Гомарджоба, дорогие! Это снова я, Жека. Нет, в Грузии я никогда не был. Почему гомарджоба? Да так. Это я просто дурачусь. Есть у меня один знакомый грузин, Резо его зовут.
Я раненый и валяюсь дома один. Один потому, что папа всю последнюю неделю занят неотложными делами. К нам в УАМР прислали журналиста из «Известий», а может из «Правды». Да не простого, а заместителя главного редактора — из самой Москвы прикатил. Сначала во Владивосток, а потом к нам. Пишет статью, про океанический рыбный лов. Что у них там, в Москве, простых журналюг не хватает? А, может, проветриться решил.
Папу назначили «ответственным» по заместителю главного редактора. Помогает ему врубиться в ситуацию с океаническим ловом. А как в нее врубишься на берегу? Это в море на полгода идти надо, чтобы в тему хорошо попасть.
Врубаться начали с бани. В тему попали. Потом ресторан. Потом инспектировали пароходы. С людьми беседовали. В море журналист попал. На целые сутки — на ходовые испытания. Это когда после ремонта судно выходит в море и команда проводит испытания судовой машины в условиях приближенных к штормовым. Потом всякие штурманские дела — ищут и уничтожают магнитную девиацию, спирт в гироскопическом и магнитных компАсах меняют. На воду…
Шутка! Спирт на воду меняют в шлюпочных компАсах. Перед ходовыми испытаниями в них меняют старую воду на новый спирт, чтобы проверку пройти, как положено. А после ходовых испытаний, спирт из компасов сливают и заменяют новой водой. Все равно ими никогда не пользуются. Не компАсами, а шлюпками спасательными. Когда все в порядке, оно и ни к чему вроде. А когда что-то происходит неожиданно, ими воспользоваться не успевают, как на «Бакситогорске». Откуда я знаю? А это секрет! Не мой секрет, конечно. Меня тоже иногда на ходовые испытания берут.
Еще перед ходовыми испытаниями делают всякие мелочи. Меняют старые, истертые швартовы на новые, латают тралы, скоблят, драят, красят, заставляют салаг точить напильником лапы якорей, осаживать кувалдой в палубу кнехты и выкидывать всякие прочие фортели для смеха. Салаги — это молодые матросы, которые моря ещё не хлебнули и не могут отличить клотик от ботика, гальюн от камбуза и бом брамсели от бушприта. Про фортели меня Витя просвещает, мамин брат. Вы, что, не знаете, чем бом брамсели отличаются от бушприта? И правильно, на фиг вам это надо.
Ладно, щучу я так. Не смешно? Ну, извиняюсь. Что же, что на пароходах не бывает бушпритов и бом брамселей? Книжки-то я читаю! Вот сейчас, как раз, — Рафаэля Сабатини, «Одиссея капитана Блада». Не читали? А «Наследника из Калькутты»? Так, может, вы и Хаггарда не читали, и Буссенара, и Жаколио? Ну, вы, блин даёте! А что вы тогда здесь делаете? Ё-мое! И чего я тут для вас распинаюсь! Вы же совсем сухопутные!
Ладно, поясняю, чтобы и сугубо сухопутным людям было понятно. Камбуз — это кухня по-моряцкому. Швартовы — веревки, которыми пароход к причалу привязывают. Трал — снасть рыболовная. Авоську знаете, с какой на базар ходят? Так вот трал такая же авоська, преогромная только. Кнехты — стальные тумбы на палубе, на которые накидывают и закрепляют швартовы. Клотик — топ или верхушка мачты, самый кончик. Гальюн — туалет. Девиация — … Да что это я? Книжки читайте. А, если кому очень интересно — поступайте в нашу мореходку, там всё объяснят. Опять вот отвлёкся!
Видимо девиацию не сразу уничтожили, потому, что до статьи пока не дошло. Спирт журналисты не пьют. Они им очки протирают. Журналисты на коньяке специализируются. Даром, что ли «московские»? Да и какая там статья, при такой насыщенной программе. Два дня назад, перед отлетом журналиста, устроили в ресторане прощальный ужин. Маленький сабантуй, с коньяком, на посошок. Потом поехали в аэропорт на двадцать первой «Волжанке», которая силуэтом слегка акулу напоминает. По дороге в аэропорт, на железнодорожном переезде, прямо на рельсах, машина заглохла. Чем они там закусывали?
Машиниста паровоза нашорохали по полной программе! Перепугаешься тут! Сам чёрт не разберет кто, там, в черной «Волге». А ну как, «обком КПСС» переехал? Хорошо, что поезд не сильно быстро разогнался. А то бы костей не собрали. Двести метров ехали по шпалам, крышей вниз. Перед паровозом. А может перед тепловозом. Не суть. Как у наших моряков все суда — пароходы, так у меня все поезда — паровозы. Недаром у меня все предки по маминой линии потомственные железнодорожники.
Ну, может, не совсем все. Бабуля говорит, что её дедушка по маминой линии был купцом. В Новосибирске. И передвигался по городу в коляске, с лохматой шубой на плечах, и тростью в руках. А трость с огромным медным набалдашником. Я что-то даже не помню, как его звали. Тёмной ночью, тормознули его лихие разбойники с кистенями и хотели снять эту самую шубу. Замахнулись кистенями:
— «Скидывай шубу, купчина! Мы те щас мошну-то вытрясем, в момент, да из шубы-то соболиной выпростаем! А противиться будешь, так и душу-то напрочь вышибем!».
Делать нечего. Скинул дед её перед собой на землю. Кинулись разбойнички за шубой. Как он хрястнет, набалдашником по балде, одного, да другого, да третьего, да…
Ну, не важно! Это я так, к слову.
Кости потом собрали, только переломанные. Да, не разбойничьи, журналистские! Заместитель главного редактора поломался весь. Высокому папиному начальству тоже по полной программе обломилось, в смысле, сломалось что-то. Руки-ноги пополам. Папе насчитали шесть сломанных ребер. Или девять? Не помню. Зато все живы! Водитель совсем, как огурчик — ни одной царапины. С правильной стороны к поезду подъехал — начальством к паровозу. Уже три дня они в больнице всей теплой компанией — валяются загипсованные в одной палате. Руки-ноги растопырены, на растяжках. Папа говорит, что ему «валяться не меньше месяца, а остальным и тем паче — весь квАртал». Или квартАл? Надо будет у Зои Романовны спросить. Это училка классная. Неважно! Короче, будет время статью написать.
Маму за день до столкновения с паровозом, по «скорой», положили в больницу. Причину мне не сказали. Вернее сказали, но причина такая странная — «не твоего ума дело» называется. Это папа мне так пояснил. Небось, по-женски что-нибудь, раз «не моего ума дело». Не меньше, чем на неделю. Это я так думаю. В общем — одно к другому. Куча-мала! Все семейство на «больничной койке». Они, папа с мамой, что-то последнее время не ладят. При мне не разбираются, само собой, отправляют в другую комнату, или спать укладывают. Но я то не глухой, блин, слышу нормально и все понимаю!
У нас на площадке, в квартире напротив живет капитан Кабашников. Он как возвращается из рейса, там такой сабантуй закатывают — дым коромыслом. А проходит неделя и начинается. Кто, там, от кого и куда гуляет, непонятно. Но через неделю — шум-гам-трам-тара-рам. Только чемоданы громыхают. Это тётя Галя выставляет на лестничную площадку чемоданы капитана, выводит самого капитана под шафэ и, для пущего форсу, запускает его баулы пинком вниз по лестнице. Чемоданы тарахтят на весь подъезд! Следом летит фуражка, китель с золотыми капитанскими нашивками и всякая другая морская униформа. Вакханалия! Всё сопровождается возгласами типа: мать-перемать, трам-тарам-та-ра-ра-ра-рам! Грохот стоит, такой, что мама не горюй! И так после каждого рейса. Потом мирятся. Походит капитан неделю с фингалом под глазом, попросит прощения и глядишь, тащит свои чемоданы назад. Попробовал бы кто другой капитану фингал поставить, только клочки полетели бы от обидчика. А от тёти Гали терпит. Тётя Галя она такая, у неё не забалуешь! Горячая! Но отходчивая! Как море — поштормит-поштормит, да и успокоится. Потому, верно, капитан её и любит.
Раненый я потому, что позавчера после занятий в школьном хоре, задрался до Ленки Пыхановой. Все так глупо произошло. Не просто так задрался. Ленка мне очень нравится. Люблю я Наташку, конечно, но к Ленке тоже неравнодушен. И задрался — то, чтобы иметь повод пообщаться. Сначала я дернул Ленку за бант, потом Ленка дала мне подзатыльник. И пошло-поехало.
В разгар общения Ленка схватила портфель Андрюшки Гридина и треснула меня им по башке. И все бы ничего, не в первой. Но! На уроке труда Андрюха, в тихую, притырил в мастерских молоток. Притырил и спрятал в свой портфельчик. А, может, это был и не Андрюшкин портфель? Точно не знаю. Но молоток в портфеле был. Точно! Вот этот самый молоток в портфельчике и пришёлся в пылу общения мне по затылку. Спасибо Андрюха! За скромность! Мог притырить и кувалду. Тогда бы мне стопроцентная хана была.
Сдается, Ленка ко мне тоже неравнодушна. Приложилась портфельчиком по макушке со всей душой — сколько было сил. Или мне показалось? Расспросить я не успел — потерял сознание. Очнулся — весь в крови. Пощупал. Череп вроде целый. Впуклостей нет, одни выпуклости. Без дырок, значит. Без проломов. На макушке шишака больше головы! Ленка вся в слезах и в пунцовых пятнах — с перепугу. Не мудрено. Чудом не убила. Еще чуть больше страсти — и все! Копец! Точно я ей нравлюсь! Классно отоварила! Мозги у меня теперь слегка набекрень. Врачиха со «скорой» говорит — до свадьбы заживет. А я и не спешу, до свадьбы то мне — о-го-го!
В больницу меня не взяли, швы наложили и забинтовали. Прямо шлем из бинтов навертели. Похоже, мозги не сильно сотряслись. Толстые у меня на затылке кости, если даже под молотком не проломились. Вот я и говорю — слегка! Не совсем чтобы очень, но чувствительно. Голова перемотана, как у Щорса. Как в той песне:
«Кто под красным знаменем, раненый идет?
Голова повязана, кровь на рукаве», —
это я под красным знаменем, раненый идет, это про меня. Точно! Если где увидите такого, не сомневайтесь — это я.
Одно обидно, по улице особо не погоняешь. Минус, и большой. С другой стороны — в школе разбор полетов проведут без моего участия. Присутствовать–то я не смогу, по причине состояния «полного не стояния» — постельный режим. Плюс, и не малый. И Ленка чувствует себя виноватой — от нее пострадал. Это просто класс! Еще плюс. Два к одному — в мою пользу.
У меня госпиталь прямо на дому. Сам себе больной, сам себе врач. Никто из родственников не знает, что я раненый. Родственников у меня в Находке — всего ничего, мамин брат Витя, его жена Аля, да сын их пятилетний, Олежка Я уж не стал информировать. А то себе дороже обойдется. Так, глядишь, и прокатит, пока все по больницам. Витя узнает, ох и нагорит мне. По первое число! Мы с ним корефаны, обидится, что я не сообщил. Лежу себе против телика, лечусь бутербродами с колбасой. Телик, это телевизор, чтобы вам понятно было. Меня после ранения «на жор пробило». Жую целый день, все подряд. Для восстановления раненых мозгов строительный материал, видимо, требуется. Вот и восполняю отсутствие мозгов колбасой. Холодильник уже почти дочиста вымел.
Беспокоиться, правда, пока особенно не о чем — папа из портмонета выделил, когда Витя меня к нему в больницу на свидание возил. Хватит и на продукты и на развлечения. Денек поваляюсь под телик и бутерброды, а завтра на улицу. Сгоняю в сопки или на море, пока в школу можно не ходить. Сентябрь на дворе. Тепло, даже купаться можно. Лафа! Гулять, так гулять!
Лежу на кровати. Я хоть и оптимист, но голова-то болит. Между ушами постукивает палочками, вселившийся туда пионерский барабанщик. Медленно, будто нехотя, он выбивает барабанную дробь: «Бам-бам, ба-ба-бам, ба-ба-ба-ба, ба-бам!!!». Потом ритм убыстряется, я беру свою голову в ладони, и становится легче — барабанщик возвращает ритм в спокойное русло и он вновь, медленно пульсируя, течет по моим раненым мозгам. Блин! Как на пионерском сборе. Я — под красным знаменем. Барабанщик, намертво засевший в голове. Не хватает только горниста с надутыми щеками, для полного комплекта. Барабанная дробь в голове постепенно перетекает в бойкую мелодию:
«…Я теперь вспоминаю как прежде,
пионерии первый отряд,
снова вижу рабочую Пресню
И знакомые лица ребят…»,
— Потом, в голове что-то щелкает и вступает новый мотив:
«…И Ленин всегда молодой
и юный Октябрь впереди…!».
Пионерский галстук висит на спинке кровати, в ногах. На алом шелковом треугольнике видны бурые пятна. Кровь. Моя кровь, конечно, чья же ещё? Из глубин травмированного затылка вылезают, красные, как дождевые червяки, строки:
«…Как повяжешь галстук, береги его,
он ведь с нашим знаменем цвета одного.
А под этим знаменем в бой идут бойцы
— За победу борются братья и отцы!».
Как мы с Ленкой! Вот и я оросил свой пионерский галстук красной кровью. Надо будет попросить маму купить новый. А этот на память оставлю, с кровью.
В голове звенит Ленкин голос:
Пионеры! К борьбе за дело Коммунистической партии, будьте готовы!
Всегда готовы!
Ленка у нас председатель совета отряда пионеров. Буду внукам рассказывать, как я проливал кровь в борьбе за дело Коммунистической партии.
От Ленки мне досталось больше, чем я предполагал. В черепной коробке кавардак! Перед тем, как Ленка драбалызнула меня по кумполу молотком, замаскированным под портфель, я был на продлёнке и на занятиях пионерского хора. Готовились к городскому смотру художественной самодеятельности. Видимо от удара у меня в извилинах заклинило весь пионерский хоровой репертуар, вместе с патриотическими речёвками промеж песен. Голос и слух у меня — абсолютные. В смысле, абсолютно отсутствуют. Но всё равно меня гоняют на занятия хора. Для массовости. Ставят в задний ряд. Вот уж я отвожу там душу — пою, как бог на душу положит. Все равно меня за хором не слышно. Ленка Пыханова поет первым голосом, Наташка вторым, а я самым последним, сто двадцать шестым, и то из заднего ряда. Тьфу! Лезет всячина, всякая в голову.
Со слухом у меня вышла такая история. Во втором классе повела меня мама в музыкальную школу на прослушивание. Очень уж маме хотелось, чтобы я стал музыкантом, или, по меньшей мере, научился играть на каком-нибудь музыкальном инструменте для себя. Ну и для неё, конечно. Когда-то в гарнизонные времена папа уже приобретал мне аккордеон. И надо сказать аккордеон был классный.
Во-первых, он был небольшой, почти игрушечный. Почти, да не так, на самом деле он был самый всамделишный, только небольшого размера. Во-вторых, прибыл он из Германии, из самого Берлина, в качестве трофея. Достался нашей доблестной Красной Армии при штурме Берлинской филармонии. Я так думаю, а может папа, что-то говорил, я уже и не помню. Папе аккордеон достался за пару бутылок водки, поскольку валялся этот аккордеон у хозяина в кладовке аж с 1945 года. Хозяин трофей взять-то взял, а на кой и сам не знает, в семействе этой гармоникой никто не владеет. Первое время поставили на видное место. Красивый, глаз не отвести — весь в перламутре, надписи готическим шрифтом, кнопочки из слоновой кости. Не аккордеон — экспонат музейный! А потом пыль надоело вытирать, они его в кладовку и оттаранили. Учеба на аккордеоне у меня не покатила — папа с мамой хотели, чтобы я научился на нем играть, а мне — нож острый. Не знаю, куда его дели, скорее всего, разменяли в обратную сторону. Исчез аккордеон как-то незаметно — был, и не стало.
Понятно, что перед тем, как идти прослушиваться в музыкальную школу, родители приняли волевое решение — купили пианино. Почему пианино я не знаю, потому, как мнения моего никто не спрашивал. Ну, а мне-то что? Купили и купили. Вот, говорят, Жека, будешь теперь фортепиано осваивать. Фортепиано, так фортепиано — я парень покладистый, мне хоть что купи, я на всё согласный. Осваивать, так осваивать. Пианино приобрели красивое — черного цвета, покрыто лаком. Блеск! «Приморье» называется. Ну, это понятно — в Приморье живем, всё называем «Приморье».
Повели в музыкальную школу, преподаватель усадил меня за рояль и давай по нему косточками пальцев стучать. Постучит-постучит, и говорит:
«Ну-ка Жека, повтори».
Я повторяю, стучу от души, сколько сил есть. Преподаватель снова — тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук-тук, тук-ту-тук:
«Жека, повтори».
Я стараюсь, кулаком: тук-тук-тук-ту-тук-ту-тук. Стукали, стукали, потом музыкант вздохнул тяжело так и говорит маме:
«С прискорбием могу констатировать — слух у вашего ребёнка абсолютно отсутствует, он не сможет играть даже на барабане».
И пошли мы, несолоно хлебавши. Во, проблема! Пианино-то куплено уже! Преподаватель сочувственно нас проводил, посоветовал не расстраиваться, живут же люди и без ног, без рук, слепые, и без мозгов, а отсутствие музыкального слуха не повод для расстройства.
Он просто не знает мою маму. Сказано осваивать фортепиано, значит, будем осваивать. И нашла мне мама другого преподавателя музыки — корейца лет сорока, а может и семидесяти. Я по их лицам что-то не могу понять, сколько им лет, двадцать или сто двадцать. Звали корейца так замысловато, что я до сей поры не могу произнести.
Занимался он со мной три раза в неделю. Поскольку учился я в первую смену, преподаватель появлялся после обеденного перерыва, часа в три. Я думаю, что в день, когда у него были занятия со мной, кореец специально не обедал. Да нет, все просто. Дома кроме меня никого, мама на работе, папа на работе, бабуля в Сибири. Усаживает он меня за пианино, показывает, как играть гаммы, переставлял мои пальцы, как положено, потом отдаёт команду:
«Ну, Жека, давай, а я послушаю, что тут у тебя получается»,
— и уходит на кухню. До-ре-ми-фа-соль-ля-си-си-ля-соль-ми… нет — фа-ми-ре-до! Я наяриваю эти самые гаммы, прыгаю большими пальцами за мизинцы, а сам слушаю. Это у меня музыкального слуха абсолютно нет, а с обычным слухом всё очень даже в порядке. Жарю гаммы и слушаю, жарю и слушаю. И слышу, все слышу: хлоп — открывается холодильник, хрум — трещит переламываемая «краковская» колбаса, стук чашки, бряканье столового ножа, бульканье чайника. Всё так спокойно, обстоятельно. Чва-чва-чва. Обедает. А мне что, жаль колбасы что ли? На здоровье, лишь бы голову не забивал своей музыкой. До-ре-ми-фа-соль-ля … Гаммы мы мучаем уже две недели. После обеда маэстро, ковыряя пальцем в зубах, заходит из кухни ко мне:
— «Ну, что ж, терпимо, терпимо. К следующему уроку разучиваем пьесу «Жили у
бабуси два весёлых гуся».
Какая там пьеса, при таком дефиците времени как у меня? Если я буду разучивать «Жили у бабуси, два весёлых гуся», то кто за меня будет гонять в футбол во дворе, шнырять по окрестным сопкам и бухтам, ловить крабов, нырять за мидиями, забрасывать камнями гадюк и рвать морскую капусту для Сашки Маркелова? Сашка Маркелов мой друг, крещёный кореец. Его мама просит, чтобы мы, когда купаемся, рвали морскую капусту — ламинарию, на салат. Понятно, что музыкальные дела застряли и дальше двигались со скрипом. Тем не менее, мы три раза в неделю встречались с маэстро. Каждый раз он плотно обедал и в очередной раз показывал, как пальчиками перебирать на клавишах «Бабусю, с гусями». Длилось это два месяца, пока из Сибири не появилась бабуля. Посмотрела она на наши занятия раз, да два. После второго пошла, проводить корейца к выходу, ну и поговорила с ним у дверей по-мужски. Нет, бить его она не стала, но больше маэстро в нашем доме не появлялся. Маме бабуля сказала:
— «Мало того, что ему за каждое занятие по пяти рублей плати, так он еще всю колбасу в доме «на нет перевёл». Они с Жекой «Жили у бабуси, два весёлых гуся» два месяца никак не выучатся играть, а ну как за Бетховена возьмутся? Колбасы не напасешься!».
«Жили у бабуси…» я таки добил — доучил. Самостоятельно, правда, по бабулиному совету. Из принципа.
На продлёнку я хожу за компанию с Витьком Драгуца. Двоек у меня нет, и троек тоже, но поскольку дома никого нет и чего мне там делать. Остаюсь делать уроки в группе продлённых занятий. Это дополнительные занятия после уроков, для ребят у которых проблемы с учёбой. Все-таки здесь повеселей, чем дома. Честно говоря, бестолковое занятие. Как тут можно что-то выучить? Одно бесконечное балдение. Все теребят друг друга, подкладывают кнопки на парты, макают в «непроливашки» кончики девчоночьих косичек. «Непроливашки» — это чернильницы такие. Предполагается, что чернила из них не проливаются. Это только предполагается, на самом деле их надо «проливашками» называть. Я уроки делаю быстро, ухожу в конец класса и делаю. А математику в двух экземплярах — один в тетради, другой на листочке — для переписывания. Чтобы тетрадь не мусолили. А вот если к литературе стихи учить, то вилы — стихи здесь выучить не возможно.
Витька Драгуца живет недалеко от нас, мы с ним периодически делаем уроки вместе на продлёнке, а иногда у него, или у меня дома. Витёк живет с мамой и сестрёнкой лет пяти–шести. Папы у Витька нет, а мама работает уборщицей к какой-то конторе. Получает она сорок или пятьдесят рублей. Витёк учится плохо не оттого, что тупой. Просто у них в семье проблемы с питанием и проблемы эти оборачиваются плохой учёбой. Это моя мама так объясняет. Витька клёвый чувак, на него всегда можно положиться. Мы с ним на пару избороздили все окрестные сопки и бухты в радиусе пушечного выстрела. Ладно вам! Ну, приврал малость. Морские пушки они километров на тридцать стреляют.
Витек мечтает стать пионером-героем. Ну, чтобы война началась, Родина в опасности, а мы бы в партизаны ушли и, как в «Орлёнке»:
«Орлёнок, Орлёнок, взлети выше солнца
и степи с высот огляди…
У власти орлиной орлят миллионы,
И ими гордится страна».
Как Валя Котик или Володя Дубинин, с автоматом в одной руке и гранатой в другой, броситься в самую гущу врагов, и взорвать к чёртовой матери и врагов и себя. Вот тогда наши девчонки поплакали бы, что они нас раньше не очень ценили. Вы зря смеетесь, Витька, он такой. Случись война, он и себя и меня взорвет, чтобы врагов уничтожить. Точно! Вы не сомневайтесь! Это не шутки. Я же, не просто, ради красного словца говорю — Витёк малый отчаянный! Я с Витьком согласен — хорошо быть пионером-героем. Вот только, себя мне что-то взрывать не хочется, да и Витька жалко. Если бы как-нибудь растопыриться так, чтобы и врагов надуть и самим-то целехонькими остаться, вот тогда всё было бы нормалёк.
Когда мы делаем уроки у нас дома, мама всегда старается накормить Витька плотнее. Жалеет она его. Витёк тоже в долгу не остаётся. Если мы делаем уроки у него дома, он всегда угощает меня «сухарницей». «Сухарница» классная штука — наламывают в тарелку сухари, наливают чуточку подсолнечного масла, крошат мелко репчатый лук. Соль и перец по вкусу. Заливают все это кипятком и перемешивают. Съесть всё надо, пока сухари не размокли капитально, до слякоти.
Нормально! Мне нравится. А если еще добавить сливочного масла, то просто блеск! Бабуля говорит, что они такую «сухарницу» в войну ели, правда, без подсолнечного масла — на кипяточке. Теперь она по моей просьбе мастырит иногда такое блюдо. А! Во! Можно еще зелёный лук подкрошить. Это Вам не ананасы в Сингапуре трескать! Как говорит Витя Строков: «Виват руссо совьетико!». Только русские из сухарей могут придумать такое шикарное блюдо. Хотя, Драгуце «сухарница», верно, шикарной не кажется. Это мне она в охотку — только хруст за ушами стоит!
Я вздрагиваю на своей кровати — действительно хрустит. Не за ушами же? Да, нет. Между ушей. Это барабанщик в моей раненой голове. Нет, не барабанщик. Хруст? Хруст вовсе и не хруст, а царапанье. Блин! Тим домой просится со своей бригадой — скребется в дверь. Совсем я про него забыл с этим ранением. Мне запретили пускать Тима домой. Почему — почему! Провинились мы с ним.
Года два назад мы всем классом ездили на пикник, на море. Зоя Романовна нас повезла, наша классная руководительница. Она такая интересная училка! Не простая! Я раньше не знал, а в прошлом году был её юбилей — 25 лет преподавательской работы. Зоя Романовна Долгова. Она была семнадцатилетней девушкой в 1941 году, когда началась война. Зоя Романовна попала в партизанскую зону, где-то в лесах Белоруссии и стала в лесной школе учить детей. Фашисты пытались разгромить зону, но партизаны переходили из одного района в другой. А с ними и школа. Так Зоя Романовна и учила детей — с автоматом за спиной. У неё даже боевой орден есть! Во как! Мировая училка! Когда мы всё узнали, так у нас просто ступор был. Мы ею все гордимся. Теперь вот нас учит. И на пикники возит.
На пикники мы ездим всем классом, каждый год, весною и осенью. В разные места — когда на море, когда в сопки, один раз даже в Преображение ходили на УАМРовском среднем траулере морозильщике. Они наши шефы и порой балуют. На пикнике мы ловим рыбу, крабов, учимся костёр разжигать с одной спички ну и всякие другие премудрости. Если вода тёплая — купаемся, ныряем за морскими ежами, звездами, ракушками, камешками. Развлекаемся, как можем. Потом в ведре варим крабов, девчонки накрывают стол — режут помидоры, колбасу, которые мы из дома припасли. Всем весело. Иногда Зоя Романовна берет в помощь своего мужа. Они с ним вместе в партизанах были. Он классный рассказчик, просто заслушаешься. Время проходит здорово.
К чему это я? А, вот! На таком пикнике, два года назад я и нашел Тима. Он тогда еще не был Тимом, а был просто маленьким щенком в черно-белых пятнах. Мы были в сопках, у горной речушки. Я взял с собой удочку и ловил форель. Форели, судя по всему, было не до рыбалки — не желала ловиться. На таких речушках глубина от силы по колено. Вода холодная. На одном месте стоять не получается — надо забросить крючок и идти следом за поплавком, уносимым течением. За одним из мысков, на изгибе русла я и нашел Тима. Кто-то бросил его в воду, или сам он свалился, так и осталось неизвестно. Утонуть он не успел — прибило к берегу. Выбраться сам не мог, вода то холоднющая. Да, что там холоднющая — вода просто ледяная. Та и бултыхался у берега в воде. Слабо уже бултыхался. Замерз.
Девчонки высушили будущего Тима полотенцами и чем-то накормили. Он был уже довольно крупный и с зубами. Я, что-то не знаю, щенки с зубами рождаются или без? Потом я до самого вечера таскал собачонка за пазухой. Бедняга постепенно отогрелся, так, что даже стал высовывать свою любопытную, лопоухую мордочку. И привез, я его домой, по праву спасителя, хотя желающих забрать его было много. Мама не смогла устоять перед этим симпатягой. Для начала она пару часов продержала его в тазике с горячей водой. Он все безуспешно пытался выбраться. Потом растерла и уложила мне его ко мне под бок, когда я укладывался спать. Так с тех пор и повелось. Тим остался жить у нас. Перед сном мы вместе мыли ноги и укладывались в одну кровать. Валетом. Я головой в одну сторону, Тим у меня в ногах, в другую.
Все было просто отлично. С утра я уходил в школу, мама на работу. Папа ходил в моря. Тим оставался дома за хозяина. Потом я приходил из школы, собирал на совок отходы Тимовой жизнедеятельности и отмывал помеченную им территорию. Мы забирались в холодильник, делили по братски колбасу, если таковая там наблюдалась. Тим исчезал на какое-то время под диван, а потом появлялся за добавкой. На первое Тим предпочитал копчёную «краковскую» колбасу, а на добавку, уж, что дадут. Причём, добавку он предпочитал съедать при мне. Непонятно как-то вёл себя. Вечером проявлялась с работы мама, кормила меня и Тима, а дальше каждый по своему расписанию.
Выяснилось всё, когда в гости к нам приехала бабуля. Уже на второй день после приезда бабуля обнаружила под диваном залежи засохшей «краковской» колбасы, запасённой Тимом про «чёрный день». И «чёрный день» наступил — Тим переехал на коврик к входным дверям, у коврика появился ящик с песком. Всем вышло облегчение — мне с отходами Тимовой жизнедеятельности, Тиму с транспортировкой его толстого пуза. Ничего странного, просто у него теперь нет поводов, иметь толстое брюхо. Бегать он стал гораздо резвей — диета она и в Африке диета. В доме прибавилось колбасы, а Тим прошёл у бабули полный курс обучения на звание служебно-розыскной собаки. Процесс тренинга я не наблюдал, поскольку уходил в школу. Зато результаты учебы были налицо — Тим стал ниже травы и тише воды. Геройский пограничник и ловец американских шпионов товарищ Карацупа, по сравнению с моей бабулей, просто отдыхает.
Спустя какое-то время, когда Тим подрос, его коврик и ящик переехали. Всё к той же входной двери, но с обратной стороны. У бабули не забалуешь. Как в ежовых рукавицах. Конечно, когда бабуля уезжает к себе в Сибирь, мы с Тимом переходим к привычному для нас образу жизни. До бабулиного возвращения. Стоит маме получить телеграмму: «Встречайте. Еду. Целую..», коврик, ящик и Тим снова переезжают в подъезд, к большому картофельному ларю. А провинились мы три месяца назад. Бабуля, как раз, гостила у нас. У Тима, похоже, завелись интересы на стороне. Он нагулял снова свои толстые окорока и стал куда-то путешествовать, пропадая на целый день, но к вечеру всегда появлялся на своём коврике, как штык.
Его и раньше пацаны на улице подкармливали — то кусок колбасы приволокут, то котлету. Надо отдать Тиму должное, от подарков он никогда не отказывается, особенно последнее время. Напузыривается так, что в боках раздулся дай-дай. Просто бочонок на ножках, не пёс, так и переваливается с бока на бок, как шлюпка на волнах. Момент истины наступил как-то утречком. Тим как обычно после подъёма поскрёбся и я, думая, что он требует завтрак, открыл дверь. В приоткрытую дверь втиснулась половинка Тима. Куда дались его бока? Раза в два уже стал. В зубах Тим держал малюсенького пятнистого щенка.
Глянув на меня, Тим процокал когтями под мою кровать и тут же, метнувшись назад, за двери, появился снова — с щенком в зубах. И опять — шмыг под кровать. И так шесть раз. Бабуля, глядя, как он снует от двери к кровати, сказала маме:
— «С прибавлением! Тамара, как же вы не догадались этой шельме под хвост
заглянуть?».
Ларчик открывался просто. Тим оказался и не Тимом вовсе, а Тимоней — особой женского пола. Сучкой, проще сказать. И нарожал нам целых шесть слепых собачат. Затащив, под кровать последнего щенка, Тим нырнул за дверь и вернулся с половиком в зубах. Не зря бабуля дрессировала Тима. Пришлось мне лезть под кровать расстилать половик и укладывать поудобнее новое пополнение нашей семьи.
Тим продолжает, скрестись в дверь, и я поднимаюсь с постели. Не дожидаясь, пока я открою дверь настежь, он втискивается в щель, а за ним и вся его команда — два трёхмесячных щенка. Остальных бабуля растолкала по знакомым. Эти наглые шерстяные собачьи морды знают, что я дома один, поэтому ведут себя по-хозяйски. Если дома мама, или бабуля, то они, поджав хвост, втихую, прокрадывается в приоткрытую мною дверь и скрывается под моей кроватью. И ведут себя тихо-тихо, пока я им не принесу что-нибудь поесть. Потом они «шёпотом» трескают все, что я принёс, и также просачиваются через приоткрываемую мною входную дверь в обратном направлении, на улицу. А тут, раздухарились! Башибузуки!
Башибузуками их прозвала бабуля. Бывает, что она их вычисляет и появляется в моей комнате с веником в руках. Вся гоп-компания, наплевав на приличия, с шумом и грохотом «делает ноги» в коридор и мечется там, в панике, пока я не обеспечу им пути отступления. Даже выскочив за дверь, они, как кони, топочут с пятого этажа до выхода из подъезда, не останавливаясь. Бабуля приводит их просто в панический ужас, хотя я не видел ни разу, чтобы она ударила кого-то из этих вертихвостов. В худшем случае помашет веником, пошумит и обругает. Зато меня они не боятся ни капельки. Хоть охрипни, подавая им команды — преданно смотрят в глаза и вертят хвостами. Пофигу им все мои старания.
Пора, однако, укладываться. Ночёвка с этими «слюнявыми собачьими мордами» в мои планы не входила. Но не гнать же их на улицу, поросят этих, грязнулистых. Придется устроить им помывку с хозяйственным мылом, в ванне под душем. Не облезут! Я купаю их по одному — со всеми разом не справится, впрочем, они не особенно и противятся. Вертятся в основном малыши. Не любят они баню. Сначала отдраиваю их по очереди, потом протираю своим банным полотенцем — штатное щенячье куда-то запропало. Вытираю насухо и отношу на свою кровать, под одеяло. Они у меня ученые, знают, раз уж их накупали — на пол ни-ни. Сидят спокойно. Очередь за Тимом. Он старый купальщик, терпеливо ждет, пока я его намыливаю — бабулину школу прошёл. Наконец все на месте. Я тушу свет и втискиваюсь под одеяло сам. Слева один псина, справа второй, Тим в ногах, между пяток. Бабушка не велела давать имена щенкам, она намерена пристроить их к каким-либо знакомым. Пусть новые хозяева сами дают им имена. Всё!
Рота, отбой!
Спать что-то не хочется. Шерстяные вертихвосты уже вовсю сопят, а у меня ни в одном глазу. Ладно, так вот про моего знакомого Резо. Давным-давно, когда я был совсем маленьким и не умел плавать, мы жили в гарнизоне. Мы тогда были морскими лётчиками, и Хрущёв ещё не выгнал, с треском, из Вооруженных Сил нас и сто тысяч других офицеров. Летом шестьдесят первого года папа взял нас с мамой в турне. В отпуск, по-русски, говоря. На самом деле это было самое настоящее турне, я хоть и маленький был, но всё помню и очень подробно. Ни до, ни после я в таком турне в жизни больше не был. Один маршрут чего стоит: Владивосток — Новосибирск — Москва — Рига — Москва — Воронеж — Харьков — Симферополь — Севастополь — Форос — Москва — Владивосток. Во! Как вам такая программа? Вот я и говорю — турне!
Любит Родина своих офицеров. Какие деньжищи нужны, чтобы прокатить обычного капитана по всей стране из конца в конец? И все за капитанскую зарплату. Любит Родина своих капитанов…
Любила. Раньше! Потом разлюбила.
Так вот! Прилетели мы из Москвы в Ригу, устроились в гостинице и пошли в ресторан. Это я к Резо подвожу. Ресторан самый, что ни на есть, Рижский, на первом этаже гостиницы. Официанты все в смокингах, с бабочками — так и струятся между столиками. И разговаривают все не на русском, а на латышском языке. Ни фига не понятно. Честное слово! И музыку оркестр играет не нашу, не такую к которой я привык. Папа естественно по последней военно-морской моде — китель, брюки от бедра, желтый парадный ремень, кортик на поясе, фуражка слева подмышкой. Сидим. Да нет, фуражку папа положил. Официанты струятся мимо. К нам не подходят.
За соседним столиком ужинает красивый молодой мужчина грузинской внешности. Такой кавказский орёл. Князь грузинский! Да, что там грузинский князь, самый настоящий граф Монтекристо. Официанты кружатся коршунами вокруг этого орла. Одни несут какие-то блюда, расставляют их на столе, открывают бутылки с вином, другие принимают у мужчины деньги. Пожилому, склонившемуся в поклоне к «орлиной» голове, мужчина сует в руку купюру и тихо что-то говорит. Официант кивает головой и, гордо выпятив грудь, шествует к оркестру, играющему какой-то медленный танец. Мама говорит, что это метрдотель. На гуся он больше похож. Купюра переходит к саксофонисту и следующим номером звучит народная грузинская песня, «Сулико» называется. Не слышали? Любимая песня моей бабули, она вместо колыбельной на ночь часто её пела. Грустная такая:
«Я могилу милой искал,
но найти её нелегко,
долго я томился и страдал,
где же ты, моя Сулико?…»
Её еще Сталин любил. Песню, не бабушку! Мне тоже «Сулико» нравится. Я очень люблю грузинские песни, особенно, когда мужчины хором поют.
Папе ждать надоедает, и он подходит к одному из официантов. Поговорить. Лицо у папы такое, как будто он полку команды отдаёт. Договорились. Нам приносят какие-то блюда, и мы ужинаем. Мама с папой о чем–то тихо разговаривают. Я жую и во все глаза наблюдаю за тем, что происходит за соседним столом. Мама, кивая головой на соседний столик, говорит папе:
«Сань, посмотри, они его догола разденут!».
Графа Мнтекристо, действительно «раздевают» — деньги текут шелестящей рекой. «Сулико» сменяется какой-то импортной песней. В руках князя появляется пачка денег. Метрдотель важно дефилирует к оркестру и звучит «Лезгинка». Официанты уносят одни нетронутые блюда и приносят другие. Чуть погодя, эти тоже уносят, заменяя их новыми. За графским столом жизнь бьёт ключом. Папа какое-то время смотрит на соседа и машет рукой:
«Красиво жить не запретишь!».
Оркестр по второму кругу играет «Сулико», «Кабардинку», потом что-то ещё кавказское, белобрысая певица пытается петь на грузинском языке. Граф под «Лезгинку» выделывает ногам натуральные фокусы, прямо факир, другой на его месте уже ноги вывихнул бы, а этому всё нипочем — салфеткой только взмахивает. Асса! Танцует и смотрит на нас. Сдается мне, это он перед мамой так выкаблучивает. Мужчина часто поворачивается и смотрит в нашу сторону. Мы с мамой сидим лицом к Монтекристо, а папа спиной, поэтому он не видит, что там происходит. Пока он танцует, официант подносит на наш стол бутылку коньяка и большую вазу с фруктами и, склонившись к папе, кивает на танцора — от него, дескать. Другой официант убегает с очередной купюрой и появляется в зале с последними аккордами «Лезгинки», с огромным букетом темно-бардовых роз. Кавказец принимает букет из его рук и, пошатываясь от выпитого вина, направляется к нашему столику. Он держится едва-едва, на ниточке. Устал, уморился, бедный. Отрежь ниточку и упадёт. Шатается, но красиво. Благородно шатается. Останавливается напротив мамы и гортанно так, но четко, без акцента говорит:
— «Гомарджоба, дорогие! Здравствуйте! Вы позволите? Меня зовут Резо! Девушка, как Вас зовут?».
— «Тамара», —
мама улыбается, понимая, что начинается веселье.
— «Тамар! Нашу царицу так зовут!»,
— Резо опускается перед мамой на оба колена, протягивая букет:
— «Тамар! Я тебя люблю! Выходи за меня замуж!».
Папе не до смеха. А маме хоть бы что, ни тени смущения, она смеется:
— «Я уже замужем! Знакомьтесь, Резо, это мой муж Саша, а это сын — Жека».
Резо, не поднимаясь с колен, продолжает:
— «Возьми эти розы, Тамар! Это от всего сердца! Знаешь, у меня большой дом в Тбилиси, там места всем хватит! Мы всех с собой возьмем, и Сашу, и Жеку! Соглашайся! Я тебя на руках носить буду! Ты, знаешь, сколько у меня денег? Я тут всех купить могу! Официант!…».
Мама, улыбаясь, берет у Резо букет. Резо лезет во внутренний карман пиджака и достаёт ещё пачку денег. Деньги из руки рассыпаются на пол. Все, и мама, и я, и папа собираем купюры в одну кучу. Папа берет у нас деньги, молча поднимает Резо с колен и, положив его левую руку себе на плечо, а своей правой рукой обняв за талию, уводит влюбленного поговорить по-мужски. Резо поворачивает голову и сурово смотрит на него, чуть отводя голову, будто резкость фокусирует. Они, обнявшись, подходят к соседнему столу, и папа забирает, оставленную Резо пачку денег на столе, и суёт все деньги ему во внутренний карман пиджака. Официанты пытаются что-то возражать, но папа снова делает лицо, как перед полком и вопрос решается в нашу пользу.
На следующее утро Резо появляется в нашем номере с новыми розами и извинениями. Как он узнал, в каком мы номере? А он ничего так, мужик. Говорит по-русски почти без акцента. Постоянно рассказывает веселые истории и анекдоты. Все три дня в Риге Резо сопровождает нас везде и всюду, предварительно испросив разрешения у папы, а затем у мамы. От ресторанного ухарства не осталось и следа. На маму он смотрит влюбленными глазами. Папа это видит, но внешне недовольства не проявляет. Да и Резо повода не дает. Всё в рамках приличий. Поначалу Резо везде пытался платить за нас. Папа спокойно, но твёрдо его притормозил.
Мы едем в Юрмалу — Резо с нами едет в Юрмалу. Мы едем в Палангу — Резо с нами едет в Палангу. Мы едем в Москву — Резо с нами едет в Москву. Мама Резо очень хорошо его воспитала — Резо ничего не делает просто так, он на всё спрашивает разрешение. С начала у папы, как у мужчины, потом у мамы, потом у меня. В Москве он опять всюду сопровождает нас. Вот мы и Резо на фоне Собора Василия Блаженного, мы и Резо на ВДНХ, мы и Резо на набережной Москва-реки, мы и Резо в Большом театре, мы и Резо в Малом театре. Я с Резо на руках, Резо со мной на руках, я и Резо у мавзолея. Когда мы собираемся ехать в Воронеж и далее по программе, Резо просит разрешения ехать с нами. Взрослые понимают ненормальность ситуации. Когда папа объясняет Резо, что так дальше нельзя, Резо грустно смотрит на нас и говорит:
— «Я сам всё понимаю, Саша. Вы на меня с Тамарой не обижайтесь, что я вот так за вами волочусь. Ничего поделать с собой не могу. Конечно, езжайте, я останусь в Москве. Всё нормально, мы же мужчины? А мужчины подлостей не делают. Я хоть и пьяный тогда в ресторане был, а что говорил — всё правда. Я всегда буду любить Тамар! Надумаете приехать в гости в Тбилиси, не стесняйтесь, я всегда буду вам рад.».
Вот такая странная история вышла с Резо. Еще бы чуть и выдали маму замуж, и жили бы в Тбилиси. Все! В большом доме. Больше мы никогда не видели Резо, но запомнили его на всю жизнь, и мама, и папа, и я. Чего я его вдруг вспомнил? Это, наверное, потому, что мама с папой в последнее время не ладят. Я тихонько переворачиваюсь на правый бок, чтобы не придавить щенят и…
Утром я просыпаюсь оттого, что две мохнатые морды мокрыми тёплыми пуговками носов и шершавыми язычками прогуливаются по моему носу и щекам. Проголодались. Вот собаки! Поспать не дадут! В ногах спокойно сидит Тим и понимающе смотрит на меня. Уж он то знает, какой я соня. Надо подниматься. Щупаю свою забинтованную голову. Барабанщик ещё спит, а то и вовсе дезертировал. Немного побаливает место удара, но это пустяки — для гуляний не помеха. Гулять — не учиться.
Звонок в дверь. Всё, хана моей свободе — мама из больницы выписалась, других вариантов быть не может. Поднимаюсь с кровати. Собачья стая горохом ссыпается с постели и устремляется к двери. Вот тебе и погулял. Мама теперь загонит меня в постель дня на три точно. Придётся потолок глазами протирать — не идти же в школу.
За дверью Витя. Пока я тут дрых, со слюнявыми корефанами, он успел побывать в больнице, и у мамы, и у папы. Рассказываю ему историю своего ранения. Витя большой спец по оперативной медицине — в детстве столько шишек получал, что сделался просто экспертом. Он же в сибирской деревне вырос. А они там деревня на деревню колами бьются, почем зря. Витя снимает повязку с моей головы, обследует и ставит диагноз — фигня, до свадьбы заживет. Мажет йодом шишку и выбрасывает бинт в мусорное ведро. Нечего, дескать, из себя тяжелобольного строить. Без повязки рана подсохнет, и всё будет нормалёк.
Собачья братия сидит против нас в рядок. В глазах так и блестит надежда. Да, что там надежда, уверенность — вот сейчас мне башку отремонтируют и тут же, бросив всё, займутся их кормёжкой. Они знают, что Витя никогда их не обидит и всегда найдёт каждому по кусочку колбасы. Постельный режим отменяется! Витя производит ревизию в холодильнике и выносит подарки собачьей компании в подъезд — за дверь квартиры. Братия мигом выметается из квартиры следом за колбасой. Это, чтобы промеж ног не путались. Мы вместе с Витей завтракаем. Собственно завтракаю я, а Витя откупоривает бутылочку пива. Бархатное, называется, в Хабаровске его делают.
Витя отдыхает. Он только из рейса и заняться ему особенно нечем. Его жена Аля на работе, а сын Олежка, мой двоюродный брат, в детском саду — ему в школу только в следующем году. Мама с папой в больнице. Все пристроены к делу. Самое время заняться моей персоной. В школу Витя уже заходил, это ему там сказали, что я получил производственную травму, посредством слесарного инструмента. Пьём мы чай с пивом, и строим планы. По первому пункту альтернативы нет. Вернее она есть, но весьма жестко ограничена. Для начала мы идем либо в овощной магазин, либо в дежурный магазин. Альтернатива состоит в том, что мы можем пойти сначала в овощной, а потом в дежурный, без либо.
Поход в овощной магазин означает, что Витя купит мне стакан томатного сока, а себе граммов двести Бургундского. Бургундское — это Витина шутка и означает, в зависимости от настроения, либо Ризлинг, либо Тырново, либо Солнцедар. Блин! Сколько альтернатив, а я сказал, что альтернативы нет. Дежурный магазин работает до двадцати двух часов и потому является, вместе с прилегающими кустами, штаб-квартирой местных бичей. А среди бичей у моего дяди просто море знакомых — с одними он служил в армии, с другими ходил в море на СРТМ «Нереида», с третьими на БМРТ «Барабинск», с четвертыми черт те на чем, черт те куда.
Мы с Витей на «бичевской тропе», как индейцы на «тропе войны» — бичуем, попросту говоря. Не совсем всерьез, а как бы, понарошку. Раз уж мы появимся у дежурного магазина, нам обязательно встретится кто-либо из перечисленных Витиных корешков. А тогда, уже ничего не поделаешь. Витя в отпуске и при деньгах, значит, он возьмёт для бывших корешков пару бутылок водки, что-нибудь закусить и мы пойдём лечить их от абстинентного синдрома. Не знаете, что такое абстинентный синдром? Странные вы ребята! У нас про это знают все!
Заезжие, залётные и прочие временные говорят, что «Находка — пыль, да водка!». Не верьте! Это неправда! Вернее, с точки зрения залётных, — правда, просто они не успевают рассмотреть ничего кроме водки, да пыли, как результата употребления водки. Так, вот, по порядку. «Бичевская тропа» происходит от слова бич. Бичи, это категория людей. Название произошло от английского выражения "beach sailor" — пляжный моряк, по-русски. Там моряки, ну, за Бугром, в промежутках между рейсами, дожидаясь вакансии на новом Шипе, валялись на пляже, ухаживали за английскими барышнями, пили пиво, посещали бары, устраивали дружеские кулачные потасовки и поножовщину, между собой. Все это длилось, пока beach sailor, не получал направление на новое судно и, тогда: прощай берег, привет волна, ветер надувай наши паруса! Эге-гей!
В Находке beach sailor начинает также. Ожидая направления на новый пароход, он посещает рестораны, угощает друзей, купает «девчонок» в шампанском. Пока есть деньги. Загуливается так, что пароход в очередной рейс уходит без него. Приходится ждать другой новый пароход. Финансы поют романсы, материальное положение не позволяет вести великосветский образ жизни и beach sailor встаёт на довольствие в магазин — водка, колбаса. Водка, колбаса, водка, водка, колбаса, водка. Водка. Водка. Водка…
Друзья попроще — из пребывающих в такой же, второй стадии, или перешедших в стадию номер три. Очередной новый пароход уходит в рейс без beach sailorа, благородное питие превращается в запой. Вeach sailor превращается в бича и переходит к дежурному магазину, где можно встретить старого кореша, вернувшегося из рейса, который не откажет старому товарищу в двухстах граммах для похмелья и закуске. Бичи два–три года, иной раз и пять лет, крутятся у дежурного магазина, а потом куда-то исчезают. Кому-то удается вынырнуть из этого омута и вернуться к нормальной жизни, кто-то переходит к стадиям четыре, пять и далее до кладбища. Так, что Бич, это промежуточная стадия между beach sailorом и гробом.
Через полчаса мы, в сопровождении тройки верных друзей-вертихвостов, направляемся к овощному магазину. Шерстяная троица терпеливо дожидается, пока я разминаюсь томатным соком, а Витя Бургундским. Планируемый маршрут — «овощной» — «дежурный» — «куда судьба занесет».
Мотивация у Вити сильная — «овощной», как разминка телу, «дежурный» — дань душе, «куда судьба занесет» — это уже для меня, для моего тела и моей души.
Витя, как я говорил уже, только из рейса, заработанные деньги просто жгут ему карманы. Большой Жека у «дежурного» наверняка знает, что Витя в городе, и ждет его. Большой Жека, он Большой, потому, что Маленький Жека — это я. Когда мы заходим к «дежурному», нас так именуют. Чтобы не запутаться. Большой Жека интересный малый, он был пилотом и летал во время войны на «аэрокобре», американском истрибителе. Их нам американцы во время войны по лендлизу поставляли. После войны ушёл в рыбаки, а года три назад «свалился в штопор» и забичевал. У него есть квартира, жена и сын, но, поскольку никак не выйти из штопора, домой он не появляется.
Витя и Большой Жека ходили вместе в море на СРТМ «Нереида», там и подружились. Витя не может вытащить Жеку из процесса бичевания. Этого не сможет никто, разве только сам Жека угомонится и решит завязать. Но Жека завязывать не собирается. Вскоре мы сидим за «дежурным» на лавочке, под кустами акации, в компании Больного Жеки, Бахрейна и еще пары страдальцев их бичёвской бригады. Большой Жек похмеляется принесенной Витей водкой через полотенце.
Похмеляться через полотенце — это процесс. Придуман этот способ для того, чтобы бич, страдающий жутким похмельем, не расплескал содержимое стакана. Руки Жеки от похмелья трясутся так, что стакан с водкой он не может поднести ко рту. Витя говорит, что, если Жека Большой попробует выпить без полотенца, он, либо водку расплескает, чего в этой компании не прощают, либо стаканом выбьет себе зубы.
Выполняется этот приём следующим манером: стакан ставится на пенёк и кто-либо из лиц, не страдающих похмельем, наливает водку в стакан. Жека Большой берет вафельное полотенце, являющееся обязательным атрибутом экипировки бичёвской компании, и
двумя руками накидывает себе на шею. Концы полотенца захватываются левой и правой рукой, причём, правая, зажимает полотенце мизинцем и безымянным пальцем, чтобы большой, указательный и средний были свободны, эти пальцы будут держать стакан. Какой-какой, граненый, которому в понедельник тристо лет исполняется. Как только полотенце захвачено обеими руками, правая тянет за полотенце, так, чтобы рука выпрямилась, левая рука оказывается у левого уха. Полотенце должно быть в натяг. В этот момент правая рука замкнута в локте и под действием усилия левой руки, передаваемого через полотенце, не трясется. Рука в относительно спокойном состоянии.
Вся эта конструкция подвигается кистью правой руки к стакану с водкой, и он захватывается тремя свободными пальцами. Левая рука начинает за полотенце подтягивать напряженную правую руку. Движение происходит почти без колебаний правой руки. Остается подставить рот под приближающийся стакан и, опростав его, сделать глоток. Минут через пять — десять после приёма целительной дозы руки Жеки Большого перестают трястись и он способен употреблять напитки без помощи полотенца. Витя передает Жеке пачку Беломорканала. Вся компания уже приняла по «соточке», Жека наделяет каждого папиросой и прячет пачку в карман. Мы с Витей через час-полтора
уйдём, а им тут «дежурить» до второго пришествия — без курева просто вилы. Бичи чередуют курево с закуской, иногда отбрасывая небольшие кусочки колбасы Тиму и его потомкам. Собачья компания усердно колотит хвостами по земле, чего не сделаешь за такую вкусную колбасу.
Закуриваем и переходим к разговорам. В смысле закуривают они, я то не курю. Из всей компании я знаю Жеку Большого и Бахрейна, остальные мне никогда не встречались. Или я им не встречался? Бахрейн бывший моторист, ранее ходил в море на больших, белых пассажирских лайнерах, потом перебрался в рыбаки, потом в beach sailorы, а затем в бичи. Бахрейном Лёху прозвали бичи, с лёгкой руки Жеки Большого, за то, что курит «больше целой». Непонятно? Это, когда у них туго с куревом, одну папиросу курят на двоих, или троих и курильщик должен следить, чтобы не выкурить лишнего и передать папиросу корешу своевременно. Как-то Лёха увлёкся разговорами и пару-ройку затяжек переборщил. Жека сделал ему замечание:
— «Ты, хрен из Бахрейна, имей совесть — выкурил уже «больше целой»!
Лёха принес коллегам извинения, передал чинарик Жеке и спросил:
— «А почему из Бахрейна-то?».
— «Почему-почему, хрен потому что!», —
ответствовал Жека.
Но Лёха не угомонился:
— «А почему хрен?».
Тогда Жека Большой дотянул чинарик, улыбнулся и тихо сказал:
— «Отчего? Почему? Для чего? Какая разница? Бахрейн ты, и есть Бахрейн. И быть тебе Бахрейном всю жизнь!».
Так и вышло. С тех пор Лёха превратился в Бахрейна и перестал быть Лёхой. Бахрейн не обижается:
— «Бахрейн, так Бахрейн, хоть Чомбой назови — только налей и дай закурить!».
Бахрейну всё пофигу, если бы меня Чомбой обозвали, я и то обиделся бы, да любой обидится. Чомбе, это такой африканский ставленник западных империалистов. Он сверг законное правительство Патриса Лумумбы в какой-то африканской стране, я уже не помню, узурпировал власть, а самого Патриса Лумумбу с соратниками поставил к стенке, в смысле расстрелял. Если вас кто обзовет Чомбой, имейте в виду — это страшное оскорбление, за это даже в ухо дать мало. За это я не знаю, что нужно сделать. У нас в районе есть один гад, все так и зовут его — Чомбе! Этот гад подлавливает пацанов где-нибудь в глухой подворотне и выворачивает им карманы — забирает копейки, которые мамы им дают на кино или мороженное. Меня Чомбе один раз тоже вытряхнул наизнанку — на целых девяносто копеек. Надо будет Бахрейну сказать, он его самого наизнанку вывернет. Самому мне с этим Чомбе не сладить, ему уже шестнадцать лет, а мне только одиннадцать. Если, только колом его стебануть из-за угла? Не, это не вариант. Чомбе один не ходит, с ним вечно ватага в три-четыре шкета.
Девяносто копеек это тебе не хухры-мухры — огромный капитал. Я целую неделю копил — хотел пластиковые ласты за рубль сорок купить. Накрылись мои ласты медным тазом и всё из-за Чомбе! Маска и трубка у меня есть, но чтобы достать со дна приличного гребешка или мидию, надо нырнуть на пять-шесть метров в глубину, а без ластов это как ногами надо бултыхать. Зато с ластами раз-два и ты на дне. У меня в авоське лежат и маска, и трубка. Мы после «дежурного» пойдем на море, а по пути и ласты купим. Витя так сказал, он финансирует.
Бичи похмеляются, а я грызу барбариски и слушаю их трёп. Витя заводит свежую байку из последнего рейса, про Нину Григорьевну. Нина Григорьевна, это повариха с тунцеловной плавбазы «Светлый луч» — Витиного парохода. Кок, если выражаться морским языком. Девушка она молодая, лет тридцати пяти и, что примечательно,
незамужняя. Витя говорит, что ТТД у неё — метр шестьдесят, на метр двадцать, на метр шестьдесят. ТТД, это по-морскому — Тактико-Технические Данные и означает что на уровне груди она в объёме сто шестьдесят сантиметров, в талии — сто двадцать сантиметров, а в бедрах — сто шестьдесят. Представляете? Ну, это понятно, не стюардессой же она работает. Перед возвращением из рейса Витин пароход зашел в порт
Майдзуру. Майдзуру один из городов-побратимов Находки. У нас вообще много городов-побратимов: Донг-Хэ, Майдзуру, Отару, Цуруга … да еще префектуры-побратимы Тояма, Осака, Тоттори и Симанэ. Тьфу, язык сломать можно, я даже толком и не помню какие еще, может, чего и перепутал. Неважно.
В городе-побратиме, отоварились, как следует, в припортовых магазинах и потом поехали на прием. Муниципалитет города решил пригласить всю команду на мероприятие, посвященное дружбе русского и японского народов. Нина Григорьевна, естественно, была среди приглашенных. Появилась она на приеме в своем лучшем вновь приобретенном вечернем платье. Кто-то выступил с дружественными речами, туда-сюда, перешли к столу: выпивка, танцы. К каждому из моряков приставили японскую девушку — гейшу.
Беседуют они, как могут, на руско-ангийско-японском. Все, в принципе,
владеют этой смесью на уровне купи-продай-выпить-закусить и так далее. Моряки танцуют с японскими гейшами. Гейши это такие специальные японские девушки, они получают хорошее образование, умеют петь, играть на национальных японских инструментах, читать стихи, в общем, делать всё, чтобы мужчинам с ними было интересно. Нину Григорьевну от имени муниципалитета развлекает разговорами маленький, худенький джапаниза в очках. Разговаривают они между собой неторопливо, она по-русски, он по-японски. Улыбаются. Бальное платье Нины Григорьевны, как говорит Витя, в стиле «а ля совьетик рюс» — с глухим воротом, грудь и руки закрыты. Япошка в процессе беседы задумчиво рассматривает ТТД Нины Григорьевны. Смотрел он, смотрел, на это дело, а потом возьми, да и двумя пальчиками пощупай Нину Григорьевну за грудь двенадцатого размера:
— «Поролон, мадам?».
Дескать, грудь у вас девушка из поролона? Видно, япошка раньше не бывал на приемах, где присутстввуют наши коки.
Поняв, о чем её спрашивают, Нина Григорьевна сначала немножко порозовела, но потом нашлась:
— «Ноу поролон! Айм нэйчер рашн гёл! Бэст нэйчер мит!».
Мол я девушка натуральная, никакого паралона, только натуральное мясо.
У джапаниза глаза больше очков стали:
— «Нэйчер мит? Итс импосибл!»
Дескать, это невозможно, чтобы натуральное мясо и такого размера. А Нина Григорьевна берет тогда японца за руку и кладет ее себе на бедро, а правой рукой обхватывает его за талию и плотно и сильно прижимает к себе, и мило улыбаясь, говорит:
— «Посибл! Всё посибл! Чудила! Итс рашн найчер мит, офф зэ риэл рашн вумэн! Андэстэнд ми?».
Ну, это понятно, на русско-японско-английском означает:
— «Возможно! Все возможно! Уважаемый япон-сан! Это натуральное русское мясо настоящей русской женщины! Понятно?».
Помполит, конечно тут как тут. Это помощник капитана по политической работе с экипажем. В его обязанности входит поддержание в наших моряках «высокого морального духа» и преданности делу КПСС, согласно Кодексу строителя Коммунизма. Для того он и существует, чтобы быть там, где джапанизы пытаются прощупать настроения наших советских моряков, и пресекать все поползновения японской и американской разведок и антисоветские провокации. Помпа цикает зубом на Нину Григорьевну, и через минуту она уже танцует с нашими моряками и веселит их рассказами о джапанизком чудиле, не поверившем, что такая грудь, как у неё может существовать в природе. Помполит объясняется с любознательным представителем муниципалитета и, разобравшись в сути вопроса, подтверждает, что действительно всё натурально и никакой синтетики:
— «Итс тру! Нина Григорьевна из нэйчер рашн гёл фром нэйчер мит. Ноу поролон. Шиз совьетик вумэн!».
На русский язык это переводится дословно так:
— «Нина Григорьевна, как и все наши советские коки, просто не может носить поролоновую накладную грудь, потому как:
а) ей это ни к чему, у неё и своей натуры достаточно,
б) но даже, если у кого своей натуры и не хватает, они никогда не сделают этого, просто потому, что они — СОВЕТСКИЕ ЖЕНЩИНЫ!».
После этого помполит, ласково улыбаясь японцу, раскланивается с ним и дефилирует к коку для проведения с ней, соответствующего политическому моменту, политико-воспитательного мероприятия. Не тут-то было! Джапаниза отходит от помполита с круглыми глазами и шепчется со своими коллегами, показывая глазами на кока Нину Григорьевну. В результате, муниципалитет в полном составе танцует Нину Григорьевну до конца банкета.
Витя заканчивает свою историю:
— «Так, что никакой синтетики! А насчет того, мясо там или не мясо — вопрос, конечно, интересный. Но!»,
— Витя многозначительно, восклицательным знаком, поднимает указательный палец:
— «Помпе это известно остоверно, на то он и Помпа!».
Бичёвская компания смеется, все знают Нину Григорьевну. Жека Большой, отсмеявшись,
говорит:
— «Да, Нина Григорьевна, она и есть Нина Григорьевна, ей палец в рот не клади — откусит!».
Кто-то из компании со смехом добавляет:
— «И не только палец… Ха-ха-ха!».
Витя неодобрительно смотрит на шутника и показывает ему глазами на меня. Бич смущенно прикрывает рот одной ладонью, другую кладет мне на плечо и говорит:
— «Извини, Жека, что-то я заболтался!».
Да, чего уж там, я не обижаюсь. На то они и моряки! Море-то оно ведь солёное, вот и байки, и шутки у них солёные. Я уже опытный слушатель — от пацанов, постарше, наслушался всякого. Ну, да мне-то что? Мне эти шутки на вкус не пробовать!
Интересные они все-таки, моряки. Вот сколько их я знаю, никогда и никто из них не хамит. Они могут, конечно, выругаться, по какому-либо поводу, но как бы забывшись. А вот, чтобы из них кто намеренно сквернословил, такого не было. Или может они при мне так? Не знаю. Мне кажется, они скорее в ухо дадут, чем будут переругиваться грязно, как на базаре. Я так думаю.
Жека Большой спрашивает Витю:
— «А Помпа-то кто был, не Мир-дверь-мяч случаем?»
— «Точно, он!», —
улыбается Витя. Компания снова хохочет, уже над Помпой. Я ничего не понимаю, отчего мир-дверь-мяч, для чего и какое отношение имеет к предыдущему рассказу. Наклоняюсь к Вите и спрашиваю шепотом:
— «Причем здесь мир-дверь-мяч?».
Витя снова улыбается:
— «Кличка, это, погоняло у Помпы! Прозвище такое — Мир-дверь-мяч!»
— «Ага, теперь понятно, что погоняло. Только почему погоняло такое странное — Мир-дверь-мяч?», —
не успокаиваюсь я.
— «Работа у него такая, да ты на английский язык переведи!»,
— бросает мне Витя через плечо, наливая из бутылки в протянутый Бахрейном стакан.
Я начинаю вспоминать: мир — peace , дверь — door, мяч — ball, и складываю вместе. Знакомое слово, особенно если в транскрипции написать, да и на слух звучит. Похоже,
Помпа чем-то заслужил такое прозвище, ну, значит сам и виноват. Поворачиваюсь к Вите и спрашиваю:
— «А почему Помпе прямо так и не сказать, вместо Мир-дверь-мяч?»
Витя смотрит на меня серьезно:
— «Нельзя, Жека, вылетишь сразу из заграничного плавания — визу прикроют. Загранпаспорт моряка отнимут и отправят ловить селедку поближе к Аляске, без захода в загранпорты. Поэтому и Мир-дверь-мяч — для конспирации».
Я понимаю, что Жека Большой и Бахрейн — ребята «хорошие, но конченые» , да и Витя понимает. Все капитаны знают за ними грешок — запойные они, и в море их уже никто не возьмёт. В море надо работать — брать рыбу. Пьянствовать в море некогда. Один из незнакомых мне бичей опрастывает стакан, медленно цедя водку через зубы. Собственно теперь-то мы знакомы. Витя нас познакомил — Валентином зовут бича. Длится это минут пять, но никто
Валентина не торопит. Все понимают — у каждого свой манер пития. Никто даже не разговаривает. Наконец стакан Валентина пустой, бич вытирает губы внешней стороной ладони и, отодвинув протянутый бутерброд с колбасой, прикладывает к носу рукав и шумно вдыхает. Потом, не отводя руки от носа, переворачивает другой рукой пустой стакан. Это особый форс — со стакана не падает ни капли. Сухой! Поставив стакан, Валентин берет бутерброд и философски произносит:
— «Не надо путать процесс пития с процессом поглощения пищи! Питие — это удовольствие, а поглощение пищи — необходимость!»,
— потом смотрит на меня и спрашивает:
— «Ну а ты, Жека, что же стесняешься? Накатил бы полтинничек!».
Все затихают и поворачиваются ко мне. Витя хмурится. Он знает эти «дежурные» проверки на «слабо», и они ему не нравятся. Я тоже знаком с такими подколками типа «Жека, закури», «Жека, накати», «Жека, а ты, как насчет девчонок». И я знаю, как на них отвечать.
— «Не!»,
— говорю я:
— «Я только коньяк! Камю! Или Драй Гордон’c джин!».
Это папа из рейса всегда привозит такие напитки, отсюда мои глубокие познания об элитных спиртных напитках. Однако знания мои ограничиваются названиями, качества этих напитков мне не знакомы. Тем не менее, фраза производит впечатление. Бичевская братия смеется — не купился Жека на слабо. Все, кроме Валентина, знают, что я не употребляю ничего кроме киселя, чая, содовой и томатного сока. Да, и Валентин предлагает не всерьез, это так, баловство — бичевская шутка. Разговор катится далее, а я, дожевав бутерброд с колбасой, засовываю в рот барбариску. У меня свои мысли. Я жду, когда мы с Витей сойдем с «бичевской тропы», зароем «топор пития» и, наконец, займемся делом.
Витя — моторист тунцеловного бота на тунцеловной плавбазе. Это такой огромный пароходище — не описать. Не бот, конечно, тунцелов. На нем помещаются целых шесть тунцеловных мотоботов, типа «кавасаки». Мотоботы тоже не маленькие, их поднимают на бот судовыми кранами. «Кавасаки» — потому, что тунцеловы для нас строят на японских судостроительных вервях. Сейчас построено всего три тунцелова, их зовут «лучами» — один во Владивостоке — «Зеленый луч», и два у нас в Находке. Витин тунцелов называется «Светлый луч», а другой… Вы ни за что не догадаетесь! Нет, конечно же, он называется не «Темный луч». Это было бы логично и слишком просто. Ну? Не догадались? Другой называется… «Ленинский луч». Я, как слышу его название «Ленинский луч», так мне прямо …
Представляю такую картину. Сидит Владимир Ильич Ленин в Спасской башне Кремля и беседует с ходоками о судьбах мирового пролетариата и крестьянства. Заходит Надежда Константиновна Крупская:
— «Владимир Ильич, дрова кончились, однако! Надо бы из сарая поднести».
— «Сей момент, Наденька!»,
— отвечает Владимир Ильич:
— «Сей момент! Вот, только с товарищами ходоками морковный чай без сахара допьем и дружно, все вместе принесем дровец!».
Допивают чай без сахара, одевает Владимир Ильич фуфаечку сарайную, кепочку свою знаменитую и спускается с ходоками в подвал Спасской башни — в дровяной сарайчик. В подвале темень — выколи глаз. Достает Владимир Ильич джапанский металлический фонарик на три батарейки, да товарищам ходокам, как засветит… промеж глаз.
Ха-ха-ха!
Это я так шучу! Знаю, что шутка дурацкая, но удержаться не могу! Ну, ладно-ладно! Когда я вырасту, пойду работать на тунцелов, буду «мочить» акул, стану серьезным и солидным, а сейчас и подурачиться можно, чего уж серьёзничать.
Так вот — да, как засветит товарищам ходокам свой Ленинский луч! Хотел бы я посмотреть на товарища, который для тунцеловной плавбазы придумал такое название
— «Ленинский луч». Я могу нафантазировать чего угодно, но до такого мне, пожалуй, не додуматься! Не иначе он из тех самых ходоков, которым Ленин фонарем засветил…
Витя на своем боте ловит тунца. Тунец, это такая плоская, огромная, хищная рыба, причем, обалденно вкусная. Ловят тунца в тропиках в Тихом и Индийском океанах. Тунец должен быть и в Атлантическом океане, но мне ничего об этом не известно — наши моряки не производят лов в Атлантическом океане. Думаю, что он все-таки там есть, иначе американским империалистам не с чем было бы делать бутерброды. Атлантика далеко, хотя и Индийский океан не рядом, да и Тихоокеанские тропики.
«Лучи» приходят в район лова — где-то за экватором, спускают мотоботы «Кавасаки» и начинается пахота. Боты разбегаются в разные стороны — ставить ярусы. Ярус это огромная рыболовная снасть — удочка в других масштабах. Сначала в воду сбрасываю буй, за него цепляют трос и начинают стравливать его с бота в воду. На тросе висят поводки из троса потоньше с огромными крючками, размером с гак автомобильного крана, потоньше, разве что. На крючки моряки насаживают наживку, или приманку –чаще всего это куски рыбы, выловленной предварительно тралом. Длина яруса может быть до пятисот метров, а крючки выдерживают полтонны веса. Каждые пятьдесят — сто метров к тросу крепятся буи, и так пока не вытравят весь трос. В конце крепят радиобуй, чтобы ярус по радиосигналу можно было найти в океане. Ярус повисает на буях, а бот уходит для постановки следующего.
Выставив несколько ярусов, моряки находят первый и начинают снимать с него улов тунца. Попадается не только тунец. На халяву пообедать не прочь вся рыбная братия. На крючках висят, и рыба молот, и марлин, и рыба-меч, и акулы разных мастей. Даже белые акулы — людоеды. Рыбалка на славу — хотел бы я так порыбачить. На борт берут только тунца. Каждую попавшую на крючок рыбу нужно все равно подтянуть к борту и снять с крючка, чтобы надеть на него свежую наживку. Попробуйте-ка снять с крючка белую пятиметровую акулу. Пока она жива, она этого не позволит. Она ведь дура — не знает, что ее хотят отпустить на все четыре стороны. Только сунься ей в пасть — отчекрыжит, по полной программе, все конечности и всё к чему эти конечности крепятся. Поэтому акул глушат кувалдой или топором, я уж точно не знаю, и, думаю, при этом не особенно заботятся об их здоровье.
Вода вокруг бота кипит — останками сброшенных с яруса акул пируют их собратья, которым посчастливилось не попасть на крючок. И избави бог поскользнуться на палубе или потерять равновесие от рывка вытягиваемой из воды рыбины. Стоит упасть за борт, и вас уже нет — порвут на клочки, будете путешествовать по океанским течениям в акульих желудках. Когда ярус поднят и освобожден от улова, на крючки нанизывают, свежую наживку, и устанавливают ярус по-новому. Выловленного тунца укладывают в трюм, и бот бежит к базе, чтобы сдать удов. Жара свыше сорока градусов, если не поспешить все протухнет в момент. «Луч» забирает улов и начинает его переработку — тунца режут, сортируют, морозят. А бот разворачивается и снова уходит к своим ярусам — брать тунца и мочить акул. Надо ловить рыбу, «бамбук курить» некогда. Сколько поймаешь, столько и заработаешь. Ловись рыбка большая и очень большая! «Бамбук курить» будем дома. В смысле моряки будут дома, а я «бамбук курю» каждый день — учиться, это не рыбу добывать. «Курить бамбук» означает — отдыхать, ничего не делать, можно еще сказать: балду гонять, вола е…. Ну, это уже подробности, и так все понятно.
Я уже задавал как-то Вите вопрос для чего он каждый раз, вернувшись из рейса, и перед уходом в моря приходит к «дежурному» и «накрывает поляну» для бичевской компании Жеки Большого. Я думаю таких, как Жека Большой, в бичевских компаниях ценят — полжизни в морях, знакомых и друзей выше крыши. Цепляешься в кильватер такому Жеке, или попросту говоря, садишься ему на хвост и — всегда сыт и пьян. Жеку Большого ценят за былую дружбу. Когда он не был бичем, он был хорошим другом и добрым товарищем.
С Жекой можно идти, и в моря, и в разведку, и биться на пару с врагами. Жека не убежит, не оставит твою спину неприкрытой, не предаст. Так было всегда, раньше. Теперь на Жеку Большого положиться трудно. С врагами биться он, конечно, будет по-прежнему насмерть, а вот в отношении остального, не знаю. Когда Витя работал на Барабинске, он уговорил капитана взять Жеку Большого в рейс. Все было нормально, пока в порту Жека не получил деньги. Получил и сорвался в штопор, пропав в Петропавловске Камчатском на трое суток. Загулял. Витя эти трое суток стоял свою вахту и вахту Жеки Большого. Витя нашел Большого в каком-то кабаке. Притащил его на пароход и не выпускал из каюты, пока не отошли от пирса. Капитану все же кто-то «стукнул», и в следующий рейс Жеку не взяли.
Бичевская тропа, она путанная, как лабиринт Минотавра — вход бесплатный, выход дорогого стоит — можно заблудиться и всю жизнь продежурить у «дежурного». Былой дружбы уже, конечно, нет, и никогда не будет, но Витя считает своим долгом два раза за отпуск появиться у Жеки и «проставиться».
— «Я не стану бедней, если «проставлюсь», и не стану богаче, если зажму эти
копейки»,
— грустно улыбается Витя:
— «Мы ведь дружили крепко — это Жека поймал меня за робу, когда я чуть не смайнался в шторм за борт. Сейнер нырнул в волну носом, черпанул на себя, по палубе пошёл пенный вал и сбил меня с ног. Если упадёшь за борт — шансов никаких. Если бы не Жека, то и не разговаривал бы я сейчас с тобой. Да, и как не налить человеку, когда у него «колосники горят», даже если он и никогда не спасал тебя от смерти? А если уж спасал! Вот смотри. Стоит у овощного магазина старушка, знает она, что я из рейса и при деньгах. Откуда? Да у меня это на лбу написано! Пенсия у старушки от силы тридцать рублей. Иначе она не стояла бы тут и не милостыню не просила. Ну, как я не дам ей её рубль? У меня совести не хватит отказать! Понял? Еще поймёшь! Вырастешь, старушек не обижай — без рубля не отпускай. Это мой тебе наказ. Врубился?».
Что уж тут не врубиться, глупый я что ли? Врубился!
Из каждого рейса Витя привозит мне подарки — то десяток носов от рыбы-меч, то иглы — носы рыбы марлин, раковины тропических морских моллюсков. Особенно мне нравятся кораллы. Часто тунца ловят в районе Большого барьерного рифа — огромный такой архипелаг из коралловых рифов. Большой барьерный риф тянется на две тысячи миль к северо-востоку от Австралии. Кораллы — черные, белые, зеленые, розовые, даже красные и веточки у них такие разнообразные и затейливые — просто загляденье. Такие разноцветные деревца — экибана, блин! И монеты. Каких только монет он мне не привозил для коллекции! У меня коллекция — просто зашибись! Три сотни монет — Сингапур, Вьетнам, Тайвань, Япония, Корея, Индия, Китай, арабские страны, африканские страны и другие какие-то у черта на куличках. С дырочками квадратными, дырочками круглыми, без дырочек, круглые, волнистые, ребристые.
Была коллекция! Но она уже тю-тю — я ее променял. Променял на водолазный нож. Водолазный нож офигенная штука. Классный ножище — лезвие толщиной в палец, ручка обрезиненная. Просто блеск! Вещь на всю жизнь! Только… Водолазный нож я тоже обменял, на зэковскую финку. Вот финка была отпадная — лезвие из нержавейки, отполировано до зеркала (смотреться можно), ручка наборная, из разноцветного плекса. Потом, правда, оказалось, что финка фуфельная — разломилась на две части, ручка — отдельно, лезвие — отдельно. И так я разозлился, что просто закинул эти обломки в кусты. Обменял коллекцию я в итоге на пустое место. Ну, да бог с ней, с коллекцией. Витя из последнего рейса привез горсточку монет. Где наша не пропадала — жуй мочало, начинай сначала. Соберу еще коллекцию.
У нас на окраине новые дома строят зэки. Сначала отгораживают участок земли забором, вешают колючую проволоку, ставят по углам вышки — на них часовые с автоматами. Потом туда завозят зэков и они начинают строительство обыкновенного жилого дома. Охрана там не очень бдительная, верно дома строят не самые страшные преступники — не убийцы и насильники, а такие, кто помельче и попроще. Так вот, пацанва часто ходит к этим микрозонам, бросает через забор чай и папиросы. Зэки тоже в долгу не остаются: иной раз перекинут самодельный мундштук или портсигар, а бывает и финку, или пику. Вот моя фуфельная финка, похоже, была оттуда.
Водка заканчивается. Все выпивают еще по двадцать граммов, на посошок и мы с Витей сходим с бичевской тропы. Все долги исполнены — свобода! Бичевская компания ложится в дрейф в ожидании очередного, бывшего корефана. Сейчас они еще в норме. Но к вечеру «будут готовы». «Быть готовым» — отрубиться, где-нибудь в кустах акации, до утреннего абстинентного синдрома, до трясучки в руках, ногах и зубах. До похмелья через полотенце! Ну, вы, понимаете! Прощаемся.
Витя шагает широко и быстро, я бегом едва поспеваю за ним. Он хоть и выпил немного, но планов не меняет — на очереди спортивный магазин и новые пластмассовые ласты за рубль сорок. А потом сопками к морю. Найдем небольшую, уютную бухточку, где нет народа и занырнём «по самые жабры», на полную катушку. Кайф!
До вечера мы валяемся на галечном пляже небольшой бухты, окруженной скалами. Спуститься сюда можно только в одном месте — по руслу, пробитому в скале ручьем. Можно конечно и по тропинкам, сбегающим вниз по обрыву, но они такие крутые, что с них можно запросто слететь и свернуть себе шею о валуны, лежащие внизу. Мы с Витей парни рисковые, но без нужды не рискуем, а если и рискуем, то очень осторожно, потому спускаемся по ручью. Кроме нас в бухте никого нет. Пляж неширокий — метров пять-десять от скоса скалы до воды. Когда ветер дует с востока и на пляж набегает прибойная волна, то пляжа там никакого и нет — одно сплошное месиво из воды, брызг, пены и гальки. В такую погоду избави бог оказаться внизу — разобьет волной на мелкие осколки.
Я щеголяю перед рыбами в новых пластмассовых ластах. Лупоглазые бычки выглядывают из-за валунов поросших водорослями, они просто обзавидовались моей экипировке. Новенькие ласты режут воду, как нож масло. Вода теплая, прозрачная, на поверхности нет даже ряби — просто рай. Мимо плывут длинные листы ламинарии, ласково касаясь тела, я высматриваю морских звезд и ежей. Особенно и высматривать их не надо. Вот они подо мной — ныряй и бери. Из глубины приближаются тени каких-то больших рыб. Они не меньше метра и близко не подходят, видимо я внушаю им некие опасения. Они мне опасений не внушают. Я знаю, что у наших берегов в Японском море водится только сельдевая акула. Она бывает не более полутора метров, ест только селедку и к берегу практически не подходит. Опасности никакой, разве что ненароком усядешься на морского ежа или на камбалу лупоглазую наступишь.
Выгребаю к берегу и выхожу из воды пятками вперед. Хорошие ласты мне купил Витя. Походная авоська полна морских ежей. Десятка два не меньше, да крупные. Витя перебирает улов и начинает колоть ежей ножом. Он выбирает из них икру ежовую, или ежиную. В каждом ежике икры с ноготь большого пальца, Витя складывает это добро на толстый кусок хлеба. Когда с ежами покончено, на хлебе икры достаточно, чтобы намазать кусок толстым слоем. Получается классный бутерброд из морепродуктов. Икру надо чуть присолить сверху. Бутерброд по-братски делится на двоих. Откупоривается бутылка ситро для меня и бутылка Бургундского для Вити и немного сухопутных продуктов. У нас маленький перекусон. Я никогда раньше не ел икру морского ежа, просто восхитительная штука. Доедаю бутерброд, запиваю ситро, и тянусь за ластами:
— «Сейчас еще десятка два притащу, на второй бутерброд».
Витя придерживает меня рукой:
— «Не надо больше, перебор будет — икра непростая, ты, Жека, никогда ее не ел.
Может закрепить, а карандаш мы не взяли».
— «Какой карандаш?»,-
обалдеваю я, пытаясь сообразить, что к чему. У меня все продумано, я никогда не беру на море лишнего. Тяжело по сопкам таскать большое количество скарба, по обрывам, да валунам. Иной раз приходится и поплавать со своей авоськой, если по берегу невозможно пройти. Ласты, маска, трубка, нож, соль, хлеб, вода — всё! Какой еще карандаш?
Витя улыбается:
— «Какой-какой! Шестигранный, предпочтительно красного цвета — запор от ежовой
икры проковыривать».
Шутник! Это он надо мной так подшучивает. Я не обижаюсь. Нельзя больше икры ну и ладно.
После полдника я снова в воде. Тим со своими гвардейцами носится по галечному пляжу и торчащим из воды валунам, то и дело сваливаясь в воду. У них свой пляжный кайф — то обнюхают засохшую морскую звезду, выброшенную прибоем, то грызут вялые листья ламинарии, лежащие у самой воды. Кормежка у них нынче подножная, что найдут, то и грызут. Смешные. Бросились по руслу ручья. Не иначе, в погоню за бурундуком, пришедшим на водопой, или за змеей. Нет, на змей они просто лают. Подходить-то страшно, не ужи какие — самые настоящие гадюки, да здоровущие. Я их тоже побаиваюсь. Сами гадюки не нападают и, если идешь по высокому папоротнику и стучишь перед собой прутом, дорогу уступают. А если без прута, наступишь, то держись! Я еще, слава богу, не наступал.
Это я с Витей сижу на одном месте в бухте, с пацанами мы, обычно, выходим к морю, купаемся, а потом идем вдоль уреза воды, пока не устанем. Потом купаемся, обедаем, отдыхаем и снова идем. Идем и идем. Если невозможно пройти у уреза, там, где скалы отвесно уходят в глубину, обходим, выбираясь на сопку. Если погода тихая и прибой не сильный, плывем вдоль берега до места, где можно выбраться на пляж. Ну, а если штормит… Есть такие места, где можно сесть и смотреть как огромная зеленая волна, набирая мощь, стеной прёт на тебя со страшной силой. Смотришь, как она накатывает, вся в пене, и становится жутко. Так жутко, что хочется удрать и спрятаться где-нибудь. Знаешь, что она распадётся метрах в пятнадцати от тебя на брызги и пену, а до тебя докатятся только её маленькие детишки-волнишки и все равно жутко. Я могу час так высидеть. Состояние жуткое и обворожительное. Хочется удрать, и никак не уйти. Сидишь и сидишь, и сидишь. Неповторимое состояние!
На мысе Пассека есть клиф! Иначе не назовешь. Клиф — это скала по-английски, но сказать, что это скала, или утес — просто ничего не сказать! Это самый настоящий клиф! На вершину ведет тропинка, в некоторых местах он такая узкая, что от страха приседаешь и просто ползёшь на карачках — и слева и справа обрыв. Высота метров сто, а может и все двести — врать не буду, не измерял. Выползаешь на вершину и с карачек не встать — у меня ни разу духу не хватило. Под вершиной обрыв с отрицательным уклоном — пустота. Ложишься на самый край, голова над пропастью и… летишь вместе со скалой. Аж кишки к горлу придавливает. Внизу скалы, валуны и пена прибоя. Жуть! Сверзишься вниз — места мокрого не останется. Знала бы моя мама, где я шляюсь, запёрла бы дома и никогда не выпускала на улицу. Острей ничего в жизни не чувствовал!
В одной из бухт, из воды прямо посередине торчит металлическая труба в два моих обхвата. Высота ее над водой метров десять, а в глубину и не знаю. Я пытался у трубы донырнуть до дна, но мне не удалось, я его даже не увидел. Кто и с какой целью вколотил эту трубищу посреди бухты неизвестно, зачем она вообще людям нужна? Я разумного объяснения найти её существованию не могу. Может это инопланетяне? Прилетали к нам и заколотили трубу, а может они и сейчас там, а через трубу у них вентиляция, чтоб не задохнуться. В соседней бухте под водой на глубине двадцати — тридцати метров лежит самая настоящая торпеда, хотя возможно это и морская донная мина. На такой глубине толком не рассмотреть, а по форме они очень похожи одна на другую.. А пещеры, а бункеры в сопках. Чего тут только нет, и все такое интересное. В общем, скажу я вам, здесь есть, где разгуляться — скучно не бывает.
Море выкидывает всякую всячину — тут тебе, и кухтыли, обвязанные мелкой сетью, и засохшие звезды и ежи, и диковинные бутылки с импортными надписями на наклейках. Я как-то нашел высохшего омара, небольшого, правда. Мне известно, что у наших берегов омары не водятся, но нашел ведь. Его верно течением из тропических морей принесло. Мне известно, что лиловых дельфинов не бывает, все они серые, а я видел лилового дельфина. Вот, хоть тресни! Видел и всё тут! Кому я должен верить, книжкам, или своим глазам? А с устрицами как было. Притащил я с моря обломки непонятных раковин, и пошел консультироваться к нашему биологу, преподавателю биологии в школе. Повертел он в руках мои ракушечные черепки и говорит:
— « Жека, ты, где их нашел? Похоже на устриц, но я, что-то не слышал об устрицах в
Японском море, ну, во всяком случае у наших берегов. Им условия особые нужны
— отмель, чтобы глубина от полуметра до полутора, и вода должна хорошо
прогреваться, и волнения, чтобы особого не было. Если найдешь живую устрицу,
обязательно принеси мне посмотреть».
Наплел я, что-то про место, где якобы нашел, а на самом деле, я совсем в другом месте шлялся, когда на эти черепки наткнулся. Похвалился Саньку Маркелову, смотри дескать, раковины от устриц нашёл. Сашок набычился на меня, ни фига говорит, у нас никаких устриц нет, это тебе не Париж. Ну, заспорили, я ему — причем Париж, в Париже устриц только едят, а ловят совсем в другом месте — в проливе Па де Кале. Не может такого быть, чтобы в каком-то, задрипанном Па де Кале водились устрицы, а у нас нет.
Не убедил я Санька. Ну, думаю, хрен с вами, я вам живую устрицу притащу и докажу, что у нас водятся устрицы. Пошел туда, где нашел обломки раковин, и давай рыскать по берегу в поисках места, как биолог описал — отмель, глубина, температура, отсутствие волнения. Нашел.
Небольшая отмель, размером со спортивный зал, глубина 50-60 сантиметров. И устриц там — ого-го! Ну, не меньше сотни. Взял я одну живую раковину, притаскиваю сначала Саньку, потом биологу — смотрите! Говорил я, что устрицы у нас есть! Санек мне:
— «А где отмель-то, сейчас мы их всех и повыдернем из воды и живьём с лимоном
зачифаним, как в книжках описывают».
У Сашка одно на уме. Дай ему волю — он весь Тихий океан зачифанит. Э, нет, думаю, чифанить мы их не будем — пусть живут. Я, когда по берегу путешествую, то всех выброшенных прибоем на берег ежей, звезд, трепангов, кукумарий и прочую морскую живность отправляю назад в море, пусть живут, чтобы еще на тысячу лет хватило таким, как я, пацанам, бродить здесь и получать удовольствие.
Ныряю и медленно, как лягушка, в своих ластах плаваю между валунами. Здесь еще не глубоко, метр-полтора, а дальше дно круто уходит в синюю темень. Когда смотришь в глубину, становится немного жутковато. Я знаю, что боятся здесь некого, но все равно притрухиваешь — а вдруг спрут схватит и утащит к себе в логово. Ничего, у меня ведь ножик с собой, не водолазный, правда, а простой кухонный. Спруту мой ножик как булавка, но с ним мне уютнее. Водолазный-то я пролопушил, сейчас бы классно было — в ластах и с водолазным ножом. Здорово! Все в школе грызут гранит науки, а я тут на пляже «курю бамбук». О своей раненой голове уже и не вспоминаю. Пока я тут полощусь, её так промыло соленой морской водой, что все боли, как рукой сняло. Шишка уменьшилась втрое.
Морская вода целебная, от неё даже пахнет йодом. В ламинарии очень большое содержание йода, вода омывает растения, и те отдают её йод. В прошлом году я порезал себе ногу расколотой галькой. Мы с пацанами добывали ламинарию на салат. Сашок разрезал кусочек ламинарии, приложил мякотью к ране и перевязал. Повязка купаться не мешала, а на берег я выходил, опираясь на подушечки пальцев. Часов через пять-шесть повязка свалилась, а на месте раны оказалась новая розовая кожа. По гальке не побегаешь, но в сандалиях нормально. Отмахал до дома километров пять пешком по сопкам и даже не прихрамывал. Во, какая у нас водичка целебная, и много — целое море. Японское море. Куда там Черному морю, по сравнению с Японским. Черное море просто пустыня, и вода какого-то желтого оттенка, и народа на пляжах как на Одесском привозе. Был я там. Да, не на привозе, на Черном море. Не скажу, что не понравилось. Понравилось! Всё понравилось… кроме моря. Слабо Черному, против Японского. Люблю я Японское море!
В мире просто нет мест лучше этих сопок, обрывающихся прямо в море, и галечных бухт с лечебным морским рассолом, звездами и ежами, крабами и мидиями. Мне просто повезло, что я родился именно здесь. Не в каком-нибудь Казахстане с его пыльными степями, и не в Кара Кумах с мутной Аму-Дарьёй, не в Подмосковье с жиденькими берёзками и грязными речками, а здесь в Приморье. Нигде нет ничего подобного! Просто не может быть! Мы Дальневосточники! Ура!!! В рот заливается горько соленая вода — нечего варежку под водой раскрывать. Пластмассовые ласты рубят воду, как лопасти судового винта, листы ламинарии гладят моё тело, скользящее под водой меж рифами. Маска старенькая и пропускает воду, ну и что? Пусть мой нос под маской наполовину в воде, пусть в руке моей вместо водолазного ножа простой кухонный, пусть тело покрылось «гусиной кожей» от постоянного ныряния — плевать! Я Ихтандр! Ура!!!
Витя вытаскивает меня из воды вместе со всей моей подводной экипировкой и тащит на берег, ухватив поперек туловища правой рукой. Я не сопротивляюсь. Сам бы я не стал еще выходить из воды, но, раз уж Витя рассердился, спорить бесполезно. А, кроме того, я действительно замерз. Дело к вечеру, солнце катится за сопки. Еще час и оно начнет заныривать за волнистую зеленую линию горизонта на западе. Надо собираться домой. Жаль! Как быстро кончается всё хорошее. Я трясусь, сидя на горячих гальках, укрытый Витиной рубахой. Тим и башибузуки сидят рядом и смотрят на меня сочувственно. Угомонились, притомившись от беготни, а домой еще пехом шлепать по сопкам не меньше часа.
И мы шлепаем по пыльной дороге — с сопки на сопку, с сопки на сопку. Нам не привыкать. Идти ещё долго, я вам пока про своего прапрадеда доскажу. Как его разбойники грабить пытались. Наскочили на прапрадеда разбойники, да как гаркнут:
— «Скидывай шубу, купчина! Щам мы те мошну потрясем, да из шубы-то соболиной выпростаем!».
Делать нечего. Скинул дед её перед собой на землю. Кинулись разбойнички за шубой-то.
Как он хрясь, набалдашником, по балде, одного, хрясь другого, да третьего. Рухнули они на землю замертво. Я уж и не знаю, может, и не на вовсе копыта отбросили. А прапрадед поднял с земли шубу, отряхнул, набросил на плечи и говорит:
— «Есть ещё порох в пороховницах, хоть и подмоченный. Не гнались бы вы, дураки, за дороговизной. Шуба-то овчинная, цена ей — грош. Не то в темноте не разглядели? Болваны!».
Бабуля пересказывает мне эту услышанную от прапрадеда историю, да еще изображает в лицах — то разбойников, то прапрадеда. Я слушаю и смотрю, раскрыв рот. Непонятно только при чем тут порох, да еще подмоченный.
— «Бабуль, я не понял, а к чему порох подмоченный?»,
— неспроста это, как мне кажется.
Бабуля поворачивается ко мне, улыбаясь:
— «Рассказываю тебе, а сама думаю — спросишь, или нет? Я тоже спросила, деда то своего, про порох, почему он, дескать, подмоченный? Знаешь, что он мне ответил? Дурочка, говорит, ты ещё Маруська — ночь тёмная, разбойники бородатые, да ядреные. Страсть! Наскочили как коршуны — тут не только обмочишься, еще и обделаешься. Вот от того «порох» и был подмоченный».
Во как! В нашей семье порох хоть и подмоченный, но еще есть в пороховницах, зато репутация сухая, не подмоченная. Да и порох уже верно подсох.
Вот так, за болтовней и добрались. Я люблю ходить пешком по сопкам. Там такой дух, особенно, если дубы вдоль дороги. Обдышешься! Домой мы попадаем часов в восемь. К нашему удивлению, мама дома, она бледная, хоть и улыбается, открывая нам дверь. Тим с гвардией тормозит у картофельного ларя на лестничной площадке. Морды у псов разочарованные — появилась на них управа. Они-то, небось, думали, припрутся домой, натрескаются колбасы, я накупаю их, а потом они завалятся спать на моей кровати. Не тут-то было! Лафа кончилась: баня, ужин и ночевка не светит — мама дома. Я виновато смотрю на барбосов и соображаю, как их накормить.
Мама, улыбаясь, смотрит на наши страдания:
— «Посмотри, что-нибудь в холодильнике, они ведь присматривали за тобой, пока
меня не было — паёк заслужили».
Мама озабоченно щупает мою голову. Галстук-то, окровавленный, я так на стуле и бросил. Выслушав байку о битве с Ленкой Пыхановой, вздыхает и успокаивается. Рубашка и галстук, запятнанные кровью в ходе побоища, уже выстираны и сушатся в ванной комнате. Мы все вместе ужинаем — я, Витя и мама на кухне, барбосы на лестничной площадке. Я не голоден, сказав спасибо, соскакиваю со стула и к телику. Мама с Витей о чем-то тихо беседуют на кухне. Через некоторое время Витя выходит и просит проводить его на остановку. Странно. Что он забыл, где наша автобусная остановка? Раньше ему провожатые не требовались. Надо идти, раз уж просит.
Витя живет в трех автобусных остановках от нас. Оказывается, он не просто так меня в провожатые вытребовал. У нас мужской разговор — у меня должна была родиться сестренка, но маму подвело здоровье. Она в последнее время очень нервничала из-за разлада с папой. Разлад-то оказывается не простой. Вот и вышло, что сестренки у меня теперь не будет. А папа говорил, что это не моего ума дело. Как же, не моего, если это моя сестренка! Обалдели они совсем что ли? Витя что-то говорит мне, но у меня состояние какое-то мутное, как у глушенной рыбы, слышу, но толком не понимаю:
— «Папа твой пришел работать простым Помпой, а теперь всем нашим Помпам
ПОМПА — высоко взлетел. Голова от высоты у него закружилась. Загулял, Жека,
твой папа, оттого и все беды. Взлетел-то высоко, да, как бы больно не упасть.
Загулял! Да, гулял бы тихо — нет, ему нужно, чтобы вся округа знала. Округа вся
и знает, а «доброжелатели» маме твоей пересказали, да еще, небось, лишнего
придумали. «Доброжелатели» они такие — только дай повод, не отмоешься».
Я представляю папу, пикирующего высоты в землю, со сломанными крыльями, как Икар. До остановки идем молча, я пытаюсь как-то переварить, обрушившие на меня новости. Подходит автобус, Витя прижимает меня к себе:
— «Ну! Не раскисай. Все будет нормально! Будь мужиком, и маму поддержи. Ей
сейчас тяжело. Врубился?».
Я провожаю глазами огни, уходящего автобуса, на котором уезжает Витя и бреду домой. Голова гудит, будто Ленка еще раз трахнула меня по башке. Мысли путаются, как мои псины меж моих ног. Вся барбосская команда увязалась за мной провожать Витю. Когда мама открывает дверь, наш с Витей секрет написан на моём лице. Она обнимает меня и ведет в спальню.
— «У меня, что, никогда больше не будет сестрёнки?», —
спрашиваю, я, уткнувшись носом маме в грудь.
— Да, нет. Жека! Понимаешь, всё должно было пройти нормально, но потом всё
пошло «наперекосяк», —
пытается что-то объяснить мне мама.
— «Ты не сама сделала так, чтобы её не было, назло папе?», —
я смотрю маме в глаза и готов уже зареветь, если всё не так, как мне хотелось бы.
— «Ну, что ты , Жека! Нет, конечно! Просто, вот так вышло. Я так не смогла бы!», —
мама сама готова расплакаться. Она, мало того, что ей тяжело, так еще расстраивается из-за того, что расстраиваюсь я. Мне становится несколько спокойнее, и я начинаю думать о том, как это всё могло пойти там наперекосяк:
— «Мам, а как это могло наперекосяк?».
С женской физиологией я немного знаком, понаслышке, конечно. Но все равно не представляю, как это наперекосяк? Мама всегда видит меня насквозь, она просто читает мои мысли в голове. Или они у меня на лице написаны? Ей становится ясна вся прямолинейность моей логики. Мама слабо улыбаетя:
— «Нет, Жека, не буквально наперекосяк. Просто, всё пошло не так как должно».
Мне жалко маму. Хочется заплакать. Я зарываюсь в мамины каленки и начинаю молча капать слезами её на платье. Мама гладит меня по голове:
— «Успокойся, Жека. Всё будет нормально. Все еще будет, и сестрёнка будет…».
В кровати я долго ворочаюсь — на спину, на правый бок, на левый бок, на спину… Огромная луна смотрит в окно, высвечивая каждый уголок. На правый бок, на спину на левый бок. Мне, что-то не спится, и хочется повернуться на живот. Мама говорит, что мальчики не должны спать на животе, это вредно — может быть эрекция. Знаю я, что такое эрекция, Витя уже объяснил. Поворачиваюсь на спину и оттягиваю резинку своих трусов — нет там никакой эрекции, а и будет, так фиг с ней. Переворачиваюсь на живот...
Мне снится грузинская свадьба в большом Тбилисском доме. Люди сидят на огромном дворе за длиннющим столом. За их спинами из стены зеленой листвы свисают черные, желтые, красные виноградные гроздья. Солнце светит ослепительно ярко, зависнув над снежно-белыми вершинами гор. Рядом со мной сидит папа в форме капитана морской авиации, при фуражке и кортике. Двор просто утопает в розах, каких только оттенков здесь нет, я даже не знаю, как назвать эти оттенки, в моем лексиконе нет таких слов. Папа пьет вино из огромного рога, отделанного серебром, и хлопает левой ладонью об рог в такт ритму «лезгинки».
Оркестр в черкесках с газырями на груди и длинными кинжалами у пояса играет напротив стола. Между оркестром и столом — большая зеленая поляна с баскетбольную площадку. Лезгинку танцуют мужчины и женщины в национальных костюмах. Всем весело, и мне весело, так, что я, глядя на папу, начинаю хлопать ладонями в ритм танцу. Неожиданно в центр площадки выпрыгивает молодой мужчина в белой черкеске. Газыри у него на груди, в отличие от других — черного цвета. В мужчине я с удивлением узнаю нашего Рижского Резо. Из-за зарослей виноградника, тоже в белом платье, с накинутым на голову платком выплывает… моя мама. Папа прикладывается к рогу губами и, сделав несколько глотков, ставит его на подставку на столе. Потом он начинает ритмично бить в ладони и кричать:
— «Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко!...».
Я просыпаюсь в поту. Надо же такому присниться — бред какой-то! Правильно мама говорила, что мальчикам на животе спать вредно. Переворачиваюсь на спину, закладываю руки за голову и смотрю на луну в окне напротив кровати. Я думаю о папе с мамой. Что они там не поделили? Непонятно! Мысли почему-то перескакивают в Ригу, когда Резо, на коленях, просил маму выйти за него замуж. Честно сказать, может он и не Резо вовсе. Что-то я не помню толком, как мама Резо называла. Просто решил для себя — пусть он будет Резо. Дай бог ему здоровья.
Интересная штука жизнь. Правда! Ведь все могло быть совершенно иначе. Если бы тогда в шестьдесят первом году мама вышла замуж за Резо, то сейчас все не пошло бы наперекосяк — мы жили бы в большом доме в Тбилиси, среди роз и винограда, у меня была бы сестрёнка, а я был бы грузином…
***
Сестрёнки у Жеки так никогда и не было. Как пошло всё на перекосяк тогда, так и не выпрямилось.
Бывает, какая-либо старушка, на бичевской, тропе пытается тормознуть Жеку и расколоть на рублишко, а он, впопыхах, отмахивается и проскакивает мимо. Но уже через двадцать шагов, Жеке становится стыдно. Он отнюдь не богат, но и не разбогатеет, сэкономив на старушке тот самый рублишко. И Жека ложится на обратный курс, находит старушку и вручает ей желанный гонорар. Сразу становится легче. Случается, что старушка исчезает бесследно — как в воду канет. Это не спроста. Жека думает, что Витя наблюдает за ним сверху и не одобряет, когда он сквалыжничает. Может, это Витя подсылает старушек? Посмотреть, не опаскудился ли Жека при капитализме окончательно?
: С Пятницей!!!
Все сообщения мини-чата
Регистрация
Забыли свой пароль?
(0)
.png)
. Соответственно, если альманах скрыт, то никто кроме Вас его не видит.