оттуда толпа идет! Мы огонь открыли, но караулам их не сдержать! — давясь воздухом, прокричал он.
— Откуда — оттуда? — будто не понял Дипольдт.
— От чумы народ идет, Ваше благородие!
— Ну, так что стоишь, поднимай тревогу! — рявкнул лейтенант, и сорвал со стены свой любимый штуцер.
— Тревога! — раскатилось по округе вслед за очередным раскатом выстрела.
Кое-как накинув мундиры и прихватив винтовки, солдаты и унтера сбегались к озаренному вспышками выстрелов сарайчику передового караула. Прибежал туда и Николай Петрович, и когда он глянул за околицу, то едва не упал от удивления. Прямо на них шло что-то огромное и белое, будто порожденное самим сгустившимся туманом. Навстречу этому облаку неслись молнии выстрелов, отчего оно покрывалось красными пятнами, но продолжало неотступно жаться к чумному кордону. «Это — гроза наоборот, молнии ведь не из тучи летят, а в тучу», отчего-то подумал лейтенант. Через мгновение он разглядел, что облако — это на самом деле плотная толпа мужиков и баб, почему-то одетых во все белое. Было очевидно, что кордон, несмотря на свою огневую мощь, долго не простоит, что его собьет с ног эта безудержная белая река.
Дипольдт вскинул ружье и сделал несколько выстрелов. Его ухо смогло уловить крики, переходящие в стоны. Должно быть, он в кого-то попал. Но следующий взгляд ужаснул Николая Петровича настолько, что он тут же отбросил ружье в сторону: многие бабы в толпе были с детьми.
Тут же неизвестно откуда возле уха лейтенанта вырос пропавший солдат Иван:
— Если бы среди этих людей был Спаситель, то его, пожалуй, мы бы тоже… — прошептал он.
— Не стрелять! — как будто опомнившись, крикнул Дипольдт, — Бросить оружие! Отходить!
Он вылез из сарая и бросился прочь. За своей спиной он слышал многочисленные удары сапог о землю, и понимал, что это бегут его подчиненные. Солдатам, должно быть, казалось, будто офицер их куда-то ведет, но на самом деле Дипольдт несся вперед, не видя дороге. Зачем-то он забежал в болото, где жадная топь сорвала с его левой ноги ботинок, но он того даже и не заметил. Но вскоре хляби кончились, дорога опять стала плотной. Перед Дипольдтом вырос лес, царапающих своими верхушками тучи. Тут лейтенант остановился и обернулся назад. Вокруг стояло его воинство — без оружия, оборванное, многие солдаты и вообще босиком.
— Вот что, братцы мои! — промолвил Дипольдт и сбросил с себя китель, — Теперь я вам уже не командир! Теперь все мы — братья во грехе и в раскаянии. Так что, давайте обнимемся, да и простим друг друга!
И тут все обнялись.
— Простите меня ради Бога! — говорили унтера Мишаня и Федюня, обращаясь к солдатам.
— Господь простит! — отвечали те.
— Только куда идтить-то? — неожиданно спросил кто-то из солдат, — Чай, до родных краев далеко, а здесь для нас места нет. Не цапли же мы, чтоб в болоте селиться!
Дипольдт огляделся по сторонам. К нему подошла Любушка, которая все так же продолжала шептать молитвы.
— В лес и пойдем! — шепнула она.
— В лес пойдем! — громко повторил Дипольдт, хотя сам немного побаивался этого удивительно высокого леса.
И они двинулись между деревьев. Впереди — Любушка, за ней — Николай Петрович, а за ним — его воинство. Удивительное дело, чем глубже они заходили в чащобы, тем светлее там становилось. Под одним из деревьев, украшенном золотыми листьями, Иван увидел свою Наташу. Ничего друг у друга не спросив, они обнялись и пошли вслед за народом в лесную глубину. С каждым шагом небеса как будто прижимались к земле, вернее, наоборот, люди будто входили в синее безбрежье…
— Рота Дипольдта, что на чумном кордоне стояла, как в воду канула! — пожимали плечами в штабе.
— Беглых солдат на своем веку я до черта поймал и в острог сдал, но чтобы целая рота в бега подалась, да еще с офицером! Но так то Дипольдт, с него станется! — шипел сквозь зубы полковник.
На поиски пропавшей роты был спешно командирован целый батальон, командование которым принял на себя лично полковник. Вся местность, где могли находиться Дипольдт со своей ротой, была прочесана настолько тщательно, что нашли даже потерянную расческу Николая Петровича, которую узнали по вензелю. Добрались, в конце концов, и до леса.
Но сколько бы служивые не заходили в недра таинственного бора, ноги сами собой выводили их опять наружу, на опушку. Из-за этого лес им казался очень маленьким, хотя было очевидно, что тянется он аж до самой большой реки.
Уставши ругаться, полковник и сам прошелся по лесу, из которого вышел минут через пять и повидав на своем пути лишь несколько гнилых пеньков.
— Чертовщина какая-то! — пробормотал он, и распорядился выставить вокруг бора караулы.
Эти заставы простояли в глуши несколько лет, не слыша со стороны леса даже подобия человеческого говора. Лишь начавшаяся через два года большая война заставила снять кордон вокруг леса и отправить людей на фронт…
Товарищ Хальген
2007 год
(комментариев: 0)
|
Думали ли вы, что случится, если вдруг поймаете Золотую Рыбку, или найдете волшебную палочку?! (16-06-2007)
С дедом я никогда не дружил. Был он человеком мрачным и нелюдимым, и на старости лет удалился в недра своей дачи, что серела где-то посередине лесов Северо-запада. На то, чтобы добраться туда требовалось затратить добрых пять часов — сперва на электричке, потом на дизельном подкидыше, и, на «закуску», еще семь километров пешком. На машине туда лучше было не ездить, ибо расхлябанная дороженька могла инвалидизировать автомобиль. К тому же по весне и по осени она становилась вовсе непроезжей.
Когда дедушка умер, отвезти его тело на кладбище оказалось большой проблемой, ведь случилась эта беда осенью, в самую распутицу. Справиться с этой задачей мы смогли лишь при помощи БТРа, который наняли в ближайшей к дедовой даче военной части. В конце концов, старика похоронили на нашем родовом кладбище, а дача по завещанию отошла ко мне, но вспомнил я про нее только через год, когда отошли вешние воды.
Дачу я, конечно, решил продать, но сперва собрался съездить туда в компании друзей, которые уже давно мечтали отправиться по пьянку-рыбалку. После пяти часов сонной дороги мы, наконец, подошли к старой избе, окна которой взглянули на нас столь неприветливо, что показалось, будто они забрали себе характер дедовых глаз.
— Чего-то не весело здесь, — заметил друг Сашка, — Может, лучше в лес пойдем, и там палатки поставим?!
— Нет, все-таки надо дедушкино наследство посмотреть. Один денек уж ему отдадим, а там и в лес пойти можно, — без всякой настойчивости ответил я.
— Ну, как знаешь, — ответил Коля.
— Но ночевать мы здесь не будем! В старых жилищах, которые еще год без человека простояли, всякая нечисть заводится! — в один голос провизжали наши девушки, Оля и Катя.
— Когда деда увозили, надо было хоть окна крест-накрест заколотить. Разве не слышал о таком обычае?! — устыдил меня Сашка.
— Да знаю я, забыл тогда только. Не до того было, — виновато пробормотал я.
В конце концов, мы расположились на свежем воздухе возле дедушкиной избенки. Друзья открыли водку и достали закуску.
— Обожди. Сейчас выпьем для храбрости и вовнутрь пойдем, — сказал Сашка, наполняя стаканы.
Мы выпили.
— И чего тебе там внутри смотреть?! Все одно, на снос продавать будешь! — удивился Коля.
— Мало ли, может, дедушка что оставил!
— Там, наверное, есть тайник, набитый драгоценностями! — усмехнулся Николай, — Если его найдешь, то сразу все свои сочинения издать сможешь, да еще чтобы погулять останется!
Мы уже приканчивали по третьему стакану.
— А вам что, не хочется вдохнуть в себя пары прошлого, прыгнуть в один миг на полвека назад?! — подначивал я друзей, чтобы они пошли-таки на разведку овдовевшей дачи.
— Дух времени, — задумчиво проговорил Сашка, поднимаясь на ноги, — Что ж, пошли!
И мы оказались в пропитанном плесенью и сыростью деревянном коробе, который почему-то очень любил мой покойный дед. С бревенчатых стен, лишенных обоев, нас разглядывали строгие черно-белые фотографии, державшие на себе память о людях, давно ушедших за край бытия. Повсюду громоздилась нелепая в своей старине, и оттого кажущаяся особенно тяжелой мебель. Сверху, из висящих под потолком часов с кукушкой, на нас наставил свои рога искусно вырезанный из дерева олень. Часы эти, разумеется, давно не ходили, даже их стрелки уже давно сгнили и отвалились.
— На чердак надо идти, там обычно всякие тайны прячутся! — шепнул мне Коля, и я поискал глазами лестницу, ведущую в эту святыню каждого дома.
Лесенка нашлась, гнилая и трескучая, грозящая в любой момент подъема поломать ногу, а то и обе сразу. Несмотря на такой характер лестницы, мы все-таки открыли шершавый чердачный лаз и погрузились в плесневелый мир чердака.
Нагромождение невероятных вещей встретило нас в свои объятия. Фетровые шляпы лежали на груде разбитых елочных игрушек, а древний трехколесный велосипед вечно въезжал на груду тряпья, среди которой выделялась съеденная молью шуба, в годы своей молодости, надо думать, очень походившая на боярскую. Желтые, трухлявые книги беззащитно шептали нам свои «яти», а закопченная керосиновая лампа спала глубоким сном, в котором припоминала свою огненную молодость.
Посередине чердака стоял трухлявый стол, ножки которого все еще хранили на себе резные бантики. На нем лежала огромная куча желтых бумаг, покрытая сверху изрядным слоем пыли и крысиного помета. Я вытащил наугад пачку бумаг из самой сердцевины.
— Слова вековой давности, — промолвил я.
Прочитать дедовские каракули оказалось непросто. Видно, нелюдимость деда привела его к тому, что даже свой почерк он сделал непонятным, и все, что было написано им, открывалось лишь самому автору.
— Да это же он на войне писал, дневник вел! — воскликнул я, подцепив еще один листочек с обгрызенными краями.
Я вытащил еще несколько листочков, где красовались нацарапанные карандашом виды дедовой деревни, затерянной где-то в полесских болотах. Тосковал по родине, и потому ее то и дело рисовал? Но отчего же тогда после войны он туда не вернулся, а отправился искать счастья в суете большого города?!
«Утоповка моя родная разрушена. Прямо в ней случился большой бой, который своим огненным языком слизал деревушку. Все родное, с детства мне привычное, обратилось в столбы огня и груды разбросанной земли. Народ из деревни бежал еще раньше, остались в Утоповке только дядька мой да колдун Ознобыч. Дядька в погреб залез да весь бой там и просидел, только иногда наружу выглядывал. Видел он, как горела и разваливалась деревня, как запылал и дом самого Ознобыча. Потом на пепелище немецкий танк въехал, и там крутился, рычал, будто проклинал наши края. Аж искры из-под гусениц сыпались…
А дядьке моему страшно стало. Ведь мы все знали, что у Ознобыча камень волшебный есть, который любое желание исполнить может. Только сам он свой камешек никогда не трогал, и никого к нему не подпускал. Причем такой грозный он был, что к его избушке никто и близко не подходил, боялись все колдуна этого. Но тут уже его сама жизнь приперла, деваться некуда, изба горит, танки чужеземцев прут. Так загадай желание, прекрати эту войну, или, хотя бы, отведи ее в сторону! Но нет же, не тронул он камня своего. Или не было у него никакого камня?! Так нет же, мне дед и отец про него рассказывали, а они всегда только правду говорили, ни одного слова на ветр не бросили…
Дальше шли одни чернильные пятна, сквозь которые кое-где слабо просвечивались дедовские каракули, потерявшие всякий смысл.
Я взял другой листок, но на нем были написаны лишь цены на сапоги, папиросы и хлеб в каком-то забытом всеми году. На остальных листках красовались переписанные от руки квитанции и приклеенные к ним желтые газетные вырезки. Ясно, что странички дедовского военного дневника попали в эту кучу каким-то случаем. А, может, и не вел он никакого дневника, просто в затишье между боями взял и написал несколько строчек.
— А ведь где-то в мире есть-таки волшебный предмет, исполнитель желаний! — прошептал я, протягивая листочки друзьям.
— Что это?! — спросил Сашка.
— Там все написано! — ответил я.
— Кто бы разобрал каракули твоего предка! — проворчал он, тщетно цепляя глазами желтую бумажку.
— Он пишет о том, что в его деревне был волшебный камень, исполняющий все желания. Хранился он у колдуна Ознобыча, который, как собака на торте, и сам к нему не обращался, и другим не давал. Но теперь деревни этой нет, Ознобыч в те далекие годы погиб. Камень, быть может, так и остался среди заросших руин той Утоповки. Взять его было некому, ведь на войне людям не до того было. Да деревенские, похоже, никому про не рассказывали, а их самих после войны почти не осталось. Потом про деревушку вместе с ее камнем все позабыли…
Я принялся рассматривать карандашные зарисовки дедовой родины. Вот это, должно быть, его родная изба. Аккуратно вырисовано каждое бревнышко, расписные ставенки, наличники с посолонями. А это, должно быть, соседние домики, нарисованы не столь аккуратно, но тоже старательно. Вот и избушка колдуна, ее сразу узнать можно — окошки крохотные, как будто прищуренные от яркого солнечного света. Колдуны, как известно, существа ночные, днем от света прикрываются. За колдуновым домиком большой обрыв, так что место сразу найти можно…
— Не пойму я, это все только сказки, или мы, в самом деле, можем найти величайшую драгоценность?! — с восторженным удивлением поинтересовался Коля.
И тут я отметил, что сам так и не удивился. Я будто попал в сон, где даже самые невероятные вещи кажутся обыденными и простыми.
— Мы найдем величайший клад, самое большое сокровище! — кричал Коля, спустившийся к девчонкам, которые так и не вошли в нутро дедовой дачи.
Я снова принялся рассматривать зарисовки неживой Утоповки. Надо узнать, где стояла эта деревня, потом сориентироваться по дедовым картинкам, найти место, где стояло жилище Ознобыча. А там останется взяться за лопаты и копать, просеивать землю через сито, и копать снова…
— Интересно все-таки, почему сам Ознобыч так и не тронул свой камень? — задумчиво промолвил Сашка.
— Наверное, боялся, что, попадись камень людям, они передерутся из-за него, побьют друг друга, — предположил я.
— Чего же им драться, если он не три желания мог исполнить, а сколько угодно! На всех бы хватило!
— Тогда не знаю, — развел я руками, — Колдуны, конечно, видят мир по-своему. Но мне этот камешек теперь нужен хотя бы для того, чтобы навсегда распрощаться со своей мудацкой работой и с липкой безызвестностью…
Последняя мысль меня обрадовала настолько, что я уже начал предполагать дальнейшие шаги. Летом берем отпуска в одно и то же время, запасаемся, и едем туда, где прозрачный березняк скрывает под шелестом своих веток останки несчастной Утоповки вместе с ее волшебным камнем.
— Но почему же твой дедушка сам тот камень не нашел?! — спросил Сашка, и этот вопрос, подобно ножику, разрезал шторы моего сознания.
Я вспомнил, как дед, прежде живший с нами в одной квартире, как-то засуетился и куда-то собрался.
— Дед, ты куда?! — спросил я его, когда он с брезентовым вещмешком за спиной стоял уже в дверях.
— На родину, — коротко ответил он.
— Возьми и меня, — попросил я.
— Не получится. Тебе еще до лета в школе учиться, вот как-нибудь соберусь, когда у тебя каникулы будут, тогда и возьму!
Разумеется, больше он меня никуда никогда не взял. Да и видел деда с тех пор я всего пару раз. Сразу же после своего возвращения он заперся на своей даче, откуда не высунул носа до самой смерти…
— Знаешь, сдается мне, что камень запрятан… здесь!
Лицо Сашки скривилось, как от испуга, который быстро перешел в радость. Только подумать, всего в нескольких шагах сокрыто решение сразу всех бед, какие только вспухнут долгом пути жизни…
Спустившись вниз, мы принялись радостно пить водку и смеяться от предвкушения той страницы жизни, которая нам вот-вот откроется.
— Надо перетрясти все дедовы вещи. Мы их будем сперва перетряхивать, а потом сжигать в костре. Пепел костра потом снова просеем через сито, ведь нигде не сказано, каких размеров тот камешек. Может, он с пылинку ростом! — строил я планы дальнейшей работы.
Все согласились со мной, и плавно перешли к теме своих желаний, которые теперь сами собой сбудутся.
— В космос хочу слетать! — резко заявил Сашка, — С детства мечтал стать космонавтом, а теперь это легко выполнить, раз — и готово!
— Все мы кем-то хотели быть. Я вот огнеметчиком стать хотел, огнеметы каждую ночь во сне видел! — ответил я.
— Братцы, так теперь можно и будет вообще ничего не делать, просто быть, и при этом совсем не вмешиваться в кружащий мир! Только смотреть на него и смеяться! — неожиданно открыл Коля.
— А уж веселиться сможем всю жизнь, только и делать, что хохотать, — обрадовалась Катя.
Мы выпили еще, продолжая строить планы своего будущего. Едва придумав новую забаву, мы тут же переживали ее в своих душах, и вскоре она уже надоедала, и жаждалось чего-то нового. Вскоре я осознал, что мало счастья бытовать в обнимку со своими страстями, которые ежесекундно тают и заменяются новыми. Нет, уж если в руки попал чудесный предмет, надо сотворить что-то поистине великое.
— Ребята, — шепотом произнес я, — А что если нам революцию в стране совершить и придти к власти! Тогда вместо болота богатств и страстей мы окунемся в чистые воды людской любви!
— Кто тебе сказал, что люди тебя полюбят?! — проворчал Сашка.
— Если мы сможем выполнять любое желание, любую прихоть каждого человека из нашего народа, то он просто не сможет нас не полюбить! И мы построим новое, невиданное общество, где не будет недовольных, а власть и любовь сольются в одну звезду!
— Почему же раньше такое никому не удалось? — удивился Коля, — Столько мыслителей ведь об этом думало, поумнее нас с вами…
— Оттого и не получилось, что богатства общества ограничены. Если кому-то дать, то у кого-то отобрать надо. Раздать поровну тоже нельзя, ведь люди не равны. Значит, надо придумывать, за какие заслуги давать больше, а за какие — меньше, и, конечно, те, кому дадут меньше с такими правилами не согласятся. В итоге — снова борьба.
— Но ведь можно что-то сделать, чтобы разбогатело все общество! — вставил Сашка.
— Так ведь не бесконечны и богатства природы, а человечество пока что умеет брать только у нее. С волшебным камнем мы обойдем даже хитрость самой матушки-природы!
— Но как же все-таки этот камень может делать все из ничего?! — удивилась молчавшая доселе Оля.
— Быть может, он откуда-то что-то и берет. Со звезды Альфа Центавра, к примеру, энергию, из космической пыли — материю. Но нам-то что от этого?!
Все пожали плечами и согласились, что космос от нашего вмешательства всяко не обеднеет.
— Осталось только решить, кто будет нашим вождем, — радостно провозгласил Коля.
— Чего тут решать?! — пожал я плечами, — Кто первый возьмет камешек в руки, тот им и станет!
Оля неожиданно придвинулась ко мне и впилась в мои губы. После жаркого поцелуя, которого я даже не ожидал, она шепнула мне на ухо каким-то особенно горячим, будто извлеченным со дна костра шепотом:
— Я знаю, тебе быть вождем! Ведь твой дедушка спрятал сокровище, а клады, как известно, открываются только своим, чужим они в руки не даются, бывает даже, что еще их и наказывают! Так неужели ты не посадишь на престол подле себя княгиню Ольгу Вторую!
Никогда мне не спалось так радостно, как в эту походную ночь, внутри палатки, стоящей невдалеке от дедушкиной дачи. Мой бок грела сочная, как груша, Ольга, а мысли летали внутри светового столба, устремленного к самым небесам.
На следующий день мы бодро взялись за поиски той вещи, которая одним махом превратит нас, мелких людишек, шастающих по щелям большого города, в великих и благих вождей. Дедова рухлядь с треском валилась на двор, где живо растаскивалась на мельчайшие щепочки, которые тут же предавались молодому огню.
— Есть что-нибудь?! — спросил я у Коли, когда он терзал очередное кресло со старомодными резными ручками.
— Чего-то есть… — прошептал он, быстро извлекая свою руку.
— О! — разинул я свой рот.
Появившаяся на Божий свет Колина рука сжимала в себе молоток, который, должно быть, очень давно соскочил с рукоятки, да так и поселился в мякоти кресла.
— Э-э-эх! — выдохнули разом мы оба.
Кресло с легким хрустом провалилось в огненную пучину.
Прошлое, вместе со своими вещами, стремительно обращалось в парящий к холодному небу столб жара, но так и не выдавало своей тайны.
— Надо саму избушку по бревнам разобрать, — покачал головой я, — Небось, у него где-то под бревнами тайник запрятан.
— И садик перекопать тоже надо. Может, он в нем где-нибудь зарыл! — добавил Сашка.
— Я достану книжку про колдовство и магию. Там, наверное, и про поиски кладов есть! — предложила Катерина, — Моя тетушка этими делами увлекается, у нее целая библиотека есть. Я, вроде, даже что-то читала, только теперь уже не помню. Вроде того, что клад следует искать в полнолуние… Или в безлуние… Эх, сама уже не помню!
— Народу у нас мало, — заключил я, — Домик растащить не под силу будет. Надо еще народу набрать, только чтобы друзей, а не всяких там левых человечков. Все-таки наше дело — тоже заговор, и чем меньше о нем будут знать, тем лучше!
В конце концов, мы решили вернуться домой, а уже к лету снарядить настоящую экспедицию. Сашка даже пообещал раздобыть бульдозер, чтобы сподручнее во дворе рыться было.
На прощание я все-таки схватился за лопату и вгрызся в брошенную землю. Когда я поднял лопату, с кома земли мне улыбнулся оловянный солдатик. Его блеск выдавал счастье от своего воскрешения. И ведь оно случилось по воле того, кто о бытие солдатика ничего не ведал!
Солдатика я спрятал в карман, как предтечу будущего нахождения великого камня. После огляделся по сторонам, но унылая земля так и не явила мне ни знаков, ни меток. Была она чахло-зеленой и какой-то полусонной, особенно в сравнении с сочными травяными побегами, прорывающимися за гнилым забором. Наверное, эта бесприютная землица оплакивала своего потерянного хозяина, даже мертвое тело которого так и не досталось ей на упокоение.
— Пойдем отсюда, — махнул я рукой, — Еще и порыбачить успеем! Все одно нам сейчас ничего не раскроется, я чую!
— Это верно! — поддержала меня Ольга, — Если чует сам потомок хозяина клада, значит, так оно и есть!
Когда мы выходили из полузабытого поселочка, то заметили тело, которое что было сил барахталось в траве у обочины.
— Поди ж ты, тоже клад ищет! — удивился Коля.
Но тело вскоре возвысилось над зелеными зарослями со своим правым ботинком в руках. Его лицо полыхало от счастья, хотя ботинок был весьма сношен и отчаянно «просил каши».
— У каждого — свои сокровища, — подвел итог я.
Вскоре мы вернулись в город. На прощание Ольга пожелала мне искать волшебный камень в своих снах и мыслях, что будет гораздо надежнее, чем просто рыть землю и таскать бревна.
— Ты все время вспоминай о нем, и сливайся с ним душой. Еще погружайся в мечтания. Вот увидишь, в одном из снов камень явится к тебе в том месте, где он сейчас и лежит!
— А я постараюсь тебе помочь, — добавила Катерина, — Надо только заговоры узнать на добывание клада.
И принялся я жить своими мечтаниями, а, точнее, сплавлением своей судьбы с судьбой волшебного камня.
С закрытыми глазами я представлял себе желанный мир. Повсюду ходят веселые беспечные люди, которые смеются, точно дети. Им не надо думать о хлебе насущным, все за них сделает любимый Вождь, у которого есть неведомый для них волшебный камень. Что, камешек, не хочешь стать центром такой страны, главной ее точкой, из которой во все стороны протянутся лучи любви и счастья?! Неужто жар мировой любви хуже льда вечного не проявления?! Так приди, миленький, явись ко мне! Покажи, наконец, себя!
Повторив эту фразу, подобно индуистской мантре, раз десять, я ложился спать. Я ждал услышать каменный отклик, брошенный ко мне тайнораскрывающим сном, и напряженно стискивал веки.
Передо мной кружился синий омут, в котором упокоилась Золотая Рыбка, так и не исполнившая ни одного желания. Я видел остатки золотых чешуек среди равнодушных раков, этих ценителей водной мертвечины. Неисполненные мечты впитались в мир, растворились в темных водах, ничуть даже их не изменив. Донная муть осталась такой же темной, и мелкие рыбешки плутали в ней, даже не догадываясь о жалких останках своей великой соплеменницы, которые покоятся совсем близко.
Потом я стоял на вершине городской свалки, этакой вороньей горы, сложенный из предметов, навеки расторгнувших свой союз с человеком. Я ковырял сапогами расхлябанные картонки, заснувшие телевизоры, ломаные ведра и дохлых крыс. И при каждом тычке моей ноги, из-под нее выкатывалась какая-нибудь безделушка, то перстенек, то палочка, то глиняная бутылка. Сама собой вырастала мысль о том, что все эти штуки способны очень на многое, и за обладание ими кто-то уже несет на чертов рынок свою душу...
Но я, по-прежнему, оставался спокоен. Носки сапог так же бесцеремонно отправляли магические штуковины куда подальше, в бездонные груды вещей — плебеек. Идея превращения мира в холст для начертания своих желаний казалась какой-то старой, вроде черты в букве «А» на уроке письма в первом классе.
— Все уже было! — говорил я себе странную мысль, и, обратившись этой мыслью, возвращался под лучи предзакатного солнца.
Проснувшись, я приходил в себя, и тут же воздавал хулу на собственный сон:
— Опять ничего! Вместо открытия тайны лишь вороньи байки!
После этого мне не оставалось ничего иного, кроме как одеться и отправиться на встречу с друзьями.
В сигаретно-пивной атмосфере бродила тень чудесного камня, который мы неприменно найдем. Мои друзья наперебой рисовали картины мира, который вырастит, едва камешек ляжет на ладонь одного из нас.
— Все получат все, и будет тогда… Счастье! Я повторяю это слово, ведь отныне у него новый смысл!
— Не будет войн, не будет голода, каждый получит то, что он хочет!
— А как же смерть?! Ведь умирать все равно придется! Чем лучше жить, тем уходить-то тошнее!
— Но что нам помешает сделать человечьи тела бессмертными?! Раз — и никто не помрет, впереди — год, длиной во «всегда»! И дадим бессмертие опять-таки мы, и тут уже любовь к нам станет совсем иной, не слезливо-сопливой, а… Как к богам!
После такого острого, как дедовский штык, заявления, народ притих. Корабли их душ зачалили, накрутив свои канаты-мысли на слова «жизнь» и «всегда», как на кнехты. Но, чтобы как-то заглушить этот нестерпимый голос, друзья перевели разговор куда-то в боковое русло:
— Куда же людей тогда девать?!
— Осваивать Вселенную, другие планеты! Не даром же я когда-то космонавтом мечтал стать, прямо, как чувствовал! Раньше технике, естеству до таких вещей не доползти было, а теперь мы с камешком раз — и все!
— Да, с такой жизнью от тоски крутить начнет… Думаю, очень скоро народ сам помереть захочет!
— Придумаем что-нибудь. Будем объявлять войны, посылать армии в атаку и смотреть на их гибель. На один фронт, на два, на три. Поставим страну в смертельное, безысходное положение, чтобы союз врагов уже штурмовал нашу столицу, бои шли на улицах родного города. Представляешь свои чувства, когда видишь, как в песочницу твоего детства льется моча черного вражеского солдата!
— Они дойдут до нашего дворца, и, уже не опасаясь наших пуль, станут горланить песни своей победы!
— Но тут одно мановение — и враг жестоко разбит, уже навсегда. Их женщины, из тех, что чудом уцелели, с удовольствием ложатся под оживших наших солдат. Войне конец, и весь мир — наш!
— Ну, завоюешь ты весь мир, а дальше что, если уже и врагов не останется?!
— Потом и их воскресить можно будет. Частично!
Я закрыл глаза. Перед ними дрались стаи зеленых и желтых напильников, а фиолетовые слонопотамы танцевали в облаках. Почему бы не начать исполнять свои желания с чего-то подобного! Чем игра с послушно-водянистым миром лучше, чем, к примеру, сражение войска ножниц с армией зажигалок?!
— Может, лучше вообще отбросить этот мир и начать мастерить свой собственный? Например, построить цивилизацию мыслящих кошек, и самому обернуться в кота? Если все время менять облик, то, пожалуй, целую вечность не соскучишься! — сказал я самому себе, когда вернулся домой.
Но тут же в голове, как жесткое мясо в зубах, застряло слово «вечность». Что я о ней знаю?! Есть у нее начало или конец! И, если есть она, то есть ли что еще кроме нее?! Вот бы о чем спросить камень перед тем, как он станет скрупулезно штамповать наши бредни!
Мои размышления прервал телефонный звонок.
— Знаешь, — взволнованно говорил Сашка, — Оказывается наш камешек — совсем не первый, не единственный! Мне рассказали, будто в войну один человек умер от голода, и в руке он сжимал как раз такой, чудодейственный камень!
— А с камнем что?! — полюбопытствовал я.
— Когда его тело вытаскивали, пришли люди «откуда следует», и камешек утащили с собой. Что с ним было дальше — никому не ведомо. Но ты прикинь, как человек, который сам превратился в живой голод, мог не пожелать даже хлебной крошки!
— Знаешь, я думаю, что все это — байки. Не было такого человека, да и камня тоже не было. Вернее, камешек, может, и был, да совсем не тот. Из почки умирающего он выскочил, а тому даже выбросить сил не хватило!
— Ну, не знаю… За что купил, за то и продаю… — растерянно произнес он.
Я понял, что мой друг решил стать лучшим специалистом по камню, и для этого он решил собрать все байки и сказки по «волшебной» теме, какие только есть на белом свете.
Вскоре позвонил и Коля:
— Мне тут рассказали, что в одной сельской школе, что под Рязанью, старенький учитель жил. Если его ученики спрашивали, есть ли волшебство на самом деле, он вел их к речному берегу. Там он засовывал в воду руку, вытаскивал ракушку, и говорил, что она — волшебная. Никто, ясное дело, не верил, и тогда он просил ее сделать в небе молнию. Потом, когда удивленные рты учеников, наконец, закрывались, он кидал ракушку себе под ноги и давил сапогами. Понятное дело, ученики спрашивали, зачем он это сделал, а учитель отвечал, что ответить на этот вопрос — их домашнее задание на завтра.
— И что же они отвечали?!
— История умалчивает… Но, что интересно, к следующему такому уроку, он находил новую ракушку и все повторялось. Значит, она сама — бессмертна, ее нельзя раздавить! Должно быть, и наш камень — такой же?!
Понятно, еще один профессор — «камневед» нашелся! Только странно, что и в одной и в другой истории люди обитали рядом с… Всевластием, бессмертием, и даже не прикоснулись к ним, не использовали и бесконечно малой толики того, что могло оказаться с ними! И ведь с моим дедом все было точно так же, как с теми блокадником и учителем?! Или все-таки он камушком нет-нет, да и пользовался? Ну, например, когда лень было за хлебом идти в далекий магазин…
Я потер руками виски. Тяжкое, оказывается, это дело — жить рядом с волшебством! А камешек все-таки надо найти. Но всевластие с бессмертием пусть обождет. Сперва его расспросить следует о нем самом, откуда взялся, и где был раньше. Но, главное, спросить о вечности, в которую мы все равно нырнем, едва только начнем играть в свои желания. Глупо мять мир как пластилин, если тебя самого в любой миг может раздавить невидимая и чуждая твоей воле рука, именуемая смертью! А если не будет у нас смерти, что тогда появится вместо нее?! Не вечная же пивная с неизменной кружкой темного пива под носом и разговором, который навеки застрял на одном слове! Но и не поезд (самолет, пароход), навсегда лишенный самого главного — последней точки своего путешествия!
— Хочу жить всегда — Не хочу жить всегда, — как заведенный повторял я.
Когда я повторил эти две фразы сорок девять раз, мне показалось, будто все загаданные желания уже исполнились, и теперь я, наигравшийся с жидким миром, хочу узнать лишь одно — что есть вечность?! ХОЧУ ЗНАТЬ!
Теперь я представил себе, как, найдя камень, я задам ему вопрос и приготовлюсь к ответу. А потом… С небес раздастся громовой голос… Нет! Только не так! Пусть уж лучше невидимая рука напишет на лежащем неподалеку бумажном листе. И, обливаясь потом и слезами, не в силах совладать с бронебойным страхом, я прочту-таки эти строки! И внутренний голос, тихо шуршащий в голове и ни для кого не слышный, обратится в те мгновения во вселенский гром!
«А ведь не зря волшебные предметы молчаливы. Камни, перстни, палочки… Ни у одного из них рта и языка нет! Правда, Золотая Рыбка все-таки говорила. Точно, говорила! Но в конце, в последний раз, все-таки промолчала. И не простое то было молчание, непростое!»
С такими мыслями я и погрузился в новый сон, какой-то на этот раз болезненный, почти лихорадочный. Этот сон состоял из одной лишь тишины, которая, сгущаясь, рождала из себя то волшебную палочку, то чародейский камень. Магические вещи угрюмо молчали. Если же я их брал в руки и подбрасывал вверх, они, как старые ботинки, все равно ударяли собой землю.
Потом я увидел себя в дедовом доме, где, без всякой своей воли, ковырял рукой между грубых бревен, даже не обшитых вагонкой. Неожиданно моя рука упиралась во что-то твердое, и…
Проснулся я в поезде, который подходил прямо к остановке, от которой шла дорога к дедовой даче. «Что-то не помню, чтобы я шел на вокзал, садился в поезд. Как же я попал сюда?!» — неслось в голове. Проходящий мимо народ посмеивался над моим осоловелым взглядом. Очевидно, люди бормотали себе под нос что-то вроде «Пить надо меньше!»
Не ответив ни на один вопрос, я выкатился из вагона, и покатился к брошенной даче. Будто какая-то сила притягивала меня туда, и двигался я гораздо быстрее, чем могли меня нести родные ноги.
Дача явилась мне на прежнем своем месте, такая же угрюмая и негостеприимная (и даже хозяинонеприимная). Зайдя в большую комнату, где моего деда задела коса смерти, я принялся шарить между грубых бревен, даже не обшитых вагонкой. Неожиданно моя рука упиралась во что-то твердое, и…
Из сна дачи на свет появился блестящий камень размером с кулак, внешне очень похожий на горный хрусталь. Единственное, что выдавало в нем «волшебность» — это место, в котором я его обнаружил. Ведь горный хрусталь всегда ставят на самом виду, чтобы он услаждал взоры гостей и хозяев. А тут — все наоборот…
Мои руки то подбрасывали камень, то ловили его. «Как надо спрашивать?!» — думал я, и, в конце концов, просто крикнул:
— Что есть Вечность?! Бывает так, чтобы не проходящее «Всегда»?!
Камень сохранял молчание, и от тяжести момента я даже три раза повернулся вокруг себя. Но нигде не появилось ничего нового, даже сухие мухи на газете с портретом Брежнева остались те же самые. Ни слова, ни буквы, ни вздоха…
И тут камень как будто рассердился. Неожиданно он нагрелся и покраснел. От боли и от испуга я выпустил его из рук, и, оказавшись на полу, он зашипел, окутавшись языками пламени.
— Что с тобой! — крикнул я, обращаясь, по видимому, к камню. Я схватил помойное ведро, сохранившееся еще с дедовых времен, и вылил его прямо на камень.
Хилые огненные расточки мигом обернулись в настоящие столбы пламени, будто вырвавшиеся из пасти Змея Горыныча. Еще какое-то время я тщетно старался сбить огонь, хватая для этих целей все, что попадалось под руку. Но вскоре все внутренности дачи обратились в облако жара, и мне ничего не оставалось делать, кроме как вылететь наружу.
«Низвергнутое с небес небеса не видит. Он смотрел вниз, а не наверх, откуда ему было знать, что есть вечность» — неожиданно промелькнула у меня в голове мысль по отношению к злосчастному камню. Небось, он возомнил себя всем, и теперь не вынес моего сомнения в его всемогуществе, и теперь растекся на всесжирающий огонь…
Дача купалась в большом красном облаке, и быстро таяла в нем, смешиваясь с предвечерним мраком. Языки пламени рвались к небесам, будто это душа волшебного камня тщетно стремилась вверх, но терялась среди струй холодного воздуха.
Избушка догорала, а вокруг нее громоздился девственный мир, которого так и не коснулась рука волшебного камня, то есть — моя рука. Густой дым застывал в небесах, подобно большому вопросительному знаку, на который сверху все не шло ответа…
Товарищ Хальген
2007 год
(комментариев: 0)
|
Смерть мастера (11-06-2007)
В тоскливой избушке, погруженной во мрак, стелящийся по краю большого царства, умирал старик. В блесках веселого пламени лучины его бледное лицо выглядело, как сам покой и умиротворение.
— Никита, — подозвал он к себе младшего внука. Голос деда, несмотря на его предсмертное бытие, оставался удивительно твердым, и, даже, красивым.
— Да, дед, — отозвался коренастый пятнадцатилетний паренек, лицо которого украшала звездная рябь многочисленных веснушек.
— Тебе мой наказ: сходи на родину да разведай, что там сталось теперь.
Никита задумался. За свою жизнь он не один раз слышал, что эти края с их жестокими зимами и жадными летами — не их родные земли. Эта мысль стала для него столь же привычной, как веснушки на скулах. Как бы то ни было, к жизни на этих землях его сородичи уже давно привыкли, и разучились оплакивать потерянные обильные земли даже во сне. Все жили привычной жизнью, на праздниках смеялись, на похоронах — рыдали, и иногда казалось, будто история про «далекие потерянные края» — всего-навсего одна из диковинных сказок.
Но сейчас, ни с того ни с сего Никита породил вопрос, который никто из его соплеменников еще не задавал — «Почему?».
— Деда, скажи мне, родной, все-таки, почему мы оказались здесь?!
— Царь нас выслал, — твердо сказал дед, и все присутствующие на его смертном одре испуганно переглянулись, — Я даже скажу, за что. За разбой!
Последнее слово ударило собравшихся, как свежевыструганная дубинка. Люди схватились за голову, кто-то схватился за голову, кто-то вытаращил глаза в прокопченный потолок, кто-то побледнел, кто-то покраснел. «Что, мы — разбойники?!» — перешептывались сообщинники.
— Я умираю, и потому не боюсь сказать об этом! — промолвил дед, ерзая на печи, — И смерть не возьмет меня раньше, чем я расскажу вам быль о том, как мы попали в эти края неродные…
***
Город был удивителен, не похож на все другие города, как наши, так и заморские. Путник, взобравшийся на ближайший к городским воротам холм, с удивлением замечал, что его глаз не может найти линию, где кончается синева небес и начинается плотное золото храмовых куполов. Человеку, подошедшему к Златограду, казалось, будто город сложен из самой небесной синевы, которая, придя на землю, сгустилась и выпустила из себя множество сокрытых цветов. И, шагая по направлению к распахнутым воротам, странник усердно гадал, пришли ли небеса на землю в этом граде, или, наоборот, сам Златоград взлетает в вышину.
Мастера, творившие этот чудесный город, конечно же, мечтали показать в нем рай, спустившийся, наконец, на нашу многострадальную землюшку. Их труды увенчались успехом, и всем, кто за свою жизнь побывал в этом городе, казалось, что они и в самом деле заходили в небесные чертоги…
Но как не искусны были Златоградские мастера, власти над жизнью и смертью им дано не было. И был у златоградцев столь же короткий век, как у обитателей самых темных окраин и закоулков мира. А в один дождливо-снежный вечер костлявая старуха пришла и к самому Правителю этих краев, Царю Великому.
Мастер Тимофеич, староста ремесленной общины, склонил голову перед бледным, почти прозрачным Царем. Тот грустно смотрел на своего любимца, едва удерживая непослушные веки.
— Вот так, Тимофеич, ухожу я, — шептал Великий, — А ты остаешься… Продолжай свое дело славное, покрывай всю землю нашу новыми Златоградами. Когда вся страна станет одним Градом Небесным, смерти не будет…
Тимофеич кланялся. Ему мнилось, будто он сам повинен в смерти Великого. Тимофеичу казалось, что кто-то вывалил ему на сердце беспощадное ведро горячих углей.
Великий умер, и целую седмицу город проплавал в темном тумане, сквозь который не могли проглянуть ни земля, ни небеса. А к понедельнику поднялся сильный ветрюган, и быстро содрал с Златограда жуткую пелену, оставив его в оголенном виде перед своим будущим.
Во вторник под городскими воротами запели трубы, и удивленные стражники тотчас схватились за увесистые мечи. Под городскими стенами стояло неприятельское войско, наряженное в цветастые одежды и улыбающееся полотнищами чужих флагов.
— Пронюхал супостат, что наш Царь — Батюшка скончался, да и напал на нас… — говорили горожане, собравшись на городской площади, чтобы отлиться в могучий кулак ополчения.
Тем временем от неприятельского стана отделился цветастый человечек и бодро зашагал к надвратной башне.
— Сейчас я его… — прорычал стражник Никита, схватившись за свой грозный лук.
— Постой, — остановил его сотник Федот, — Не видишь разве, безоружным он идет. Видать, сказать что хочет.
Тем временем заморский человек уже ударил кулаком в ворота. Его уста раскрылись:
— Встречайте Царевича, из иноземщины вернувшегося!
Повергнутые в трепет стражники вышли к воротам и с удивлением уставились на «чужеземцев». Вскоре они убедились, что возле стен Златограда стоят люди их народа, которые зачем-то закутались в глупые заморские одеяния. Ворота со скрежетом отворились, и непонятное войско вошло в город.
Вечером народ увидел своего нового Царя. Когда он вышел на парадное крыльцо палат, то все люди отметили его почти мертвецкую бледность, и многие расплакались от сочувствия к своему Правителю.
— Там, за морем, сказывают, звери особые есть. Они человечью кровушку как воду хлещут, что комары твои. Только те большие — пребольшие, с кошку ростом, но подлетают так же незаметно, а кусают — не больно. И сам не заметишь, как обескровишься — шептали они.
А следующий день шипел пеной радости, большого народного праздника с дубовыми бочками меда и объятьями каждого веселящегося сразу со всем миром.
На третий же денек Молодой Царь решил увидеть самого уважаемого жителя Златограда, которым, конечно же, был мастер Тимофеич.
Не смотря на свои многие лета, Тимофеич вошел в царские палаты с той же душевной дрожью, с какой входил в них еще в свою молодость, чтобы предстать перед покойным Великим Царем. Ему даже почудилось, будто свой старый трепет он тогда так и оставил в этих стенах, а теперь снова возложил его на свою грудь.
— Здравствуй, Тимофеич, знатнейший мастер, — медовыми устами обратился к нему Молодой Царь, — Слава о тебе по сему иноземью звенит!
— Здравствуй, Царь Молодой, — ответил старый мастер.
— Я, когда за морем был, везде про Златоград сказывал. И оказалось, что там уже про наш град наслышаны. И про тебя, Тимофеич! Все говорят, что нет во всем белом свете таких умельцев, как в землях наших. А в одном городе мне показали тамошнего умельца, которому, как он сам сказал, далеко до тебя…
— И что же он умеет, тот искусник? — поинтересовался Тимофеич.
— Да немногому он научился… Больше всего заморский кудесник любит повторять строку из писания «плодитесь и размножайтесь», и говорит, что если Господь смог сказать ее своему творению, то почему человек не может передать ее творениям своим?! Ведь человек, когда что-то мастерит, все-таки подражает Всевышнему!
— У вещей нет души, — возразил Тимофеич, — Мастерящий человек может вдохнуть в них частицу своей. Но вещь, порожденная вещью, жить не сможет, ибо в ее нутре будет пустота. Разве устоит терем, если вместо опоры у него будет дырка?!
— Но тот кудесник научил вещи множиться, и у него дворец порождает дворец, а, к примеру, подкова — подкову. И теперь он мыслит, как умножить саму человеческую плоть, чтобы, когда одно тело состарится, душа в новое переходила, и не было бы смерти!
— Не спасет он от смерти. Никуда душа не перейдет без небесной воли! — строго ответил Тимофеич, — А про бессмертие мы уже много наслышаны, только от лукавого все это. Ведь Конец Света он для всех будет, ни одного бессмертного не минует…
— Я пока об этом не говорю, — перебил его Молодой Царь, — Но если мы начнем множить вещи, то заживем не беднее, чем заморские страны. А как они живут, я сам видывал. Они каждый день пируют, веселятся и вино пьют!
— Пустое это, — грустно промолвил мастер, — У всякого пира всегда есть конец, за которым тянется хвост черной тоски. А если пировать всю жизнь, то, боюсь, эта тоска на целую вечность растянется.
— Но я уже все решил. Моя царская воля на то, чтобы кудесник в наши края прибыл и стал работать в нашей земле, — отчеканил Царь железным голосом, — О себе и своих мастеровых можешь не беспокоиться. Вы будете разные красивые вещички мастерить, чтобы отдавать их в закатные страны за работу ихнего кудесника!
Тимофеич покачал головой и не проронил больше ни слова. Скатившаяся с небес, похожая на большую рукавицу, тишина дала понять, что разговор окончен. В правой руке Царя уже появился шелестящий свиток, скрепленный крепкой печатью, в котором говорилось, что так тому и быть.
И тут на Тимофеича свалился камень страха за будущее родной земли и потомков. Старый мастер закачался, схватился за голову, и с грохотом рухнул на леденящий пол.
Очнулся он уже дома. Перед глазами кружились огненные кольца и восьмерки, в голове что-то бурлило.
— Поди сюда, — позвал он своего сына Даниила, провожающего взглядом голубиную стаю.
Когда тот подошел, Тимофеич рассказал ему и про заморского кудесника, и про расплод твердых вещей.
— Чернокнижник завелся… — то и дело бормотал он, отворачиваясь к стене.
Данила вышел на безлюдную улицу. «Где народ-то?» удивился он. Миновав несколько глухих переулков, сын ремесленного старосты подошел к главной площади. Тут же на него накатился громкий людской вал, моментально прижавший паренька к стене дома, расписанной жар-птицами.
— Вот заживем-то! — вздыхал дедок. Его свежая радость никак не подходила к седой бороде.
— Вот приедет заморский мастер, все будем в палатах белокаменных медок пить! — отвечал ему двухметровый верзила, восторженно почесывающий правую руку.
— А то и до таких времен доживем, что и помирать не придется! — кряхтела бабка с суковатой клюкой, — Дожить бы только!..
— Теперь уж доживем! — успокаивал ее старик, — Иноземец-то уже на самой границе, скоро к нам пожалует. Так что, мать, хлеб-соль готовь!
Веселая, как кошачий хвост, толпа текла перед самым носом Данилы. Сына Тимофеича никто не замечал, как пьяный не видит тоскливой лужи у себя под ногами. Если же он в нее и заглянет, то узрит лишь свою красную от ликования рожу, и возрадуется еще больше.
Данила сделал шаг, чтоб стать видимым для люда и сказать ему то, что недавно услышал от больного отца. Он уже представил, как обратится в бревно, застрявшее поперек людской дороги, как его беззвучные слова прорежут воздух и проскользнут мимо тысяч ушей. А потом толпа обернется черным змеем, со всех своих тысяч сил навалится на его буйную грудь, впечатает в утробу пыльной землицы…
Сын мастера отступил, и опять слился с тенью ближайшего дома, которая отчего-то была не черной, а красной. Он дождался, когда шум человеческого роя стихнет за недалеким забором. Потом тихо зашагал к дому.
Дома его ждал друг, кузнец Еремей.
— Все водку жрут, за будущее счастье! — сказал он с явным презрением, указывая в сторону улицы. Данила пожал плечами:
— Видать, так надо. Царь знает, что делает…
— Пойми, что и царя в дальних землях охмурить могли! Разве не слышал, как одного князя, который иноземщинки хотел отведать, так приворожили, что он на своей дворовой собаке женился! Его стыдили, конечно, но он ничего так и не распознал. После везде свою Жучку за собой водил и женой молодой представлял, пока она не издохла. Он тогда и утопился…
— Но мы-то как его вразумим?..
— Поймаем чернокнижника да утопим его в болоте! Как сказано, собаке и смерть собачья!
— А как же Царь?! Да и народ, небось, нас не простит! Побьют, потом нас самих сунут в мешок, да и утопят!
— Пустое! Мало ли сказок на нашей земле сложено! Вот и злодей этот ляжет на людские языки и обернется небылицей. А что до Царя, то он скоро его забудет, чародея этого, мало ли он диковинок за морем видел! Да никто и не прознает, что это мы его в гадово царство спровадили!
Друзья долго обдумывали предстоящее. Еремей ловко рубил своими по-кузнецки железными словами мелкую дрожь Данилы. Уже к вечеру сын старосты успокоился, а после заката удивился, почему такой лихой план не родился в его голове.
Колесо судьбы резко крутанулось, и вот уже Еремей и Данила увидали себя стоящими возле пасмурного болота, наверняка пропитанного чертями до самого своего дна. По другую сторону узкой и вертлявой дороженьки шумел непролазный бор. Человек, незнакомый с этими местами, здесь чувствовал, будто его засунули в извилистую свиную кишку.
Друзья взялись за топоры, и вскоре немощь подрубки прошлась по телам двух столетних елей.
— Уф-ф-ф, — отдышался Данила.
— Тихо! — прошептал Еремей, — Слышишь, копыта стучат!
Однако из-за таинственного дорожного поворота так никто и не показался, кроме быстрого беличьего хвостика. Должно быть, то юркий зверек искал себе златобоких шишек, или ветер забавлялся с поломанной веткой. Данила и Еремей застыли в стальном ожидании.
Такими скованными, как будто облитыми свечным воском, друзья просидел довольно долго. Постепенно оцепенение прошло, руки и ноги снова зашевелились, а вслед за ними — и языки.
— Слушай, а вдруг они под самой трясиной свой путь держат, под водой. Или по воздуху летят?! — прошептал Данила.
— Скажешь тоже! — усмехнулся Еремей.
— Так ведь сам говорил, что они того… Нечистые!
Слабенький ветерок вновь донес до парней стук копыт. Теперь уже явный. Заговорщики даже вздрогнули, когда перед ними из сумерек вечернего леса выплыла повозка, запряженная тремя вороными конями, которую сопровождали два всадника.
— Вали! — просвистел Ерема, и Данила налег на шершавый ствол подрубленной ели.
Та обвалилась под копыта коня первого всадника. Конь вздрогнул, рванул в сторону болота, и уронил седока на дорожную пыль. Тут же рухнула вторая елка, и ее цепкие ветви как метлой вымели второго стражника на болезненную землю.
С медвежьим ревом схватил Ерема дубину, и огрел ею по головам обоих стражников прежде, чем те успели опомниться. Наверное, после, когда всадники все-таки очнутся, прошедший день им вспомнится как сплошной поток огненных брызг и искр, пронзающий звонкую боль тяжелых голов.
Из повозки вылез маленький брюхастый человечек с длинными пальцами, очень похожий на живущих среди леса кровожадных клещей. Он озирался по сторонам, еще не понимая, что же могло стрястись среди этого черного, чужого леса.
— Хватаем его! — шепнул Ерема, и они мгновенно оказались возле человечка. Еще секунда, и его визгливая плоть отчаянно барахталась в мешке.
— Тяжелый, гаденыш, — простонал Данила, оттаскивая завернутого иноземца к болоту. Еремей тем временем шарил по дороге в поисках подходящего камня.
Колдуна запаковали по всем правилам этого искусства, привязали к мешку камень, и вскоре тот уже пузырился среди вонючей тины.
— Чертовки вокруг него сейчас там пляшут, замуж брать предлагают! — нехорошо усмехнулся Еремей.
— Пусть попляшут! — также недобро огрызнулся Данила.
Радуясь совершенному делу, они зашагали в сторону Златограда.
За тяжелыми воротами их встретил радостный крик, струящийся не из одной сотни глоток.
— Неужто нас встречают?! — удивился Данила.
— Выходит, одумался народец!... — шепнул Еремей с потаенной радостью.
Но едва только друзья зашли за городские ворота, как увидели лица людей развернутыми в совсем другую сторону. С большим трудом им удалось протиснуться к площади перед Царевыми палатами.
На самом Царском крылечке стоял… Клещ-человечек, тот самый, которого они только что спровадили в сырую преисподнюю. На его теле не было даже крохотной болотной травинки, даже капелька вонючей водицы не задержалась на нем.
— Что ж это такое? — прошептал Ерема, и ударил сам себя кулаком по макушке.
— О-о-х! — вздохнул Данила, и тут же отвернулся.
Пузатый что-то говорил на по-заморски, и никто его, конечно, не понимал. Но уши народа все равно распахивались навстречу диковинным словам, а в глазах людей пылали радостные свечи.
В тот же миг возле них выросли четыре железные фигуры.
— Решением Царя ваша община подлежит выселению из Златограда, из краев наших, — отчеканил один из стражников и отвел глаза.
Другой стражник посмотрел на друзей с сочувствием, и поспешил отвести глаза в сторону.
— Вы противитесь воле царевой, — неопределенно пробормотал он, — Сами знаете, что противитесь…
Вскоре городские ворота отворились, и толпа общинников-мастеров, увешанная своим скарбом, зашагала из города прочь. Вслед ей неслись громкие насмешки, кто-то бросался камнями:
— Эх вы, рукодельцы! Рукоблудцы вы, вот кто! Только и умели, что нам лапшу на уши вешать про то, какая душа у булыжников, да у гвоздей! Катитесь теперь к чертовой матери!
— Все лишенное духа не устоит! — крикнул на прощание Данила.
Молча выходили мастера из ворот города, сотворенного их руками. Вскоре последний общинник ступил на внешнюю землю, и ворота с хохотливым лязгом затворились.
Народ брел по черной, ночной дороге, погружаясь, как в воду, в непроглядный лес. Последними брели Ерема и Данила. Среди мрака они не сразу и заметили, что возле них катится круглая тень, которая еще темнее, чем нависшая ночь.
— Вы спросите кто я?! — провизжала тень на чистом русском языке, — Смотрите, совсем недавно вы меня убили, утопили в болоте, а я вот здесь, снова.
Друзья вздрогнули и перекрестились, но выглядывающий сквозь собственную тень клещеподобный человечек никуда не исчез.
— А, может, я — это и не он, не тот, которого едят сейчас болотные черви. Может я — его родной брат, а, может, нынешнее мое тело — оно запасное, и таких у меня много. Но суть в другом. Ваше время прошло, и вы должны это понять, а пока не поймете — будете кормить мороза батюшку в краях злых, северных!
Брюхатый захохотал гадким, тонким голосом, и покатился прочь, издавая по дороге какое-то лягушачье хлюпанье.
Вот такую историю рассказал мне дедушка Данила за два дня до своей кончины. Его последнее дыхание выдуло меня на заснеженные просторы, и, таща на плечах котомку, я зашагал к потерянному Златограду.
Деревья плутали среди деревьев, морозному пути, казалось, не будет конца. Но в один прекрасный день леса расступились, и я взошел на ту самую гору, где, по словам деда, лицо путника озарял свет Столицы…
Снизу на меня смотрело лишь мертвецки бледное поле, из которого скучно торчали непонятные бугры и кочки. Сердце яростно сжалось, и тут же мне в глаза ударила волна ледяной крупы. Я отряхнул свою еще коротенькую бороденку, и ступил на мертвое поле.
Оставляя в снегу глубокие следы, я брел по полюшку, и ударялся ногами в его бугры и кочки. Под ними лежали камни, блестящие лысины которых говорили о том, что некогда они были чем-то большим, чем простые валуны.
Чья-то рука неожиданно схватила мой голень. Глянув под ноги я остолбенел — оттуда торчала бледная кисть покойника, намертво вросшего в беспробудную землю.
— Господи! И это есть моя родина?! — прошептал я, отдергивая ногу.
Когда я поднял голову, то неожиданно увидал стайку каменно-серых людей. Они подкрались ко мне без малейшего шума и теперь стояли, склонив головы и роняя в холодный снег теплую воду талых глаз.
— Что вам надо?! — сквозь зубы процедил я.
— Прости нас! — простонал дедок с всклокоченной бородой. Его горло издавало отвратительный свист.
Он неуклюже бросился ко мне в ноги, споткнулся и рухнул, сбив снег с мертвеца, сокрытого под снегом, кишащим тайнами. Несмотря на то, что тело покойника было изуродовано смертью и холодом, я заметил, что он сильно походил на упавшего деда, только был моложе. «Должно быть, его сын или внук», решил я.
— Прости! — неслось отовсюду, и этот шепот смешивался с холодным ветром, принесшим новую волну снега.
— Прощаю… — прошептал я, и прикоснулся ладонью к тому месту, где некогда красовался город моих предков.
Товарищ Хальген
2007 год
(комментариев: 0)
|
Про одно из древнейших ремесел - живодерное, или драчовое (15-05-2007)
Митрич изо всех сил налегал на деревянную соху, едва царапавшую несчастную, тощую землю. Иногда он оглядывался и тут же вздыхал, видя, сколь мелкой и неуклюжей выходила борозда.
— Но-о! — крикнул он по привычке и тут же замолчал. Вместо лошадей в соху были впряжены его жена и семилетний сын.
— Мочи нет! — охнула баба и села прямо на зеленоватое от травяных ростков поле.
— Хнык! Хнык! — заревел сын.
— Крепитесь! — вздохнул Митрич, — Даст Бог, выживем!
Он живо представил себе будущий голодный мор, когда на обеденном столе появятся куски любимого сыном пса Бойки, и они всей семьей будут их уплетать без малейшей боли в сердце. Разве что пожалеют, что пес был таким тощим. А потом дойдет черед и до крыс, до мышей, до случайно залетевших на двор сорок и ворон…
Обезумев, вчерашние друзья-соседи станут впиваться ногтями в скверное мясо, ругаться и отнимать его друг у друга. В котел пойдут и старые вожжи, и единственная пара кожаных сапог, что когда-то, еще молодым, он выиграл на ярмарке. А когда они съедят все, что можно, то на долю Митрича останется лишь тоскливое созерцание мучений жены и сына. Похоронить их он уже не сможет, не хватит силенок даже на то, чтобы просто поднять лопату и воткнуть ее в мерзлую землю…
— Дарьюшка, теперь меня запрягай, сама паши, а малый пусть отдохнет! — скомандовал Митрич и почесал бороду, — Господь все видит! Небось, этот Мишка, супостат который, сейчас в самом пекле жарится, а бесы еще угольков ему подкидывают!
Дарья молча кивнула головой и сбросила с груди упряжку.
Тем временем на поле показалась мрачная фигура детины, который брел, похоже, сам не зная куда. Своей фигурой и огромной бородищей он вполне походил на местного мужика, но тоскливо-яростный блеск глаз сразу же выдавал, что он — не здешний. Не бывает у смиренных крестьян такого лютого взгляда.
— Кто это?! — со страхом прошептала Дарья, — Никак — разбойник?!
— Да нет. Палач это городской, что Мишку-конокрада вчера казнил. Только чего он тут ищет?
Митрич вспомнил вчерашнюю казнь. В середину деревни, где собрались все мужики, выкатили большой пень. Потом из Афанасьевского погреба притащили Мишку Живодера, что был пойман пару дней назад за конокрадство. Городской судья прочитал короткий приговор, после чего палач схватил Мишку за шею, и сложил его голову на пень. После этого он резко выпрямился, блеснул на солнце своим топором, и голова Живодера как будто сама собой стряхнулась с его плеч.
Городского судью и палача крестьяне пригласили лишь для того, чтобы придать делу вид законности. К смерти конокрада уже приговорил общинный сход, и разъяренная толпа мужиков и баб едва не привела приговор в исполнение. Расправу остановил староста Кузьмич, он же назначил охрану из двух самых умных мужиков, одним из которых был Митрич. Они стерегли его от расправы народной до прибытия расправы казенной, любящей шуршать бумагами и ставить печати. Митрич даже заметил, что у их писаря нос был измазан въевшимися и уже несмываемыми чернилами, будто он им и писал.
Наказание состоялось и Мишка отбыл на суд высший, но это не вернуло народу потерянных Гнедков и Саврасок, а, значит, ничуть не изменило участь многострадальной деревни Затеровки. Деревушка эта дважды сгорала дотла, трижды тонула в вешних водах, четырежды встречала моровую язву, а теперь вот, лишилась всех лошадей прямо в самом начале пахоты.
— Чего позабыл, служивый?! — крикнул Митрич, обращаясь к палачу.
— Топор, — мрачно ответил он, даже не поднимая глаз.
— Стало быть, топорик пропал?
Тот кивнул головой в ответ.
— Которым Живодера-то?! Так его, должно быть, местные ребятишки на память умыкнули. Не часто ведь в наших краях палач появляется, да еще из города!
Заплечник лишь сурово промычал.
— Эх, — вздохнул Митрич, впрягаясь в соху, — Сегодня вечером соберемся с мужиками на сход, решим, что с Живодеркой делать. По-моему ее спалить надо, а живодеров прогнать взашей, пусть теперь по миру мыкаются! Как они с нами, так и мы с ними!
— Простили бы вы уж их, окаянных, ведь виновника уже и так порешили… — пробормотала Дарьюшка.
— Много ты, баба, понимаешь! Это воровское гнездо надо дотла выжечь, чтобы и следа от него не осталось…
Митрич кряхтя поволок соху.
История эта началась с полгода назад. Сперва пара лошадей пропала у Семена Лукаря, когда он позабыл запереть ворота хлева. Беду свалили на забредшего из лесу голодного медведя-шатуна, да на самого ротозея Семена. Потом лошадки исчезли у многодетного Фомы Битка, и тогда уже народ забеспокоился. Многие мужики, несмотря на неожиданно холодную весну, даже ночевали в своих хлевах, лишь бы только поймать вора. Но не помогало, кони все также продолжали исчезать из деревни. Вася, Петров сын, сказывал, что за всю ночь, проведенную им в отцовском хлеву, он лишь однажды моргнул правым глазом, но этого мгновения хватило, чтобы без малейшего следа исчез мерин Лыска.
Народ озлобился, и вскоре все разговоры мужиков свелись к выдумыванию жутких наказаний для неуловимого конокрада.
— Я бы ему, гаду, шапку гвоздями к башке приколотил! — говорил один крестьянин другому.
— А с чего ты решил, что у него есть шапка? Может, ее и нет!
— Почему?!
— А потому, что он, наверное, и не человек вовсе!
— Кто же он тогда?..
— Волкодлак! Только он не в простого волка обращается, а в невидимого. Может, он и сейчас где-то тут бродит и нас с тобой слышит!
Оба разговорщика от этой мысли разом вздрогнули и схватились за рты.
— Вот так-то!
Черный шар слухов про оборотня-невидимку вовсю катался по деревне, и ставни изб даже днем стали держать закрытыми. Не обращая на поросли сочной весенней травки, скотину продолжали держать в стойлах, да еще и под неусыпным караулом.
Но откуда же явилась в деревне эта нечисть?! Не от общинников же!
Все следы указывали на мрачную соседнюю деревушку, зовущуюся Живодеркой. И днем и ночью над той деревней стоял смрадный туман, а болото, что окружало ее с трех сторон, до самого дна пропиталось животной мертвечиной. Стоило случайному человеку хоть раз пройти через Живодерку, как вся его одежда пропитывалась мерзостным запахом, избавиться от которого можно только бросив ее в печь. Лошади и прочая домашняя скотина при виде мрачного поселения теряли крупицы своего разума, и со всех ног бросались прочь, очень расстраивая, а зачастую и калеча незадачливых ездоков и пастухов. Не зря уже давно все окрестные дороженьки шли в обход злополучной деревни.
Не было в округе места погибельнее, чем Живодерка. Но местные крестьяне все-таки терпели ее присутствие, ведь Живодерка давала им такие нужные в хозяйстве вещи, как клей, мыло, вареную кожу на ремни и сапоги, и, даже, роговые гребни. Взамен же она брала для себя лишь немного хлеба, овощей, мяса, рыбы, да дряхлых, изливших всю свою силу в мать-землю лошадей и коров. Принимали там и дохлятину, и со всей округи в несчастную деревеньку волокли склизкие, зловонные туши.
Но, несмотря на всю приносимую ими пользу, людской благодарности живодеры получить не могли. В соседние деревни их не впускали, предпочитая делать все торговые дела подальше за околицей. Если же крестьянин случайно встречал живодера на дороге, то всегда старался обойти его стороной. Старики сказывали, что одно прикосновение к этому дурно пахнущему человеку может вызвать падеж скота.
Лица живодеров были землисты и морщинисты, будто пропитанные животной старостью и вредными испарениями. Разумеется, ни один местный мужик не отдал бы замуж за живодера даже самую нелюбимую дочь. Поэтому женились в Живодерке на своих, едва ли не на родных сестрах. Иногда еще забредали сюда из окрестных деревень ни кому не годные, увечные девки — кривые, хромые, горбатые. Здесь их с радостью брали в жены и порождали на белый свет таких же калечных ребятишек, большую часть которых Бог прибирал еще в ранние их годы.
За что на долю жителей Живодерки выпала такая участь, не знал никто. Старики поговаривали, будто их прадеды совершили какие-то грехи, по нынешним меркам не сильно тяжкие, но в ту пору достаточные, чтобы мирским приговором заточить их и их потомков в позорное ремесло. Быть может, уже давно следовало их простить и позволить, наконец, вернуться к обычной крестьянской жизни, но где же тогда взять мастеров столь презираемого народом дела?! Да и сами живодеры, поди, давно привыкли к своей участи, на судьбу не роптали, и исправно снабжали крестьян мылом, кожей и клеем…
И вот надо же было такому случиться, что в одном из хлевов разоряемой деревни был пойман живодер Мишка. Старик Степаныч, стороживший в ту ночь свой хлев, треснул конокрада по голове березовым поленом и отволок его к старосте. На допросе вор только мычал, видно сильно болела его ушибленная голова, и потому единогласно решили, что именно он и есть виновник страшной беды, постигшей Затеровку. Тут уж мужики сами догадались, что Живодер украденных коней не продавал, а волок в свою живодерню и там разделывал на шкуру и мыло. И это хороших, здоровых лошадей, которые могли вспахать еще не одну сотню верст здешней землицы! Выходит, губил животин почем зря, просто от злости, а потому не может быть такому прощения…
— О-о-ой! — заорал Митрич, будто его ошпарили, и тут же сел прямо на землю, — Спину схватило!
— Отдохни, водички попей, — посоветовала заботливая жена, мигом бросившая соху и неизвестно откуда принесшая крынку с водой, — Полегчает!
— Знаешь, — отдышавшись, сказал Митрич, будто что-то вспомнил, — А когда я Мишку в погребе стерег, он всю ночь стонал, что, мол, не виновен. Но мы, ясно дело, ему не поверили, кто же живодеру верит?!
Палач все также мрачно бродил по полю. Митрич заметил, что за ним по пятам идет мальчишка лет семи, очень похожий на заплечника.
— Смотри, он, оказывается, и сына сюда притащил. Только зачем?! Потому что жена померла и ребенка в городе оставить не с кем? Или уже его ремеслу своему обучает?!
Его размышления неожиданно прервал острое, как коса, конское ржание, донесшееся со стороны деревни. За ним посыпался топот сотен тяжелых копыт.
— Бежим в деревню! — крикнул Митрич еще ничего не понявшим жене и сыну, и сам, позабыв про ломоту в спине, рванул в сторону дома.
По глинистой улице цокали потные крестьянские лошадки. Низко склонив головы, они будто бы винились перед хозяевами в своем нечаянном грехе и просили у них прощения. У ворот избы Митрича стояли обе его кобылы — Зорюшка и Лунушка.
— Слава тебе, Господи! — пропел глава семейства и размашисто перекрестился, — Внял Бог нашим молитвам, послал спасение!
Он подбежал к лошадям и принялся их целовать прямо в длинные морды. Его слезы текли прямо в раскрытые лошадиные пасти и подсаливали нежную травку, которую он тут же в них совал.
— Голубушки! Как хорошо с вами! — причитал он, еще раз поглаживая белую полоску на лбу Лунушки.
— А ты чего стоишь! — прикрикнул он на раскрывшую рот Дарью, — Ставь на стол брагу, ставь закуску.
— Так ведь грех же, — пробормотала она, — Не праздник сегодня, не воскресенье…
— Господь нам простит, он все видит, — оборвал ее Митрич, — Ведь Его промыслом мы сейчас спаслись!
Вскоре стоящий на дворе стол, прежде тосковавший серятиной своих досок, украсился выпивкой и простыми деревенскими закусками. Казалось, будто он залюбовался на свою красоту, и, подобно хорошему другу, стал притягивать к себе гостей. Вскоре вся родня и соседи сгрудились возле его ароматной спины. Заструилась бражная река, тут же вспыхнувшая и обратившаяся в жар редкого крестьянского веселья.
— А Мишке, выходит, зазря головушку отхватили?! — спросил у Митрича старик Степаныч.
— Получается так… Да ладно, не о нем сейчас речь, главное, что живы будем! — крикнул Митрич и крепко обнял Степаныча.
Сын Митрича — это я. В разгар общего веселья мне отчего-то стало скучно, и я отправился на улицу в поисках своих друзей. За поворотом кривой улочки мне попались Петька и Наташка, брат и сестра, вяло игравшие в бабки друг с другом.
— Здорово, Петька и Наташка! — гаркнул я басом и поправил картуз, подражая своему отцу.
— Здорово, коль не шутишь, — так же басисто приветствовал меня Петька.
— Здравствуй! — тоненько пропела Наташа.
— Теперь весело, даже сыграть можно! — заметил я и уже приготовился включиться в игру.
Но тут перед нами появился городской мальчишка, тот самый, что бегал по полю вслед за палачом.
— Привет, меня Кешей зовут, — сказал он.
Мы разом замолчали и невольно попятились. Не любили в наших краях чужаков, ни малыши, ни взрослые. А тут еще чужак непростой, сын того человека, что вчера Живодера на Тот Свет отправил, и, как стало ясно, ни за что.
— Ребята, мне с вами поговорить надо, — с дрожью в голосе выдавил из себя он, — На моего батю вы не сердитесь, он только с виду страшный, да и ремесло у него такое. Но на самом деле он очень добрый, меня один, без мамки растит.
— А с мамкой что? — спросили мы втроем.
— Померла… — выдохнул Кешка и склонил голову.
— Вот, это самое… — продолжил он, — Нутро у папки слабое, если он помрет, то я круглым сиротой останусь. А он знаете как из-за своего топора сейчас горюет. Вот вы веселитесь, а он — плачет!
Мы невольно захохотали, представив встретившегося в поле детину жалким, облитым слезами.
— Не надо смеяться… — беззащитно прошептал Кеша, — Папа говорит, что в топоре — все его грехи упрятаны, и он их всегда отмаливает. К тому же топор у него хороший, острый, людей перед смертью даром не мучит. А то, что головы рубит, так ведь не батя и не его топор их судят! Живодера-то, поди, отцы ваши сами и судили!
Мы задумались. Его слова не вошли в наше нутро, а только проскользнули по коже, но все-таки мне и ребятам отчего-то стало жаль этого мальчишку и его несчастного папашу.
— Ладно, чего тебе от нас надо?! — резко спросил я.
— Скажите, может, топор кто из деревенских взял, вы ведь тут всех знаете?! Тогда папа денег тому человеку даст, даже если он — мальчишка малый, или даже девчонка. И никому не скажет об этом, так что вы не бойтесь…
— Мы и не боимся, — коротко отрезал я, — Но в деревне топора нет!
— Может, из соседних деревень кто заходил?!
— Не было у нас соседей, стыдно им было заходить, когда наши кони пропали! — ответил Петька.
— Тогда кто же?!
— Разве что, живодеры, — неожиданно внесла свое слово Наташка, — Ведь ихнему человеку голову срубили!
— Пожалуй, она права, — задумчиво процедил Петька.
— Так сводите меня к ним, к живодерам этим! — взмолился Кешка.
— Ты чего?! — покрутили мы пальцами у висков, — У них же бесы повсюду летают! Живодеры в Храм Божий никогда не ходят, с нечистью дружат!
В церковь живодеры действительно не ходили, но лишь потому, что прихожане их туда не пускали. Наш батюшка, отец Сергий, все время вставал на сторону несчастных удаленцев, всякий раз рассказывая про Новозаветных грешников и мытарей. Но его словам не внимали, и за версту от храма живодеров стерегли миряне, вооруженные большими дубинками. Лишь отдубасив одного — двух удаленцев, самозванные стражи вздыхали, крестились, и шли на службу.
— А если еще родители узнают, так в хлеву на целый день запрут, чтоб впредь неповадно было туда идти, — вставила свое слово Наташа.
— И как же они узнают? — поинтересовался Кеша последним доводом, почему-то забыв про нечисть.
— Там такая вонь, что после не отмоешься, — деловито ответила Наташка.
Кеша почесал затылок, а потом долго и деловито рассказывал нам, как будет хорошо, если мы все вчетвером тихонько сходим в Живодерку. Он очень быстро нащупал в наших душах нужные струны и сыграл на них такую мелодию, что уже к заходу солнца мы удивлялись, почему не были в Живодерке раньше…
С первыми звездами я, Петька, Наташка и Кешка вышли за околицу и побрели в ту сторону, где за болотными кустами светились редкие огонечки запретной деревушки. Мы прошли по болотной тропинке и вскоре оказались прямо под стенами покосившейся избушки, в тоскливых, будто обиженных, оконцах которой трепетал крошечный огонек.
От бревенчатой стены несло чем-то гадким, будто, впитав всю здешнюю мерзость, она из дерева обратилась в мертвое животное. Но все-таки здесь жили люди, почти такие же, как и мы, с двумя руками, ногами, и головой.
Я потихоньку заглянул в окошко. За дощатым столом горницы сидело несколько мужиков и баб, в середине стоял горшок, очевидно, с киселем, гора блинов и кадушка браги. Тут тоже пили, но пили молча и мрачно, даже без отблеска красного луча веселья.
— Мишку, видно, поминают, — шепнул я товарищам.
— Да, хороший был парень, работящий! И мастер хороший, кожу с туши как портянку с ноги снимал. Не повезло ему просто! — прогудело над самым моим ухом. Я повернул голову и увидел за столом плешивого, но весьма бородатого деда, которому, надо думать, и принадлежали эти слова.
— Баба его сгубила! — ответил голос помоложе, — Говорили мы ему, чтоб не ходил он туда, чтоб на нашей или приблудной женился. А он все «не хочу этих кривых — косых, хочу только Аксиньку!» Вот и дохотелся!
— Ну что ж, пусть земля ему будет пухом! — вздохнула какая-то баба.
— Ладно, — прошептал я, — Топора здесь всяко нет. Пойдем к вон той избушке, там тоже огонек светится!
По дороге мы с Петькой случайно наткнулись на ящик, битком набитый чем-то вязким, мыльным. Послюнили пальцы, попробовали… Да это же мыло! Не сговариваясь, мы набили им полные карманы штанов.
Странная, незнакомая нам тишина, висела над этим селением. Не было в ней ни привычного коровьего мычания, ни свиного хрюканья и чавканья и, ни куриного кудахтанья. На месте, где у нас обычно ставят хлев, возле той избы тоже торчал какой-то покосившийся сараюшка. Я подошел к нему, но тут же отпрянул — из его ворот торчали рога и копыта дохлых коров. Неподалеку, возле домика с большой трубой, валялась груда мертвых свиней.
— Похоже, там они и варят свое мыло, — сообразил я.
Избушка, на которую я показал, была поставлена на высокие столбы, очень походившие на курьи ноги. Даже в темноте было заметно, что она чернее всех домиков этой несчастной деревни, и окошки у нее не в пример уже и так невозможно узких окон соседей.
На наше счастье возле неказистой избы валялось несколько не расколотых дровяных колод, и мы быстро подкатили их к столбикам. Поставив колоды на попа, мы с ребятами легко дотянулись до крохотного окошка.
В свете лучины возвышались две мужицкие фигуры, одна из которых ростом доходила до самого потолка, а черная борода почти касалась пола. Второй был поменьше ростом, зато гораздо шире в плечах.
— Этот, с черной бородой, и есть их староста! Мне отец про него такое рассказывал! — прошептал я, захлебываясь своими словами.
— Нельзя так было, Лукьяныч, теперь, выходит, ты грех совершил! Ведь Мишаню за конокрадство казнили, а коней крал ты. Сам желал, чтоб его невинную головушку отсекли, кровь пролили!
— Отмолится, отмолится мой грех, — пробормотал староста, — А Мишка все одно в Рай попадет, как невинно убиенный! Но теперь у нас есть топор, омытый невинной кровью! Кровью, истекшей из любящего сердца! И мы прорубим брюхо змея, слопавшего нас вместе со всем миром! Теперь спасение близко, скоро Господь увидит наши беды! Мне уже смастерили крылья из бычьей шкуры, не век же коже в сапогах грязь месить! Вот в воскресенье я и полечу рубить чертово брюхо…
Староста говорил твердо и властно.
— Про какого змея он речь ведет… — прошептал я.
— А ты что, не знаешь что ли, что живодеры считают, будто очень давно нас всех съел большой змей, порожденный самим… Не к ночи будет сказано. Так вот, нам он кажется прозрачным, будто воздух, через него звезды видим, но от ока Господа он нас упрятал. И они всю свою жизнь ждут, что настанет время, когда они, то есть самые последние в миру, прорубят незримое, но твердое брюхо зверя.
— Надо же, а я такого никогда и не слышал. Чего же ты раньше не рассказывал?!
— Ну, сказок и небылиц про них у нас много, всех и не перескажешь. Я же раньше думал, что и это — тоже, небылица, а теперь даже вздрогнул, как услыхал.
Тем временем широкий мужик неизвестно откуда вытащил широкий топор на длинном топорище.
— Вот он, родной!
Тут же послышался грохот. То Кешка, увидав отцовское железо, рухнул с колоды. Почти сразу скрипнула дверь.
— Бежим! — крикнул я растерявшимся товарищам.
И мы понеслись сквозь обнимающее ноги болото и кусты, целящие своими ветками прямо в наши синие очи. То и дело за спинами нам слышались чьи-то быстрые и тяжелые шаги, и мы прибавляли ходу. Наконец по ногам ударила твердая земля, а страшные шаги растворились где-то среди громоздящейся за спинами тишины.
— Куда мы попали? — поинтересовался Кешка.
— А… Шут его знает! — ответили разом я и Петька.
— Тут что-то есть, — прошептала Наташа.
Я обернулся и увидел большой бревенчатый амбар с распахнутыми воротами. Без всякого страха мы юркнули внутрь, и наши ноздри забились запахом свежего конского навоза. По всему устланному сеном полу валялись «конские» яблоки.
— Вот где они лошадей наших держали! — заметил я, — Сразу видно, что только сегодня выпустили!
Теперь стало ясно, и как неожиданно пропали кони, и почему они снова появились в нашей деревне.
— А топор! — всхлипнул Кешка, — Топор-то бате я так и не вернул! Что мне от того, что я знаю, где он! Живодеры-то его серьезно оприходовали, едва ли своей волей отдадут…
— Дождемся воскресенья, — ответил я, — А отцу, чтобы не уехал раньше, скажи, что слыхал, будто топорик в речке утопили, на неглубоком месте, так что его еще найти можно. Разве что песочком затянуло, потому покопаться придется.
— Что-то будет, я чую, — согласился Петр.
Быстро отыскав дорогу, мы зашагали к реке.
— Наверное, эта вонь никогда не ототрется, — промычал Петька, старательно обнюхивая свой рукав.
— Еще как ототрется! Я верное средство знаю! — успокоила его Наташа.
Оказавшись на речном берегу, мы разделись догола, и со всей прытью бросились в жутковатую, ночную реку.
— Друг от друга не отплываем, а то русалки или водяной к себе утащат, — напомнил я.
Мы долго барахтались среди звездных струй, натирая свои тела попадавшими под руки речными травами. Потом вспомнили о мыле, и принялись мыться основательно. Выбравшись на берег, взялись стирать одежду. Ее мылили, терли, полоскали, затем снова мылили. Но старания были тщетны, и что мои рубаха и портки, что расшитой Наташкин сарафан, все отдавало намертво въевшейся дохлятиной.
— Я сейчас, — пропищала Наташа, и, отойдя в сторонку, принялась щипать какие-то травы, — А вы пока соберите костер.
Мы набрали сухих веток, у Петьки оказалось прихваченное из дома кресало. Вскоре наш огонек тихо и мирно добавился к артели небесных звезд, и Наташа высыпала в него свои травы.
— Одевайтесь и вставайте в самую струю дыма, — сказала она.
Мы так и сделали. Травянистый дым немилосердно щипал глаза и царапал горло, но одежда потихоньку начала приходить в себя, и уже скоро пахла дремучим лесом.
В деревне народ продолжал веселиться, и вся наша улица превратилась в одну сплошную пляску. Наших похождений, ясное дело, никто не заметил, и со спокойной душой можно было завалиться на душистый сеновал, где я любил спать летом.
В следующие дни поля закипели народом. Крестьяне отчаянно пытались наверстать упущенные дни, каждый из которых, как известно, мог прокормить целый год. В полях не щадили ни себя, ни недавно обретенных лошадок. Мои глаза в эти дни видели лишь серовато-черную землю под бороной, эта земля снилась мне и ночью. Иными словами, пребывали глаза открытыми или закрытыми, в них всегда смотрела одна и та же нескончаемая, как синий воздух, земелюшка.
Я сам не заметил, когда наступило воскресенье… Почувствовал его я лишь тогда, когда после церковной службы пришел домой и сел за стол, в середине которого стоял большой горшок, полный до краев пареной репой.
— Сегодня ветер от Живодерки дует, — грустно промолвила мать и отправилась запирать ставни с той стороны, откуда смотрит солнце.
Едва она дотронулась до расписных досок ставней, ей в лицо ударил крик, выкатившийся с улицы и закатившийся прямо в нашу избушку.
— Что там такое?! — насторожился отец, и, позабыв про остывающую репку, выскочил на крылечко.
Я последовал за ним. Народу на улице все пребывало, глаза людей были вскинуты к небу, туда же они показывали и своими пальцами. Кто-то крестился, кто-то грозил высотам мозолистыми крестьянскими кулаками, кто-то подбирал на дороге камни и яростно бросал их над головами земляков.
Подняв голову, я заметил какую-то странную бородатую птицу, блестевшую своим стальным клювом и трясущую черной бородой. Приглядевшись, я тотчас распознал в странной птице его, старосту Живодерки, несущегося на больших кожаных крыльях по прозрачным далям. Одной рукой он держался за какие-то ремешки, в другой сжимал огромный палаческий топор, которым яростно размахивал по поднебесью.
— Глядите, чего он там делает?!
— Ясно чего, бесов скликает!
Целый рой камешков взвился над толпой, норовя ужалить отчаянного летуна. Но все камни рушились на землю, не долетев и трети расстояния, отделяющего нас от человека-птицы.
— Ну, погоди, у меня ружьишко припрятано! — вспомнил дед Степаныч и со всех ног кинулся домой.
— Брюхо змея рубит, — шепнул мне кто-то на ухо. Я обернулся и увидел Петьку. Он показал мне рукой в сторону. Там стоял Кешка и тоскливыми глазами вглядывался в высоту.
— Каждый своего жаждет. Кому небо прорубить, кому отцовский топор добыть, кому летуна сбить, — шепнул он мне
Вдруг в поднебесье что-то треснуло. «Неужто прорубил?!» удивился я и опять глянул на человека-птицу. Тот беспомощно барахтался в воздухе, стараясь удержать обеими руками складывающиеся крылья, и, конечно же, выпустил из рук топор. Тот со свистом полетел вниз, и звонко вонзился в пенек, что торчал из земли прямо возле ног Кешки. Пень треснул и бросил на его сапоги три золотистые щепки.
— Это моего батьки топор! — крикнул он подбежавшим мужикам, — У него его украли после казни. Что, не узнаете разве?!
Мужики растерянно остановились и раскрыли рты.
Я опять глянул в небо. Там отчаянно трепыхался староста Живодерки, будто отбиваясь от большой когтистой лапы, усердно тянущей его в земные объятия. Карту слетел с его головы, правая нога потеряла лапоть, борода разлетелась по ветру. Но ни единого звука, даже слабого вздоха, не выдали его уста, и потому казалось, что летуну сейчас совсем не страшно.
Наконец, земной низ победил. Бородатая человекоптица со свистом унеслась куда-то в сторону болот, и оттуда послышался треск и грохот. Народ молча застыл на месте, никому из людей и в голову не приходило бежать в ту сторону и узнавать, что же осталось от старосты Живодерки.
На этом яркая полоса детского воспоминания гаснет, как огонек старинной спички. Больше за всю свою жизнь я про Живодерку так ни разу ничего и не услышал. Помню только, что мыло стали покупать на городской ярмарке, там же брали дорогие сапоги и роговые гребни.
Но это продолжалось не долго. Вскоре мы с родителями и младшей сестренкой перебрались на грязную окраину большого города, а по родным моим краям прокатилось подряд несколько войн. Катки свирепых боев смешали детские воспоминания с серовато-черной землей. Несчастья многострадальной Затеровки в конце концов прекратились раз и навсегда, ибо деревня обернулась в унылое, поросшее чахлыми осинками, редколесье.
Товарищ Хальген
2007 год
(комментариев: 0)
|
(09-05-2007)
В мои глаза глядели сотни глаз звериных. Взгляды плотоядных и травоядных тварей, столпившихся на поляне, были пронизаны добротой и доверчивостью, которая смотрела мне прямо в сердце, будто я неожиданно стал прозрачным. Медведи и волки, рыси и лисы, зайцы и лоси, ежи и кабаны казались мне какими-то уж очень мягкими и добрыми.
Мне не потребовалось открывать рта, звери понимали меня без всяких слов. Да что там звери, даже деревья склонили свои ветви и коснулись ими моей макушки. А черный булыжник, с незапамятных времен возлежавший в середине поляны, повернулся своим самым пологим боком, чтобы мои мысли легче вкатывались на его холодную спину.
За спиной раздался шорох, и нежный венок, сплетенный из пахучих цветов и трав, коснулся моих волос. Я обернулся и увидел Любаву — девчушку из моего поселка, жившую за два дома от нас. Чуть поодаль стояли мои земляки, которые ранее казались мне угрюмыми и страшными. Идя по улице, они всегда бросали на окрестный мир злобный огонь своих глаз, похожих на дула игрушечного двуствольного пистолета.
Но сейчас, наверное, случилось чудо. Их лица расцвели подобно маленьким солнцам, хотя еще совсем недавно они походили на негодные для жизни обгорелые деревяшки. Между мной и всем, что меня сейчас окружало, протянулось множество невидимых струн, которые вовсю исполняли звонкую песенку небесных колокольчиков.
Среди этого народа стояла и моя мама, простая женщина, завернутая в латанную и линялую, уже давно вышедшую из всех мод кофту. Впервые за всю жизнь ее взгляд так цепко коснулся моего лица, и он наконец-то дал мне понять, что я присутствую в этом мире на самом деле.
— Он — наш Царь! — шептали одни голоса.
— Царь любимый! — отвечали другие.
— Радуйтесь, у Руси снова есть Царь! — твердо произнес бородатый дедушка, учитель нашей поселковой школы.
А я еще толком не понимал то, о чем они там бормочут. Единственное, что я знал — это то, что мир, покинутый мною три дня назад отныне уже не существует. Всего в три солнечных восхода и заката он состарился и умер, открыв простор для жизни новой. Жар моего сердца с криком радости растекалась по окрестным лесам и долам, по полям и рекам, по всей моей Родине…
…..
Несколько избранных городов России-матушки всегда шагали широкой, прямо-таки рвущей штаны, поступью. Хлеба в этих городах было столько, что жители считали его чуть ли не грязью, а что до зрелищ… Тощие и бледные горожане только и делали, что соревновались в утонченности и изворотливости своих зрелищ. Со временем различные забавы и развлечения с грохотом уселись на могучий трон, стоявший в самом центре жирной городской жизни.
Иное дело — многочисленные дальние городки и селения Богом забытых окраин нашей Родины. Шли годы, и лишь чернее, лишь трухлявее становились их дремучие избы, лишь больше морщин и злости прибывало на лица их обитателей.
— Народ там — говно полное. Что не баба — то б…дь, что не мужик — то п…с, — говорил окраинный житель, только что вернувшийся из большого города, куда он отправлялся за мешком сладостей и мешком колбасы.
— Неужто там все так?! — охали местные бабы, с роду не бывавшие в большом городе.
— Хуже! Я, б…дь, х…вый рассказчик, а то бы и не то вам рассказал! — ворчал «путешественник» и извлекал из своего дорожного мешка очередную бутылку водки, после чего брался за нож и нарезал новую палку колбасы.
Другим местом встречи «этого» мира с миром «тем» был местный клуб, в котором частенько крутили фильмы, иногда даже и иностранные. Что до иностранных, к ним здесь относились, как к сказкам про лунных жителей и никогда не воспринимали их всерьез. На отечественные же фильмы глядели доверчиво, прощая автору ту тоненькую струйку лжи, которую чуяли даже наивные провинциалы.
— Во дает! — приговаривали местные мужики и бабы, закуривая папироску возле выхода из клуба.
В один прекрасный день на изгаженном мухами клубном экране мелькнул и необычный фильм «Венец царский». Была эта картина чем-то вроде сказки для взрослых, где главный герой из незадачливого паренька обращается в грозного царя. Заканчивался же фильм тем, что царь спокойно засыпал в своих покоях, а камера долго и внимательно рассматривала его лицо, после чего шла бесповоротная надпись «конец фильма».
Народ воспринял фильм весьма холодно.
— Чаво только не придумають! Х…ню выдумывать — не мешки таскать! — поговаривали выходившие из кинозала люди.
Но была среди этих людей и местная красавица по имени Настенька. Лицо спящего царя глубоко вошло в ее душу, прямо-таки отпечаталось на красной стене девичьего сердца.
— Я его люблю! Люблю! — шептала она сперва себе, а потом — подругам.
— Кого?!
— Царя!
— Охренела, что ли?! — кривились те, — Какой он Царь?! Артист и есть артист, ему деньги заплатили, он и сыграл!
— Нет, все-таки он — самый настоящий Царь! — шептала Настенька, — Вы видели, какое у него лицо! Пускай он и называется артист, но на самом деле он — настоящий Царь! А я хочу от него ребеночка, Царевича!
— Ну и хоти, это не вредно, наука подтверждает! — хохотали подруги.
Но сама Настенька подошла к делу на полном серьезе, и уже вечером уговаривала своего отца:
— Я хочу поехать в город, в техникум поступать буду!
— В какой?! — задумчиво спросил отец, ожидая услышать от дочки какую-нибудь блажь.
— В сельскохозяйственный! — неожиданно для папаши ответила девушка, что вызвало в нем неподдельную радость. Он прижал свою Настенку к груди и долго целовал ее веснушчатое личико:
— Молодец, молодец девочка! Правильно мыслишь! У нас жизнь, сама понимаешь, одна нога — в соляре, другая — в говне коровьем или свином. А так выучишься, начальницей какой у нас станешь! И в техникум обязательно поступишь, городские жопы сельхоз за версту стороной обходят!
Магическое слово «сельхозтехникум», недосягаемая мечта Настиных родителей, сделало свое дело. Уже через пару дней Анастасия тряслась в стальном вагоне, отсчитывая километры, остающиеся до города, содержащего в своем чреве ее царя.
Настенька сдержала свое обещание и прямо с вокзала отправилась к унылой серой коробке техникума. Там она подписала какие-то бумаги, непонятно зачем приобрела толстую книгу с загадочным названием «Болезни крупного рогатого скота». Закончив с этими скучными делами, она сразу же отправилась на киностудию, чтобы узнать хоть что-нибудь про своего Царя.
Получить нужные сведения оказалось неожиданно просто.
— Вы к кому? — уныло спросила бабка-вахтерша, на тощем подбородке которой проклевывалась смешная бороденка.
— К Крутьеву, — твердо сказала Настенька, и, сильная своим крестьянским умом, добавила, — Я — дочь его друга из Москвы, папа меня к нему по делу отправил.
Лицо вахтерши неожиданно передернула злая гримаса. «Похоже, ляпнула чего-то не то…» — вздрогнула Настя.
— Нет его здесь! — рявкнула вахтерша.
— А где его можно найти?!
— Да знамо где, каждая собака знает! На своей даче он квасит!
— А где дача? — поинтересовалась Настя, и, будто оправдываясь, добавила, — Я приехала издалека, мне даже переночевать негде…
— Новиковка, улица Безобразовых, дом 5, — отчеканила старуха и от себя добавила, — Только тебе это все равно ни к чему.
— Почему?! — прошептала Настасья.
— А он когда водку жрет, никого к себе не пускает, даже жену и детей. Запирается изнутри, и пьянствует, у него весь погреб бутылками набит!
«Он, оказывается, женатый» — горько вздохнула про себя Настенька.
— Спасибо! — сказала она вслух, после чего поспешила снова на вокзал, чтобы отправиться в таинственную царскую Новиковку.
«Новый Царь, потому и Новиковка. Вот только улица Безобразовых смущает. Как-то не сочетается Царь и безобразие, одно мешает другому», — думала она про себя.
Новиковка оказалась аккуратным пригородным поселочком, ни капли не похожим на ее родное Замошье. По сторонам ровных улиц стояли аккуратные кирпичные домики, во дворах которых были обязательные гаражи для автомобилей.
Надпись «дом 5» кипящей струей обожгло Надино сердце. Ее рука размашисто тряслась, когда давила на кнопочку звонка, ведущего в недра таинственного жилища. «Наверное, не откроет. Ведь бабка сказала…»
Но тут железная дверца распахнулась, и на пороге появился… Да, это был Он, но совсем не похожий на того, который был в фильме. Фигура Царя качалась из стороны в сторону, как от ветра, а красные заспанные глаза смотрели на мир, будто он неожиданно стал прозрачным, и прямо из-под ног выглядывают далекие южные звезды.
— Вы — кто?! — с противной вежливостью спросил он, подойдя к Насте.
«А от него совсем и не пахнет. Врала, видно, бабка» — подумала Настенька.
— Я — актриса, приехала к Вам на роль в фильме… — начала она нести чушь, а Царь молча ее слушал и кивал головой. Неожиданно он обернулся и сделал шаг в сторону дома.
— Подожди! — внезапно крикнула Настенька, сама не понимая, каким образом эта странная фраза легла на ее язык, — Я — твоя царица Настя! Я нашла-таки тебя!
— Тогда — другое дело. Пойдем! — произнес он, блаженно прикрыв глаза, и указал Насте путь в глубины своего жилища.
— Я тут иногда сплю… — виновато выдавил из себя он, после чего плюхнулся на подвернувшийся под бок мятый диван.
— Спокойной ночи, — ответила Настя, — Точнее — дня, вечера, утра… Спокойного «всегда»!
И Настя последовала за своим Царем.
Дальнейшее произошло, как будто, в глубинах сна. Вернее, эти глубины накрыли Настеньку подобно мешку, и завязались над ее головой узлом красной тесемочки. В сладостной дреме произошло признание в любви, там же угнездилось и соитие, а, может, и не одно. Сон не прекращался, и сколько времени он мог длиться, не скажет уже теперь никто. В лабиринтах сновидений Настена и ее Царь успели прогуляться по широким белокаменным палатам, где отпраздновали пышную, поистине царскую свадьбу. Потом они плыли на корабле над широкой синевой моря и кормили чаек прямо из своих рук. С островов им грозили кулаками маленькие и злобные, но совсем беспомощные существа.
Потом они целовались в тени виноградников, гуляли по волшебным лесам, верхом на коне с алмазной гривой за одно мгновение облетали весь мир. Поднимались они и к серебряным звездам, по блестящей тверди которых сперва можно было весело погулять, а потом, уменьшив звезду, прицепить ее к рукаву своего платья.
За время этого сонного путешествия Настенька так пропиталась счастьем, как виноградная ягода пропитывается за свою жизнь солнечным светом. Даже движения тела Анастасии сделались легкими и плавными, точно все время в ее нутре играла то быстрая, то плавная музыка.
Но очередной поворот сна сбросил Настю со своего тела, и она увидела себя стоящий рядом с Царем, который все также безмятежно спал.
— Я пойду! — обидливо всхлипнула она, желая тем самым усовестить своего сонного мужа и убедить его забрать ее обратно в свой сон.
Однообразное сопение спящего носа стало ей ответом. Сон выдохся, как в полдень жаркого дня с ладони улетучивается капелька спирта.
И Настенька ушла. По сырой от утра улице она зашагала прочь, и уже скоро городской воздух снова зашипел в ее легких. «Я все равно вернусь» — решила Настя, и с этой мыслью направилась в сельхозтехникум.
В техникум она все-таки поступила и даже кое-как училась, все время пребывая мыслями внутри своих снов. Трижды Настена возвращалась в Новиковку, и отправлялась туда она всякий раз поздним вечером, рассчитывая, вероятно, на ночлег в чертоге Царя. Все три раза заветная дача встретила ее злобной темнотой глазниц-окон и холодом неподвижной двери. Пустотой и нежитью веяло от дома номер пять. Подрожав положенные минуты, Настя поворачивала назад, и сквозь темноту брела к пахнущей винными парами и блевотиной последней электричке.
На четвертый раз она уже не дошла до вокзала, сообразив по дороге, что все произошедшее случилось во сне, а в явном мире и не существует никакого Царя. Дача в Новиковке, на которую она ездила вот уже столько раз, на самом деле — ничейная, и стоит она просто так, чтобы занять пустое место посередине поселка.
После такой мысли Настенька успокоилась и даже взялась за учебу. Но зима принесла с собой новую беду — Марья Ивановна, комендантша общежития, «застукала» ее за ломанием и поеданием казенной штукатурки.
— Ты чаво, брюхатая?! — поинтересовалась она.
— Нет… — испуганно ответила Настя, не понимая даже, о чем та ведет речь.
— Тогда пошто имущество портишь?!
Настасья пожала плечами.
Когда Настенька попалась в третий раз, Марья Ивановна выгнала ее из общежития.
— Если таких как ты здеся держать, от общежития и кирпичика не останется! — крикнула она на прощание.
Оказавшись на середине холодной улицы, Настя тоскливо побрела к вокзалу. Ставший совсем чужим, город провожал ее насмешками заиндевевших окон и грохотом мусорного автомобиля, что въезжал в общежитский двор.
Распластавшись в лабиринте плацкартного вагона и приготовившись к бесславной дороге в родной дом, Настя обхватила руками свой живот. В ту же секунду руки отдернулись, и в поисках опоры легли на коричневую кожу чемодана. Сейчас Настеньке показалось, будто в глубинах ее чрева что-то колышется, копошится, суетится, и, вроде как, даже дышит.
— Ребенок… У меня будет ребенок… Но от кого?! — прошептала она, и тут же железяка страшной догадки с размаху ударила ее по голове, — От… От него!
Мгновение сна всплыло в памяти, и она ужаснулась невероятности собственных мыслей. Шутка ли дело, носить в себе детеныша своего же сна! Значит, и детеныш, и она сама в эту секунду — всего-навсего чей-то сон…
Всю обратную дорогу поезд отчего-то сильно шатало и бросало из стороны в сторону.
— Чего таких неопытных машинистов поезда водить ставят! — ворчали одни пассажиры.
— Да причем тут машинист, шпалы просто давно прохудились, менять их пора! — отвечали им другие.
Одна лишь Анастасия понимала, что ни шпалы, ни машинисты здесь не при чем. Дрожь поезда аккуратно совпадала с трепетом ее мыслей и пляской сердца, которые на самом деле и вели этот состав, бросая его то в одну сторону, то в другую. Так они потихоньку и дотащили вагоны до забытого Богом Замошья.
Покинув пустой вокзал, Настя заковыляла в родительский дом. На вопросы типа «Почему вернулась, не доучилась?» она ответила тем, чем и должна была отвечать — беспросветным, как окна пустого дома, молчанием. Вопрос матери относительно размеров Настиного живота повлек за собой точно такой же ответ, не помогла ей и короткая истерика с разбиванием вдребезги трех глубоких тарелок.
Оказавшись дома, Настена старалась как можно больше спать. Кто знает, быть может, ее сны где-то в таинственных лабиринтах своего мира встретят-таки сновидения Царя! Но снилось ей все что-то бестолковое — то оловянные солдатики брата, то американцы, такими, как она их представляла в своем первом классе — коротконогими, лысыми и зубастыми, со жвачкой вместо ушей. В одном из сновидений к ней пришел даже загадочный профессор геополитики, который долго плевался на старую географическую карту, а потом при помощи пальца превращал свои плевки в аккуратные кружочки…
Настенька ничуть не удивилась, когда перед ее очами предстал живой и немного громкий младенец. Ее лишь немного расстроило, что своим криком малыш разогнал все другие ее сны и никак не позволяет собрать их стайку обратно.
А младенцу появившийся перед ним мир пока еще казался настолько чужим и недолгим, что он в нем даже ничего и не запоминал. Не запомнил он и криков бабушки:
— Ну что расселась, как жопа на именинах! Не хотела ребенка, не надо было рожать, а уж родила, так занимайся им!
Потом следовали звонкие подзатыльники, которые тоже ничуть не меняли мира. Бабушка сама пеленала младенца, сама подносила его к материнской груди и отнимала от нее, когда ребенок насыщался.
Постепенно младенчик решил оглянуться по сторонам, и, прежде всего, увидел мать, которая смотрела куда-то вверх, и даже не видела его крохотного тельца. Тогда он попробовал встать на свои худосочные ножки и сделать первые шажки. Как ни странно, попытка удалась, и дверь комнаты удивительно приблизилась к его глазам. После движения крохотной, меньше чем кукольной, ручки, она распахнулась, и перестала уже быть преградой. Под ногами зашуршала сперва травка, а потом — кустики. Еще немного, и весь мир заполонили грозные, величественные деревья, под зеленью которых попадались смешные пушистые существа, которые взрослые именуют дикими зверями…
Первой исчезновение ребенка заметила бабушка. Она прямо-таки взвизгнула от ужаса и набросилась на свою дочь:
— Где младенчик?! Куда подевала?! Отвечай, дрянь! Небось, в поганом ведре утопила?!
— Он ушел… — ответила Настя, продолжая все также настойчиво смотреть в потолок.
— Куда?!
— Из сна. Теперь кто-то новый придет!
— Ах ты, гадина! Дохтора, конечно, скажут, что ты — псих, но я говорю, что ты — самая обыкновенная сволочь!
— Дите пропало! — заорала она на всю улицу, собирая разношерстный народ.
— Раз пропало — надо искать… — почесывали затылки грубые местные мужики и бабы.
Когда народу собралось много, бабка исчезла в избе и вернулась оттуда, таща за волосы свою дочку:
— Это все из-за нее!
— Хреновый сон приснился… — прошептала Настя и отвернулась от толпы.
Как бы то не было, потихоньку народ втянулся в лес.
— Далеко уйти не мог, мал еще, — говорил кто-то.
— А если его зверье сожрало?!
— Не сожрет. Оно детей чует и не трогает. Не то что людишки всякие сраные!
Так и бродил народ по лесу, заглядывая под елки и переворачивая коряги, шаг за шагом углубляясь в дебри. Наконец, за еловой тьмой людям улыбнулась широкая поляна, с которой доносилось жаркое звериное дыхание.
— Вон он! — взвизгнул первый, кто осторожно отодвинул еловый полог.
Уже через минуту люди выдавились на простор поляны, и просветлевшие глаза Насти в упор уставились на ее сына.
— Царь! — прошептала она, когда выпуталась-таки из цепких пальцев своей матери.
— Вот он, Царь наш! — понеслось среди людей.
И на мою голову лег пахучий Венец.
Товарищ Хальген
2007 год
(комментариев: 0)
|
(04-05-2007)
Книги смотрели на меня так зловеще, будто были со мной в давней и яростной ссоре. Стоило тронуть одну из них, как она одаривала меня целым облаком пыли, словно говорила «Подавись!». Право, хорошо, что у них нет глаз, а то, чего доброго, мы бы уже умерли от страха.
— Эх, все равно здесь не найти! — прорычал я себе под нос и, прикрыв глаза, отвернулся от зловещей стены, сложенной целиком из книжных корешков.
Чуть поодаль, виляя выглядывающими из-под одежды пышными ягодицами, по книжным дебрям рыскали три моих женщины — Екатерина, Наталья и Аполинария. Казалось, будто эти части их телес сейчас живут своей собственной жизнью, и их воля отстоит далеко от стараний суетных рук. Эх, как радостно я отзывался на их зов еще вчера, какая исполинская сила вспенивалась в моем причинном месте! И почему так безжалостно сегодня кончилось то, что не должно было закончиться никогда?!
— Живее, живее! — прикрикнул я на обладательниц прелестей, — Вы, небось, думаете, что прикончат только меня, а вас отпустят целыми и невредимыми на все четыре стороны, разве что побалуются немного?! Ошибаетесь! Им, этим варварам все одно, по чьей шее топором прогуляться, хоть по мужской, хоть по женской! Ваши, наверное, им даже и веселее покажутся!
Женщины усмехнулись. Очевидно, никто из них не сомневался, что ошибаюсь как раз я, и они уж всяко сегодня не станут моими спутниками в последнем пути.
— Ну, я вас! — зловеще прохрипел я, выхватив толстенную книгу и ударив ею по своей коленке.
Женские пальчики забегали по книжным страницам заметно быстрее, но только на какое-то время. Зной и духота, которые сегодня купали нас в себе с самого утра, вскоре опять вернули рукам и мыслям прежнее резиновое качество. Махнув рукой, я отправился в свою комнату.
— Ну что, нашел?! — с долей тревожной надежды обратился ко мне маленький перепуганный человечек, лишь позолоченные гербы на одежде которого говорили о том, что он — наш Правитель. Впрочем, гербы отчего-то потускнели, и если они что-нибудь и говорили, то делали это шепотом, со сжатыми до боли губами.
— Нет, — изнеможенно развел я руками, — Как я и говорил Вам, нет у нас такой книги!
— Ищи! — визгливо крикнул он, — Ведь ты — единственный, кто еще может нас всех спасти! Понимаешь ты это или нет!
— Да что там всех… В первую очередь — самого себя! — тоскливо подтвердил Первосвященник, до этого момента отрешенно смотревший в окно, — Или ты думаешь, что варвары отнесут тебя в Ледяной Храм и там аккуратно возложат твое тело возле матери и отца?!
— Жди их милости, раз искать не хочешь! — пробормотал Правитель, очевидно, желая придать своим словам грозный оттенок. Однако фраза оказалась похожа скорее на горькую шутку, чем на тираду великого Правителя.
Меня взяло зло, и я рявкнул на Правителя, понимая, что сейчас мы с ним находимся в совсем равном положении, в жалком положении завоеванных:
— Правитель ты, или нет?! Где твое войско, где твои солдаты?! Почему они вошли в город так, что никто даже ничего не услышал, и ни один из врагов не потерял даже самого паршивого волоска из своей бороды.
Правитель потупил взор и отвернулся. Было видно, что сейчас ему очень стыдно, но поделать он все равно ничего не смог. Должно быть, наши воины разбежались до всяких мыслей о сражении. Все ясно, они испугались, что некому будет донести их израненные тела с пропитанного кровью бранного поля в Храм Сладкого Сна...
Эх, почему кончилось бескрайнее «вчера» и черная ночь поставила на том дне кромешную точку?! Ведь тот день отчаянно казался бесконечным, точнее — вечно возвращающимся «сегодня»! Но наступил-таки другой день и теперь он шагает тяжеленными ногами по нашим сердцам и телам!
В голове каждого из моих сограждан стоял массивный трон, на котором восседал гордый царь, имя которому «Вечная Жизнь в Настоящем Теле». Под его ногами всегда бурлило и клокотало море, состоящее из удовольствий и наслаждений. Дни и ночи мы предавались то одним то другим удовольствиям, и когда я возлежал на ложе, образованном обнаженными женскими телами и вслушивался в плеск волн, то ничуть не сомневался, что передо мной открылась сама вечность. В изобретательности способов доставить себе удовольствие у нашего народа не было равных. Наши умники придумали, например, способы доставить негу правой ноге, левой ноге, пальцам, коленкам, локтям, и даже волосам. Это уже не говоря обо всем привычных наслаждениях ртов и разных срамных мест.
Если же нега больно билась о сотворенную ей самой стенку, имя которой «пресыщение», то мы шли к Великому Лекарю, и он избавлял нас от беды при помощи всего лишь одной пригоршни порошка, пахнущего розой. Как благодарны мы ему были!
И тогда снова все становилось как будто в первый раз. Я, как и прежде, воспарял в окутанное винным туманом небо при каждом прикосновении к мягкому женскому телу. Я опять млел от каждого укуса тучных плодов нашей земли…
Когда же человек нашего народа совсем уставал от нег и сладостей, его относили в Ледяной Храм, где он мог спокойно отдыхать под бдительным оком нашего Жреца и под покровительством Богини Сладострастия, статуя которой стояла прямо в середине Храма. Жрец и Правитель говорили, что сон этих людей — сладчайшая из всех сладостей, ибо в нем они нежатся не с кем-нибудь, а с самой Богиней, потому и не хотят просыпаться.
— Наши удовольствия — только подготовка к нежностям Богини, — не забывал повторять Жрец, когда народ собирался возле Храма, чтобы справиться о спящих.
Да, вот так у нас было…
Но похожее на треск разрываемой одежды слово «варвары» впилось в нашу жизнь тогда, когда его никто не ждал. Оно затрещало на городских площадях и в холодке публичных залов. Когда кто-нибудь рвал воздух этим страшным словом, он закрывал глаза и бледнел, будто говорил о чем-то страшном. Слушатель обыкновенно пугался не меньше рассказчика, но, дабы не выдать своего испуга, он выдавал скороговорку:
— Нет никаких варваров! Я в них не верю!
Холодные скульптуры пристально смотрели на говоривших, словно своим белым молчанием подтверждали «Да, никаких варваров нет…» И так происходило до тех пор, пока к «варварам» не добавилось еще одно короткое, как цокот молнии, слово — «близко».
Народ, взбаламученный сочетанием треска и цокота фразы «варвары близко», столпился на главной площади города. В тот день стояла отчаянная жара, и люди казались уж очень ленивыми, будто шли они сквозь накатывающий сон, в недра которого вот-вот спустится Богиня Наслаждения. Мысль о близких варварах казалась им назойливой мухой, которая жужжит над самыми ушами и всякий раз разбивает нежные объятия доброго сна. И, если собственные короткие руки не могли прихлопнуть эту заразу, следовало позвать на помощь того, у кого они длиннее, то есть — своего Правителя.
Вот на балкончике появился и он, завернутый в белые одежды и такой же томный, как вопрошающий к нему народ.
— Ну, чего вы волнуетесь?! — тоном, подчеркивающим ничтожность случившегося, обратился он к людям.
— Варвары близко! — зашелестела толпа.
— Ну и что?! — усмехнулся он, — Ведь мы богаты. Изо дня в день мы покупаем целые реки вина, стада скота и племена наложниц для любовных услад. Неужто нам не купить каких-то диких существ, не видавших в своей жизни ничего, кроме степи, убого жилища и недоваренной конины, которую они тянут из котлов своими прокопченными лапами?! Да мы из них еще и своих защитников сделаем!
Народ успокоился и разошелся за продолжением своих цветных снов. Я же зашагал к своему библиотечному дому, где, обильно наслаждаясь, выполнял еще и нехитрую общественную обязанность — стерег книги. Для кого и от кого я их берег, не знал и я сам, ведь в наших краях уже давно никто и ничего не читал, ибо путешествие по роям букв и страниц отрывало время от самого приятного, от наслаждений. Пожелтевшие листы, исписанные чьей-то старой рукой еще в те времена, когда, как сказывают, люди еще не погружались в сладострастный сон, а просто умирали (слово-то какое!), были обречены на вечную тоску среди дубовых полок. Единственный смысл их жизни состоял лишь в том, чтобы вносить в мою и без того разноцветную жизнь еще одну краску, красный цвет общественной пользы.
— Что там такое? — спросили меня мои женщины.
— Ничего, — серьезно ответил я, и на этом тема всем показалась исчерпанной.
Но прошло всего немного времени, и по улицам загрохотал жуткий в своей невероятности крик «варвары в городе!» Абсурдность сочетания этих слов казалась столь вопиющей, что их смысл не сразу и доходил до сознания. Фраза поначалу казалась столь же нелепой, как если бы сказали «у Богини Сладострастия на лоне выросли синие волосы» или «Правитель превратился в розового ежика»…
Однако, не смотря ни на что, дверь моего дома отворилась столь решительно, как никогда прежде она не открывалась. На пороге выросли два страшенных бородатых человека, затянутых в грубые волчьи шкуры. От них шел пряный дымный запах, перемешанный с резкой звериной вонью и с щекочущим сердце запахом далеких степных трав. Голова одного из страшилищ была будто серебряная, и тем же цветом сияла и его борода. Волосы и борода второго были отчаянно-черными и гладкими, будто их соткала ночь из своих нитей.
«Серебренный» открыл рот и нараспев произнес несколько гортанных звуков.
— Мы вас победили, — сказал черный на нашем языке. Говорил он вполне понятно, и лишь слабый гортанный акцент выдавал в нем чужеземца.
«Почему их слова так отдают в горло? Наверное, это от того, что они — не люди, а заколдованные звери» — решил я.
— И теперь мы, как победители, хотим с вашего народа кое-что получить, после чего мы мирно и бесшумно уйдем в свои дома. Не бойтесь, мы не возьмем ни ваших женщин, ни вина, ни скота. Нам даже не надобны каменные колотушки, что торчат на ваших площадях...
Что он назвал «каменными колотушками» я сперва даже не понял, и лишь потом до меня дошло, что говорил он, не много не мало, о статуях наших богов.
— Нам нужна только книга, большая книга, — закончил свою речь молодой.
— Ах, книга! — я улыбнулся и мое лицо засияло неподдельной радостью, — Так в чем дело, берите! Только какую, ведь их у меня много?! Но я с большим удовольствием отдам сразу все!
Мою фразу оборвал новый беспощадный хлопок двери. Бряцая своим страшным стальным оружием, вошли четыре варварских воина. Под руки они вели… О, ужас! Самого Правителя и Верховного Жреца! Те испуганно вращали глазами и озирались по сторонам, наверное, не совсем понимая, куда и зачем их ведут.
— Ну вот, все здесь! — обрадовался молодой варвар, который, очевидно, был у них каким-то начальником, после чего произнес на своем языке что-то властное. Воины, лязгнув своим оружием, исчезли за дверью.
Жрец и Правитель переглядывались друг с другом и со мной, но ничего, кроме мелкого бисера вопросов, в их взглядах не было.
— Вот, самые умные люди вашего народа в сборе, — спокойно произнес старик-варвар на нашем языке и даже совсем без акцента. Мы вздрогнули от удивления, ибо почему-то были уверены, что по-нашему он не знает ни слова.
— Вам должно быть стыдно, что историю своего народа вы сейчас услышите от меня, вашего завоевателя. Но, что поделаешь, лучше уж так… — нараспев произнес старик, и мне стало отчаянно больно от того, что какой-то дикий варвар нас стыдит таким зверским образом. Похоже, подобные чувства испытали Жрец и Правитель, их лица разом вздрогнули и сжались в ужасных гримасах.
— Так вот, — повысил свой голос старик, — Когда-то очень давно ваш народ был столь праведным, что люди вместо смерти уходили на самые небеса. Воздух за одно мгновение становился для них таким плотным, что ноги могли не проваливаться в него, а шагать как по твердым ступеням. И каждый, чей земной век завершался, или кого тяжко ранило в битве, тут же твердой походкой шагал вверх, высоко поднимая свои обутые или босые ноги.
— Но ведь и теперь у нас никто не умирает! Это каждому известно! — с ноткой мольбы в голосе ответил Жрец. В ответ на эти слова варвар лишь недобро усмехнулся.
— Потом вы совершили чего-то нехорошее, и небеса отказались брать вас к себе, — неожиданно перешел на шепот старик, — И вы принялись со слезами молить их, и слез натекло столь много, что в самом центре вашего города из них разлилось целое соленое озеро, которое, впрочем, уже давно высохло...
— Не было этого! — визгливо крикнул наш Правитель.
Молодой варвар погрозил ему здоровенным кинжалом, и, покрывшись красным стыдом, Правитель умолк.
— И когда вы устали молить небеса, вы отреклись от них, — повысив голос, продолжил старый варвар, — А ваши жрецы выдумали, будто небесный Бог от вас на время отвернулся, и земной мир на время предоставлен сам себе. Но на какое время — никто не мог сказать. А люди, чьи годы подходили ко времени отхода в небеса, стали попросту умирать и гадко гнить, окутывая площади роями мух и облаками миазмов.
— О… — тоскливо простонал Жрец.
— И вы прокляли небесного Бога, и, чтобы бросить ему вызов, изобрели для себя свою Богиню сладострастия, которую один из ваших глиняных мастеров вылепил за семь дней. Тогда же вы открыли подземный холод и вырыли для себя ваш Храм, который, будто, зачеркнул смерть раз и навсегда. Этим вы в последний раз сказали небесному Богу, что можете обойтись и без него, после чего стали обходиться…
— Я не верю твоей правде! — с мужеством в голосе произнес Жрец.
— И не верь, — спокойно заметил старик, — Поверь, нам все равно, каким богам вы станете молиться и какие новые сладострастия изобретете. Я бывал в дальних странах и могу посоветовать вам еще несколько плотских утех, которые видел там…
Возникла пауза. Между старым варваром и нами будто протянулись невидимые звонкие струны, играть на которых дозволялось лишь ему.
— Вы нам не нужны и ничего ваше нам не потребно! — наконец выкрикнул он, — Дайте только нам книгу о тех временах, когда забытые ваши предки уходили на самое небо, и мы тотчас уйдем так далеко, что нас станет не видно! А вам она все равно не нужна, ее тут никто уже и не вспоминает, даже во сне!
— Но прошло столько лет! Книга могла потеряться, ее могли съесть мыши, да, к тому же, библиотека однажды горела… — сказал я и сам подивился, до чего визгливым и гадким оказался мой родной голос.
— Да, что будет, если мы ее не найдем?! — пришел на помощь Жрец.
— Вот, — старый варвар указал на окно, и только тогда мы заметили, какая свирепая и страшная сила успела собраться на городских улицах и площадях. Блестящие от каленого железа, размахивающие огромными мечами, как игрушками, озаряющие городские камни неистовым светом дымных факелов, повсюду громоздились их воины. Их глаза будто резали пространство на мелкие клочки, и казалось, что город уже заранее приговорен ими к потоплению в черной пустоте.
— А ведь если они нас всех разом побьют, то не найдется того, кто успеет дотащить наши тела до Ледяного Храма, — шепнул Жрец в мое ухо, — И тогда нас ждет…
Последнее слово он сказать побоялся, ибо уж к слишком древней и страшной эпохе оно относилось. Но все было ясно без всяких слов, и я понял, что спасение нашей прежней прекрасной жизни зависит только лишь от меня.
Меня не пришлось упрашивать. Что было сил, я бросился в недра дома-библиотеки, подгоняя при этом своих женщин. Зашелестели листки, заскрипели переплеты. «Искать — искать — искать», «где-то здесь — где-то там, где-то сям»… Пальцы спешили, мяли и рвали страницы, сверху и донизу исписанные чем-то старым, давно забытым. Поиски того, чего ты никогда не видел среди того, что ты не знаешь всегда безнадежны и обречены на провал. Тем более что я был тем человеком, который ни разу в жизни ничего не искал.
Весь день и всю ночь мы лихорадочно рылись в беспросветных бумажных дебрях, не находя среди них даже самой крохотной надежды на нахождение желанного, спасительного.
Эх, если бы год назад кто-нибудь сказал, что мне доведется ползать по пыльному нутру своей библиотеки, чихать и кашлять, натыкаться на шкафы, набитыми бумажным барахлом, и с грохотом ронять их. Уже к ночи я перестал различать буквы, а к утру перестал ощущать самого себя. Когда же весь пропитанный древней пылью и с красными глазами я вышел наконец на свет, то не узнал даже своей собственной тени.
— Что?! — разом спросили у меня Жрец и Правитель, но, взглянув на мои пустые руки, сразу все поняли.
Кожа на этих пустых руках изрядно покраснела, кое-где вздулись мозолистые пузыри. Наверное, сейчас мои жалкие худые ручонки более всего подходили к печальному слову «ничего».
— Что будет с нами?! — разом вздрогнули Правитель и Жрец. Бледность их лиц слилась с белизной стен и белым блеском воздуха, пропитанного книжной пылью.
— Какое наказание вы нам… Нам… Уго… Уготовили?! — заикаясь, поинтересовался Правитель.
— Как вас наказать, если вы сами приговорили себя к безнаказанности, — задумчиво проговорил варвар, глядя куда-то поверх наших склоненных голов.
Мы смотрели ему прямо в рот, мы силились разгадать дрожь каждой морщинки его лба, пока старый варвар задумчиво рассматривал какую-то точку, светившуюся где-то позади наших тел. Когда веко его правого глаза чуть-чуть дрогнуло, то мне подумалось, что вот оно — решение нашей судьбы. Но старик продолжал молчать, как молчал он всю прошедшую ночь, при этом ни разу не сомкнув глаз.
Неожиданно, не послав даже потерянного взгляда в нашу сторону, он встал, и зашагал к двери.
— Что будет?! — прошептал Правитель, после чего с тихим грохотом ударил лбом в подвернувшуюся стенку.
Мы подождали еще немного, а потом, не сговариваясь, бросились на улицу.
— Ступайте к своему Храму, — раздался над нашими головами чей-то властный голос. Мы обернулись и увидели молодого вождя варваров.
Его острый, страшный взгляд сразу сообщил о неуместности каких-либо вопросов. Мы развернулись и побежали к тому месту, откуда навстречу нам уже летели клубы пыли вместе с криками на чужом языке.
— Им не попасть в Храм! Богиня Сладострастия их остановит, она спутает их своими объятиями и погрузит в сон наслаждений, среди которого варвары станут равны нам! — бормотал на ходу Жрец.
И ноги продолжали нести нас по увитым виноградниками улочкам, что петляли между оливковых рощиц и прохладных, дышащих покоем домиков.
Жрец первый взбежал на холм, который возвышался перед величественным Ледяным Храмом. Мы с Правителем споткнулись и больно упали, разодрав до крови свои ноги и лица, когда увидели, как фигура Жреца рухнула вниз и принялась трястись в бешенной пляске.
— Что они делают?! Разве такое можно?! — стонал он, царапая руками дорожные камни, отчего те принимали страшный красный цвет.
Мы, забыв об ушибах и ссадинах, глянули вниз, и даже не сразу осознали смысл того, что там происходило. Варвары один за другим врывались в Храм и возвращались оттуда, волоча на себе наших Спящих, после чего укладывали их прямо на Храмовую площадь. Их работа очень напоминала труд кропотливых муравьев, и, похоже, объятия Богини Сладострастия ничуть не касались их пропахших дымом шей. Вскоре Ледяной Храм вконец опустел, а Спящие аккуратной грудой заполнили площадь.
За нашими спинами раздался цокот, будто кто-то бил палкой дорожные камни. Я обернулся и увидел «серебренного» варвара, сидящего верхом на чудесном звере, которого я видел лишь на картинке одной из своих книжек. Это могучее животное повергло меня в трепет, и я подумал, что справиться с этим народом мы бы никогда не смогли. До чего все-таки мудр наш Правитель, который так благоразумно пошел на капитуляцию, избежав страшного поражения!
— Больше нам нечего вам сказать! — произнес он и ускакал дальше на своем диковинном звере.
Толпа варваров, что клокотала внизу, разом пришла в движение. Широкой рекой они потекли к воротам, скрываясь за ними. Все тише и тише звенело их страшное оружие, и очень скоро город стал таким же, как и был позавчера.
— Они ушли! — радостно закричал Правитель и вскочил на ноги, — Ушли, ничего не тронув! Мы будем жить дальше…
Но когда он повернул голову в сторону Храмовой площади, то сейчас же понял глупость и преждевременность своей радости. То же понял и я.
Неистово жужжащая стая мух облепила тела Спящих. Оттаивая, они лопались, и из-под бледной кожи наружу вытекало что-то зловонное, мерзкое. Облако гадкого смрада вскоре окутало все городские улицы, вытеснив с них свежий, пахнущий морем и оливками воздух.
— Да они же… Не живы! — выдохнул я страшное для самого себя признание.
Такая же мысль прошлась по сознаниям всех моих земляков. Повсюду хлопали двери, и люди брели на улицу, чтобы навсегда покинуть этот пропитанный трупным ядом город. Все большей и большей становилась людская лавина, прущая за городские ворота, в глубину страшной темени внешнего мира. Брошенные дома уныло чернели пустыми глазницами окон, а их открытые двери издавали тягостный, тоскливый скрип.
Оглянувшись, я не увидел возле себя Жреца.
— Что случилось?! — спросил я у пустоты, разверзшейся на улицах и площадях моего родного города.
Никто не ответил, и я невольно повернул голову. На большой скале, возвышавшейся над самым морем, появилась маленькая белая фигурка, в которой я без особого труда узнал нашего Жреца. Через мгновение эта точка отделилась от серой громады и устремилась прямиком в шипящую даль волн.
Я отчаянно высморкался, пытаясь выдавить из себя смрад, который, похоже, разливался уже повсюду. Не оставалось ни одного уголка, в котором можно бы было отдышаться от удушливых миазмов. Даже растения и те принялись вянуть и ронять свои некогда сочные и радостные листочки.
Вечное наслаждение исчезло из мира так быстро и навсегда, что все усомнились, существовало ли оно когда-нибудь на самом деле. Мир разом стал пустым и темным, и надо было иметь нечеловеческое зрение, чтобы разглядеть в закрытых небесах маленькую звезду, зовущую за собой…
Я шагал по большому полю, что тянулось за городскими воротами. Из-за его горизонта меня манил мерцающий огонек, который был походным костром варваров.
Товарищ Хальген
2007 год
(комментариев: 0)
|
Сказка про детскую ненависть к человеку, и через него - к игрушке (24-04-2007)
Стенку в комнатке подрастающего Никиты украшало большое плюшевое солнце. Эта игрушка всегда была у него самой любимой, хотя никогда не участвовала ни в каких играх. Все прошедшие десять лет солнышко исправно красовалось в центре стенки, даруя свои мягкие лучи сперва маленькому игрушечному миру, поселившемуся на коврике, а теперь — содружеству книг и компьютера, гнездящемуся на письменном столе.
При взгляде на игрушечное светило, в синих глазах Никиты загорался тот же золотой огонек, который плясал там и во времена раннего детства, которое уже понемногу скрывалось за поворотом. В минуты сумерек мягкое солнышко и вправду чуть-чуть светилось, будто было способно подражать светилу небесному. Быть может, это был огонь материнской любви, который навсегда поселился в нутре мягкой игрушке.
Наверное, это солнышко, теперь останется с ним на всю жизнь, чтобы в тяжкие минуты будущей жизни напоминать ему о том мире чистейшей любви, который окружал его ранние годы. Может, жизнь этого, почти настоящего, солнца, превзойдет собственную жизнь Никиты?! Оно, должно быть, достанется потомкам, которые будут с дрожью в руках передавать реликвию от отцов к детям, обязательно рассказывая при этом легенду, сочиненную ими самими…
Оторвавшись от своих дел, Никитушка в очередной раз любовался своим солнышком, поглаживая взглядом маленькие ворсинки, похожие на лучи. Это светило порождает свет и днем и ночью, и летом и зимой, оно не знает того сонного покоя, на который время от времени отправляется солнце небесное! Оно с ним, всегда, неразлучно.
— Мама, — обратился Никитка к матери, которая зашла в комнату насчет какой-то книжки, — Я тут прочитал, что наше солнце, как и все звезды, оказывается, сгорает! Представляешь, оно с каждым днем делается все меньше и меньше, хоть и ненамного, но когда-нибудь все равно погаснет!
В ответ мама лишь кивнула головой. Она знала, о чем сейчас думает Никита, который угасание светила представляет вроде выключения электрической лампочки. Мол, большое солнышко погаснет, а у меня здесь маленькое про запас имеется. Но не знает он, соколик, как это мягкое солнышко у него появилось, а ведь должен узнать! В тот очень давний день она пообещала себе, что раскроет ему тайну происхождения игрушки ровно через десять лет. Вот, уже этот десяток на исходе, и надо начать рассказ. Но только стоит ли теперь ворошить то прошлое, связь которого с настоящим днем оборвана навсегда?!
Сушь взросления почти испарила тот далекий день из Никитиной памяти, и он уже совсем забыл, что когда-то давно среди его многочисленной родни присутствовала и тетушка, мамина сестра. Отношение к ней мамы было каким-то странным, будто из розового мешка сестринской любви выглядывало шило боязни, на блестящем острее которого едва виднелось слово «неприятие». Но сама Никитина мама искренне уверяла Никиту, его отца, и саму себя, что ее жизнь просто немыслима без присутствия тети Тамары. Крошечный Никитка, разумеется, ничуть не сомневался в благости и доброте «тетушки Тамарочки» (так мама приучила его называть свою сестру), а, если и сердился на нее, то делал это шепотом и в пустой комнате. Сказать что-либо откровенное в адрес «тетушки Тамарочки» Никита не позволял себе, даже в компании бабушки, папиной мамы.
Не знал Никита, что детство его мамы прошло совсем не там, где довелось родиться ему. Маленькая девочка, ставшая потом матушкой Никитки, бегала босыми ногами по улочкам далекого крохотного городка, окошки домиков которого вглядывались в зеленоватые струи реки Волги. Когда она приходила домой, то неизменно встречала недовольные очи своей старшей сестрицы, которая усаживала малышку напротив себя, после чего долго читала скучные, как скользкие шнурки, нотации. Девочка, конечно же, ничего не возражала, а безропотно слушала, ибо она уже не могла даже представить себе такого мира, где сестра Тамара не была бы внушающей, а она — слушающей.
— Ты что, хочешь остаться такой же босячкой, как твои здешние подруги? — причитала она до глубокой ночи, — Или, как наша мать? Ничего не увидеть, сгнить заживо в этой дыре, выйти замуж за работягу, вроде нашего папаши? Раз я сказала, что мы отсюда вылезем, значит, вылезем, и ты, как миленькая, поедешь вместе со мной, я тебя заставлю это сделать для твоего же счастья!
Младшая сестра, которой было на десять годов меньше, чем старшей, уныло теребила косичку любимой куклы, и продолжала слушать. Из соседней комнаты слышался храп, и плеск чего-то жидкого. То мама отпаивала рассолом папу, раздираемого когтями сурового похмелья.
— Хоть бы меру знал! Понятное дело, все пьют, так, по крайней мере, на своих ногах до дома доходят! — ворковала она.
— Э-эх, жизнь! — вздыхал отец.
Прошло немного лет, и тетя Тамара вместе со своей младшей сестренкой выбрались-таки в большой город. Отчего-то все сложилось так, что удача показала им свое лицо, вместо заднего места. Глыба проблем, обыкновенно обрушивающаяся на тех, кто отважился перебраться в машинно-человеческий муравейник, оказалась не такой уж и тяжкой, вполне подъемной. Сперва в городскую жизнь ввинтилась старшая сестренка. Она получила высшее образование, квартиру, работу, вышла замуж. Следом за ней пошла и младшая, притом Тамара чутко контролировала каждый ее шаг, помогала тогда, когда считала нужным, и не переставала отчитывать за то, что, по мнению старшей сестренки, в ее жизни было неправильным.
Но наступил-таки день, когда между сестрами, что называется, пробежала черная кошка. Причиной тому стало рождение у младшей сестренки крохотного младенчика, Никиты. Наверное, на самом деле Тамаре было просто обидно, что за пять лет замужества матерью она так и не стала, но своей сестре новоиспеченная тетушка, конечно же, об этом не говорила. Тетя Тамара высыпала на нее целый мешок упреков в том, что та «делает детей, не сделав путевой карьеры», и прочих обвинений, столь же банальных, как плевки на мостовой.
Мама Никиты восприняла такое поведение своей старшей сестры, как испытание, которое она неизбежно должна перенести, чтобы не отплатить на сделанное ей добро худыми словами и мыслями. Все-таки, не будь у нее Тамары, не появилась бы она и в этом городе, а, значит, не родился бы и сыночек. Раз в неделю она ласково принимала сестренку Тамарочку у себя дома, вкусно ее угощала, и часами выслушивала упреки и замечания. Иногда у нее самой возникало чувство, будто старшая сестра — это некая начальственная комиссия, нападки и костомойство которой надо переносить мужественно и безропотно.
В сторону Никиты она поначалу даже и не смотрела. Ну, лежит там себе сверток, ну, копошится — и что из того?! Но, как только Никитушка подрос, он тут же превратился в живую мишень, то и дело пронзаемую стрелами теткиных замечаний. Сперва он оказался чрезмерно худым, прямо «Кощеем каким-то», потом — наоборот, толстым и нескладным, будущим «Пьером Безуховым». Когда Никитка много говорил, он становился для тетушки Тамары «балаболкой, из которого вряд ли вырастет путевый человек», но стоило ему молчать, он тут же стал «дикарем, не умеющим с людьми разговаривать». Любой рисунок Никитки становился «мазней, которую только грудные дети рисуют», а каждое слово, вылетевшее из детского рта — «глупостью».
— Тебе своего сыночка еще воспитывать и воспитывать! — говорила она на прощанье, и мать, сжав зубы, упрямо терпела.
Но шли годы, Никита подрастал, и скоро ему уже почти исполнилось пять лет. Незадолго до празднования дня рождения, Никитин отец за чаем в упор посмотрел на мать:
— Скоро у Никитки праздник, кого приглашать думаешь? — неожиданно поинтересовался он.
— Ясно, кого. В первую очередь, конечно, Тамару…
— Вот ее как раз не надо. Конечно, Никита маленький, сам себе гостей еще не приглашает. Но праздник все-таки его, так в праве ли мы портить?
— Я тебя не понимаю! — неожиданно резко ответила жена, — Тамара — моя сестра, она очень много для меня сделала. Характер, конечно, не дай Бог, но, если бы она была другой, то ты бы сейчас меня здесь не видел, и Никитушки у нас быть не могло! Ведь это она вытащила меня с Волги!
— Я все понимаю, — упрямо смотря в блюдце, ответил муж, — И все-таки речь сейчас не о тебе, а о нашем сыне. Ты заметила, как он на твою «тетушку Тамарочку» смотрит? Прямо волком! А если ничего и не говорит, так это только потому, что тебя слушается…
Вместо ответа мать Никиты расплакалась, и, прилепив к глазам салфетку, отправилась в дальнюю комнату. Внутри нее сейчас разгорелась отчаянная борьба, битва между добром и злом, и при этом добро не имело ни малейшего представления о том месте, где запрятано зло, но и зло не видело добра. Женщина отчаянно пыталась понять, что несет в ее жизнь родная сестра — вред или благо, все время путалась, так и не приходя к ответу.
— Эх, если бы я могла хоть на секунду влезть в ее шкуру, а она — в мою, мы бы поняли жизнь друг друга, и многое смогли бы простить. Но нельзя этого сделать, запрещено, — размышляла она, переходя от обсуждения своих отношений со старшей сестрой к мыслям об устройстве бытия, — Почему только Господь не дал этого, не разрешил?! Ведь он призвал нас к любви, но закрыл такой простой путь ее постижения!
Никитушка не слышал материнских слов. Он только знал, что скоро будет его день рождения, на котором будут гости, которые принесут интересные подарки. Понятие «число дней», в таком крохотном возрасте, кажется уж слишком далеким, поэтому Никитка их не считал, а просто чувствовал постоянное приближение светлого, почти что сказочного, денька. Ему казалось, что раз этот праздник не простой, ведь пять лет исполняется лишь один раз в жизни, то и произойти должно что-нибудь необычное. Отчего-то он верил, что должны придти говорящие по-человечески зайчик, ежик и мишка, которые обитают в сказках да мультфильмах, подарят букеты ромашек, и пригласят в свой лес. А в том лесу много зверей, и все говорят с людьми на одном языке, и все добрые, никто никого не ест и не обижает. Можно будет осенние листочки с ними собирать, и, если повезет, то на облаках прокатиться. А потом заснуть среди розовой мякоти вечерних облаков, и, открывая глаза, видеть сразу и солнце, и месяц, и поросшую ромашками землю. Как бы хотелось уже и не возвращаться оттуда, не расти дальше, не втискиваться в тот серый, как хозяйственная сумка, мир, среди которого обитает тетя Тамара!
Конечно, родители ничего не говорили ему про будущий визит волшебных зверей, но разве о них можно беседовать среди обычного дня и привычных дел? Еще испугаются, обидятся, и больше уже никогда не придут! Сказка может явиться лишь там, где ее ждут, где сам воздух пропитан ожиданием чуда.
— Сегодня уже День Рождения? — спрашивал Никита всякий раз, когда спросонок открывал глаза.
— Нет, дорогой! — отвечала мама, — Но подожди, он уже скоро, очень скоро!
Как-то вечером Никита пришел на кухню, и увидел, что его мама колдует возле плиты, а на дубовом столе уже возвышается красавец-торт. От сочного, аппетитного запаха у Никитки даже потекли слюнки.
— Мамочка, можно кусочек? Хотя бы маленький? — привычно попросил он.
— Держи, — сказала мама, протягивая ему бутерброд с копченой колбасой.
— Нет, я про торт, — недовольно ответил Никитушка, но колбаску все-таки отправил в рот.
— Потерпи, сынок, до завтра. У тебя ведь День Рождения! — улыбнулась мама.
— Что, завтра! — на всю квартиру закричал Никита. Он тут же представил, как угостит великолепным тортом своих гостей, то есть зверюшек, пришедших прямо из сказки.
Когда тучи предрассветного неба расступились, и небесный свет вошел в комнату, Никитушка широко раскрыл глаза, чтобы увидеть тех, кого он с таким нетерпением ожидал. Но комната выглядела так же, как и вчера, и не было в ней ничего, кроме тех же шкафов, стола и стульев. Это наблюдение весьма встревожило малыша. «Наверное, еще рано, они позже придут» — подумалось Никите.
К обеду мама накрыла на стол. Стали появляться и подарки. Папа подарил игрушечный автомобиль с прицепом, мама — пластмассовую бензоколонку, в которую вместо бензина заливалась простая водопроводная вода. Потом пришли дед и бабушка, подарили внуку модель танка «КВ-2» и черную рубашку.
Никита очень радовался подаркам, он весело рассматривал игрушки, но, тем не менее, продолжал поджидать своих самых главных гостей, которые почему-то все не шли. Похоже, папа с мамой тоже кого-то ждали, не торопились садиться за стол, и Никитушка был уверен, что они вместе с ним предвкушают встречу со сказочными зверятами.
Тем временем пропел входной звонок.
— Это они! — крикнул Никита, и, что было духу, бросился к двери.
Какого же было его разочарование, когда вместо ожидаемых мишки, ежика и зайчика перед ним выросло всего-навсего морщинистое лицо тети Тамары. От досады Никитка сразу же повернулся, и побежал назад в комнату.
— Какой невоспитанный ребенок! — неслось ему вдогонку, — Не поздоровался даже!
— Ну вот, теперь все в сборе, пойдем праздновать! — услышал Никита прямо перед собой мамин голос.
— Как все?.. — начал он, но замялся, постеснявшись близости тетушки Тамары.
Гости и хозяева уселись за стол. Между взрослыми потекли скучные, как не струганные доски, разговоры. Оказывается, папа вот уже пять лет хочет купить машину, у мамы порвалось вечернее платье, дедушка же целыми днями бродит по аптекам в поисках снадобья, полезного от его недугов.
Никита тем временем ел праздничные угощения, совсем не чувствуя аромата торжественной еды. Каждый кусок болезненно застревал в горле, ведь он не разделил его с маленькими друзьями, которые так и не пришли из сказочного леса. Вместо них явилась тетка Тамарка, и, должно быть, напугала маленьких ежат, зайчат и медвежат…
«Это все она виновата, из-за нее чуда не случилось!» — твердо решил Никита.
— Ой, а я забыла про подарок! — всплеснула тетя, и потянулась к своей сумочке.
Через мгновение в руках Никиты оказалась уродливая желтая обезьяна, маленькие глазки которой, как будто, смеялись над его бедой. Никитка еще заметил, что игрушка чем-то походит на саму тетку — не в меру толстый живот с длинными руками и ногами.
Быть может, тетя Тамара и в самом деле не нашла лучшего подарка для своего маленького племянника. Красивых мягких игрушек в те годы почти не было, витрины магазинов заполняли лишь одни плюшевые уродцы, и умелые матери сами шили мягких зверей для своих детишек. Но, скорее всего, бездетная тетка об этом даже не задумывалась.
— А что это мы все говорим! — спохватилась тетя Тамара, — Давайте, дадим слово имениннику, пусть какое-нибудь стихотворение нам расскажет!
Несмотря на свои переживания, Никитка все-таки откликнулся на эту просьбу. Дело в том, что недавно он выучил одно «взрослое» стихотворение, удивительно не похожее на вирши «профессиональных детских» поэтов, смотрящих на своего читателя тем же взглядом, каким ученый рассматривает распластанного под микроскопом червяка. Уже давно Никитушка поджидал того мгновения, когда прекрасные строки выпорхнут из его груди, и примут в свои объятия аплодисменты взрослых.
— Тихо в чаще можжевеля по обрыву,
Осень, рыжая кобыла, чешет гриву,
Над речным покровом берегов
Слышен синий лязг ее подков, — начал Никитка.
Никитушка читал на одном дыхании, повернувшись к окну, за которым большой дуб неспешно ронял свои листочки. Когда последнее дуновение вылетело из его уст, со всех сторон послышались хлопки в ладоши.
— Какой молодец! — обрадовано воскликнули родители, — Такой маленький, а уже сложные стихи учит.
— Я, например, — заметил папа, — В его возрасте знал только что-то, вроде,
— Сел Володя за обед,
Пролил суп на табурет,
Справа крошки, слева крошки,
На паркете курьи ножки…
Уткнувшись носом в салфетку, отец весело засмеялся. Но его смех тут же был прерван болезненным, как плеть, замечанием тетки:
— Что выучил, это, конечно, молодец. Но мне не нравится, как он слова произносит, все время «с» говорит, как «щ». Уже в пять лет пора все звуки правильно выговаривать, тут отставание какое-то, сразу видно. Надо бы его логопеду показать!
Слова тетки повисли в тишине. Потом звякнула поставленная на стол тарелка, и по полу зашлепали малышовские ноги, хлопнула дверь комнаты.
— А что таково? Что я не так сказала? По-моему, все правильно! — неслось Никите вдогонку.
Никита заперся в детской и вытирал кулачком слезы. Мало того, что тетка спугнула, прогнала его трепетный сказочный мир, так она еще захотела отдать Никиту на съедение неведомому зверю, которого она назвала «логопед»!
Потом его взгляд упал на желтую обезьяну, которая, как ни в чем не бывало, сидела на полу, и, как будто, смеялась над его горем.
— Ах, это все из-за тебя! — прошипел малыш, и сам подивился злобе, которая поселилась в этих словах.
Вскоре в Никитиных руках появились хищные лезвия ножниц и маленькая веревочная петля.
Тем временем хлопнула входная дверь, и гости стали расходиться. Лишенный именинника, День Рождения заглох сам собой, веселье испарилось из него, подобно капле спирта.
— Вот, испортила ребенку праздник! — слышался отцовский голос из другой комнаты.
— Кто бы мог подумать, что все так сложится, — со слезами в голосе, отвечала мать.
— А я говорил!
Не произнося больше слов, родители звенели посудой, поспешно ликвидируя остатки празднества. Никиту решили пока не трогать, пусть он успокоится. К тому же, мать не находила нужных слов, чтобы утешить сына.
Когда низкое осеннее солнышко скрылось среди облаков, и несчастливый День Рождения Никиты подошел к концу, мама, наконец, зашла в его комнату.
— Мама, пришей этой обезьяне голову! — было первой фразой, которую она услышала от сына.
Опешив, она оглядела комнату. По всему ковру красовались опилки и куски ваты, бывшие, надо полагать, требухой плюшевой обезьяны. На ручке шкафа, затянутая в веревочную петлю, висела одна из обезьяньих лап. В протянутой к ее лицу руке сына лежала отрезанная голова игрушки, уже лишенная одного глаза.
— Зачем?! — с ужасом крикнула мать.
— Ну, как же? Ведь я казнил ее один раз, головы у нее больше нет, а ведь хочется наказать и по второму разу, и по третьему!
Мать упала в кресло. Сейчас она поняла, что меч сыновней ненависти направлен отнюдь не на беззащитную игрушку, а на ее сестру, которую он сейчас и наказывает. Ранняя злоба вспыхнула в его сердце, и теперь будет пылать в нем всю жизнь, которая не замедлит подбрасывать все новые и новые вязанки хвороста в этот костер. Не потушить ей теперь уже этот пламень, пусть даже она уговорит сердитую тетю Тамару придти к Никите и стоять перед ним на коленях, вымаливая прощение…
— Ладно, сынок, я пришью, — ровным голосом сказала мать, и ушла на кухню.
С тех пор этой обезьяны Никитка больше никогда не видел, зато в его комнате с тех пор зажглось мягкое солнце, сшитое умелыми мамиными руками из плоти казненной игрушки. Зло переплавилось в добро, и только его теперь видит Никита, когда смотрит на стенку своей комнаты. Наверное, в этом и есть одна из величайших тайн нашей жизни, тайна прощения…
Мама же вспоминает еще про старшую сестру, которая почти сразу после того Дня Рождения вместе с мужем погибла в страшной автомобильной катастрофе.
Товарищ Хальген
2006 год
(комментариев: 0)
|
Еще сказка... (23-03-2007)
Молодое солнце нового дня сквозь сырость дальнего леса продиралось к родной стихии, к широкому небесному полю. Еще холодные лучи прогуливались по доспехам воинов, делая их красными, как кровь, которую им еще предстоит пролить в будущих битвах.
Царь Берендей Седьмой с отрядом в сотню воинов мчался в глубины своей страны. Песчаная дорога, по которой шел их быстрый ход, подобно веселой веревочке петляла между холмов и болот, огибала озера и чащи. Наконец она пересеклась с широченной дорогой, идущей к самому синему морю.
Царю показалась, будто вся дорога покрыта одним-единственным, невероятным существом, тысячеколеской-тысяченожкой. То было множество тяжелых повозок, трещащих под тяжестью своих грузов, но, несмотря на этот скрипучий протест, все равно увлекаемых волами и обозными лошадями вперед, к синей морской ряби. Печалью веяло от склоненных к земле бычьих и конских морд, тоска неслась от глубоко врывающихся в дорогу колес. Столь же невеселы были и обозные люди, будто и шагали они не по родной земле к прохладным морским ветрам, а брели по утыканной гвоздями дороге прямиком в адово пламя.
Внезапно движение остановилось, и с небес спустилась такая тишина, что, казалось, стал слышен даже резвый бег солнечных зайчиков.
— Дорогу Царю! — крикнул кто-то из обозных старшин, послышались щелчки кнута, и две телеги со стоном поползли в сторону.
Берендей Седьмой перекрестился на стоящий неподалеку каменный крест, и пришпорил коня. Его примеру последовали и воины.
— К закату доберемся, — промолвил Правитель.
Миновав большую дорогу, он оглянулся. С криками погонщиков и свистом кнутов, обозы снова пришли в движение, перекатывая к морю груды золота и серебра, речного жемчуга и хлеба. Больше половины того, что было в поте лица добыто народом Берендея, теперь сложится в большущих амбарах, что стоят по горам прибрежным.
И лягут эти несметные богатства покорно и безропотно, дожидаясь нового своего хозяина, что явится из-за моря — Двенадцатиголового Змея, дышащего подземным огнем вперемешку с серой. Заберет он все добро в когтистые лапы, и, если его тяжесть и золотой блеск его порадует, то супостат уберется восвояси. Ну, а если нет, то беда всему Берендееву народу. Вспыхнет, как кусочек бересты все царство, разлетится, как легкий пепел, под крыльями чудища. И зачернеет от угольков земля, по которой будут ползать лишь немногие уцелевшие, жалобно окликая своих родных и прося у небес скорой смерти. Поднимая заплаканные глаза, они станут жадно всматриваться вдаль, но ничего не откроется их взору кроме черного поля, сплошь усеянного серыми косточками.
Уже трижды сгорало Берендеево царство. В роду Берендея было три царя, которые смогли утешить остатки своего несчастного народа и возродить страну, за что их прозвали Великими. Собрав остаток сил, трудясь под солнечным и под лунным светом, люди снова распахивали поля, выращивали скот, строили города и села. Не забывали при этом и о молитве, которая только и могла защитить их от гнева страшного зверя.
Трижды войско Великих Берендеев шло на смертельную битву, и трижды морской берег покрывался людскими и конскими костями, да еще смятым, истерзанным железом, которое от змеиного жара гнулось и текло, как свечной воск. В народе даже поговаривали, будто берег моря когда-то давно был гладок и полог, и горы, что выросли на нем, насыпаны из людской и конской плоти, склеенной слезами матерей и вдов.
Не умели воины летать, не было у них крыльев, и выставить копья да мечи они могли лишь тогда, когда змеиный жар уже густой струей растекался по трепещущей обожженной земле. Против этого пламени клинки и щиты не имели силы. Сгибаясь и ломаясь, сталь падала под пылающие ноги.
Три последних Берендея уже не помышляли о битве. В стране не собрать было войска, ведь лучшие витязи пали в былых битвах. Терпеть и копить силы — вот что стало заветом этого народа, переходящим от отца к сыну, из поколения в поколение.
Теперь силы накопились, и войско в три сотни сотен мечей готово пойти на супостата, честно сложив головы у края родной землицы. Но никто не помышлял о победе. Каждый из витязей знал, что сломить врага невозможно. Он летает — человек лишь ходит, он живет за морем — у человека нет сил, чтобы переплыть бескрайний водный простор. Ни новые воины, ни лихие кони, ни крепкие мечи здесь уже ничего не изменят, разве что, удастся слегка пощекотать одну из шей Двенадцатиглавого…
Но Берендею Седьмому повезло, как не везло никому из его предков. И сейчас он мчался в самое логово своего счастья, чтобы извлечь удачу на свет Божий.
Беспросветный дощатый забор милостиво распахнул перед царем и его стражниками свои врата. Громоздившийся за забором ельник вскоре стал редеть, открывая надежно запрятанную в ветвистом своем нутре деревушку.
Когда взор Берендея выцепил из нагромождения избушек каменную кузницу, царское лицо засияло надеждой. Даже воины заметили, что на сизый дымок, вырывающийся из кузнечной трубы, их повелитель посмотрел, как на небесного ангела, и низко склонил голову.
Из кузницы вышел седобородый старик в кожаном переднике, и тут же рухнул на колени.
— Да ты чего, Тимофеич! — крикнул ему царь, — Это я тебе в ноги кланяться должен, ведь ты царство мое спасаешь!
Дед медленно поднялся с колен, и посмотрел прямо в синие глаза Берендея.
— Ну, показывай, что ты тут надумал… — проговорил царь, слезая с коня и отворачивая голову от глаз Тимофеича, тяжелых, как два молота.
— Разве мне, человечку слабому и грешному, что-нибудь выдумать?! То Господь повелел железу явить свою тайну, оно и явило. Я только трубу стальную сковал, а огненный ангел уже волей Всевышнего в нее вошел.
Кузнец зашагал в сторону большой поляны, расстилавшейся за лесочком, который был соткан из маленьких елочек. За ним последовал и Берендей со своими воинами. Когда еловые ветки перестали цепляться за одежду, а ноги почуяли гладь ровного пространства, глаза царя, мастера и витязей сами собой закрылись, не выдержав пронзительного стального блеска.
Когда Берендей все-таки раздвинул веки, его взору предстало что-то невообразимое. Посреди поляны стояла чудовищных размеров труба, украшенная блестящей змеиной головой. Царь даже не сразу понял, что рогатая голова змея совсем не настоящая, а тоже выкована из ослепительной стали.
Помещалась эта громадина на непонятное сооружение, похожее на телегу, только железное и очень большое. Рядом стояло несколько деревянных лебедок, при помощи которых, надо думать, диковинка была собрана. Там же лежала груда круглых, будто специально обточенных, булыжников, и несколько мешков.
— Огненный ангел обитает там, в нутре, — пояснял Тимофеич, похлопывая железный ствол, — А чтобы он явил себя миру, надо кое-что сделать. Во-первых, следует отправить к нему вот этот мешок.
Тимофеич похлопал по одному из мешков и развязал его. Там оказался непонятный черный порошок, при виде которого царь наморщил лоб и отступил на шаг назад.
Кузнец усмехнулся, завязал мешок, и махнул рукам мужикам, стоявшим неподалеку. Три здоровых парня подхватили этот мешок и с большими усилиями затолкали его в трубу, после чего подняли с земли один из булыжников.
— Теперь нужен камень, без него никак! — загадочно произнес мастер.
Булыжник исчез в черных недрах ствола. Подошло еще несколько человек, и они принялись что-то делать возле железного чудища.
— Вот, великий царь, видишь ту избушку? — спросил кузнец, указав на избу, стоявшую на другой стороне полянки.
— Вижу, — согласился Берендей.
— Смотри, батюшка, что сейчас с ней случится!
Мастер махнул рукой мужику, державшему в руке пылающую деревяху. Тот нагнулся и поднес огонь прямо к железной трубе.
Земля подпрыгнула, будто решила поцеловать небо. Раздался жесточайший грохот и свист, отчего царю и воинам померещилось, будто сама луна скатилась с небес. Избушка подпрыгнула, точно решила пуститься в пляс, но тут же, растерявшись, присела и уронила свою крышу, рассыпала в разные стороны бревна стен.
— Ну вот, — промолвил Тимофей, показывая в сторону груды покалеченных бревен, — Этот дом огненного ангела я прозвал Диковинкой, ведь надо же было как-то ее назвать. Она бьет сильней, чем все твое воинство вместе взятое, ей не страшен змеев огонь, и она может стрелять даже в сами небеса…
— Сколько надо сил, чтобы дотащить твою Диковинку до моря? — поинтересовался воинский сотник.
— Трех десятков волов хватит, — сразу же ответил мастер.
Царь кивнул головой. Это означало, что добро на Диковинку дано.
— Тебе, Тимофеич, даю награду — три пуда золота, — громко сказал Берендей, — А доведется победить в битве — моего сына крестить будешь! И еще сто пудов злата получишь.
Кузнец поклонился до самой земли. Его лицо засияло жарче самого солнца. Подумать только, он породнится с Берендеями, станет самим царевым кумом!
Три воина сняли со своих коней три мешка, туго набитые звонкими монетами, и поставили их к ногам кузнеца.
— Поехали, — обратился Берендей к воинам, — Диковинка, она, конечно, хороша, но и войско все-таки собрать надо.
Витязи запрыгнули на коней и, пришпорив их, двинулись в сторону леса, скрывающего кузнечное село Тимофеича от любопытных глаз. Вскоре кузница с ее высокой дымной трубой скрылась за угрюмыми елками.
— Теперь все решено, мы победим Змея проклятого, — сам себе сказал Берендей.
Дорожка петляла между могучих еловых стволов. Неожиданно в лесной темноте мелькнуло белое пятно и прыгнуло на дорогу, представ перед всадниками невысокого роста пареньком. Его тощая бороденка закрывала незнакомцу лишь подбородок.
Оказавшись возле Берендея, паренек упал на колени.
— Не вели меня казнить, прикажи мне слово молвить!
— Ты кто?!
— Я — подмастерье Тимофеича, Данила Ухо.
— И что ты мне поведать желаешь?!
— В Святом Писании сказано, что нельзя злом бить зло, не в силе Господь, но в правде. У воинства нет силы побороть злого супостата, и Тимофеич сковал большую силу, чем мощь всех ратников. Но, кто сказал, что вражина победим силой?! И про ангела он напрасно тебе говорил, ведь разве небесный ангел бывает злым?! Беса огненного он туда засадил, в свою Диковинку-то…
— И что же, нам простить Змея и опять смотреть, как он страну нашу и нас самих жечь будет?! — не выдержав, спросил сотник, но царь сделал ему знак рукой, чтобы тот замолчал.
— Да, простить! — обрадовано согласился Данила, но простить по-особому. С Божьей помощью мне открылась новая тайна металла.
Данила пошарил за пазухой и извлек оттуда блестящий квадратик, на котором веселились солнечные лучи. Он поднес его к царскому лицу, и Берендей узрел свою могучую бороду.
— Этот чудесный металл отразит лик зла, вернет его к самому себе, и заставит супостата ужаснуться самого себя и своих грехов, навлечет на него муки покаяния, — разъяснял Данила, — Что может быть проще, чем вымостить моим металлом морской берег?! И тогда злому чудищу откроется вся его правда!
Берендей задумался. Слова Данилы были красивы и понятны, но… С молодых своих лет царь был научен верить только лишь в силу.
— Там, у Тимофеича, мощь, в мгновение ока слизавшая добротную избу, а у тебя здесь только железячки какие-то, которыми ты мне, царю, мозги пудрить решил, — пробормотал он через верхнюю губу, и, обратившись к войску, громко добавил:
— Отведите этого жулика к Тимофеичу, и накажите, чтоб он проучил своего подмастерья как следует! Виданное ли дело, царю мозги пудрить!
Один из воинов тотчас посадил Данилку в свое седло и направил коня назад. Остальные повернули головы к Берендею, жаждая дальнейших приказаний.
— Двинули! — грозно приказал Берендей.
Войско поскакало к столице. Там, в тишине своего терема, царь желал еще раз обдумать предстоящую битву, мысленно расставить свои войска, установить на нужном месте Диковинку, и сильным, как вековечный гнев своего народа, ударом, сразить-таки проклятого врага.
На следующий день Данила, до самых костей пропитанный каменной пылью, шагал в сторону леса. Дело в том, что Тимофеич был человеком добрым, и бить своего помощника, конечно, не стал. Вместо этого он на всю ночь занял Данилу самой черной работой из всех, которые имелись в его кузнице — обтачивать круглые булыжники, которыми стреляла Диковинка. Самое обидное в этом труде состояло в том, что несмотря на приложение всех усилий булыжник так и оставался камнем, не получая желанного очищения и металлического блеска. Лишь его наружность становилась гладкой и ровной, но что такое наружность перед смыслом камня, то есть его душой?!
— Что там ты замышляешь? — все время спрашивал кузнец, проходя мимо потного Данилы, изо всех сил трущего очередной валун, — Поведай уж мне!
— О чем мне ведать, если сам батюшка царь не велел?! — отвечал подмастерье, продолжая равнодушно тереть камень.
— Ну-ну… — многозначно кивал головой кузнец.
Когда последний камень лег на предназначенное ему место, грязный и смертельно усталый Данила оставил кузницу и заковылял в сторону леса. Это не прошло мимо глаз Тимофеича, и он решил тихонько проследовать за своим воспитанником.
Подмастерье настолько устал, что в лесу он даже не оборачивался на хруст веток, ломаемых огромным телом кузнеца. Вскоре деревья расступились, и их взору открылась огромная… дыра в земле, через которую из-под ног глядело само небо.
— Вот те на! Сколько на своем веку видывал, но чтоб такое!.. — пробормотал растерянный Тимофеич.
Данила тем временем легко ступил на подножную небесную твердь и заскользил прямо по ней. Усталость с него как рукой сняло, и движения паренька стали неожиданно легкими и быстрыми.
Мастер подкрался к глядящему из-под земли небу и потрогал его рукой. Оно оказалось твердым, ровным и гладким, будто было сделано из металла.
— Если он это сотворил, то только с Божьей помощью, нечистый бы небеса на землю не привел… — прошептал Тимофеич и размашисто перекрестился. Видение не исчезло.
Данила скрылся в маленьком домике, стоявшем по другую сторону этого чудесного поля-неба. Тимофеич разглядел трубу на крыше домика и дым, идущий из нее. «Что там у него такое?!» — удивился мастер и ступил на синюю гладь. Его ноги удивительно легко и быстро заскользили по ней.
Когда Тимофеич оказался возле избушки, то сразу же заглянул в маленькое оконце. Господи, да там же, внутри, оказывается, была сделана небольшая кузница! Жарко пылал горн, неподалеку стояла наковальня, на которой красовался пудовый молот. Меха раздувала девка Мила, закадычная подруга Данилы. Сам подмастерье уже облачился в фартук и то-то делал возле жаркого пламени. А в углу уже лежало несколько блестящих металлических листов.
Только тут мастер понял, что «дыра в небо» — это на самом деле всего-навсего поляна, выложенная листами блестящего металла, выкованного Данилкой в его крохотной кузнице. Неожиданно Тимофеич пришел в ярость.
— Ну, гаденыш, видать тебя гордыня заела, — злобно пробормотал он, — Знатнее меня, мастера, себя ставишь. Ну, погоди! Я бы мог испепелить твою кузню, а тебя отдать Берендею для расправы. Но я сделаю иначе, просто прогоню тебя из своих подмастерьев. И скоро ты увидишь меня победителем, царевым кумом. А сам будешь, как дурачок, на свои блестящие железяки дивиться да крестьянские клячи за гроши подковывать!
Тимофеич побрел обратно к своей кузнице, а Данила продолжил свой таинственный труд. Сегодня он уложил еще несколько блестящих листов на свое поле.
…..
Царство пришло в движение. Дороги засверкали блеском доспехов, зазвенели оружием сотен воинов, спешивших на Красную Битву. Ржание многочисленных лошадей повергало в трепет березовые и осиновые листочки. За ними следом кряхтели тяжелые обозы, перевозившие уже не зерно и золото на прокорм и утеху Змея, а связки каленых стрел ему на погибель.
Неподалеку от амбаров, битком набитых данью, за холмами, что длинной грядой растянулись по берегу моря, собиралось Берендеево воинство. К тьме воинов, прибывших сюда из разных концов государства, скоро добавилась такая же тьма простых мужиков, вооруженных чем попало, а то и вовсе безоружных, уповающих на воспитанную тяжелой землей силу своих ручищ.
Каждое мгновение жизни этих людей пропитывал особый смысл, ведь это была жизнь перед Красной Битвой. Зловещая тень Двенадцатиглавого застилала глаза воинов и мерещилась им на каждом шагу. Мечи и секиры то и дело рубили кусты, подвернувшиеся под их острые бока, копья и стрелы впивались в стволы толстых деревьев.
Вскоре на будущее бранное поле въехал и сам царь, Берендей Седьмой. Людская масса выровнялась и выстроилась в стройные ряды, согласно царскому замыслу. Впереди стояли мужики, их делом было раздразнить Змея, чтобы он приник к земной глади и подставил свои бока под удары стрел, мечей и копий воинов, что стояли во вторых рядах. Но Диковинка, то есть главная сила, сбивающая своим мощнейшим ударом супостата из небесной стихии, должна занять самое почетное место — на вершине самого высокого из окрестных холмов.
Когда же Двенадцатиглавый падет ниц, настанет самая счастливая пора битвы. Мужики и воины со всех сторон сбегутся к его поверженному телу, и примутся терзать его своими орудиями смерти, разбрасывать по полю куски смердящего мяса, умывать руки и бороды в крови поверженного. Тогда, уж конечно, не побоится и самый робкий…
С протяжным мычанием тридцать волов вкатывали Диковинку на вершину холма, а сзади ее подпирала еще и целая толпа мужиков. Потом туда же закатили две повозки с булыжниками и три повозки мешков, набитых огненным порошком.
— За дело! — распорядился Тимофеич, и мужики принялись направлять тяжеленный ствол, заталкивать в него мешки и камни.
— Как дела, кузнец? — спросил подъехавший царь.
— Чуток подождать, и все готово будет, — отвечал мастер.
Вскоре черная пустота ствола Диковинки смотрела прямо на западный край горизонта, откуда и должен был появиться супостат.
А в кустах за холмом, никем не видимый, притаился отставной подмастерье Данила. Лишившись кузнечного хлеба, он продолжал упорно трудиться, кушая лишь свой пот да кору с березки, растущей неподалеку от его кузницы. Странное дело — силы не оставляли Данилку, а, как будто, даже прибывали, и когда последний лист был готов, он радостно пустился в пляс. Но дотащить свои листы до моря он, конечно, не смог, ведь такое дело было посильно лишь стаду волов или табуну лошадей. Никто не дал тяглового скота странному подмастерью в ту пору, когда на счету была каждая ржущая и мычащая тварь, ибо народ готовился к Красной Битве. И Данила пошел на берег моря совсем один, не неся в руках своих оружия, а в голове — замысла о грядущем. Теперь ему оставалось лишь покорно ждать среди щедрых на мошку кустов, то и дело поглядывая на своего былого учителя.
Пылающий шар солнца окунулся в студеные морские воды, и тотчас же над водой взметнулись черные крылья. Они стремительно росли в размерах, и скоро царь и его воины разглядели Двенадцатиглавого, быстро и неотвратимо летящего на их родную землю.
Затрубил боевой рог, и войско ощетинилось многочисленными мечами, копьями, луками, рогатинами, дубинами, кольями, и просто поднятыми кулаками.
Не обратив внимания на приготовленные амбары с гостинцем, супостат тут же ринулся на войско, и его огненный язык вырвался далеко вперед, слизывая зазевавшихся мужиков. Войско пришло в движение, люди, смешивая ряды, кидались прочь от пагубного серного огня. Три воина подскочили к Двенадцатиглавому сбоку, и один из них провел мечом по пупырчатой шкуре Змея. Им в лицо ударила струя черной, как смоль, крови, и тут же громадной острое крыло обрушилось на их головы. Кровоточащими кусками мяса люди и их кони рухнули наземь.
Берендей подскакал к Тимофеичу:
— Давай!
В руках кузнеца тут же затрепетал нежный, как дитя, огонек. Послышался грохот, потом — свист. Огромный булыжник пролетел возле правого крыла чудовища, не сорвав даже бугорок с его кожи.
— Эх, чтоб тебя!.. — в бессильной ярости затряс кулаками Тимофеич и подал знак мужикам. Те засуетились быстрее муравьев.
Опять земля содрогнулась от грохота, и каменный валун устремился прямо в середину тела супостата. Кузнец уже приготовился к радостному мгновению, когда тулово чудища будет разорвано на несколько рваных кусков, и, истекая своей смолой-кровью, существо рухнет. Но…
Камень, подобно горошине, звонко отскочил от темно-зеленой шкуры и покатился к ногам супостата. Там с глухим стуком он ударился об землю и прокатился по ней, поломав ноги коню одного из воинов. Тимофеич, не понимая, что же случилось, провожал катившийся камень своими глазами до тех пор, пока тот, окрашенный лошадиной кровью, не встал на месте. «Вот так и жизнь наша» — почему-то подумал он, но тут же пришел в себя.
— Заряжай! — бешено проревел он.
Народ возле Диковинки опять закопошился, но было уже поздно. Двадцать четыре глаза устремились в сторону холма, а вслед за ними туда же рванулись и двенадцать языков пламени.
Жаркий костер взвился на вершине холма. В одно мгновение полыхнули мешки с огненным порошком, обдав смертельным жаром Тимофеича и его работников, которые тут же обратились в подобие живых лучин. Вопли боли и ужаса охватили берег и могучей волной пронеслись по морским гладям.
Увидев пылающую гору, на которой только что красовалась железная надежда на избавление, воины дрогнули. Копья и мечи выпадали из их рук, кони пятились и немощно падали. Бледный, как декабрьский снег, Берендей снял с головы шлем и приложил его к груди.
— Это — конец! Все пропало! — прошептал он, и его мысли тут же разошлись по рядам воинов.
Витязи стали разворачивать своих коней, готовясь ретироваться с бранного поля. Это сразу же заметил Двенадцатиглавый, и окатил поле новой огненной бурей.
Обожженные кони истошно ржали, а воины, срывая с себя громоздкие доспехи, со всех ног неслись в разные стороны. Змей взлетел и пронесся над полем, срывая своими лапами человеческие головы с такой легкостью, как будто они были простыми шапками. Крылья чудовища громко хлопали и касались самой земли, кромсали подвернувшихся под них коней и людей и разбрасывали их останки по всей округе. Уцелевшие ратники ползли по пропитанному кровью полю, задыхались в серном дыму и падали, превращаясь в бездыханные тела.
— Видно, нет на всей Земле силы супротив этой! — плакал на коленях Берендей возле мертвого тела своего воеводы. Он мысленно прощался со своими царицей и царевной, которые ненадолго переживут своего мужа и отца.
Красные глаза двенадцати голов уже смотрели прочь от моря, в глубины Берендеева царства, которому, похоже, было суждено в очередной раз сгореть и погибнуть. Не будет народу спасения ни в городах и селах, ни в полях, ни в лесах, ни в реках…
…
Данилка выскочил из кустов, над которыми шипел и извивался длинной дымной струей огненный холм. Со всей быстротой молодых ног он бросился к кучке воинов, неподвижно застывших в седлах своих коней. Там он нашел коня, потерявшего своего всадника, и в один прыжок заскочил в крепкое седло.
— За мной! — крикнул он ошалевшим от смерти и огня витязям.
Те послушались, и понеслись вслед за простым кузнечным подмастерьем.
Они проскакали под самым носом Двенадцатиглавого и тут же помчались прочь, завлекая чудище вслед за собой. Змей несколько раз взмахнул крыльями, и повернул все свои головы в сторону Данилы и его товарищей, не обращая внимания на Берендея и остатки его разбитого воинства.
Данила на прощание окинул взглядом Диковинку. Та вся оплавилась и перекосилась, как оплавляется оловянный солдатик, нечаянно брошенный в жаркую печь. Ясно, что Диковинка уже никогда не принесет спасения Берендееву народу, и ей суждено навечно остаться на морском берегу, быть беззвучным памятником этой страшной битвы…
По лесам и полям, сквозь непролазные дебри и топкие болота мчался Данила и его крошечное войско. Их лица раздирали беспощадные ветки, а спину то и дело обжигало пламенем беспощадного Змея. Земля, оставшаяся позади, тонула в огненном мареве, становясь черной и неживой.
Ночью трое воинов из отряда Данилы потерялись, заблудились в густой чаще, над которой не было видно даже месяца. Еще у одного витязя конь налетел на острые камни, и разом поломал обе ноги. Спешивший воин сначала грустно посмотрел вслед своим товарищам, а потом повернулся в ту сторону, откуда должен был появиться Змей.
— Гоните быстрее! Я его задержу! — успел крикнуть он, выставив вперед свой меч, но тут же утонул в испепеляющем пламенном облаке.
Двенадцатиглавый потерял из виду свою добычу, скрывшуюся под раскидистыми елями родных лесов, и потому жег все, что попадалось ему на глаза. Поля с неубранным урожаем, леса, деревни и села — все проваливалось в клокотавшую глотку ненасытного пламени.
К утру лес кончился, и кони Данилы и двух оставшихся его спутников ступили на росистую гладь поля. Тут их и заметили шесть глаз, глядящие с трех голов Змея, высоко поднятых над не сожженными остатками леса.
Три огненных струи вонзились в землю, на которой копыта коней Данилы и его воинов только успели оставить свои вмятины. Змей тут же поднялся над лесом и высунул свои остальные девять голов.
— Мы пропали! — с ужасом выдохнул кто-то из соратников Данилы.
Но кузнечный подмастерье туго натянул поводья и резко повернул своего коня вправо. За ним последовали и два воина, третий же не сумел удержаться на взмыленном своем коне, и на полном скаку упал в объятия росистой земли.
У Данилы уже не было времени, чтобы обернуться. Его конь ступил на огромное синее поле, которое оставшиеся воины приняли за сошедшее вниз небо.
Копыта сразу заскользили по синей глади, и кузнечный подмастерье поспешил соскочить с шатающегося, будто пляшущего, коня. А в небесах уже висела страшная многоголовая тень, и эта же тень смотрела в лицо Даниле прямо из-под его ног.
Воины закрыли руками свои головы, приготовившись к неминуемой скорой смерти. Они уже чувствовали, как огненные языки отделились от морд чудовища и устремились в одну точку, в последнее место, где пребывают их жизни.
Но огненного вихря не последовало, и витязи осторожно обернулись. Двенадцатиглавый сидел на блестящем поле, повернув все головы на свое собственное отражение.
Время будто остановилось. Страшный зверь, гроза Берендеева царства, все сидел и смотрел на самого себя. Внезапно он издал вой, похожий на тот, что издает собака при смерти своего хозяина. Тяжелое тело медленно осело на блестящие пластины и забилось в судорогах, обдавая само себя огненными струями.
Вскоре появился Данила, в его руках был огромный меч. Он подошел к чудовищу, и оно взглянуло на него очень странным взглядом, пропитанным грустью и тоской. Тут же все двенадцать голов легли на залитое небесным светом поле, подставляя свои шеи под холодную сталь.
Но Данила не стал рубить злополучные головы, он лишь окинул их взглядом и отложил меч в сторону. Змей издал отвратительный вопль, и все его тело отчаянно затрепыхалось, а потом безжизненно растеклось по зеркальной глади.
— Зло само себя поело, ибо увидело свою правду, — произнес Данила.
Он нагнулся и поднял с земли квадратный лист металла, когда-то выкованный им, и протянул его воинам.
— Вот оно, оружие, бьющее нечисть! — промолвил он.
Так на свете и появилось первое русское зеркало.
Товарищ Хальген
2007 год
(комментариев: 0)
|
: Ох, меня упрекают за то, что я до чайника придрался...а сам? А ты то чего до Виталика пристал?
Все сообщения мини-чата
Регистрация
Забыли свой пароль?
"