Narim — Деревня

(Станислав Лем, Голоса из сети ("Tygodnik Powszechny", Польша)    Станислав Лем, 21 февраля 2006

“Странные мы существа. Мы можем преодолеть любые испытания, посланные нам богом и природой, кроме достатка. Если бы мне пришло в голову погубить нацию, я дал бы ей слишком много всего и вскоре она ползала бы на коленях — желчная, алчная и психически неполноценная.”

Джон Стейнбек.

“С Россией этот номер не пройдет”

Еремей Родионов.

Глава первая

Вечер был бы непримечателен ничем, если бы не очередная рыбалка Германа, урожай на огороде Еремея и прогулка, как всегда полупьяного председателя колхоза “Россыпь” Парамона Авдеевича. Гулял он каждый вечер по одному маршруту, по тропинке, вьющейся вдоль берега бывшего барского пруда, и эта тропинка приводила его всегда к уже горевшему костру на берегу этого некогда прекрасного пруда.

У костра колдовали над ушицей колхозный чудодей Герман, а также Еремей — библиотекарь колхозный. Рыбка уже отловлена и почищена, лучок и прочая огородная снедь тоже нарезаны, а остальное “протчее” как всегда оказывалось в кармане Парамоши. По отечеству его не звали даже подростки, поскольку, если коротко, новое название колхозу “Рассвет Ильича”, а именно “Россыпь Ильича” Парамон дал, как говорится, по факту, когда после двух лет его гулянки колхоз рассыпался и сохранился как аграрная единица только из-за наличия гербовой печати. Россыпь она и есть “Россыпь”. Колхозники работали с утра до вечера, но не на колхозных полях и фермах, а на собственных угодьях. Чем и держались. Два-три трактора пахали, они же развозили навоз на личные участки, подвозили дрова из бесконечных лесов, в которых попрятались деревеньки и поля колхоза. Основные колхозные дела делали горожане, да и то по сухой погоде, поскольку в другие деревни и поля этого коллективного хозяйства попасть было просто невозможно. Только по воздуху, т.е. вертолетом. А этим транспортом пользовалось только районное начальство. И в плохую погоду прямо из дверцы кабины с высоты примерно метров десять материло это начальство Парамошу и других, кто рядом оказывался. По счастью из-за свиста винтов и гула двигателя нижестоящие товарищи могли лишь догадываться об информации сверху, да и то по энергичным движениям начальственного кулака.

Поэтому и только поэтому Герман, Еремей и Парамон не шибко удивились, когда после второй, над лесом, что темнел за знаменитым травным лугом, вдруг появился оранжево светящийся предмет неопределенных очертаний и бесшумно завис, паря в вышине и мигая бесчисленным количеством елочных новогодних огоньков. А вечерний летний час был хорош, наступил такой момент в природе, когда она вся затихает — ни ветерка, ни звука. Вода в пруду неподвижна, ртутно тяжела и даже легкая рябь не волнует ее поверхность.

И мужикам было душевно. Библиотекарь Еремей — человек не только начитанный, но еще и интеллегент, как он сам утверждал. А интеллегентом Еремей признавал того, кто не только умел что-либо творить, но и щедро делился своим таким богатством с другими. Еремей писал стихи и щедро ими делился, но все же слыл большим оригиналом, так как стишок у него появлялся только при наличии какой-либо классической строчки. Услышав когда-то “Белеет парус одинокий”, он тут же произнес “то моя грешная душа земные пробежала сроки и удалилась неспеша”, чем привел в восторг присутствующих при сем. Его же строчки стали в данной местности классическими и даже цитировались в районном центре. Парамоша и Герман относились с пониманием к знаниям и способностям Еремея, который в свою очередь не почитал интеллегентами своих друзей. Парамошу за то что тот, имея высокое образование, не умел ничего, кроме как писать отчеты начальству и невесть откуда доставать деньги на хозяйство, и выбивать ли, выпрашивать ли кое-какую сельхозтехнику у районного начальства. Эту технику тут же пускали на запчасти, чем и держали в относительной исправности остальные трактора и комбайны. Германа же, кузнеца-умельца, плотника, столяра, в общем мужика с золотыми руками — за полное безразличие к собственной судьбе. Но Парамоша регулярно снабжал кампанию водкой, а Герман — ушицей, к чему у него также был несомненный талант. Еремей, знавший бесчисленное количество стихов, историй разных — фантастических и правдивых, имевший также цепкую память и способности к яркому изложению, был в этом обществе вне конкурса, потому как в общении все равно рано или поздно наступало его время. Можно, конечно, минут десять — двадцать потратить на ту корову, которая утонула в навозной жиже за коровником (туда сливалось и не застывало все из четырех окружавший отстойник коровников). Или посудачить о поварихе Дуське, подрядившейся к соседям геологам кормить тех и, по слухам, кормившей геологов по-царски колхозными продуктами, взятыми где и как?... Но наступило время и душа просила чего-нибудь светлого, может и небесного.

В этот раз после второй, которая пошла чудо как хорошо, Еремей взялся было за “Главную хищницу вселенной — “Черную дыру”. Это было его вольное, но сопровождаемое цитатами, изложение научных статей “по проблеме” из каких-нибудь литературных газет и журналов. Его любимое слово “понятно”. Он не спрашивал у слушателя понятно тому или нет, он приглашал в собеседники, в сопереживатели — ему, Еремею, понятно и друзьям его — тоже. “Ну, мужики, это такое космическое образование, понятно, оно может и громадным и не очень, но вес имеет собственный, понятно, прямо-таки, фантастический. “Массу” — бросил Парамон. Еремей не отреагировал. Он всегда рассказывал неторопливо, вкрадчиво. Не любил, когда его перебивали, но и не обижался, а вел аудиторию какой хотел дорогой, частенько прибегая к подручной иллюстрации. Сейчас он протянул руку в сторону костра, подобрал погасший уголек и подбросил “Вот уголек, понятно, пушинка ведь, а будь на черной дыре его и ковшом тракторным, понятно, не поднять. Да что там! Мысленно — он посмотрел на Германа, словно приглашал его напрячь мозги — прицепи этот уголечек к ракете и запусти ее, понятно, эту ракету на полную катушку... Еремей победно оглядел своих друзей и шепотом.— А она ни с места, понятно. Потому как это уголек так плотно упакован, что между частичкаи атомными ни дырочки. Плотней не измыслишь”.

— “Ну-у — восхитился Еремей — а сколько бы там весила... В голосе его послушался явный подвох. Еремей насторожился. Парамон только ухмылялся, разливая по-третьей — вообще-то мужики не торопились, но хорошо, когда налито, и ждет тебя стакашек полный, как пес верный.

Тут-то они и увидели это явление в воздухе с цветными фонарями, не не вздрогнули. Еремей ждал вопроса Германа, который и закончил... Твоя Дормидонта? — Парамон же как раз третий, последний стакан, конечно, себе, налил.

— “Кажись начальство поболе районного” — Герман взял большую, собственного изготовления, деревянную ложку и отлил из котелка горячей наварной ушицы в свою объемную кружку. Большой знаток начальства Парамон уверенно подправил:

— “Бери выше, областное. Никак не меньше” — и, отломив кусище от краюхи хлеба, круто подсолил его. И вдруг насторожился. Его перебил Еремей:— “Не, мужики, это не начальство” — “Ну и хорошо” — отозвался Герман, поскольку его более высокие инстанции не волновали. Да и низкие тоже. “Не, мужики, эта вещчь (так и сказал) не земного происхождения. Слышите от нее шум или нет?” (А природа как раз и затихла).

— “Нет. Больно уж тихо подлетела”.

— “То-то” — успел сказать наш библиотекарь и осекся. Три ярких луча света бросили три ярких пятна в окрест воздушного корабля и в одном из световых потоков оказались наши приятели. Из корабля начала выливаться оранжевая дымка, и проливалась она прямо на лес, что затих под кораблем. Проливаясь, это оранжевое нечто начало обретать очертания, и скоро над лесом появилась мерцающая оранжевая голова с ярко блестящими глазищами, надежно покоящаяся на оранжевом теле, исчезающем в лесу. Лес просветлел, и стали отчетливо видны отдельные деревья в оранжевом свете. Парамон пробормотал вдруг пришедшее в голову:

— “Оранжевые дети, оранжевый верблюд”. На что Еремей совершенно автоматически откликнулся:

-”И вот над лесом нашим восстал какой-то люд”.

В воздухе прошелестело: “Эй, мужики, погреться бы” — вроде бы и не громовой голос, шелестящий, с присвистом, но сильный — по лесу ветер пошел, деревья листвой затрепетали. Парамон сыпал соль мимо хлеба, видел, что мимо, еще подумал, что не к добру, да рука что-то не слушалась, пока всю соль на землю не просыпала, так и тряслась.

— “Да коль просишься и поместишься — просим” — заорал Еремей.

— “Не кричи — прошелестело — и так слышу”. Оранжевая фигура из леса поплыла прямо на них, все уменьшаясь в размерах, а через мгновение к ним уже подходил мужичонка чем-то похожий на всех троих, даже ватничек на нем был — наша российская телогрейка. Только еле различимо посвечивал над ним оранжевый ореольчик. Герман подвинулся, освобождая место на бревнышке, и сказал:

— “Посудины у нас боле нет, погоди чуток” —

— “Мою возьми” — Еремей протянул было свой стакан, в котором на треть от донышка плескалась водка, но вдруг увидел в руке у того точно такой же стакашек с таким же количеством жидкости. А тут еще оранжевый поставил на брезент, служивший отдыхающим столом, початую бутылку водки, родную сестру ихней.

— “Ну, что, со знакомством” — пришелец потянулся чокаться. Герман не выдержал. Он кроме своей компании другой не признавал, а тут такое — не с Земли даже, оранжевый, а туда же — “Со знакомством”.

— “Так мы же еще и не знакомились” — начал он, внутренне накаляясь .

— “Так, давай — ответил спокойно Оранжевый — Меня зовут Герман. Сам я с далекой планеты, вот на этом гравилете прибыл. Так у нас целая команда, а меня послали к вам как лучшего трансформера познакомиться с вами, посмотреть — не злобливые ли вы” ... Еремей аж поперхнулся:

— “Это чем же мы плохие? Сидим себе мирно, ушицей, понятно, балуемся. Я, понятно, Еремей, это вон — Парамон, а соседа твоего тоже Германом кличут. Документов нам от тебя не надо, видно, что издалека, не с Земли. Ты лучше скажи — с чем прилетел, не с разбоем ли?” Чокнулись, выпили, не торопясь, со вкусом. Пришелец поставил стакан, вытер рукавом рот (в точности как наш Герман) и отвечает:

— “За помощью. А то б чего летели-то. К вам, почитай, около двадцати световых лет пилить. Это ежели по оптимальной траектории. Но из-за срочности нам пришлось совершить переход через нуль-мерное пространство. Энергии потратили-и... Когда через нуль — КПД хуже, чем у паровоза”.

Наши мужики хоть слегка «под балдой» (Парамон знает свое дело — начал разливать бутылку, поставленную космолетчиком), но поразились, как никогда в жизни. Еремей посмотрел на своих, повернулся к Пришельцу, который только что с другой Галактики прилетел, совершив нуль-переход. Повернулся к тому, значит, и говорит спокойно так, а в голосе и смех и слезы:

— “Это к нам ... за помощью? Да мы кой год из дерьма не вылазим. Как кормимся, ежели по совести, и не знаем. За что нам здесь деньгу, хоть малую, но дают и водку привозят — убей, не пойму”.

— “Это так — подтвердил космический гость, расправляясь с костистым окуньком. Он так грамотно, вслед за хозяевами, разделал рыбку, сплевывая косточки перед собой, к костру, что Герман опять не выдержал:

— “А ты, тезка, не маскарад нам устраиваешь? Может ты наш космонавт на новом приборе прилетел? Летел, вишь, и промахнулся. Или на костерочек притормозил”.

— “Да нет — отвечает тот Герман, свет вокруг его головы так и заклубился — Мы издаля будем. У нас, видите ли, жизненно важная проблема обнаружилась. Давай еще по махонькой, я вам и расскажу, если вы не торопитесь.”

— “А куда — махнул рукой председатель колхоза — В эту смерть что ли”. И показал на перекошенную судьбой и своими же людьми родную деревню, горбившуюся рядами домов, коровников и бань над прудом.

Долго сидели на берегу почерневшего пруда наши колхознички.

Корабль межгалактический уютно дремал, притушив огни, на деревьях леса.

Уже утренним ветерком потянуло. Из деревни донеслись ее первые звуки — начали перекличку петухи, соревнуясь в громкости и чистоте звука. Скрип и шорохи дверей — хозяйки пошли к своим кормильцам — коровам и другой живности. Иногда до ушей сидящих доносился легкий звон еще пустых ведер и, казалось, удары тугой струи молока о ведро. Просыпалась родина, потягиваяясь и бормоча разные утренние слова, начинала новый день со всеми своими делами, ребячьим гомоном, руганью, песнями...

Рис     Родная деревня

Председатель Парамон Авдеевич вдруг поразился тому нежному звуку, которым откликнулась его душа на дуновение привета из этой нелюбимой всеми начальниками деревни. За что же такая судьба ей, многострадальной? За что же прислали на ее голову председателем именно его, Парамона Авдеевича...

А друзья его сидят у еле дымящей последней головешки костра, сидят, затаив дыхание. До сна ли тут! Целая планета погибает! Не то, чтобы одна страна, взятая отдельно лапами беды, один Афган или Эфиопия, или даже, не дай бог, своя, одна шестая часть суши... Целая планета! На нее неумолимо надвигается гигантское притяжение черной дыры. Черная-пречерная дыра притягивает цветущую полную детей и прекрасных женщин планету, и неотвратима ее гибель. В поисках путей спасения местная наука неожиданно обнаружила в глубинах архива какой-то обрывок древнего манускрипта. Похоже, что в этом еще не расшифрованном тексте есть указания на возможные космические катаклизмы и варианты спасительных мер. Единственно, что точно поняли те умы — это то, что в Галактике есть планета, где эту помощь можно найти. Пока изучали манускрипт, пока создали комиссии, пока принимали решения обнаружились и начали все более проявляться первые признаки катастрофы: планета жизни начала смещаться со своей орбиты, правда, еще на две маленькие единицы в год, но отсчет начался... Пришелец рассказывал все это спокойным тихим голосом, покуривая предложенную самокрутку и сплевывая, как и колхозные мужики, к костру. Закончив рассказ, он достал откуда-то из воздуха лист бумаги и Еремей, как самый смелый, с изумлением прочитал вслух первое, что попало в глаза:

— “Все попытки соединятся в один... очень короткий и такой мощный, что...”

— “О, едрен корень — сказал он — это что же получается? На нашем, на русском?...

— “Именно — подхватил ихний Герман — раз мы попали на вас, выручайте, мужики, надо на месте разобраться. Давайте с нами, а?

— “Нет — вмешался Парамон — Это не по нашей части, с этим в Москву надо, в Академию нашу, а мы-то что можем. А потом опять же времени нет, уборочная на носу, у каждого дел невпроворот.. Вон Герман — он же нарасхват, то жатка полетит, то еще чего, А Еремей! Ты не гляди, что он библиотекарь, у него лучшая женская бригада на сенокосе”.

И тот и другой согласно кивали головами. — “Все же, ребята, вам в Москву надо. Это недалеко, и тысячи километров не наберется”.

— “Да мы бы хоть к кому, но отсюда уже отлетать не можем. Когда по программе нуль-перехода, то все жестко фиксированно. Сместился с места и прощай прямая трансляция домой, на свою планету. Тогда двадцать световых лет — над пришельцем заклубилось оранжевое облако — человеки, надо вам с нами лететь”.

— “Не человеки, а люди” — машинально поправил того Парамон.

— “А что, мы, понятно, не человеки — Еремей привстал — там гибель идет, а мы рассуждаем”.

— “Ответственность-то какая” — задумчиво молвил Парамоша.

— “На колхоз соглашался — об ответственности небось не вспомнил” — Еремей уже заходил вокруг потухшего костра и неказистых фигур в ватничках.

— “А на сколько дней мы полетим? — это Герман — А потом, как же мы обратно вертаться будем. Эдак что же получается?

-”А может быть их в район свозить, прямо к секретарю, к Ильичу?”

— “Ты что, Парамоша, их же замордуют, как пить дать. А нам за контакты ты знаешь что будет? И наш собственный Лаврентий, понятно, спит и видит как бы отличиться”.

— “А все же — встрял колхозный Герман — Ежели полетим, когда обратно будем?”

Гравилетчик уже перестал клубиться облаком. Он обстоятельно изложил летную ситуацию: вылетать надо ровно (он послушал прибор, прикрепленный на запястье) через два часа тридцать две минуты восемь секунд. Обратно на Землю можно вернуться через одиннадцать земных месяцев, либо через год и два месяца, если, конечно, все будет в порядке.

— “Как же это я своих на такой срок оставлю” — загрустил Еремей.

— “Моя только обрадуется — откликнулся председатель Парамон Авдеевич.

А Герману и сказать нечего: “Меня вообще никто не ждет”.

Глава вторая

Что интересно, о возвращении первым заговорил Герман, которого здесь, на Земле и конкретно в "Россыпи" никто не ждал. Правда, в соседней деревне жили жена его недавно погибшего брата с сыном, его племяшом , то есть. Но Герман с ними виделся редко и потому потихоньку отдалился от них, возможно, сам того не желая.

Бала у него жена со странным именем Кассандра, выдающаяся женщина, что на лицо, что на фигуру. В плечах, видать, крепкая, в грудях пышная, приталенная как надо да и дальше все от бога. Любой мужик при взгляде на нее, что называется, терял покой. Она с годами все это разумела — так и говорила девчатам "Меня многие желают да я не очень" — и крепко все амурные дела свои в своих руках держала, и мужики у нее ходили по струночке. Приехала Кассандра под "Россыпь" с геологами годика три назад, но так дела любовные поставила, что никто не мог и слова сказать. Кто знал, молчал крепко, повязанный надеждой на новые встречи и успех. Начальником у геологов был короткорослый мужичок Георгий, нешумный, но въедливый, дело свое он знал. Однако ж имел слабость в виде секретарши со странным именем Кассандра. Та держалась за своего Гошу-мука, как его звали свои же ребята. Обоими руками, крепко держалась. Жизненная теория ее, основанная на могучей практике была проста и надежна: "Деньги платит начальство, его и надо ублажать". Любые намеки вслух пресекала в корне. Однако ж мало кто догадывался какой силы жар горел в ней, редчайшей силы и уж если она на кого глаз положила, того она не пропускала. Но с теми, с кем работала — ни-ни, следуя еще одной полезной заповеди: "Не балуй, где живешь, не живи, где балуешь".

У геологов как-то сломалась маленькая буровая установка, закрепленная на ЗИЛе, точнее, деталька одна. Установка встала. Местные ребята в один голос показали на Германа, тот все мог — от кузнечного дела до готовой детали мог довести. Вот и послал за ним Гоша-Мук. Там Герман и увидел Кассандру, когда пришел к ней (она и кассиром была) денежку получать. Увидел ее Герман и кончилась его долгая спокойно-холостяцкая жизнь. Сразу и насмерть, потому что только для него слепил Боженька эту могучую женщину.

— "Кашка, выдай этому золотому мастеру сто двадцать рябчиков за его великую работу" — промурлыкал Гоша-Мук своей пассии и вышел из вагончика, где эта Кассандра жила и всю работу выполняла.

Кашка подняла глаза от бумаг, лежавших перед ней на столе и молча стала разглядывать этого золотого мастера. Перед ней стоял крепкий мужчина во цвете лет, глаза пронзительно черные, волосы черные кудрявые, с заметной сединой на висках. Фигуры не было видно за грубой тканью кузнечного фартука, но сила так и лилась от него. Герман, машинально протирая руки ветошью, в свою очередь неотрывно смотрел на эту чудо-женщину. В ослепительно белой кофточке, она в этой пропыленной геологической обстановке с ореолом просвечивающихся на солнце каштановых волос предстала перед кузнецом чем-то божественным. Она видела в нем мужчину, чувствовала его близкое жаркое тело, он — в ее образе божественное начало. Та, чтобы не сойти с ума от дикого желания сейчас же уйти с ним куда-нибудь в поле, считала и пересчитывала двенадцать десятирублевок, никак не получая нужные сто двадцать рублей.

— "Как тебя зовут-то?" — наконец спросила она.

— "Герман — откликнулся кузнец — А вас?"

— "Кассандра — и неожиданно для себя призналась — Мама Ксанкой звала. Да сейчас ее в живых уже нет".

— "Мне нравится — и, помолчав, произнес — Ксанка ....

— "Я уже и забыла, как это звучит". Помолчала, разбирая деньги и вдруг сказала, глядя в глаза Герману — А денег сейчас нет, я тебе завтра домой принесу".

— "Ладно, неси, я самоварчик поставлю".

К Кассандре уже вернулось самообладание и она вслед выходившему кузнецу бросила: "Давай, готовься поставить". Что-то бессмысленно вроде, но, как говорят французы, тон делает музыку — сказано это было так, что Герман шел домой, неся в себе ощущение прямо данного обещания ...

Назавтра Кассандра принесла деньги и в тот же вечер осталась у Германа насовсем. В недолгий срок они поженились. Гоша-мук сразу уехал, забросив свою экспедицию. Круги от этих событий, пошедшие было по тихой воде окрестных деревень и района (ой, много было девчат, неравнодушных к мастеру) быстро затухли, коль скоро дело закончилось свадьбой, правда тихой и скромной.

Однако не более года прошло, как они поженились, а Ксанка пошла вразнос. Видать ничего не могла поделать со своей хотелкой. Видно так уж щедро ей было природой отпущено — вольной птицей по любви летать. И то сказать, что было в этом прощалыге Сюрпризове Лешке против Германа. Ничего был, смазлив слегка и должность имел. Но должность — это же не человек, это — костюм: бывает по фигуре, бывает — нет.

Сюрпризов Алексей, у местных просто Лелик, второй секретарь районного комитета партии приезжал обычно к Парамону — председателю и, отсидев с полчаса в конторе, тут же и уезжал. Это если погода была. В плохую же он просто звонками обходился. Как-то раз напросился Лелик к Парамону отобедать, ему надо было дальше по деревням проехаться. Дни стояли жаркие, и появилась возможность попасть на машине даже в самые гиблые точки его интересов. Пошли они к Парамону перекусить, идут вдоль по улице, а там за одной изгородью, за неплотно распустившимися кустами увидел Лелик Кассандру, которая мылась, как обычно, в своем саду, обнаженная по пояс. Медовые плечи и груди с жемчужинами сосков матово светились на солнце. Она окатывала себя водой, изогнув тело, и вода стекала по изгибам, лаская его.

— "Это кто же такая?" — остановился Сюрпризов

— "А, Германа баба, Кассандра" — откликнулся Парамон, не останавливаясь.

— "Эй, ягодка! — окликнула ее Сюрпризов — Угости водичкой иль квасом",

— "Заходите, коль невмочь — с намеком откликнулась Ксанка. Она подняла с лавки полотенце, ленивым, томным движением руки набросила на груди и завязала сзади узлом, сбросила подол юбки и направилась к дому. Когда мужчины подошли к крыльцу, она уже ждала их с жбаном холодного кваса все в том же наряде. Напоила их и в ответ на благодарности бросила, уходя:

— "Заходите, коль невтерпеж будет-угощу". Сюрпризов голову свою тут же и оставил. И зачастил он в "Россыпь".

Обычно Герман работал по кузнечному и другим делам на заднем дворе, выходившем прямо к пруду. Там у него была кузня и маленькая столярка с верстачком. На отдельном столике стоял маленький "часовой" токарный станок. Тут же стоял и полужилой домик, где уместились лежак и махонький обеденный столик. Сюда любила приходить Ксанка. Она приносила мужу еду, собирала на стол, потом с удовольствием смотрела, как тщательно и серьезно тот моется, как он устраивается за столом, не торопясь, обстоятельно обедает ... Смешанное чувство тихой гордости за свою успокоенную жизнь с Германом и жаркого желания овладевали ею, а что побеждало — это уже по разному. Бывало он отложит свою любимую деревянную ложку собственного изготовления и ласково, с любовью, по особому улыбается ей и ее ожиданию. И тогда прощай тихая гордость. И утомленное счастливое ее тело размягчалось и отогревало поцарапанную душу, ее же страстями царапанную. Может быть она, Ксанка, и выздоровела бы, но застарелая тяга к легкому флирту и неотвязный нажим Сюрпризова сделали свое дело.

Прозрение Германа началось с частушки, которую он услышал, проходя как-то мимо посиделок у клуба. Пели там — что на язык придет, конкурсно, одна подружка за другой и, вообще-то совсем не в адрес прохожего: "Сшила я себе халат, как разделась догола, чтоб с грудев да снизу бы все показать Сюрпризову". Этот халат в свое время изумил Германа, Ксанка в него просто не вмещалась, но упрямо одевала, особенно в последний месяц. Услышав озорное пение, Герман вдруг совместил замеченное ранее с текстом частушек. А еще вспомнил, что Ксанка сильно изменилась. Особенно это было заметно по тому, как она обихаживала мужа за столом по утрам да и когда вечерять садились. Как-то утром Герман сел за стол к завтраку, Ксанка нечесанная заспанная, не в настроении, бросила на стол чайник с кипятком, хлеба со вчерашнего дня нарезанного, плошку с маслом, сахар кусковой ... и будет. Герман, готовый к работе на своем заднем дворе, молча налил чайку, глянул на нее глубоко-глубоко, так и вонзился взглядом и сказал совсем не сурово и не громко, спокойно: — "Сегодня я переберусь в кузню, а ты оставайся здесь". Помолчал, отхлебнул из чашки и добавил, попросил: "Не приходи ко мне больше туда. Живи себе. А Лешка больше сюда пусть не приходит. К нему, если хочешь, уходи. А сюда не надо. Стыдно перед людьми-то".

— "Ой, дурак — всплеснула руками Кассандра — Ты с чего это?"

— "Все — отрезал Герман — Напился". И вышел. Днем забрал барахло кое-какое и перенес в кузню. Дров наколол для Ксанки, воды натаскал, будто ей на всю жизнь хватит. И ушел. Кассандра тоже долго не задерживалась, а ушла жить к вдовой Александре, с которой видно нашла общий язык. Замуж она более не пошла, так ведь они и не разводились с Германом. Он ничего ей не говорил, и ей похоже не надо было. Так и жили уж год, как отдельно. За это время Ксанку и упрекнуть было нечем, никто ее ни в чем не заметил, а то — будьте здоровы — не дали бы местные бабы спуску.

С того события Герман и начал попивать, не в запой, нет. Крепкая у него была жилка. Но сошелся с Еремеем и Парамоном. И пошли у них вечерние посиделки у костра.

Еремей Родионов был наоборот мужик кругом благополучный. Жил здесь сколько себя помнил, вначале с матерью, потом на время отъехал в ближний город в библиотечный техникум, учиться. Закончив, приехал обратно, тут же начав и до сей поры продолжая работать в клубной библиотеке. В армию его не призывали поскольку одна нога была короче другой, это еще с дальнего детства отметина. Мать его, прибитая послевоенным каторжным трудом на колхозных полях, вскоре после приезда Еремея скончалась. И это было бы все в его биографии, но здесь в деревне его терпеливо ждала подруга с детства, Дормидонта, которая несмотря на могучее мужское имя была шустрой, худенькой девчушкой со светлым лицом и ясными глазами.

Они поженились, нарожали детей и держались друг за друга крепко, надежно. И головой и шеей, и плечами семьи была Дормидонта. Она обихаживала дом, детей, мужа. И себя берегла, никогда не раздражаясь. Так и сохранилась — легонькая и стройненькая, единственная трудность была — ее имя. Долго искал Еремей как же ее называть-то попроще да покрасивее, чтобы к ней шло. Жена только посмеивалась. Дора — вроде бы не русское имя, а других вариантов совсем нет. Так он ее чаще звал по отчеству — Михайловной. А как-то раз по хорошему настроению назвал Любушкой. Последнее так понравилось его жене, что она прилюдно переименовала себя. Так и прижилось это ласковое имя. В деревне ее любили и уважали. Еремей тоже имел непререкаемый авторитет за свои энциклопедические знания, а потом бригада его женская всегда была лучшей в поле.

Еремей был на первый взгляд невидный мужик. Росточек — метр с кепочкой, лицо словно топором рубленное, тесанное — щеки плоские, с резким свалом к подбородку. В общем, лицо слепленное из множества плоскостей. Уши торчат как крылья летучей мыши. Нос тоже не имеет ни одного плавного перехода. Брови мохнатые, широкие и из под них настороженно выглядывают глаза. Они смотрят оценивающе на природу окружающую и на вас, если вы вторглись в поле его зрения. Интересно, что если Еремей даже полностью расположен к вам все равно в его глазах ощущается, скажем так, вопрос. Даже Демидонта, жена его в первое время, в самые размягченные минуты супружеской жизни спрашивала его:

— "Чего это будто изучаешь меня, Ема?" (Ну, как тут не сказать, что такое имя было собственным изобретением жены Еремея. Это имя прочно приклеилось к нему еще потому, что его любимое выражение —"Е-е-ма-е"). И Еремей, не пряча глаз, отвечал ей с любовью: "Такой уж глаз, Любушка, не сердись". — "Да, ладно. Глаз, да не сглаз" — махала рукой жена и плотнее приникла к мужу. Со временем пригляделась она к нему и уже различала сердитый взгляд от остального. Но такое — сердитость — было крайне редко. Любовь Еремея ровная и очень доверчивая, вот уж действительно настоящая, а не страсти опереточные.

Курил он один из троих, а водку пил — один стакашок махонький ровно три раза за весь вечер. "Чего я курю? — отвечал он на вопрос своих друзей — У меня вон со стороны огорода, понятно, баллон лежит, от "Беларуси". Сядешь на нее, понятно, мягко, удобно. Тут же яблоньки — одна, другая, чуть далее третья. За ними в глубине тополь, еще батя сажал. Понятно, дух такой, тишина ... Закурил, глядишь потихоньку и заботы куда-то, потому как не торопишься. Курение, понятно, не располагает торопиться. Без курева всего этого не увидишь да и сесть некогда — все дела. А тут по закону".

Еремей знал, что ежели по делу, Любушка его отпустит и ждать будет сколько надо. Особенно, конечно, ждать будут дети. Если командиром дома была Дермидонта, то душой все же Еремей. Дети его любили и частенько спорили перед сном кому сегодня к отцу поближе лечь, чтобы его сказки и рассказки послушать. Он для них был высшим авторитетом, и его слово всегда заканчивало какой-либо спор или обсуждение.

Так вот, чтобы водку пить у этого героя не было никаких оснований и ходил он на костер, признав за остальными их больную душу и совесть и, если по большому счету, их безусловную порядочность. Хотя факты из их жизни казались бы не всегда подтверждали это. Но в этом Еремей разбирался неплохо.

Конечно его будут ждать дома и конечно дождутся. Вот только старшенькую Елену с собой бы взять, пусть Галактики посмотрит и себя покажет, а то ведь нигде, даже в Москве не была в свои семнадцать лет.

Про Елену у нас будет особый разговор, она стоит этого. Получилась она ни в мать, ни в отца, а в прабабку свою по маминой линии — Ксению, которая к рождению Елены жива была, да и ныне она еще здорова, дай бог каждому так. Так вот, бабка Ксения о первом ребенке наших героев еще задолго до ее рождения сказала, что та "Не всякая будет, а очень красивая и немного блаженная". Что до первого — это так родители пока ничего особенного не замечали, да и забыли они про пророчество старой колдуньи. Сколько этой колдунье настучало лет за всю ее жизнь — никто не знал. Она уже пережила свою старость, когда смерть слабые места организма точит и погубить может. После этого Ксения начала услыхать, похоже, что бурные биологические процессы в ней завершились, и тело ее жило уже по своим законам, неподвластным обычным законам. Она очень мало рассказывала про себя. Все про нее знала мама Дормидонты, но та скончалась день в день с матерью Еремея, своей закадычной подружкой. Успела только проститься с подружкой, обещая скорую встречу у бога, и через час отдала ему душу.

В то время бабушка Ксения жила где-то под Тбилиси, в доме на холмах, покрытых сухотравьем и нежным серебристо-белым ковылем. До города было рукой подать и оттуда к волшебнице Ксении, почти всю жизнь прожившей в этом доме, приезжали все, кому требовалась какая-нибудь помощь — травами подлечить или еще каким снадобьем, настоенном на змеиных ядах. Змей было видимо-невидимо на этих холмах, по весне они клубились, продлевая жизнь вида своего в глубоких ямах, невесть откуда взявшихся. Ксения видимо лечила успешно, слава о ней разошлась по всей округе, и от пациентов не было отбоя. Знала Ксения, видела в снах вещих и сердцем многоопытным чувствовала, что дочь ее, мать Дормидонты, от надрыва жизненного кончается, а помочь ничем не могла. Но померла дочка и оставила троих внучат и одну внучку, Дормидонту. Вот и собралась старая Ксения, и приехала с большими трудами к деткам своим. Так вот, годочков Ксении никто не знал и сосчитать не мог. И сама она, уходя мыслями в глубины своей памяти, не могла соразмерить воспоминания свои, особенно детские, с какой-либо датой. Но помнила она все. И очень остро и ярко помнила, как помирала ее младшенькая, только что родив девочку, в будущем маму Дормидонты. После этого она начала свое медицинское образование у своей приемной мамы — грузинки, которая потом завещала ей свой дом на холмах и двух малых внуков своих. Кроме этих ребят, ставших ей родными, было у нее двое своих сыновей. Один исчез в русско-японской войне, он был моряком и видимо утонул с кораблем. Другого сына, священника, схватили в двадцатом году, и он исчез на веки вечные.

А еще она очень хорошо помнила эпизоды из своей молодости и единственной любви, когда она со своим мужем, Дормидонтом, приезжала сюда, на его родину, в Холмы.

И ходили они с мужем в теплые летние ночи на барские пруды по ночам купаться. Потом как-то ее позвали спасать маленькую барышню, потому что никакие доктора уже не могли ничего сделать, и людская молва привела барыню к ней за помощью. Здесь, у постели маленькой беззащитной девчушки, лежавшей в беспамятстве, жалость пронзила ее сердце и она вдруг впервые увидела, где затаилась болезнь. И Ксения спасла девчушку — отвела близко дышавшую смерть.

С этого прозрения и началась ее настоящая жизнь лекаря волшебницы, ибо она теперь точно знала что надо лечить. И вылечивала всегда. Все это, вложенное ей предками, природой, бабками расцвело в ней поистине волшебным умением слышать траву, видеть больной организм насквозь, разговаривать с птицей и зверьем, и любить жизнь и живущих в ней. Но более всех ей была дорога правнучка Елена, похоже эта любовь ее и в жизни держала. Всю свою силу могучую Ксения передавала Елене Прекрасной-премудрой, которая в свою очередь была увлечена прабабкой по самую макушку. У родителей такое ее состояние не вызывало тревоги и тем более ревности, так как у них народилось кроме Елены еще трое — две близняшки и самый младший — Алешка. Так вот, Елена умела уже столь многое, что иногда могла замещать прабабку, но продвинулась в чем-то и далее того. Вот ее-то и собирался взять с собой отец, Еремей Родионов.

Что касается Парамона, то ждать его дома жена Соня не собиралась, она так и сказала: "Условие одно — я лечу с тобой", чем так поразила мужа, что тот автоматически полез в тайник за печкой и достал оттуда початую бутылку водки. Это тайник Софья искала уже два года, и вот на ее глазах он обнаружился. Но Соня и бровью не повела. А хотела она одного в последний год — раскрыться мужу, да никак не могла. Очень трудно было признаться мужу родному в только недавно расцветшей любви к нему. Признаться, что выйдя за него замуж без любви (а Парамон это хорошо знал и чувствовал), она только сейчас, то есть прожив с ним несколько лет, только сейчас полюбила его, нет, влюбилась в него, как никогда в молодые годы.. Парамон к этому времени уже разуверился в своей счастливой семейной жизни и потому стал сдержан, хотя по-прежнему берег ее, все более нежно любя. А какой видный был мужик Парамон Авдеевич. В Москве он окончил какой-то физический институт, там же в Москве начал работать, вступил в партию по (как оказалось наивному) убеждению, что науке можно помочь что-то сделать через партийное влияние. Избрали его партийным секретарем института и после двухлетней перепалки с директором, его из этого института выкинули, как это делалось всегда и со многими, с повышением. Он был направлен в райком, а уж оттуда его послали на укрепление одного из дальних колхозов, конечно, председателем. В райкоме он встретил Соню, прилежного инструктора по культуре. Она окончила только что институт культуры, прекрасно играла на аккордеоне. Ее тронула доверчивая любовь на шесть лет старшего Парамона и когда того отправили в колхоз, она получила от него сразу несколько предложений — выйти за него замуж, стать председательшей, переменить, естественно, место жительства, стать хозяйкой прекрасного дома в деревне и, наконец, стать директором клуба. Почему-то она сразу же согласилась. Зарегистрировались, получили подъемные и поехали на новое место, в деревню Холмы.

Приехали, что называется.

Конечно, местность была замечательная, ну, русский уголок, лучше не придумаешь. Над тихой, неширокой речкой поднялся высокий пригорок, изрезанный неглубокими овражками. На самой его высокой точке, видно, когда-то стояла церковь, сейчас о ней напоминали только остатки кирпичного фундамента, утонувшего в зарослях высокой сочной травы. Возле церкви стоял крепкий дом, сложенный из невесть откуда взявшейся лиственницы и прекрасно сохранившейся до сей поры. Это жилище местного попа в годы советской власти стало председательским. Колхоз "Рассвет Ильича" видел великое множество председателей, так как ни один из них долго не задерживался. Наверное, поэтому их жилище внутри было совсем не обихожено.

Деревенские дома как бы рассыпались во все стороны от центра, коим являлась прицерковная площадь. На первый взгляд они беспорядочно заселили склоны и склончики холма и овражков, но внимательный взгляд обнаруживал скромные и очень чистые в летнюю пору, заросшие травой и почти не протоптанные улицы.

За прудом цвело волшебное поле с таким разнотравьем, что слава о нем шла по всей области. Поле окаймлялось дальним лесом, темно-зеленой рамой, наверное, удерживающей настоенный травами аромат. Этот луг местные любили и пользовались его травами, может быть неприметными и не шибко цветистыми , но для здоровья незаменимыми. Зверобой, мята, полынь, мать-мачеха, ромашка — это всем известные травы. А вот для настоящих травников еще десятки чудодейственных растений. И цвело это раздолье от ранней весны до бабьего лета и красоту давало, и здоровье, и даже прибыль.

Но все колхозное богатство — бескрайние технические поля и травные луга для скота — начиналось в километре от деревни с другой ее стороны, так же стояли фермы — коровники, там же был и машинный двор, именовавшийся транспортным цехом. Все бы хорошо, но ничего это на людей в полную силу не работало. Как отмечалось каждым уходящим председателем — по причине отсутствия дорог.

На четыре деревеньки колхоза, разбросанных друг от друга на пять-восемь километров — одно сельпо, один медпункт, одна почта, одна школа. Сельпо в одно деревне, почта — в другой, школа в третьей. Так и ходили жители по кругу. Школьников возили в открытой тележке, прицепленной к юркому колесному трактору, который тащил эту тележку от деревни к деревне.

Колхоз никаких плановых заданий не выполнял, можно сказать работал на себя, поэтому и внимание к нему было со стороны властей только ругательное.

Парамон в первые дни ходил озаренный кучей светлых идей, конечно, не из области сельского хозяйства. Он считал, что полная неустроенность и полная зависимость от районного начальства — вот главное из-за чего никакие планы никогда не будут выполняться. Уже на первой встрече с колхозниками, где его представляли на выборную должность председателя, он опубликовал ряд своих "ключевых идей, которые позволят колхозу подняться". Во-первых, восстановить старую плотину на тихой речке (от нее сейчас остался еле заметный ручеек и маленький прудик). Заодно восстановить старую мельницу, здание которой прекрасно сохранилось. Во-вторых, и это главное, провести дорогу по плотине и дальше на большак, до которого всего четыре километра. А сейчас вкруговую все двадцать четыре, да еще совсем непролазных. В-третьих, на центральной усадьбе открыть школу-интернат, а детские садики в каждой из четырех деревень. Для интерната в самый раз использовать бывший поповский дом. В-четвертых, в пятых, в шестых....Собрание молча прослушало выступление Парамона. Люди проголосовали единогласно за то, чтобы он стал председателем и по команде, молча разошлись. Только кто-то в полной тишине нечаянно сказал "Еще один малохольный". Ему откликнулся женский голос "Ох, горюшко". И все. Все знали, что наперед всегда ставили урожаи и надои, а не дороги и детей, да и где ж они — эти денежки на все красивые планы ...

Новый председатель не хотел и не занимался надоями и полевыми работами, поручив все агроному. Денно и нощно бился он над строительством плотины, над тем, чтобы дорогу довести до большой асфальтированной дороги. Насчет детишек тоже — списки полные ему составили, он с колхозным счетоводом по фамилии Замарашка начал прикидывать как школу из председательского дома сделать да сколько это стоить будет. Нарушил Парамон Авдеевич со всем своим строительством все финансовые законы и давно бы влез в уголовщину, но Замарашка, тонко знавший не только законы, но более того психологию начальства, крепко выручал его. Однако в колхозе все же разговорчики всякие, слухи пошли. А к осени, когда плановых цыплят надо считать и отчитываться, все показатели полетели в тар-тары. Агроном ушел, "хлопнув дверью": "Ты своим горбом плановые центнеры не поднимал, клевер от люцерны отличить не можешь"... Все это агроном говорил в полный голос на районном совещании. После этого и районное, и областное начальство, ранее относившееся к нему с неким налетом уважения — (ученый, физик) — теперь и принимать его перестало. Пускали его не выше отдела, а там его тоже в упор не видели. Ну не на месте был человек. Хотя люди видели — дорога почти вышла на большак — уже в райцентр на рынок и в магазин можно было съездить, а это подспорье. Уже дом под школу плотники начали перестраивать, но битые люди, перебитые, неверьем как коростой заросшие — видят, а не верят в хорошую концовку. Вот-вот этого Парамона Авдеича малохольного удалят из колхоза — все в обрат вернется... "Все — сказал сам себе Парамон после того районного совещания, где зал смехом давился над этим горе-председателем — Все, уезжать надо". И жена сказала ему: "За что же ты взялся, Парамон, не по силам нашим все это перелопатить". Надо сказать, что она была его первой помощницей и никогда ни слова упрека ему не высказала. И сейчас она хотела сказать, что любому честному человеку здесь не справиться — либо петь под музыку начальства, обманывая людей, либо ... Но Парамон не стал дослушивать, схватил шапку свою и прочь из дома. И здесь плохо. Ни жены, ни детей. Откуда же дети, если без любви. И он сдался. И начал потихоньку пить. И дела все забросил, ждал, когда его снимут распоряжением сверху или голосованием снизу. Но оказывается в таком бездельном варианте он устраивал всех. Это было открытие, приведшее к открытию его алкогольного сезона. Днем он еще держался, делая кое-какие дела — сейчас он занимался самой мельницей, но вечером или даже ночью он тихо воровато вставал со своей кровати (они с Соней спали отдельно с первого дня) тихо уходил в беседку под сиренью, из-под куста доставал водку и пил, закусывая листочками и веточками сирени. Потом шел на цыпочках к кровати и долго, долго не спал, кряхтел от полного неудовольствия собой.

Все это Софья видела. День изо дня она наблюдала, сколько усилий прилагал муж, пытаясь содрать кору безразличного отношения односельчан к себе, к своей судьбе, к колхозным делам. А кора зрелого дерева многолетняя, прочная. Софья давно уже поняла, что, если так можно сказать, стратегия у него правильная — надо, чтобы люди поверили, что о них заботятся, поверили в него ... Но поговорить с мужем так и не набралась духу — они уже отдалились друг от друга. Не жалость, а глубокое сочувствие, замешанное на все более растущем чувстве уважения, родило ту любовь к мужу, что наиболее крепко живет в человеке. Этого Соня никак не ожидала, но и поняв, что влюбилась в своего родного мужа, уже не могла раскрыться ему. Парамон же продолжал нежно любить свою Софьюшку, правда не надеясь в будущем ни на что хорошее. Был, правда, случай, который мог бы помочь им обоим, но не судьба. А случилось так, что когда проектировали монтаж в теле плотины мини-гидроэлектростанции, приехал проектировщик Семен Семенович и обещал этому "серому председателю" (а таких он перевидал великое множество) большие киловатты, но запросил громадные деньги. В ответ на просьбу Парамона показать расчеты, сунул ему какую-то туфту и ... через десять минут был отхлестан Парамоном, показавшим всю авантюрность этого "шустрика от электричества". "Парамон Авдеевич, откуда у вас все это?" — с невольным уважением спросил этот электрик. "Я — физик, душа моя — ответил тот — и тебя всему этому могу научить. Но вот научить честности — увольте, это уже вопрос воспитания".

Семен Семенович оказался не совсем уж пропащим человеком — он выполнил для колхоза простой и неожиданно очень дешевый проект малой гидростанции. Поначалу Парамон встречал Семена неприветливо, но потом, видя его нехитрую душу и старание, смягчился и похоже они подружились. В тот день, когда Парамон прогнал Семена, Софья сказала ему явно в похвалу: "Смотри, когда надо, ты можешь и жестким быть, и прямо сказать. Вот так бы и в колхозе — по делу". — "Они же не виноваты, Сонюшка. Их такими сделали" — ответил он и ушел по делам своим. А могли бы и поговорить ...

Итак, Софья летела с мужем. И осталась у Парамона последняя забота — у начальства отпроситься. А на это космическими обстоятельствами всего час отпущено.

Парамон — человек партийный, а значит дисциплинированный. Тут же из колхозной конторы позвонил домой первому секретарю, так как знал, что все равно остальное районное начальство будет испрашивать добро у Первого. Прозвонился наш Председатель и сообщил Первому, что вынужден покинуть хозяйство на неопределенный срок, поскольку надо слетать на соседнюю галактику. К чудачествам этого шизика-физика и к его фантазиям на разные, в том числе и сельскохозяйственные, темы начальство всех уровней привыкло и относилось достаточно спокойно — знало, что в состоянии не дать ему хода. А то, что разные идеи выдумывает, так бог с ним — народ развлекает. Может потому и с председателей не гнали.

"Это что же ты галактикой называешь" — яростным шепотом спросил Фаддей Ильич, первый секретарь райкома КПСС. А шептал он, потому что телефон стоял у кровати, где в этот ранний час сладостным сном спала его супруга, разметав свое дородное тело поверх одеяла. Тревожить ее — ни-ни!

Парамон Авдеич ответил как знал:

— "Ну, это скопление звезд, планет, туманностей, комет и других космических тел, связанных ..."

— "Ты что болтаешь! Партбилета лишиться хочешь?" —

— "А что" — вопросом на вопрос ответил Парамон, вспомнив как его учил разговаривать с начальством Замарашка.

— "Так, куда ты едешь? Зачем? И на кого колхоз хочешь оставить?"

— "Значит так — тупо отвечал на это отпускник, из которого только начали улетучиваться винные пары — Прилетели, значит, инопланетяне, помочь им требуется... "

— "Это ты желаешь кому-то там помочь — заорал Ильич — Ты по горло в дерьме со своим колхозом и помочь! Что ты умеешь?!"

Парамон нашелся — "Ну, так тем более, если в председатели не гожусь, назначьте другого. — И очень твердо добавил — А меня отпустите".

Крикнув в трубку — "Погоди" — Ильич перешел в кабинет, который был расположен достаточно далеко от спальни и, держа телефонную трубку на плече, лихорадочно соображал. ЧП не районного, а областного масштаба — это чтобы председатель колхоза или директор заводика сами уходили, только поставив партийные органы в известность. Из ярма да на волю! — их либо выгоняли, либо они тихо кончались на посту, а с повышением совсем уж редкий случай ... Но чтобы сами, без согласования...

— "Собирай завтра собрание, в обед прилетим к тебе с Леонид Игнатьевичем, там с тобой при народе и поговорим".

— "Так я уже через час отбываю, иначе нуль-переход не получится". — заупрямился Парамон Авдеевич.

— "Ну, вот что. Завтра партбилет готовь и .... задницу" — заорал Первый и бросил трубку. Парамон более никуда звонить не стал, а сел за стол, чтобы посмотреть последние бумаги, написать кое-что Замарашке, которому теперь беспредельно верил, дописать главный труд — завещание будущему директору и положить в условленное с секретаршей место печать — основу колхоза. За полчаса расправился с последними колхозными тяготами и пошел вон из кабинета, где долгое время пребывали в дружбе его душа и тело. Открыл дверь, а там, в предбаннике уже человек десять-двенадцать сидят, бригадиры, хлопцы из транспортного ...

— "Что это вы собрались в столь неурочную пору — не спится аль как?"

— "Аль как, Парамоша. Люди бают — улетаешь ты от нас — звеньевая Мария Сергеевна, крепко сбитая ягодка ровно сорока пяти лет (позавчера отметили), вонзила вопрошающий взгляд в Парамона. Даже больно стало. Глазам.

— "Надо соседей по разуму выручать — коряво признался председатель — Да я уже у Ильича отпрашивался".

— "Ну и что, отпустил он тебя?"

— "Нет — честно признался Парамон — Завтра сходку велел собрать и обещал прилюдно задницу выпороть и партбилета лишить. Так ведь я уже решил" — он оглядел сидящих на скамьях вдоль стенок людей и совершенно неожиданно для себя продолжил — "Да и на кой я вам? Только на амбразуре лежать да наши общие безобразия от начальства прикрывать. Единственно, что скажу — не берите со стороны директора, сломается он с вами. Своего изберите, уговорите начальство". И совсем уж не к месту у него вырвалось — горемычные вы мои".

— "Тикаешь — привстал механик Яшка из темного угла комнаты — А обратно когда вертаться будешь, что же ты людям скажешь, а , Парамоша?"

Парамона аж бросило в тот угол. Он и сообразить не успел, а правая рука его, сжав Яшкино горло выволокла того из угла. Все так и ахнули. Тихоня-председатель, вежливый до тошноты, скромный председатель, которого могли и послать куда подальше, швырнул Яшу к стенке и, не отпуская руки с горла, вдруг охрипшим голосом прошептал ему, но все явственно услышали: "Ах, ты алкаш, какой я тебе Парамоша, сука. Ты скажи-ка мне, хотел бы я тебя спросить, ты куда продал четыре ската от ЗИЛа? Говори, иначе горлышко поломаю — мне все равно теперь". То ли яростный напор прежде агнеца божьего председателя сыграл, то ли крепко зажатое горло в неожиданно мощной руке, но обычно нагловатый Яков зашептал, признаваясь: "За гумном они, Парамон Авдеевич, в стогу. Там еще шест торчит". Неожиданно вскочил и выбежал из комнаты начальник транспорта по кличке "служилгаврила", бросив на ходу: "Я сейчас — найду сразу — и в сторону Яшки — Ну, гад, все принесешь!" Парамон Авдеевич отбросил Яшку в сторону и сказал, обращаясь ко всем:

— "А помните на первом собрании я вам пел — дороги, свое производство, свой магазин в городке ... Ох, нахохотались вы тогда" ... Он замолчал, махнул рукой и пошел к выходу. Толкнул дверь, вдруг обернулся и сказал тихо и горько что-то невразумительное: "Если бы вы захотели со мной. Если бы я мог вместе с вами. Что хотел сделать. Как плотину. — Помолчал — "Но мы по разные стороны. И вы, наверное, правы. Рано я. Не я вам нужен". Посмотрел на всех, обвел глазами: "Не вините, люди". — и ушел, мелькнув слабо подсвеченной тенью в темном проеме открытой двери.

А минут через тридцать вся деревня наблюдала, как над лесом заклубилось оранжевое пламя, перешедшее в свистящий сиреневый столб, засветившийся до светло-голубой иглы, беззвучно проткнувшей небо, и еще секунду тянувшей за собой ярчайшую серебряную нить. Еще через мгновение конец этой нити погас в бездонных глубинах Вселенной, непонятной, далекой от каждодневных забот холмовцев.

Эта тонкая нить давно уж погасла. Сельчане после бурных обсуждений разошлись по домам. Ночь была на дворе, когда в деревню ворвалась пожарная машина для тушения лесного несуществующего пожара.

Глава третья

Ко всему были готовы наши друзья, но то, что они увидели на этой планете, их поразило, как сказал Герман “в самую печень”. Еремей сформулировать более четко: “Колоссальное многообразие форм жизни”. Собственно говоря, было непонятно какие же они в действительности жители этой планеты. Где они — эти прекрасные женщины и дети, о которых упоминал оранжевый Герман. Если какой-то особи данной планеты нужно было пообщаться с нашими героями, он тут же трансформировался, приобретая облик одного из пятерых и на чистейшем русском языке начинал разговаривать с ними о том, о сем, известном и понятном. Иногда это было оранжевое облачко или шар. Или кубик. Иногда дерево, почти земное, но с оранжевой листвой, иногда травинка. Или что-то вроде животного. Земляне уже не вздрагивали при неожиданном возникновении макета одного из них прямо из окружающей среды.

Однако, один неприятный момент в общении с этими макетами все же очень скоро обнаружился — эти трансформеры, снимая копию с тела, ухитрились залезть в потаенные мысли, можно сказать в душу. Они пасовали там, где требовалось что-нибудь сотворить, выдать идею, но выбалтывать кое-какие секреты оригинала — это они умели, конечно, не понимая насколько неразумно поступают.

И еще. Земляне очень быстро научились управлять процессом локальной регенерации и могли воспроизводить все, что пожелают. Но не живых существ этой планеты. Пару недель, конечно, ушло на ознакомление с планетой — им показали все, что можно было показать. Это сделали местные гиды — Дубль Парамон, Дубль Еремей и т.д., которых для удобства наши путешественники называли ДП, ДЕ ... Копии женские на это глубоко обижались. Ореольчики у них вспыхивали такие, что окутывали сразу же всю фигуру. Дублерша Елены —единственная не могла в точности повторить все признаки оригинала. Видимо, внутренняя волшебная сила девушки создавала достаточное противополе, препятствующее полному считыванию матрицы. Примерно так объяснял этот эффект Парамон. Что касается копии Сони, она в точности повторяли жену Парамона, но тот безошибочно отличал свою любимую половину. Елена же, как она объясняла, видит их насквозь, так как “они же, бедные, совсем прозрачные”. Так вот женские копии называли полными именами — Сонясан и Ленасан, с удачной подачи Еремея. Все же было много попыток со стороны нашенских, чтобы сразу определить оригинал перед тобой или копия. Договорились было к одежде пришивать яркую нашивку, так нет же и это копировали трансформеры. Очень удобно было проверять ДЕ (это изобрел Герман, который к тому же страсть как любил способности Еремея к стихоплетству) — достаточно было дать какую-нибудь строчку из песни, ну, например, “Вот кто-то с горочки спустился...” Настоящий Еремей сразу же откликался “...шофер Гаврила причастился”, а ДЕ — ни ме, ни бе. Ну, ничего своего! Парамонова двойника брали на испуг: Герман гаркал над ухом “Ух, ты, Парамон!” и, если это был двойник, его голова тут же исчезала в оранжевом облаке. Настоящий Парамон не прятался за завесой, но отвечал не менее тихо, то-есть. просто орал: “Гера, оглохну ведь, черт тебя побери!” Но легче всего было с Германом, при встрече с ним надо было начать говорить алфавит: “А, Б, В ...” Герман мог в ответ по настоению либо продолжать, либо цитировать любую часть алфавита, например “....Е, К, Л, М, Н ....”, а ненастоящий ДГ, не зная алфавита, стеснялся и клубился от этого. Но лучше всего “выбрасывала флаг” женская половина — наши девочки делали глазами так (вообще-то это словами не передать), что сразу было видно — наши. Еремей поначалу даже на дочь свою осерчал: “Ты что это, доченька, мужиков женатых завлекаешь”. Конечно, таких взглядов местным дублям сотворить было невозможно.

Сначала планету изучали как туристы. Размером она от полюса до полюса по поверхности была не более десяти тысяч километров, очень живописная, совершенно свободная от разумных существ и в то же время казалось забитая ими до отказа. Такое впечатление создавалось, особенно в первое время, из-за того, что все время перед ними появлялись буквально из ничего их копии, болтливые и любопытные, но они быстро таяли в воздухе то ли потому, что их “рассеивали гиды”, то ли еще по какой причине. Однако скоро, это любопытство со стороны местных, если они и существовали в другой форме, было прекращено. Наверно, все же им дали команду. Лесов и полей на планете сколько душе угодно, живописные озера и маленькие речки, текущие с холмов. Нет только гор высоких.

Дорог не было. Дорога требуемой кондиции возникала там, где надо было и стелилась перед пешеходами, сразу исчезая позади них, мгновенно зарастая травой, цветами, вообще-то говоря, возвращались в исходное состояние. Потому что дорога могла пройти и по лесу, и по каким-то строениям, которые не следовало уничтожать по чьей-либо прихоти.

Дождик можно было создать такой, что он лил только на тебя или на кого-то, кого ты хотел бы помыть. Сначала Елена так и поливала отца, пока он не сообразил повесить над собой постоянный большой зонтик. Елена сделала ветер унесший было зонтик, так Еремей сотворил маленький летний домик, и Елена уже не могла беседовать с отцом — тот был в закрытом помещении. Пришлось дождик отменить, однако в запасе было множество других вариантов.

Но где все без исключения проявили себя гениями созидания — так это в области кулинарии, когда приходило время еды. В первый раз поскромничали, без опыта еще и очень сильно проголодались. Поэтому, глядя на Парамона, сочинившего пельмени, остальные также приготовили себе по тарелке пельменей — на большее фантазии ни у кого не хватило, даже на кофе. На второй раз всех поразила Софья, поставившая на стол перед собой что-то благоухающее, в огородной зелени и в красноцветье подливы. “Это я такой шашлык в грузинской деревне ела, вот и вспомнила” — заявила Соня, невинно улыбаясь завистливым взглядом друзей. “Софья, богиня, сотвори!” — завопил Еремей. Парамон добавил: “Всем и по двойной порции”. А дальше уже пошла вакханалия кулинарной фантазии, которая впрочем длилась недолго. Герман первый перешел на любимые блинчики с мясом, которые ему готовила Кассандра в первые месяцы замужества. Остальные тоже начали питаться более простой пищей, не отказываясь, впрочем, от диковинных фруктов и экзотических соков. В общем кулинарный запой быстро закончился. Кстати, о спиртном так ни разу и не вспомнили — настолько было здесь интересно. По этому поводу Еремей сказал: “А ведь это рецепт”.

Парамон резко изменился. Он что-то бормотал, надолго замолкал — задумывался, что-то бормотал в диктофон или записывал в блокнот. Он уже десятки раз имел шанс куда-нибудь свалиться, просто споткнуться, наконец, но его в эти моменты заботливо поддерживала Софья. На четвертый день после очередного сытного обеда, который кого хочешь приятно расслабит, Парамон вдруг начал говорить, ни к кому не обращаясь, а так, в пространство:

— Основной пунктик жителей данной планеты — умение воспроизводить, что душа пожелает. И, что оказывается более важно, воспроизводиться. Что бы они ни делали — это точная копия уже существующего. Ничего нового. И еще. Хотя создается копия, но это объект, я подчеркиваю, материальный, возникающий, на первый взгляд, из ничего, что по законам природы имени товарища Ломоносова невозможно. Нужна энергия....

— Ergo — подхватил Еремей.

— Отсюда — продолжил Парамон — У них здесь должен быть источник энергии такой энергоемкости, какую мы себе и представить не можем. Так, для материализации одного Лже-Еремея необходима энергия, равная суммарной энергии более десяти тысяч хиросимских бомб. Это, во-первых. А во-вторых, должна быть фантастическая система транспортировки той части энергии, которая трансформируется в массу, например Лже-Парамона. И, наконец, соответствующая уровню двух вышеназванных пунктов, система управления, которая отпускает на трансформацию энное количество энергии и при обратном действии принимает ее и направляет в хранилище, то есть, в тот же источник.

— Все? — спросил Еремей — Ты изложился? (он тоже владел высоким стилем)

— В общих чертах, кажется, да — ответил Парамон и начал создавать мягкое ложе для дневного отдыха.

— Ты меня разбудил — сообщил Еремей докладчику — Это во-первых. Во-вторых, ты во мне разбудил научного зверя. Продолжая твою мысль, хочу подчеркнуть, что, по-моему, они всех, в том числе и нас, производят, используя какую-то память, куда все это закладывается каким-то образом, мной еще не понятом.

— Именно! Ты же гигант, библиотекарь! — восхитился Парамон — Они, похоже, имеют набор матриц, пополняющихся их ведущими трансформерами, разведчиками, так сказать, несущими нектар в улей. С этих матриц печатают, что надо. На том и живут. Вы заметили сколько раз к нам подходили, например, Сонечки, и все абсолютно одинаковые? —

-Это не Сони — отозвалась его жена — Это мои копии. И ничего оригинального, даже скучно. — Парамон нежно взглянул на нее —

— Так я же тебя всегда отличаю. —

— Получается — задумчиво определил Ерема — Что тыква ихняя не работает, то есть, мыслить они не имеют. История учит, что такое общество неминуемо гибнет. Нет науки — нет движения вперед. Тогда образуется болото, участь которого ясна любому здравомыслящему индивидууму.-

— Ну, папка, ты у нас бурная река — восхитилась Елена ...

— Которая, если шибко разливается, тоже становится болотом — в тон Леночке заключил Герман.

— Один — ноль — рассмеялась со всеми Елена.

— А знаете — после паузы продолжил Парамон — Мне кажется здесь когда-то расцвела красивая цивилизация. Дошла она до такого уровня благополучия, имея к тому же неиссякаемый источник энергии...

— По уровню энергопотребления, кстати, судят об уровне развития общества — вставил энциклопедист.

— Так вот, достигли они полного благополучия, что это такое — я не знаю, и, видимо здесь победила та часть жителей, которая и раньше паразитировала ...

— Ха, эти потребители всегда самые горластые, я же их по магазинам знаю — не выдержал Герман — Они всегда верх возьмут.

— А последние достижения здешней науки — это составление матричного фонда и создание механизма воспроизводства. Далее пошел процесс загнивания. Кстати, этими актами наука погубила в первую очередь себя. А где гибнет мысль, так разлагается общество. Я думаю эта картина очень схематична, но похоже зернышко правды в ней есть.

— Конечно, когда сытый, никакие мысли в голову не лезут — это уже Еремей. И вдруг он всплеснул руками — Стой, так они же и рисунка, что нам показывали просто не понимают, они его элементы не могут соединить...

Речь шла о первом знакомстве землян с древними фресками на воротах Храма Чистого Воздуха,нарисованными талантливой рукой несмываемой и вообще неуничтожаемой краской, продержавшейся многие десятки тысяч лет.

Там на каменных гигантских плоскостях была начертана, видимо, история или фрагмент истории планеты Жизни, как ее называли аборигены. На этот раз они указали только на один рисунок, который считали особенно важным в данный момент. А почему, стало понятно при первом же взгляде на ворота Храма — один из фрагментов этого своеобразного иконостаса мерцал, хоть и не очень ярко, но заметно. Когда это свечение началось, никто не знал, но заметили это знамение более года назад. С тех пор мерцание не прекращалось. Земляне внимательно рассмотрели рисунок. В левом верхнем углу изображено было бесформенное иссине-черное пятно, протянувшее черные хищные щупальца к центру рисунка, где плыла в черно-синей космической мгле зеленоватая планета Жизни, освещаемая с другой стороны светом оранжевого солнца. Оно парило в правом верхнем углу. Большую часть этого зловещего фрагмента занимала черно-красная мертвая планета, принадлежавшая, судя по орбите, тому же солнцу. И это была первая странность, потому что она казалась много большей, чем солнце. На этой большой планете четко белел знак плюс, выделенный чем-то похожим на кавычки, рядом с маленькой планетой так же в кавычках нарисован был знак минус. Все это “полотно” вызывало жуткое ощущение неминуемой катастрофы, победы черной тьмы, поглощающей все живое с омерзительным чавканием и торжествующим утробным глотком. На других рисунках Парамон просил не останавливаться не столько из уважения к местным исследователям (время, время!), сколько из необходимости пару дней сконцентрироваться на глубинном смысле увиденного.

— Но здесь же все понятно — сказала Софья после того, как Парамон воспроизвел этот рисунок тут же на листочке бумаги (его Соня не смогла пойти на смотрины и рисунок был нарисован для нее) — Ясно, что эта черная хищница желает съесть планету Жизни и ее надо защитить. А эти плюс и минус .... значит планеты должны как-то притягиваться друг к другу ...

— Притягиваться друг к другу? — Задумчиво переспросил Парамон, опять же с нежностью взглянув на жену. И вдруг поразился ее ответному взгляду. На него изливался свет, яркий свет любви, ожидания и томления. И загадочная улыбка.

— Ты что, монна Соня? —

— Ты чего-то сообразил, что ли? — зардевшись ответно спросила Софья.

— Кажется, начинаю соображать — Парамон подошел к ней и легонько обнял. Соня прижалась к мужу.

— Плюс и минус, плюс и минус — бормотали Еремей с Германом, пока счастливый Парамоша застыл от внезапной ласки жены. Герман задался вопросом: ”Тогда как же их соединить, толкать друг к другу? Да разве эти махины сдвинешь с места, особенно это мертвое громило ... Это вас сколько лет надо было сближать (а те стоит и обнимаются). Вот если бы нашу маленькую потащить к большой .... А, может быть, есть чем, а, Парамоша?” — И вдруг взъярился — “Кончай ты на глазах у всей планеты с женой ласкаться, сердце рвешь!” Софья счастливо засмеялась и еще плотнее приникла к мужу. А тот просветлел и Гере:

— “Гера, иди ты к черту, ты же прямо в корень глянул. Это ведь искусственная планета, как-то ее сюда приволокли же. Не на парусах ведь. А вдруг своим ходом?

— А тогда эту планету надо увести прямо к нашему солнышку — решилась высказаться Елена.

— В космосе она погибнет на другой день без тепла и света— откликнулся ее отец.

— Любая солнечная или звездная система граавитационно устойчива и “выдрать” из нее какой-то элемент силами не космического масштаба невозможно — начал торжественно Физик — А, если и представить себе такую возможность, то последствия могут оказаться самыми катастрофическими для всей данной солнечной системы...

— О, башка, вот закрутил — завосторгался Еремей.

— Но вот произвести перемещение относительно маленькой массы внутри системы — торжественно заключил Парамон — Конечно, после тщательных расчетов, это — реально. Посмотрите на орбиту нашей планеты: она в своем полете вокруг светила удаляется очень далеко от него и именно в этой точке она максимально смещена в сторону черной дыры. А теперь взглянем на другой спутник солнца — он всегда почти равноудален от черной дыры. И на эту могучую пару этот гравитационный монстр пока никак не действует. Мораль?

— Сделать маленькую спутником большой — воскликнула Елена. Все захлопали в ладоши, а Парамон торжественно провозгласил:

— Предложение Елены Прекрасной-Премудрой принимается единогласно! —

— Да, но как это сделать? — вновь спросил Герман

— Мы сделали первый шаг — сформулировали задачу, а теперь будем искать решение. — Парамон улыбнулся — В колхозе я тоже правильно все сочинил, а на вопрос “как” не ответил.

— Ну, здесь задачка полегче будет — рассмеялись друзьья.

Глава 4

Дело было глубокой осенью. Уже снежочек первый выпал, похолодало, а грязь еще не застыла. Листва с деревьев опала — все голо и черно. Работа, в основном, пошла домашняя. В полях что надо убрали, заметанные стога дремали под белым покрывалом снега. Картофель, морковь и прочую овощ на хранение заложили, лук репку свили в косы-гроздья и повесили в сухое теплое место — здесь не сгинет. Из ягод разных вино поставили, вот-вот уже созреет для первой пробы. Огурцы, помидоры засолили, замариновали. Грибков заготовили. Пора пришла и свадьбы сыграть, да некому. Молодежи почти не осталось. На Холмы подкрадывалась зимняя тишина. Дел по дому, конечно, всегда невпроворот, особенно хозяйке. А если тебе все постыло, а если еще в деревне до сих пор не определилась, то ли оставаться, то ли уехать в город ...

Когда соседская девочка Марья постучала в оконце к Кассандре, та сидела голая перед большим зеркалом и смотрела на себя. В избе тепло натоплено. Александра — вдовая хозяйка с утра пошла в соседнюю деревню по своим делам. Вот и села Ксанка примерять новые модные кофточки-джемпера. Услышала как-то в районном магазинчике, что их без лифчиков носят, начала на себя примерять, но скоро остановилась. Плотная шерстистая ткань при любом движении задевала соски ее тугих грудей и проглаживала так, что Ксанка от этого начала вдруг дуреть, желание потекло по всему телу. Сняла она поспешно вторую кофточку и, нечаянно это получилось, начала себя разглядывать — сохранилась , конечно, но вот под животом уже жирочек пошел — Она комментировала в полголоса, проводя рукой по животу и бедрам. В этот момент и постучалась Машка. Кассандра лениво откликнулась: “Ну, что там, Марья?” — ей в окно все видно, а ее нет.

— “Тетка Ксана, там у вас, у дяди Геры на крылечке Римас сидит — затараторила девочка — Уже боле часа. Поплачет, опять сидит ...

— А когда плачет, он что? Бегает? — не удержалась Ксана.

— Та не, все сидит и сидит.

Наконец до тетки начало что-то доходить. До сей минуты она все делала как-то автоматически в ленной истоме: на себя глядела, одевалась, раздевалась и даже с Машей разговаривала — мысли ж ее были далеко, где не знает, но с Германом. Он был ее первым мужем и похоже последним. Женились — расписались, а разошлись — не разводились. Так ведь и жили: рядом, а врозь. И никто ей, оказывается, больше не был нужен. Кассандра созревала медленно, но верно. И через плоть, тоскующую только по Герману, и через простые, хотя и отрывочные, но отчетливые и рельефные воспоминания о той поре первых счастливых месяцев, когда они с Германом по улице гуляли, до клуба, и встречные бабули по-деревенски открыто восхищались — какая красивая пара! Или когда он мастерил для нее украшения из серебра, примеряя их на жену загрубевшими, но какими нежными пальцами. А как дружно вдвоем вечеряли и многое рассказывали каждый про себя друг дружке. Многое хорошее проплывало мимо глазастой открытой души Кассандры и она, как и положено вещательнице, многажды видела свое будущее, и всегда там был ее Гера. К моменту таинственного вознесения в небеса колхознoй троицы Ксана окончательно созрела и даже спланировала нечаянную встречу с мужем. А тут Любушка прибежала к ней, запыхавшись и говорит: —”Улетает твой с моим и с Парамоном Авдеичем в очень дальние края. Я сама слышала, как Герман сказал, что его никто и не ждет”.

Горько заплакала Кассандра, хотя жизнь научила ее сдерживать слезы, по своей несбывшейся мечте. Но времени не было, полчаса что ли осталось до отбытия мужиков. Перед самой их посадкой в корабль прибежала она туда, прорвалась через многочисленную толпу любопытствующих односельчан, приникла на секунду к растерявшемуся мужу и ушла, ни разу более не обернувшись. Герман было рванул за ней, но его цепко ухватил за рукав Еремей: “Нно-о,нно-о, не балуй” — сказал он, точно, как говорят норовистому жеребцу, и повел к гравилету.

Кассандра почувствовала, что Герман не оттолкнул ее, а потянулся к ней. Казалось, на нее наплыла теплая волна любви и крепко надеялась на это ощущение, Ксанка успокоилась и стала терпеливо ждать мужа: — Встречу здесь, на земле и больше не отпущу — думалось ей — Еще деток нарожаю ... Но внутренне она еще не была готова к материнству. К этому Природа готовит желающих исподволь и тщательно.

Приход Римаса все решил окончательно. Это был единственный сын единственного родственника Германа, его младшего брата, который не так давно вернулся со службы в Прибалтике со светловолосой латышкой. Для русской деревни это не было чудом. Вот Колька с Малых Холмов казашку привел и пошли в той деревне чудненькие черноглазые детки с еле заметной раскосинкой глаз. А Петькина любовь — развеселая хохлушка, певунья такая ...

Вскорости после рождения сына, брат Германа трагически скончался, а жена его с четырехлетним Римасом так и осталась в Дальних Холмах. До них от центральной усадьбы было дальше всего, чуть больше восьми километров по дороге, а через лес меньше пяти, но здесь мало, кто ходил — чащоба. Герман ходил к ним, помогал по хозяйству, но особо дружен с вдовой брательника не был.

Ксанка прибежала к бывшему своему дому и увидела Римаса. Тот сидел, скорчившись, похоже, что от холода и смотрел куда-то вдаль в одну точку.

— Ты что? — с ходу спросила Ксана.

— Мамка померла — прошептал Римас — Наказала, чтобы я к дяде Гере шел, а он уехал куда-то. — Он продолжал сидеть, ни разу не взглянув на тетку, в полном отчаянии от безвыходности положения.

— Куда я теперь? — этот взрослый вопрос маленького человечка потряс Кассандру.

— А я на что? — торопливо ответила она. Решение, созревавшее почти полгода, пришло. Она достала из потайного места над дверью ключ от замка, открыла дверь и повторила: — А я на что? Вот твой дом. Сейчас баньку истопим, накормлю тебя, потом поспишь с дороги отдохнуть надо, а там и решим, что дальше делать, Согласен?

Оставшийся день пролетел для Кассандры как одна минута. Она помыла мальчика, одела в чистую Германову рубашку, накормила, и когда он мгновенно уснул на их с Герой кровати, сбегала к вдове Александре и принесла ту же свою единственную сумку в свой дом. И еще до глубокой ночи возилась по дому, приводя его в порядок. Спать легла рядом с Римасом, хотела по привычке голой лечь, да вспомнила что-то, засмеялась, надела ночнушку и мягкие белые любимые свои штанишки. Они не жали ее тело, любящее чистоту и свободу. Римас во сне что-то пробормотал, прильнул к ней и задышал в плечо. Тут Ксанку и пробило — она во второй раз за многие последние годы заплакала. Не горько, а будто освобождаясь от тяжелого груза на душе. Со слезами уходила затаенная печаль. “Вот сыночек есть — подумалось ей — и еще будут, тоже наши, с Германом”. С этим и заснула.

Дормидонта — отзывчивая душа, прослышав, что Ксанка приютила племяша Германа и живет с ним в его доме, решила тут же навестить его. И то ведь, их мужики где-то вместе крутятся; потом у той никакой практики с малолетком возиться, одежки у мальчика нет, видать, а у Любушки второй парень уже вырос и вещички кое-какие остались, авось подойдут. В общем, поводов для визита было предостаточно, а причина одна — поближе познакомиться, понять как у них там с Германом в перспективе.

Для Любушки все стало ясно с первой минуты, когда она вслед за встретившей ее Ксанкой прошла через прохладные сенцы и вошла в избу. Все в доме сияло чистотой и благодатью. За столом сидел белоголовый пацаненок и рисовал что-то. Он поднял голову и улыбнулся вошедшей, а это, как в песне поется, первая примета — у ребенка хорошее настроение, ему хорошо живется. Ксанка в длинном платье, с цветастой легкой шалью на плечах, готовила на стол, чайку попить с “чем бог послал”. Она не суетилась, принесла чашки, сахарницу, Римаса послала за медком в сенцы — тот с удовольствием сбегал (и это отметила жена Еремея), поставила на стол горячие картофельные шанежки и, наконец, наступила очередь царя стола — пышащего красавца — самовара. Сказала: “Германова работа” и бережно, тряпочкой протерла его пузатые бока. Любушка опять же заметила это. Не галочку в книжке записала, а уложилось само собой в подсознании.

Чай попили, одежонку примерили на Римаса, самое впору. Тому особенно понравилась ношенная-переношенная, латанная-перелатанная, но чистая и, главное, со звездой буденовка. Ксана показала кое-что из того, что она сама сшила для сынка своего по выкройкам и Любаша поразилась ее вкусу и умению шить. Правда, поначалу разговор о Германе не получился, да и не нужен был, Потому что Кассандра, что ни слово ссылалась на него, на его умение, его доброе сердце. Видно было — томится она по мужу. Уже уходить Любушка собралась, вдруг нечаянно у нее вырвалось:

— Ой, когда же наши мужики прибудут, соскучилась, ужас как. Бывало проснусь, рукой со сна еще потянусь к Еремушке, а подушка пустая, холодная ...

Кассандра подхватила ...

— И постель холодная, и рук его нет, а чувствую ведь, жаркие, к себе зовут, гладят. Вот-вот обнимут ... она спохватилась, что лишнего сказала, но взглянула на жену Еремея, на ее горящие глаза ... и вдруг обе рассмеялись. Какой уж у них после этого был разговор, видимо, останется тайной.

Но после этого вечера эти женщины стали часто встречаться, сдружились они. Многое изменила в судьбе Ксанки эта нечаянная дружба. А тут еще времена для нее тяжелые пришли. Она же зимой нигде не работала. И раньше было так, да все же ее мужики кормили. А теперь откуда денежки? Люба надоумила поискать на первое время у Германа, но всех денег Ксанка не взяла, а только часть, да и то решила, что взаймы. И эти шли к концу.

Дермидонта дом свой держала крепко. Беспокоясь за детей, она их с детства научила самостоятельности, и теперь четверо оставшихся со старшим Алексеем все хозяйство и вели. Кроме коровы по имени Ланка, к которой она была так привязана и ухаживать за ней никому не доверяла. Конечно, Алешка даже иногда доил корову, но это в крайне редких случаях.

Работала она теперь в начальной школе-интернате, занимающем в отсутствие председателя этот лучший дом в деревне. Вела хозяйство, помогала поварихе, той самой Авдотье, которая кормила летом геологов “левыми” колхозными продуктами. Но здесь в школе под наблюдением временного директора школы, а также счетовода и будто бы председателя колхоза Замарашки и четырех учителей, Дуся готовила на совесть — вкусно, сытно и экономно. К детишкам повариха относилась ласково, особенно выделяя Римаса и двух девочек-близняшек из Дальних Холмов. Учителей в школе не хватало, да и пожилые все, пенсионеры — три бабушки и дедушка. Зарплата им не шла, только кормились они здесь и внуков своих обучали. В выполнении программы обучения были пробелы — не было учителя рисования и иностранного языка. Если рисованием занимала ребят Любушка, которая просто сидела с ними этот час, пока они кто во что горазд заполняли своими фантазиями, карандашами и красками чистые листы бумаги, то иностранному никто обучить не умел. И здесь совершенно неожиданно на помощь пришла Кассандра, которую открыла та же Любушка. Ксанка института никакого не кончала, но в дальнем детстве ее бабушка, чистокровная немка, научила языку, да так, что она запомнила на всю жизнь и даже постоянно практиковалась чтением книг не немецком языке, чем была сильно увлечена. Конечно, это увлечение она старательно скрывала, но перед Любушкой раскрылась.

— Ксаночка, да ты же клад ты мой бесценный — воскликнула Любушка, узнав об этом — Чего дома сидишь, иди, научи детишек языку, а то же пропадем.

— Да ты что, я же не учитель. Это же профессия, а не так, шаляй-валяй. А потом тридцать с лишним голов. Разного возраста. А шум! Я же очумею, свихнусь. А потом, я же скончаюсь как женщина ...

— Это ты без дела скончаешься. Скоро простыни рвать начнешь без Германа...

Ксана улыбнулась: “И то. Что ж, давай, попробую. Только я по-своему, как бабушка учила”. И пришла в школу. Одела свой единственный костюм темно-синего цвета, пролежавший в собственном полиэтиленовом пакете лет десять. Нет, один раз она его надела, когда с Германом ходила регистрироваться в сельсовет. Навела на себя строгость, хотя трепетала, как последний лист на порывистом осеннем ветру. И вошла в класс, одну из семи жилых комнат председательского дома, где еле уместились восемь парт, и где ее ждали ее первые двенадцать учеников. После учителей пенсионного возраста, своих же бабушек, появление Кассандры вызвало тихий восторг детей, не избалованных подтянутым видом преподавателей. Ксана почувствовала, что первый выстрел был удачным и, после представления, начала урок. Она объяснила детям, что на русском языке будет говорить очень мало, но все больше и больше на немецком.

Так и прибились наши подружки к школе, которая их детей и учила, и кормила, и берегла.

Январских каникул, когда все дети разъезжались по домам, общим решением педсовета, родителей и детей, не сделали. Зато устроили несколько дней праздников с приглашением родителей, которые надо сказать приезжали не с пустыми руками и помогли сделать в эти дни прекрасные праздничные столы. Это были Новогодние праздники с полным отчетом детей об усвоенном, но в такой веселой форме, что долго еще по району гуляли отзвуки этого праздника с играми на снежных просторах холмов, что спускались застывшими волнами к пруду; с концертами и, славным угощением. Один день был немецким, и все родители да, наверное, все жители окрестных деревень, которые так или иначе бывали в эти дни в Холмах, с удивлением услышали от своих детей и внуков рассказы, песни и стихи на чужом языке. Заглаза все дети интерната, души не чаявшие в Кассандре, называли ее вслед за Римасом — мамой Ксаной. У той вдруг раскрылся талант на организацию всех этих детских праздников, этого буйного и тихого, светлого и торжественного начала следующего года.

Колхоз тем временем так и жил без председателя, так как сходку перенесли на январь (начальство до Нового года совещалось и училось по партийной и профсоюзной линиям). Замарашка вел всяческую колхозную калькуляцию, своевременно подавал требуемые отчеты и сведения. Ему помогали как могли начальник транспортного цеха, готовивший технику к весне и несколько бригадиров. Трудностей у этого отстающего колхоза было не счесть. Замарашка прекрасно знал, что отстающих район тянет дабы не опозориться, и ухитрялся получать деньги по разным статьям расхода, распределяя их вместе с советом бригадиров. Но стратегия предстоящей страды ему была не по зубам. И вообще он выполнял всю эту работу как поручение по партийной линии. До весны оставалось не так и далеко — нужен был председатель, ой как нужен. Срок проведения сходки — середина января — уже наступил.

Глава пятая. “DE PROFUNDIE” — “ИЗ ГЛУБИНЫ”

— “Всюду я вселенную проехал — что-то братцы здесь мне не до смеха” — задумчиво произнес Еремей, долгое время размышлявший на своей любимой раскладушке, которую неизменно воспроизводил после удачного первого раза.

Не думайте, что земляне на этой чудной планете валяли дурака, занимаясь производством и потреблением пищи и загорая на своих индивидуальных лежаках. Хотя кончалась четвертая неделя пребывания наших спасателей, а результат нулевой. А натруженные на земле человеческие руки и мозги, тем более деревенские — они же каждую минуту должны кумекать — так вот эти составляющие человека запросили дела. Потому-то и было не до смеха Еремею. Герман уже давно вырезал из дерева кухонную утварь и фигурки разные, Соня увлеклась вязанием, благо “сочинить” нитки любых расцветок не составляло никакой проблемы, Елена с отцом проводили какие-то опыты на огороде. Один Парамон опять бездельничал. Что касается местных, они ничегошеньки не знали, возможно что-то и скрывали, в общем толку от них никакого ...

— “Конечно, тут и ежу ясно, что если ответов нет на поверхности планеты, их надо искать там” — палец Парамона, качавшегося на гамаке, через дыру в сетке гамака показывал вниз — “Там, в глубине этой планеты. Но она нас туда не пускает”.

— “Так мы же еще туда не просились” — резонно откликнулась его жена, не прекращая своего вязания.

— “Сим-Сим, откройся” — начал ерничать Еремей — “Но нет от Симы ни ответа, ни привета”.

— “А нет ли подсказки в рисунках” — так просто, чтобы поддержать разговор сказала Соня, не отрывая взгляда от своего узора.

— “Пока не вижу, смотрю и не вижу” — в голосе Парамона звучала откровенная досада — “Есть, конечно, одно обобщающее обстоятельство. На всех рисунках, кроме нашего, так или иначе нарисована эта стена, как фирменный знак — то в одном углу, то в другом”.

Пока наш мыслитель философствовал, на опушке, где расположились земляне, неслышно возникли их копии, разместившиеся подобно оригиналам на подобных же лежаках.

— “А что, мужики — подал голос Еремей — По-моему, наступил момент, когда без пол-литры не разобраться”. Парамон промолчал, совершенно не реагируя на предложение друга — он глядел отсутствующим взглядом куда-то в пространство, видно искал решение ... Герман покрутил пальцем у виска, Ерема начал: “Гляжу я в угол бесконечности, взгляд неподвижен и суров, провалы черные и млечности я извлекаю из углов ...” Лже-Парамон вдруг откликнулся: “Так и голова вспухнуть может — ох как я это сейчас чувствую — давай по кап-кап”. “По чуть-чуть” — поправил Герман. Софья сказала было: “Не подстрекай, ЛП, не до этого”. Однако Герман уже воспроизвел костерочек с ухой, бросил рядом тот самый старый брезент и расставил не нем три стакана вокруг “пузыря” с беленькой собственного сочинения.

— “Так и мы не против” — Лже-Герман добавил такой же комплект у костра и, ловко открыв бутылку, налил понемногу своим, а потом разлил и землянам. “А закусь какую желаете?” — спросил он.

— “Да что там, к ухе — хлебца черненького да помидор с солью” — наш Еремей искусно разложил закусь между бутылками, повернулся к своему председателю и изумился — тот, глядя на Еремеевский натюрморт, начал вдруг манипулировать: помидоры, лежавшие в центре стола между бутылками начала загораживаться кусочками хлеба как стеной — и с той, и с той другой стороны. На эти кусочки легли верхние, закрывая помидоры. Получилась стена Храма между двумя мачтами — бутылками ...

— “Ну, что ж — сказал Парамон, хлопнув себя по коленям — надо принять” ... и свалился с гамака на траву. И уже оттуда произнес пророческое — “Откроем стену, что ли”. Все мужики задвигались, каждый взял приглянувшийся стаканчик, чокнулись — “За удачу” и, выпив, начали разбирать стенку из хлеба, чтобы добраться до помидор. Но помидоры исчезли. Даже Парамон поразился — “Это не я” — только и смог сказать он.

— “Кто это из вас — Еремей повернулся к девочкам — над нами шуткует?” Те хоть и были в изумлении не могли все же удержаться от смеха — основная закуска исчезла и мужчины морщились в ожидании новой. Однако помидоры исчезли не совсем — их округлые красные поверхности как бы выглядывали из продырявленного ими же брезента, как шляпки мухоморов. Герман зацепил своими гигантскими клешнями одну из таких “Шляпок” и выдернул из его убежища. Он макнул помидору в соль и смачно зажевал. Чудеса видно только начинались, поскольку на том месте, где только что как в лунке лежал помидор, обнаружилась дыра, дно которой не проглядывалось. Только в далекой глубине наши друзья увидели еле различимый мерцающий свет.

— “Нет, надо еще по одной” — начал входить во вкус Герман.

— “Только наше расслабление нам поможет вскрыть явленье” — ответил Ерема и, не обращая внимания на все фокусы местной природы, разлил по второй всем и даже двойникам. Софья в свою очередь налила каждому в глубокую металлическую тарелку ушицу и раздала, приговаривая: “Конечно, расслабьтесь”.

— “И то” — согласился за всех Парамон, и все приступили к горячей дымящейся ухе, сделанной по Холмовскому рецепту, когда отваренный в первой засыпке ерш, не выбрасывается, а еще раз отдельно варится, плотно завернутый в петрушку и укропные листья. Вот эта “заварочка” и есть пряная основа настоящей ухи.

— “Мораль, значит, такая” — неожиданно прошамкал Еремей, протирая губы салфеточкой и уничтожая ее вместе с тарелкой — “Все ж нам надо присосаться к этой чертовой стене и хош не хош, а раскрыть ее, поскольку все ответы на загадки этой мать ее — природы — там. Надо пройти вдоль стены и еще раз внимательно ее осмотреть”. — “Так стена очень неровная — это Елена —мы же еще не смотрели как следует, а я вот видела несколько участков, где картины будто провалены внутрь. Близко посмотришь вроде бы все в порядке, а начнешь отходить и на каком-то расстоянии вдруг рисунок как исчезает. Не каждый, конечно, но наш — точно. Я же его и так, и эдак разглядывала” ... Парамон, сидевший на своем гамаке дернулся, хотел что-то сказать, но вновь свалился с него, поперхнулся, закашлялся. Герман, сидевший рядом на брезенте, хлопнул его по спине, отчего тот опять же ткнулся носом в траву. Кузнец ворчливо произнес: “Что это ты как Ванька-Встанька, все кувыркаешься, а еще председатель”.

— “Брось ты, Гера” — откашливаясь еле прошептал Парамон — “Она же говорит, что это может быть вход, туда и надо пробиваться” ...

— “Это и ежу ясно” — откликнулся Герман — “Мы что — сейчас туда и побежим. Надо уже если одно дело начали, так и кончать его”.

— “А утречком все туда” — пропела Соня, увлекая Парамона к их домику, уютно вписывавшемуся в лесную опушку.

На следующий день не потребовалось и больших усилий, чтобы найти вход в стену, открыть его и войти в пещеру, размеры которой были настолько больше габаритов стены, что это не поражало, а просто настраивало на ожидание дальнейших чудес.

Через несколько десятков метров в сумеречном свете каких-то верховых огоньков наши нечаянные, но настырные исследователи увидели первое препятствие — абсолютно глухую стену. Парамон настроился на создание хорошего совещания, стало светло, и все увидели надпись на своем родном: “Иди всяк сюда входящий” — “Куда идти-то” — непроизвольно воскликнул Еремей: он держал за руку Елену, более всего боясь вдруг потерять ее. Он всю жизнь отчаянно боялся за детей своих, да бог миловал — крепенькие шустрые были детки. А старшенькая и красой, и умом вышла.

Герман не удержался — “Как куда, к такой-то ....” Лена и говорит мужчинам: “А вы дорогу сочините”. Напряглись мужики, и открылась перед ними дорога — тоннель необычайной голубизны и света. И вела эта дорога не вверх, не вниз, а прямо к еще одним воротам, прозрачным такой прозрачностью, что только какие-то темные детали (похоже — петли) выдавали их, эти ворота. И пошли земляне к этим воротам, а за ними, буквально в метре замыкался тоннель глухой стеной. И дороги обратной уже не было.

Соня испугалась как никогда в жизни, но опять таки ее поразил Парамон. Так бывало в особо ответственные минуты его жизни. Сейчас он шел, как летел, отрешенный и собранный, он чего-то ждал. И казалось, что чего —то должно произойти. Вот ворота, не распахиваясь пропустили их, просто было ощущение легкого ветерка, пропустили и с волшебным звоном отгородили от мрачной стены за спиной.

И перед ними открылась вся планета. Ее объемное изображение висело перед ними, медленно вращаясь и показывая все новые и новые картины. Видимо сигналы изображения шли из множества передатчиков, “висевших” над планетой, они собирались затем в одну картину и проецировались на невидимый объемный экран. Над планетой висела дымка атмосферы, но иногда эта дымка автоматически убиралась и тогда отчетливо и ясно становился видимым ландшафт, иногда, по чьей-то команде изображение резко увеличивалось, появлялся какой-нибудь предмет, видимо, стоящий внимания наблюдателя. Регулярно панорама планеты прерывалась картиной — схемой сечения, и тогда наши путешественники видели, как в самом сердце планеты пульсирует огонек. Тревожный сигнал неожиданно перебил их внимание, на чистейшем русском кто-то произнес: “Перегрузка по воспроизводству на северном берегу Баргузина, даю коррекцию на энергетику”. Никто не ответил, но замигавший было оранжевый огонек поблек и перешел в неяркий перламутровый. Внезапно Парамон громко спросил — “Энергетика”. Тот же голос спокойно произнес: — Стабильность 100, ожидаются циклоны, перестраиваем энергетику с подачей импульсов по вычисленным координатам; центр движения — ноль...” “Что значит — ноль?” — непроизвольно спросил Парамон. Голос ровно и беспристрастно ответил — “Нет задания на движение планеты”. “Будет — уверенно сказал Парамон — Завтра будет, в 22 ноль-ноль по общегалактическому времени”. — “Исполнение через 52 часа” — “Учту — заключил Парамон. Все изумленно молчали.

— “Как ты до этого достиг? — наконец спросил Еремей.

— “Нашло что-то. Когда мозги крутятся на полную катушку. решение обязательно должно выплеснуться... Основа была, повода не хватало. И вот этот голос еще”.

— “А движение планеты — зачем все это?”

— “Погоди, Ема-е” — отмахнулся физик и громко произнес — “Прошу дать архив”. Голос отовсюду тут же откликнулся — “Центральная секция, вход альфа-один, данные о себе. Галактика, тело, координаты — все по перечню на экране. Даю вход на информацию” — в глубине зала на белой чистой панели вспыхнул перламутровый огонек. Панель начала разворачиваться и из вертикального положения перешла в наклонное, поплыли створки, открылся экран, под ним на невидимых держателях лежала многоцветная палочка, сразу бросившаяся в глаза. На экране высветились белые облака различной формы с яркими вкраплениями звезд. Одна из них призывно замигала.

-”Наверно, показать просит — зашептала Софья — где наша Земля”.

— “Точно — тоже шепотом отозвался Еремей — Вот сейчас мы ее найдем, голубушку нашу”. Парамон растерянно оглянулся на них: “Тут же любой астроном сломается, как же отыскать нашу планету. Солнца не найти, не то что планету”.

— “А ты пошевели извилинами, другого выхода нет” — яростно, но тихим-тихим голосом ответил ему Еремей. Тогда Парамон воспроизвел удобное кресло, столик с дымящейся чашкой кофе на нем и сел перед пультом.

— “Верно, мы ведь сейчас не торопимся” — энциклопедист Еремей и остальные друзья аккуратненько расселись вокруг. Парамон отпил кофеечку и спокойно, не громче обычного, обратился к невидимому собеседнику: “Нужна помощь. В архиве есть карта звездного неба планеты, куда был произведен суперэнергетический сброс межгалактического корабля вашей планеты”.

Экран начал темнеть и на ней появилась новая картина, но не звездного неба, а мощной спирали Галактики, куда, видимо, входила солнечная система с планетой Земля. Замигала точечка Солнца на краю галактического облака. “Вот оно — воскликнул Еремей, схватил световую указку и направил возникший лучик прямо на это пятно. Луч коснулся его и вдруг оно поплыло на зрителей с громадной скоростью, становясь все больше и больше. Наконец земляне увидели привычную схему солнечной системы с ее планетами и прочими элементами. Еремей настиг лучом Землю и коснулся ее. Раздался легкий звон оркестра из тысяч колокольчиков, экран погас, створки бесшумно закрылись, панель заняла вертикальное положение и вдруг открылась как обычная двухстворчатая дверь.

— “Архив доступен — раздался голос — секция Эйга 6, панель ноль ждет вас”.

Следующий зал был также огромен и светел. На одной из стен вспыхнула надпись “Эйга 6”, появилась цифра ноль, засветился экран размером как в кино и там появился текст, обозначенный римской цифрой один: “Мы, представители четвертой земной цивилизации, прощаемся с околосолнечной планетой Земля и навсегда покидаем ее. Мы отплываем на созданных нами кораблях в просторы Вселенной по пути, указанному нам Высшим Разумом. Наша цель — искусственная планета, спутник звезды — Солнца в Галактике “двадцать шесть Эпсилон”.

Следующий текст под номером два рассказывал о проникновении с помощью Высшего Разума сквозь неоглядную толщу времени в будущее Земли, где после жесточайших катаклизмов зародилась и расцвела пятая цивилизация, готовящая себе гибель неразумной эксплуатацией своей планеты.

Далее излагалась история развития, расцвета и деградации четвертой земной расы на искусственном спутнике звезды — солнца, когда в обществе взяли верх силы потребления и это общество для удобства своего существования перешло на режим воспроизводства.

И, наконец, указывалось на грядущую опасность свертывания материи в относительно недалекой зоне этой галактики и развития т.н. “черной дыры”. В качестве одного из путей спасения последние разумные (еще соображающие) представители Земли видели перевод искусственной планеты в спутниковый режим другой планеты, многократно большей по массе и размерам.

— “Ну и дела — ахал Герман, читая текст, светящийся на экране — Чего же мы сможем сделать?”

— “Ты у того спроси — ответил Парамон, указывая на другого, точно такого же. Друзья земные и не заметили, как около них появились их копии точно за таким же столом, поставленным вплотную к первому. Из-за этого стола поднялся Лже-Парамон и произнес, обращаясь к землянам: “Мы думаем, что вы сегодня выполнили свою задачу”.

— “Это как понимать” — дернулся Еремей.

— “С вашей помощью, и большое вам за это спасибо, мы проникли в архив, а дальше уже наш Совет решит что делать, то-есть мы сами разберемся”. Парамон заулыбался — “Так значит мы скоро домой махнем, по крайней мере, в срок”.

— “И верно. Нас с Ленкой наши дома уже заждались. Елена спит и мамку видит — Еремей повернулся к хозяевам — Давайте нам транспорт и .... адью!”

— “Адью? Что это такое? У нас это слово не записано”.

— “Это значит прощевайте, до свидания, гуд бай”, чао — начал резвиться Ерема. Все рассмеялись, только Парамон сидел серьезные и встревоженный”. “Ты что, дорогой?” — Соня положила ему руку на плечо.

— “А вот что — Парамон оглядел всех — Они же, эти хозяева местные, только переводные картинки могут делать, они не справятся со всем этим делом. Здесь считать надо. Всю операцию по перемещению этого дома можно выполнить, рассчитав (он начал загибать пальцы) траекторию, наиболее безопасную, а значит скоростные характеристики на каждом участке маневра и, наконец, энергетику. Но этого абсолютно недостаточно. Откуда и как управляется все это? Хотя в том зале какая-то надежда звучит. Ну и вообще-то не заржавело ли все это хозяйство, как ихние — он махнул рукой на соседний стол — мозги”. Там возникла легкая паника.

— “Действительно — тот Еремей тоже встал — Если в архиве нет всего, что перечислил этот физик, мы не справимся”.

— “О, хотя бы это вы просекли” (Герман)

— “Что было, то было — начал Герман — И нет ничего...

— “Что знала — забыла” — подхватил Ема —

— “Что значит просекли?”

— “Ну, поняли, значит”

-”Парамон встал, посмотрел на свой макет и сказал: “Хотел бы я знать, а какие вы можете дать гарантии, что вы нас вернете обратно, на Землю?” Соня охнула: “Да, что они — злодеи что ли ...”

— “Второе — продолжил наш физик — осталось всего шесть месяцев до нашего отлета, вопрос — успеем ли мы. И третье — не заржавело ли”.

— “О, башка — крутнул головой Герман — Что же ты, председатель, так с колхозом не справлялся?”

— “Ну там совсем другое дело, там конечно все думают, но каждый о своем, но не об общем ...”

— “Слова, слова, все слова — по-латыни изрек Еремей — Не будем отвлекаться”.

— “Переведите” — это с того стола.

— “Что ты сказал-то?” — спросил Парамон у своего эециклопедиста.

— “Я говорю, пусть они ответят на твои вопросы”.

Макет П встал, жестом Парамона поправил волосы и дал ответ: “Корабль наш будет в вашем распоряжении с экипажем с начала следующей недели. Так распорядился наш Председатель”.

— “У вас тоже колхоз?” Лже-Парамон проигнорировал язву Еремея и продолжил — “По последним двум вопросам у нас нет никакого мнения, просекли?” Несмотря на некоторую драматичность ситуации земляне хохотали от души, за ними смех подхватили и “макетные”.

Отсмеявшись Парамон громко обратился к невидимому гиду по Центру управления: “Прошу обозначить выход на поверхность планеты, обеспечить удобный вход и выход для нашей команды по условному коду, обеспечить нас всем необходимым для работы, в том числе, все мощности вычислительной техники”.

В ответ с тем же легким многоголосым звоном открылась одна из стенок, и там в сияющем проеме все увидели поле в цветах, небо в облаках и воду этой чудесной планеты.

Глава 6.

Сходка все же собралась, но только зимой, уже после прихода Нового года. Скоро весна, посевная и прочий взлет колхозной и начальственной жизни. Кто-то все же должен отвечать за этот этап года в этом колхозе. С кого спрашивать оперативную сводку о ходе посевной, о выполнении плана по яйцам и прочим пунктам оброка. С кого? С председателя. А где он?

Сходку все же собрали, но она была вялой, как, впрочем, вся общественная жизнь в эту пору. Кого оно трогало, это собрание, кому оно было нужно? Начальству. Вот пусть оно и крутится.

Красиво выступил Ильич-третий. Убедительно, грамотно. Глядел прямо в глаза, слушал внимательно вопросы, подробно отвечал, сам спрашивал, спокойно выслушивал ответы ... Полный контакт. Очень интересно обрисовал международную обстановку и районную тоже Леонид Игнатьевич, глава района по сельскому хозяйству — какие деньги, на что дадут (на что запрашивали, на то и дадут, но кое-что срезали, об этом отдельно, потом, с председателем ...), что будут строить областными силами. Например, дорога, связывающая райцентр с Холмами, включена в план области, значит в этом году будет составлено проектное задание ... Но в связи с тем, что колхоз своими силами строит дорогу к большаку, наверно финансирование кружной дороги уже нерентабельно и т.д. и т.п. О лучших людях колхоза заинтересованно, порой даже страстно рассказал Сюрпризов. Он же вручал грамоты лучшим работникам колхоза, занимающего по статпоказателям предпоследнее место в районе (последнего просто не было). Итак, руководство района полностью выполнило свои прямые обязанности перед колхозниками.

— “Какие будут предложения по улучшению производственных показателей? Какие будут предложения по кандидатуре председателя колхоза?” — надрывался парторг колхоза, он же счетовод Замарашка.

Народ безмолвствует — кто смотрит себе под ноги, кто прямо на президиум, с ухмылочкой или отсутствующим взглядом — но молчат, сукины дети. Ильич, опытный организатор районных конференций и других сборищ, клял себя последними словами — кому доверил подготовку собрания, Лелику, жеребцу некованному. Известно ведь сколько надо всякой работы проделать — кто выступит первым, кто вторым, кто с критикой, кто с предложениями — все на бумажке у председателя собрания. Деловая атмосфера, серьезные лица.

— “Так есть предложения по председателю?” — уже в который раз устало спросил в пустоту Замарашка.

Молчат люди. Тогда Ильич, который третий, не поднимая головы, негромко сказал парторгу (зал мгновенно затих, навострил уши)

— “Ладно, вы здесь соображайте, а мы сегодня у себя посовещаемся и пришлем кого-нибудь”.

— “А кого? — тоже негромко спросил Леонид Игнатьевич, районный начальник по сельскому хозяйству — Никого же нет. Учителей что-ли?”

— “Сам пойдешь” — с нажимом произнес Ильич. Они и не заметили как напряженная тишина повисла в этом небольшом зале клуба, колхозники пригорюнились, еще более согнулись к полу, услышав кого им прочат. Это же бывший комсомольский вожак района. Пока он далеко, в райцентре — еще ладно. Пусть себе сводки — бумажки собирает, отчеты сочиняет, а здесь надо ж дело знать. Вон Парамоша ... Правда, тот по другой части был хозяин хороший. Опять же, почему по другой части — главно, хозяин. Плотину хотя бы завершил — вон сейчас как мельница работает, всем польза, а колхозу еще денежка идет. Или дорогу возьми. Оставшиеся восемьсот метров промерзли. На большак уже спокойно выезжать можно, а там до города рукой подать. А школа — интернат. Это какое сейчас облегчение для детишек, в тепле живут, в чистоте, тут же и классы учебные. И кормят хорошо. Начали потихоньку прозревать деревенские, да что сейчас-то делать. А чего этот может, он ведь ничему не учен, только подворье свое держать, да и то все знают, что весь Ленькин дом его жена Нюрка на себе держит. Ой, лихо. Однако ж кто-нибудь встал, предложил что-нибудь? Нет. Вот и получайте. Молчание. В зале духота. Дым от дверей, где курцы стоят, дымят свои самокрутки постепенно наполнил зал и уже несколько лампочек, подвешенных под самым потолком, стали не в состоянии пробить сизое облако. Тишина сгущалась, люди стали посматривать на выход, пара смельчаков, быстро пробежав до дверей, с шумным выдохом облегчения выскочили на улицу. Ну, долго шептаться будем, вспоминая Парамошу, кляня свою нерешительность, озираясь на соседей?

В середине зала встала Кассандра, в темном строгом платье-костюме, светло-золотые волосы сплетены в косу, которая уложена венчиком. На платье брошен ярко-зеленый платок. Сюрпризов аж застонал — какую бабу потерял. Люди хотя и смотрели все в пол, ближе к своим валенкам, почуяли враз —что-то в зале происходит. Поподнимали головушки, начали осматриваться, а там, в центре зала Ксанка стоит. Уже все взгляды на ней сфокусировались, а она стоит и молчит, но видно — не робеет. Стихло совсем. И Кассандра спокойно, буднично, не дрогнувшим голосом сказала: “Я буду председателем колхоза”. Она не просила, не настаивала, а просто сообщила об этом как о непреложном факте. В зале все еще тихо, все переваривают. Ильич тут и спрашивает шепотом у Кузьмича:

— “Партийная?” — “Нет, примем” — белым звуком откликнулся тот. — “А годится?” — “Так хрен ее знает” — опять шепотом ответствовал Кузьмич.

— “Годи-и-тся” — откликнулся зал. “Она ж, если по делу, любому башку открутит” — крикнул кто-то из темного угла зала. Зал отозвался добрым смехом.

Смех смехом, а по жизни все было так, что хоть волком вой. Если бы не Парамон Авдеевич со своей “Запиской будущему председателю колхоза, моему духовному приемнику” было бы вообще невмоготу, т.е. Ксанка просто поплыла бы по течению и еще долго бы шла к осознанной председательской политике. В первых строчках записки Парамон писал “Кто бы ты ни был, мужественный человек, взявшийся за гибельное дело, помни, оно небезнадежно. Главное, проникнись, поверь, что работа по принуждению — бессмысленна. Кто-то сказал: “Чтобы не работать, надо выбрать любимую работу”.

Снова и снова читала Кассандра эти первые строчки и ничего не понимала — бред какой-то. Опять прочитала первую фразу, рассмеялась “Фантазер!” и уже захлопнула папочку, чтобы забросить ее в ящик председательского стола, но вдруг прочитала на обложке : “Читать до конца — здесь ключ к спасению”, села поудобней и ... в один дух прочла все восемнадцать листов написанного от руки “Завещания” Парамона.

Первая глава называлась “Доверие к председателю начинается с доверия детей”. Это сразу повод для размышлений. Ксанка начала так и этак прокручивать эту фразу. Верно, что для детей многое сделали, и родители все время спрашивают, надо ли по этой части чем-то помочь. И приходили, около интерната толкались, доски пилили, плотничали, дрова заготавливали. Ксанка вспомнила, что если идешь по деревне с Парамоном, то все ребятишки здороваются с ним и не просто “Здрасьте”, а добавят “Дядя Парамон”. Так только с Кузьмичом еще здоровались. А другим председателям в спину озорные и обидные частушки пели. Странно, взрослый люд не воспринимал серьезно Парамона Авдеевича, а детишки льнули к нему. И он тоже.

Один из разделов записки начинался с заголовка “Будь скупее всех скупых — Плюшкин и Гобсек расточители по сравнению с Председателем, но не экономь на детях”. — “И чего это он зациклился на детях?” — осудила Парамона новая председательша. Далее шло: “Самый нужный человек — бухгалтер, если он твой единомышленник”. Последний раздел: “Каждый день хотя бы один кирпич положи”. Вот это было “Завещание”, скорее учебник для прокурора. До мелочи расписано, что делать с деньгами, получаемыми на колхоз и как отчитаться, когда расходы не вписывались в смету. Работа в райкоме видно пошла на пользу, да еще учеба у счетовода Замарашки. О нем в Записке было два пункта: это — асс, это очень надежный человек, полностью поддерживающий идеи Записки.

Все было расписано в “Завещании” Парамона. И, наконец, он предлагал своему преемнику заглянуть в подвал под развалинами церкви, приложив небольшой рисунок с указанием пути.

Это был самый простой пункт в пунктиках Авдеича, и они, т.е. Кассандра с Любушкой пошли в подвал

Да-а ... Это было помещеньице. Из председательско-поповского дома в подвал вел широкий, к тому же в полный рост, коридор. Метров через восемь — десять он расширялся и плавно переходил в громадное, метров двадцать на двадцать пять “зало”, как определила Ксана. В подвале было прохладно и сухо. Видно было, что он ни разу не затапливался, ровные стены из камня-валуна не покрыты ни плесенью, ни мхом. Дышится легко. Пол заделан какой-то массивной плитой.

— “Вот это склад — ахнули женщины — Здесь же можно хранить чего хочешь — что грибы соленые, что брагу. Или капусту квашенную”. “Ай, Парамон Авдеич, ну, спасибо тебе” — Ксана посветила фонарем в дальний угол. Парамон написал, что там под тяжелой плитой открыт им таинственный лаз, перекрытый частой чугунной решеткой. Из этого лаза, в котором проглядывается глубокий сухой колодец, заметно сквозит. Только ли для вентиляции проделан этот ход — надо было проверить. Сейчас этот ход был завален камнями и обломками старых досок. В другом углу подвала стояла аккуратненькая новая бочка, из тех, что мастерил Герман. В этой бочке Соня по просьбе мужа засолила огурцы “для пробы по хранению”. Дата закладки — осень позапрошлого года. Пробу снимали в следующий заход уже с Римасом. Они захрумкали огурцами в упоении — крепкий, крутой засолки со смородиновым листом и смесью трав, которую применяли только в Холмах, огурец был на диво хорош.

— “В продажу — определила Ксана — В город повезем”. И тут же развила идею: “Солим грибы и огурцы колхозные, храним яблоки зимних сортов, чтобы по весне опять же в городе в продажу пустить. Закладываем смородиновые вина и вишневые настойки-наливки ... Эх, бочки нужны — штук пятьдесят, не меньше. Герман нужен”. Любушка рассмеялась этому признанию, а потом уже серьезно спросила: “На что тебе деньги?” — “Не мне, колхозу, копейку к копейке собирать будем — дорогу на большак надо кончать: А крытый ток закладывать? Новую ферму, чистую как амбулатория ... Ты, что Любушка, сама не читала что ли указки Авдеича?”

— “Мне Ерема много из задумов Парамона сказывал, серьезными их считал” — откликнулась подруга. Она перестала хрумкать — “Да, Парамон Авдеич с нашими мужиками уже все обдумали, вот сколько подсказали, нам только делать надо, крутиться, Любушка моя, хорошая” — засмеялась Ксана. “Да как же народ на это дело подвигнуть — Любушка смотрела на подружку, а та что может сказать ... Повернулась к Римасу: “Римас, сынок, не побоишься слазить в дыру эту? Мы хорошие фонари возьмем, веревкой тебя обвяжем и поддержим”. У того глаза аж заблестели — для мамы Ксаны он готов был на все, да и интересно до жути: “Я ж хоть сейчас, мама Ксана”. “Ну, давай завтречка, подготовимся, еще какого-никакого а мужичка надо взять с собой, кого бы, а, Любаня?” — “Конечно, Кузьмича, Замарашку нашего. Он же когда-то начинал здесь, в церкви, пел, с кадилом ходил, когда пареньком еще был, мне бабка рассказывала”.

— “ А он не обмолвился кому, прижмут его по партийной линии ...”

— “Нет — уверенно ответила Дормидонта — Он же пришиблен был властью-то. Отца его, дьякона взяли при нем. Вот он долго скрывался где-то, уезжал, а приехал уже счетоводом и партийным”

— “Давай — ка поговорим с ним сегодня”

И женщины с Римасом пошли обратно. На выходе из коридора закрыли тяжелую железную дверь, навесили два огромных замка и накатили деревянную стену, стоящую на катках. Стена встала на место, без щелочки. Они стояли в уютной кладовке Председателева дома. Входа в подвал и не найти, так хитро запрятана дверь за фальшивой стеной.

Кузьмич все понял с полуслова: “Девоньки мои, дорогие, вот те крест, верующий я, все грехи свои в душе держу, все думаю — не сломаться бы. А партийный я — от нужды, сберечься чтобы. Отец мой, протодьякон был, в Борщовке, в церкви Михаила Архангела, в миру его Михеем звали. Так что я Михеевич был, а сейчас Кузьмич. Про подвал я слышал, много слышал. И завещание отца Ксенофонтия чуток знаю. Он говорил, что все церковное имущество туда, в подвал захоронил. Куда — не знаю. Поискать придется. А Парамон меня во много образовал, но побаивался, видать. Ведь я парторг колхозный. Ксаночка, дочь моя, я тебе такую бухгалтерию наведу, комар носа не подточит. С заготовками помогу . Эх-ха, что смогу — все сделаю. Церковь бы когда поднять, а?”

— “Ну, Кузьмич, пока ничего такого и не помышляй, живы будем, глядишь и посветлеем когда-нибудь. На ноги бы встать, а перемены должны быть, иначе — все” — Ксанка встала, потянулась с хрустом и легким завыванием — все рассмеялись — погладила Дормидонту: “Пойдем, мать, тебе к детям пора, и мне к сыночку моему”. “Благослави тебя бог, Ксана” — прошептал Замарашка и перекрестился малым крестом уходящих женщин.

Да, лаз был крутой, скорее колодец, выложенный из осиновых бревен, глубиной метра три, не меньше. В начале туда опустили фонарь, покрутили его и так, и эдак. Вроде сухо. Для спуска вниз никаких устройств не видно, пришлось использовать веревку. Кузьмич обвязал Римаса вокруг пояса одну веревку и привязал ее на нужной длине за мощный гвоздь, прибитый к стене. Другую веревку дали мальчику в руки, на веревке сделали множество узлов, чтобы удобнее было хвататься при спуске и подъеме. Любушка светила фонарем, другой фонарь уже светил внизу. Лаз был достаточно широкий, так что и Ксанка могла может и с трудом, но пролезть.

Мальчишку осторожно опустили сниз. Некоторое время он молчал, оглядываясь по сторонам, наконец сказал негромко

— “Тут, мама Ксана, два хода есть. Один узенький, я туда не пролезу. Он вниз идет, как-будто к пруду. Оттуда дует. А другой пошире, я туда протиснуться смогу, да в ней кругом какие-то железки торчат страшные” ...

— “Стой — неожиданно крикнул Кузьмич — Не поранься. Я такое знал, они, эти железки наверняка ядом смазаны”.

— “Ну, скажешь” — откликнулась Кассандра.

— “Мама Ксана, а прямо под подвалом, где вы сейчас еще один лаз, я посветил, прямо как пещера Алладина, но там будто пусто”.

— “Пошарь, сынок, фонариком по округе, у входа. Не видишь чего-нибудь железного?”

— “Какие-то железки есть, дедушка Кузьмич. Я вот фонарем поглубже засвечу ...” Внезапно внизу раздался лязг железа, фонарь погас. Одновременно закричал Римас: “Ой, мамка, мамка!”

— “Вылезай скорей — крикнул Кузьмич и потянул веревку, она натянулась.

— “Ой, не могу, руку больно, не могу, не пускает ...”

Кассандра вцепилась в веревку, которую натягивал Кузьмич и потянула. Еще раз вскрикнул мальчик, но рука видно освободилась — веревка пошла. В свете фонаря, дрожавшего в руках побледневшей Дормидонты, стало видно задраное вверх лицо Римаса с крупными каплями слез. Одной рукой Римас отталкивался от стенок колодца, другая — висела вдоль тела. Вот мальчик уже в створе люка, его подхватили и вытащили наверх.

— “Там такое чудище, морда, морда, а глаза красные, а зубья как схлопнутся и по фонарю, хорошо хоть руку не так сильно задело” — лихорадочно бормотал еще не пришедший в себя Римас.

— “Покажи-ка руку” — Кузьмич подхватил его ручонку и все увидели разодранный большой палец. Кузьмич поднес палец ко рту и начал отсасывать кровь из ранки, сплевывая ее на пол. “Быстрей домой, лечить надо” — и, поддерживая мальчика, пошел вон из подвала. Женщины за ним. Беда-то какая.

Весь оставшийся день мальчик пролежал в жару, бредил, звал родную мамку, но к вечеру ему уже полегчало. Хорошо Кузьмич сразу же пережал руку выше раны и отсосал кровь. Потом по его совету Римасу сделали уксусные примочки и напоили “до упора” теплым молоком. Кассандра все, что надо делать, выполняла на автомате — билась за своего сыночка названного . Вечером Римас открыл глаза и тихо позвал: “Мама Ксана, ты здесь?” — “Здесь я, сыночек, здесь. Легче тебе стало?” — “Я не умру?” — вопросом на вопрос откликнулся Римас. “Нет, конечно, я не позволю”. Рядом сидел Кузьмич, слезы катились по его морщинистым щекам, он незаметно снимал их и стряхивал на пол или вытирал о телогрейку. Пронесло.

Дня через три наши исследователи полностью разобрались с секретом пещеры и ее содержимым. Секретный сторож был страшен — если бы кто головой сунулся во вход пещеры, то был бы проколот со всех сторон ядовитыми металлическими шипами. Хорошо со временем яд как-то выветрился, а то парнишке не сдобровать. В самой пещере, чуть сбоку от входа было установлено чучело медведя с глазами из красного стекла. Морда его оскалена, поэтому выглядел он свирепо, а красные отблески от стекляных глаз дополняли страшное зрелище. Но что касается содержимого пещеры, оно было и интересным, и полезным: на полочках лежала вся церковная утварь, аккуратно завернутая в вощеную бумагу. Отдельно, тоже очень тщательно завернутые стояли иноны. “Весь иконостас” — утверждал неимоверно счастливый Замрашка. И еще Ксана с друзьями обнаружили небольшой кованный сундук. В нем одежда попа выходная для святых праздников, там же коробочка с бумажными денежками дореволюционной поры и холщевый мешок с золотыми рублями и каменьями драгоценными.

Еще один день наша команда положила на то, чтобы все это описать. Один список отдали Замарашке на хранение, а другой Ксана оставила себе. Все вместе решили, что ничего из найденного трогать не будут, коль скоро в этом подземелье все так хорошо хранится. Пусть и хранится до лучших времен, когда и церковь поднимется и настоящие верующие силу обретут.

Кузьмич облазил берег пруда и наконец-то нашел в прибрежных камнях неприметное отверстие, загороженное проржавевшей железной решеткой. На том тайный этот лаз оставили в покое, решив пока забыть о нем до лучших времен. А вот золото взяли, точно зная на что оно пойдет.

После всего этого Кассандра, Любушка и Кузьмич вплотную приступили к своей деятельности, к реализации того, что Парамон завещал.

Глава 7. Вместо введения к эпилогу.

Весна задышала в лицо холмовских колхозников уже в конце февраля — вдруг в один из ясных морозных денечков солнышко подтопило снежок на нижних полосках оконных рам.

Возвращаясь еще засветло домой из конторы, Кассандра увидела эти потемневшие, подмокшие доски и кольнуло ее вдруг — самое трудное время для нее идет — весна. Весна для председателя, весна для женщины в полной яркости жизни ... "Как выдержу-то" — простонала она, обламывая низко висящую, еле видимую молоденькую сосульку и проводя ее чистым холодом по щекам и взмокшему лбу. Потом нашла еще одну сосулечку и, бросив себе за шиворот, заорала вдруг истошным голосом от холодной струйки в межлопаточной ложбинке. Голос ее взвился до бескрайней голубизны неба и понесся по галактикам, звуча и не замирая, совершенно противоестественно законам распространения звука. Видимо не звук это промчался в безвоздушном космосе, а безудержный призыв, как природное ржание кобылы, попал в энергетические бесконечные дороги вселенной и выплеснулся вдруг над Германом, что-то рисовавшим вместе с Парамоном на листочке бумаги. Герман встревоженно затрепетал ноздрями и толкнул друга от себя, от чего тот упал на траву, головой прямо на колени жены. "Кассандра" — громко и торжественно сказал кузнец — "Она меня сейчас окликнула, вот точно как шепнула или в полный голос крикнула, но так позвала ...

— "Эй, братья земляне — откликнулся Еремей — А ведь мы можем показаться нашим в деревне. Местные говорят, что могут это дело организовать и лучше, говорят, ночью, на чистом небе".

"Хочу мамку посмотреть" — завопила Елена Прекрасная. Ее перебил трубный глас жеребца Германа: "Хо-о-чу-у!"

К ночи над Холмами вроде бы начали собираться темно-серые снежные облачка, казалось бы должно было запуржить несильно — вот и ветерочек пробежался по улочкам. Но как это бывает в первые весенние ночи небо вдруг прояснилось, стало чистым и умытым до беспредельной глубины. И там на этом прекрасном полотне бесшумная армада звезд продолжала рисовать свои волшебные картины.

Однако эти картины сегодня были не статическими, неподвижными, а казалось бы рисовались гигантскими мазками великого художника, образовывая светлые озера глазниц, океаны волос — возник зыбкий абрис лица, расплылся. Появилось несколько лиц и, наконец над деревней вспыхнули и засияли лица наших Холмовских непосед — путешественников. Голова к голове, они образовали гигантскую пятилучевую фигуру: около головы Парамона, смотревшего прямо вниз на крыши домов своего колхоза, расположилась голова Софьи. Она смотрела то вниз на деревню, то на мужа. К ней прислонилась Елена Прекрасная, Далее по кругу Еремей и более всех, и яснее всех очерченной была лепнина Германовской головы — ярко очерченные скулы, полные яркие губы, крупный нос — великолепное лицо великолепного бога. Эта пятерка голов, чьи туловища расплывались, уходя за горизонт, с тихой грустью смотрела на родную Россию, которая для них сконцентрировалась в многострадальных Холмах, единственном месте во всей вселенной, где душа их получила бы покой.

Дормидонту долго расталкивали. Она намучилась сегодня с банькой для себя и двоих младшеньких, да еще стирка там же, да еще баню после всего помыть и в порядок привести, да всю семью накормить, да Ланку — буренку любимую — покормить, а без ласки она не ест ...Уже в ночь непроглядную рухнула Любушка в постель свою, где сопели чистые ее дети и, не вспомнив даже Ему с Леной, мгновенно заснула.

Сквозь глубокий и сладкий сон, слышала она, пробивались к ней родные голоса мужа и старшенькой: "Мамуля, проснись, мы видим вас, ну, мамуля" ... Эти голоса тревожили Дормидонту, она постанывала во сне, пытаясь разглядеть своих, металась по кровати, пока до ее сознания не пробился громкий стук большого металлического кольца, висевшего на двери, видимо колотившегося об железку, прибитую к двери. Колотила, конечно, Кассандра, да еще кричала так громко, как только она и умела. Но в голосе не было тревоги, поэтому сон отпускался медленно и ясность входила спокойно. "Любушка, ну, Любовь, иди на улицу скорее. Теплей оденься да ребят возьми — наши на небе". Вот тут-то Дермидонта все вмиг совершила — и оделась тепло — на голову платок, на босу ногу валенки и шубу Еремея длинную, до пят одела — и из дому тут же выскочила, крикнув старшему Лешке, чтоб выходил на отца глянуть. Ксанка схватила ее за руку и потащила со двора на улочку: "Смотри, смотри в небо". Любашка глянула вверх и ахнула, непроизвольные слезы на секунду закрыли божественной чистоты картину — на нее смотрели Ленка, Еремей и другие. Она услышала: "Мама, я тебя вижу, и папа тоже". Голос звучал в ней, как стереомузыка в куполе головы, негромкий, хотя и тронутый волнением, ее родной голос: "У нас все хорошо, мы работаем и мы все здоровы". Любушка протерла глаза какой-то тряпочкой и снова глянула вверх. На нее с бездонных высот глядели ее ненаглядные. Ей трудно было разглядеть шевелят ли они губами когда говорят, да она просто автоматически глядела на губы говорящего, а голоса звучали внутри . Еремей добавил: "Мы, наверное, скоро домой. Как дома-то?" И Дормидонта, не видя и не слыша никого, только своих, начала им рассказывать про житье — бытье, вслух — как письмо писала.

— Дома все хорошо, Алешенька дров заготовил, полный сарай. Ланка к отелу готовится. Все детки наши здоровенькие, вот помылись сегодня. А сейчас они спят, пока я их разбужу, вы же исчезнете, а тогда всего я не расскажу". — "Мы здесь, мама" — бабка Ксения и Алексей и еще двое остальных стояли рядом и тоже смотрели в небесный экран, задрав головы. У младшей Светки шапочка все время падала с головы и она уже собралась реветь, но Любушка подтянула близняшек, прислонила их спинками к себе и продолжила: "Сейчас я в школе работаю, вместе с Ксанкой, она немецкий детям рассказывает. Все учатся хорошо. А Кассандру выбрали председателем колхоза, и она очень даже справляется" — "Ну, уж скажешь" — вспыхнула Ксанка, не отводя глаз от Германа. Но вокруг закричали (и откуда народ взялся?) — "Правда, правда — у нее получается ..."

"Ну, а еще какие новости?" — вслух повторила вопрос Парамона Авдеича Кассандра. И тут вдруг вперед вышел Замарашка: "У нас в Союзе, слышь Авдеич, перестройка объявлена ... И замолк, прислушиваясь, видно к вопросу сверху. "Что это такое?" — снова закричал Замарашка — "А шут его знает, в точности это наверное только Господь-Бог понимает, но говорят, что наша главная лошадка — социализм-то разведенный, тьфу ты, развитой то есть, не держит всех захребетников, ноги у него разъезжаются будто он на льду скользком и вот-вот мордой об пол стукнется, шкрябнется значит и дух вон. Так ведь, говорят, никто не работает, а только воруют, как этот наш ... Ну, да Бог с ним... Куда ж социализму такое вынести, пусть и развитому ...". И, отвечая на какую-то реплику Парамона, опять же закричал в небо: "Конечно, у кого наш советский не сможет украсть? Только у себя. А на кого человек пахать будет с полной отдачей? Опять же на себя". Помолчал, прислушиваясь и снова: "Верно говоришь — и колхозу нашему была бы крышка, так ведь мы раньше это начали, шевелиться, то есть" ... Народ — вся деревня — что-то загудел, обсуждая их беседу, но тут не выдержал и встрял Мироныч, выскочивший на мороз в шубейке и белых кальсонах: "Это чего это вы промеж себя договариваетесь! Какая нашему колхозу крышка!? Мы только дела начали разворачивать. Ты сам же, Парамон Авдеич, нам отписал, что и как, а Ксаночка все исполняет. Правда уголовщины много ... Тут народ закричал: "Ты, Мироныч, потише наши дела рассказывать. Ой, куда долетит, не оберешься беды от коршунов районных. Да и то сказать никакой уголовщины. Свое делаем — свое и берем". Кассандра еле людей угомонила: "Ладно Вам, земляки, делаем все как надо, авось проживем да еще поднимемся".

Кассандра даже не помнила, как это на нее нашло, только она, поклонившись небу, начала говорить громко и твердо (на том она и в председателях славилась): "Спасибо, Парамон Авдеич, мы все нашли и даже больше. Так что все в дело пойдет. Спасибо вам, Еремей и Герман, тоже" — и добавила — "Гера, я теперь в нашем доме живу и тебя дожидаюсь с Римасом. Маманя у него преставилась осенью, вот мы теперь с сыночком вместе, тебя ждем. Очень ждем". Прислушалась к ответу, радостно улыбнувшегося Германа, и тихо засмеялась чему-то потаенному.

Недолго еще продолжалась эта прямая передача — видно дорого она стоила по энергии Высшему Разуму — изображения наших земляков начала расплываться, рассеиваться, распадаясь на звездочки и кометные хвосты, и через полчаса над Холмами уже сияло привычное звездное небо, где две звезды Большой Медведицы показывала на Полярную, а та знай себе светит, точно указывая на одну сторону света. А когда знаешь одну, остальные найти уже много легче. А еще через час после встречи на Холмы вдруг дохнул загулявший сиверко и бросил на вымытые снегом улицы Холмов еще по горстке последнего снега. Того самого, что пахнет талой водой и так охотно подтаивает на еще не горячем солнышке.

К тому времени наши подружки вдоволь наговорились и только в конце разговора мама Любашка вдруг ахнула: "Это как же я не спросила, чего это Ленка волосы обрезала. Такие косищи были, до колен, золото тяжелое, а не коса. Вот приедет, я ей задам"... Кассандра рассмеялась в ответ, но грустно ей было — Герман почти ничего не сказал, только: "Берегите себя, ждите "...

Удивительное дело — космическую картину, которую мы только что пережили, никто в России не видел, только в ближайших поселках, видимо. Вот в райцентре после дружеской посиделки Ильич-третий по дороге домой случайно подскользнулся на первой наледи и тяжело опрокинулся на спину, болтнувши головой обземь. Шапка спасла, а то бы голову расшиб сильно. Лежал он на дорожке и пялился полупьяными глазами в небо, где в это время на него смотрели спокойно и внимательно пять непокорных Холмовцев. Его пытались поднять второй секретарь да жена, но где уж там, такую тушу, да еще в тяжелой шубе. Но главное Ильич упирался, не хотел вставать, а только приговаривал: "Это я ударился так или все на самом деле? Да вы в небо, в небо гляньте, это же чудо космического масштаба". Он так настойчиво просил, просил ведь, не гавкал как обычно, что его сотоварищи и жена все же подняли свои головы и тоже увидели строгие и печальные библейские лики, занявшие почти весь небосвод. Забыв о лежащем Первом, который, кстати, и голоса не подавал, районная администрация смотрела в глаза подчиненных своих земляков и то ли от напряжения, то ли от самолюбования своими сиюминутными переживаниями, начальство расслабилось и пустило слезу. Они стояли в слегка морозной ночи и лили слезы самопрощения грехам своим в этой тяжелой, нечистой жизни, где за свои высокие посты и должности надо было платить тяжестью на душе, никогда не снимавшейся ни под каким видом, ни тем более с помощью водки. А сейчас вот пробило что-то, почему-то легче стало. Они все вместе осторожненько подняли Ильича и тихо пошли по домам, пожелав друг другу приятных снов и не производя всяческих пьяных выкриков, чем забавлялись во все остальные разы. Засыпая Ильич вдруг спросил, собственно к жене не обращаясь: "Интересно, а обком видел наших на небе?"

Пять наших земляков на далекой, так и не понятой ими до конца планете, лежали на теплых, мягких подстилках голова к голове, конечно не представляя, как они проецируются на земном небосводе. Они вроде бы смотрели вверх, в небо, но у них не пропадало острое ощущение, что они висят прикрепившись спинами к чему-то очень надежному и смотрят на сонную, еще заснеженную Россию. Бескрайние просторы ее, кое-где высвеченные огоньками крупных городов, потихоньку расползались за горизонт, все более выпукло выделяя одно единственное место, где они мечтали сейчас быть — Холмы, милые сердцу Холмы, со всей их неустроенностью, заброшенностью, со всеми радостями и горестями, с пьяными механизаторами, с сирыми бабками, с частушками и грустными песнями...

Деревня, покрытая снежочком, под ярким серебром луны выглядела как рождественский подарок. Дома стояли тихие и спокойные, кое-где дым поднимался из труб вертикально вверх, вот-вот погаснут последние огоньки у редких засидевшихся сельчан. Первой выбежала Кассандра из дома, где она с Германом так красиво и счастливо жила первое время. Она глянула на небесное явление, всплеснула руками, потом побежала обратно, громко крикнула с порога в дом: "Римас, сынок, одевайся, выходи скорее" и побежала к дому Еремея, застучала кольцом о железную пластину на двери и закричала так, что вся деревня услышала: "Любушка, наши на небе, выходи скорее". Далее из домов посыпались люди и скоро вся деревня, кто где, но все же ближе к Любушке с Ксанкой, смотрели и слушали как они рассказывали про их трудную деревенскую жизнь. Все сельчане кто как комментировали рассказы женщин и Замарашки, иногда громко поддерживали, иногда по-доброму смеялись.

"Вот они, родные мои" — думал Парамоша, проникаясь невиданным доселе уважением к своим землякам, не оторвавшимся от земли матушки, как бы трудно не было, не убежавшим куда-нибудь в более счастливые края, а твердо стоящим здесь, в Холмах. "На них, на них вся Земля держится" — думал он ...

Видимо, время сеанса заканчивалось, серебро быстро мелькающих звезд рассыпалось по небосводу, заслоняя все удаляющиеся деревню, район, область, Россию, Землю — скоро только уже привычные для них несколько звезд чужого неба замерцали в одном углу небосклона. В другом притаилась страшная черная дыра. Страшная да не страшная.

Глава 8. Авторская развязка

Издавна слышал да и читал Парамон ( впоследствии и Ема подбросил множество материалов о последних достижениях мировой мысли), что вся мозговая сила человека неравномерно, у кого как, но делится на сообразительную и ту, что называется подсознанием. Это подсознание является ничем иным как узлом связи человека с внешними энергополями совсем не электрического и магнитного происхождения. Все, что создало человечество за все время своего существования, да что человечество — вся галактическая цивилизация — все это слито в бесконечные галактические потоки (не моря разливанные, а потоки), пронизывающие всю вселенную. Задумал ты, скажем, какую проблему решить. Серьезную. На пользу человечества. Информацию всевозможную собрал, обмыслил ее, даже обмусолил и так, и эдак ... Казалось бы вот-вот решение созреет в воспаленном мозгу. Ан нет, не допирает, бедный, хотя и пухнет от натуги. И вот в один из обычных вечеров ты, весь измученный, весь в мыслях о деле своем, устало засыпаешь. И на тебе! — твое подсознание открывает форточку в межгалактическую энергосистему, гениальную по определению, и вот во сне твоем в эту форточку вплывает или впрыгивает решение подсказанное этим бесконечным гением Вселенной. И ты просыпаешься с открытием. И если не забыл, пока просыпался, записывай скорей и становись знаменитым. Если хочешь.

В бытность свою, еще работая в области физики и решая очередную задачу, Парамон много раз проделывал всю подготовительную работу, основательно готовился — информации набирался, и морально был готов. Но или дело дохлое, или подсознание слабое, или без форточки оно, но никакой помощи от безбрежных и могучих энергопотоков из космоса он не получал. Так и приучился надеяться только на себя.

На этой планете было не до открытий, надо было решать проблему ее перемещения. Парамон бился над этим уже которую неделю и, видимо, был близок к блистательному решению. А как же иначе. Но вот в одну из ничем не примечательных ночей увидел он сон волшебный — смотрели на него глаза пронзительной голубизны и силы. Свет, исходивший из них не мешал смотреть и проникать во взор. И услышал он голос мужественный как у капитана старинного морского корабля и добрый, как у его деда: — “Слушай, землянин. Ты все поймешь и потому запомнишь. Бесконечно многообразен мир вселенной и постижение его недоступно недолгоживущим цивилизациям. Пространство и время, масса и энергия — суть понятия тебе знакомые, но их взаимосвязь и преобразования имеют бескрайние возможности. Сейчас около данного небесного тела проходят два из миллиардов энергоканалов. Один из них замкнут на образование, которое вы называете “черной дырой”, и уходит через него в соседние галактики. Другой поток в сложном пути своем, начертанном Высшим Разумом, обвивается вокруг этой планеты и далее в своем течении достигает твоей Земли. Ее, твою голубую красавицу, мы и начинаем спасать от разрушения. Ее тело скоро будет не в состоянии вдыхать и выдыхать энергию галактики, нужна глубокая чистка ее поля ... Думай”. Образ, навеянный сном, медленно померк, на прощание улыбнувшись глазами. — “Я еще приду к тебе, очень скоро — сказал он напоследок не сильным, но глубоким голосом. И Парамон проснулся — “Да как же не помочь-то” — сказал вслух, оглядывая место, где нечаянно заснул. — “Ну, что, форточка моя, вот и ты открылась” — сказал он сам себе после долгого — долгого молчания, когда он еще и еще раз вспоминал все сказанное, не пропуская, как ни странно, ни одного слова. Рядом во сне тихо дышала и чему-то улыбалась Софья. Она, видимо почувствовав его взгляд, придвинулась к нему и положила руку на его плечо. — “Так, в чем же смысл сказанного — подумал Парамон Авдеевич — Как-то очень нечетко сформулировано”. — “Ну — откликнулся вдруг тихим, но странным голосом Ема — По поводу нашей гостеприимной хозяйки-планеты все четко сказано. Чего уж там. Мы-то, вишь, слюни распустили — три умельца, три героя. Один думает, другой все знаает, третий все делать умеет. Счаз (он так и произнес слово “сейчас”), три Ивана-дурачка вам помогут с кондачка ... Космический подвиг!» Мужики сдержанно посмеялись над собой — Это мы умеем — однако ж от дела отказываться было ужасно жаль. — “А ты-то откуда все знаешь? — поинтересовался Парамон — Тебе такое же кино показывали? — “А то! Высший Разум с голубыми глазищами”. — “Точно — подтвердил Герман — Было такое видение только что”. — “Эх — крякнул Парамон — Значит не форточка это открылась. А я уже обрадовался”. Еремей понимающе кивнул, но продолжил далее — “А вот что касается нас и Матушки-земли нашей, это давай помозгуем”.

ВМЕСТО ПОСЛЕДНЕЙ ГЛАВЫ

Прилетели осенью. Днем. Бабье лето бушевало над временно притихшей Россией. Было такое сочетание тепла и красоты, что и люди простые, и всяческие организаторы общались меж собой душевно. Так бывает в раздевалке бани после парной — идет неторопливая уважительная беседа при полном расположении друг к другу.

Наши путешественники, затаив дыхание смотрели сквозь прозрачные стены корабля на родные Холмы, раскинувшие свои холмы, овраги, поля, леса и перелески, и деревеньки по земле родной. Кленовый лист — от ярко-желтого до темно-багряного — выткал громадный причудливый ковер на деревенских улицах и опушках леса. Светлые березовые перелески были посыпаны собственным листом, запах прелого листа, прогретого солнцем и еще влажного от ночного тумана, пробился через люки анализаторов в кают-компанаю. Трепетало сердце и кружилась голова от ожидания предстоящей встречи с Холмами и родными людьми.

Но все же что-то не так было в их деревне и ее окрестностях. Первое, что бросилось в глаза (“с высоты полета птицы огляжу свою дорогу — забормотал Еремей) — это отсутствие ферм с громадным навозным отстойником между ними, в котором, помнится когда-то тонула корова. На их месте да и далее ровными рядами легло громадное возделанное поле, похоже картофельное. По нему двигались маленькие жучки — трактора с прицепленными картофельными комбайнами и словно присосавшиеся к ним грузовые машины. Здесь же черными грачами рассыпались люди, непрерывно кланявшиеся картофелю — этому первому на селе кормильцу. (“Вона моя бригада же” — громко прошептал Еремей — И кажись Дормидонту вижу” ... Где? — Елена повисла на отце, вглядываясь в точку, которую тот зрительно выделил на поле. Каждый смотрел свое, но вдруг все сообразили, что главный раздражитель — это серые стрелы дорог, бегущие от центра деревни, от разлома церковного в разные концы колхоза “Свет Ильича”. Парамон попросил — “Подвинь-ка аппарат вот туда, поближе. Неужели и в Гнилое дорогу положили!”. Бесшумно и плавно переместился гигантский космолет в сторону Гнилых Холмов. Дорога шла не только туда, но даже заметно сузившись пробегала далее, в лесничество. “Ладно вам, домой пора” — жалостливо произнес Герман. Корабль на секунду завис над краем поля и мягко, без толчка сел на конечную точку своей сложной траектории. С поля к нему уже бежали люди, но ближе всех оказалась царица. Она стояла у больших полевых весов, высокая, стройная женщина с прижавшимся к ней белоголовым мальчишкой. Они стояли и смотрели как космолет элегантно освобождается от путешественников — он просто поднялся над ними, оставив их на твердой почве планеты, и завис, притушив походные огни. Нет, они смотрели только на Германа. И вот они остались уже за толпой, окружившей земляков. Только вдруг люди расступились, и Герман увидел, что Ксанка с мальчиком идут к нему. Еще один живой коридор пустил по своему гулкому руслу бегущую Дормидонту, по-прежнему легкокрылую, чистоглазую, и еще кучу ребятишек — к Еремеичу бежала его семья. Ксанка подошла к Герману близко-близко, было слышно ее срывающееся дыхание, и спросила почему-то шепотом: “Римаса-то не узнал? Как мы с ним ждали тебя” — и припала к нему надолго, все еще держа Римаса за руку. Любушка с детьми повисла на Еремее, между ними пищала Елена Прекрасная-премудрая.

Парамон с Сонюшкой сначала охваченные чувством встречи, вдруг почувствовали себя совсем посторонними в этом гаме и празднике встречи. Герман и Еремей свои, корнями из этой деревни, а они пришлые, да еще не успели основательно войти в жизнь деревни, породниться с ней, не обросли родственниками, а на селе это определяющее дело ... Но тут Кассандра подошла к Парамоше с женой и чуть громче, чем обычно сказала: “Ну, что Парамон Авдеевич, принимай хозяйство, заждались тебя с Софьюшкой твоей”. “Д-да ты ч-что” — только и прошептал Парамон, но вокруг вдруг захлопали и закричали “Давай, Парамон Авдеевич, приступай”. “Да ладно вам, дайте им хоть попариться да причаститься, дорога небось дальняя была” — зашумели другие. “Да вы с чего это? За что? — заорал Парамон. Люди сместились ближе к Парамону, все враз говорили что-то приветливое ... Вдруг Софья ойкнула. “Ты, что?” — встревожился муж. И услышал как Соня сказала какой-то из подружек:— “Катюша, ты шибко не тискайся, у меня же там маленький”. Парамоша замер, а окружающие их односельчане на секунду затихли, а потом загромыхали на весь окрест: “О, Авдеич, не зря ты в космос свою Софьюшку возил!”. —“На земле-матушке не мог, так на облаках значит”, “Мальчонка, видать, космонавтом будет!”, “Парамон Авдеич, в России первенец космический!” Парамон потянулся к жене, обнял ее за плечи и шепнул ей “Домой бы надо, Сонюшка, тебе ж покой нужен” — И повел к председательскому дому, где как сказала ему только что Ксана, им была приготовлена временно одна комнатка. “Скоро хатку доделаем, до морозов, вот и вселяйтесь втроем туда, на счастье”. За ним двинулись Еремей с семьей, Герман с Римасом и Ксаной, которая шла за Германом и, пылая телом ли, душой ли, гадала что же решит Герман, так и не сказавший ни одного ласкового слова. Вдруг тот повернулся к ней, высокий, крепкий, в старой своей косоворотке, оттенявшей его загорелую шею. Глаза его цыганские, темные-претемные заискрились: “Ксан, а мы-то заведем детишек?” — “Сколько хочешь, Гера” — ей показалось, что она закричала об этом, но на самом деле вся в дурмане (и все это на ходу без остановки) она шептала ему на ухо в упоении: — “Сколько хочешь, сколько хочешь...”

Деревня засыпала рано. Еще редкие молодые пары изведенной , но медленно поднимающейся деревни, тихо гуляли по своим заветным тропкам. Хозяйки уже спали. Мужики, в основном тоже — завтра, как и каждый божий день, раненько, до первых петухов нужно вставать и начинать очередной день своей многотрудной жизни.

На берегу озера как и раньше сидели Герман, только с рыбалки, Еремей с огородной закусью ...”Вот и Парамоша идет”. Тот подошел к костру, присел и сказал: “Ну, что, путешественники, посидим, поразмыслим, что дальше-то делать будем”. —“А что? Жить” — ответил Ерема, отливая себе в плошку ухи. —“Россия живет ведь” подхватил Герман — “Хоть и сузилась”. “Точно! — подхватил библиотекарь — Как шагреневая кожа”. “О чем это ты?” “Да была такая повестушечка во французской литературе. Кусочек шагреневой кожи все желания исполнял, но как исполнит, так чуток в размерах уменьшается. А как сойдет эта кожа в размерах на нет, тут хозяину и конец” “Ишь ты — восхитился Герман идее — Значит тянем мы, каждый, на себя, свои желания исполняем, а Россию — в ноль” “Выходит так” — задумчиво откликнулся молчавший Парамон. А Еремей опять за свое рифмоплетство, но ведь точно же: “Широка страна моя родная. Что, Россия, ты одна?” “Одна я” — хором откликнулись его друзья. “Ведь как пораскидало одну шестую, пока нас не было” — продолжал Еремей. —“Да — кивнул Парамон — Все в движенье пришло. Гудит эта одна шестая часть, как улей растревоженный, вот и ждут все остальные, когда рой пойдет гулять”. “Народ же не свихнулся — Герман оторвался от котелка — республики сдвинулись, а народ — нет”. “Вот-вот — прошамкал Еремей — мы пойдем куда от своей жизни? Нет. И другие также, у кого, конечно, дело есть...” “Эй, командиры, чаек готов?” — к костру подошли Кассандра с Любушкой — Это у вас верно на всю оставшуюся жизнь — у костра гутарить”. Они под сели к мужьям, попили чайку и долго еще сидели, обговаривая и так, и сяк дела колхозные. Пора было и по домам, в деревне только в одном окне светились окна — Софья ждала своего Парамошу. “Дел-то, дел сколько” — сказала Ксанка, обнимая Германа и уходя с ним в черноту ночи. “Ой, невпроворот” — засмеялась Любушка-Дормидонта. Ее и Еремея фигуры исчезли в темном переулке. Парамон Авдеич прислушался. Было тихо. Деревня уже готовилась встречать новый день. “Столбы надо ставить по улице. С фонарями. Темень-то какая” — сказал сам себе и пошел к своей Софьюшке. Заждалась, видать.

“На тех кто работает — на них все и держится. Они-то и не дадут России пропасть” — сказал и потянул на себя скрипучую дверь своего дома.

Ч А С Т Ь заключительная

Земля стонала и плакала.

Каждое свое утро, просыпаясь.

И часто в течение дня.

И вечером, укладываясь спать.

Земля живая, только этого нам не дано пока увидеть, нам из нашего времени. Хотя уже древние греки знали, что она живая, только свернулась калачиком, в шар. Они даже считали свою Дельфу пупом Земли. А Земля дышит — она вдыхает космическую энергию и выдыхает. Вдох. И светлые полосы, невидимые нам, копошащимся на Ней, вбирают поток чистой, свежей космической энергии, посылаемой Великим Разумом. Выдох. И через темные полосы выходит Ее отрыжка, темная энергия, дурные газы ...

Земля стонет и плачет.

Она страдает от тех насекомых и за тех насекомых, многочисленных жителей планеты на ее поверхности, которые копошатся на Ней, ходят, пашут ...

Да, в первое время топали чугунными лапами дино-, бронто— и другие —завры, мамонты. Потом слоны, табуны коней. Начал замечаться двуногий. Он пахал — Расчесывал Ее тело. Ей это было приятно. Она просыпалась и сладко вздыхала.

Миллиарды миллиардов семян в стремлении к жизни микровзрывами щекотали ее кожу, миллиарды миллиардов корней ласково, хотя и настойчиво, прорастали в ней, миллиарды миллиардов растений и деревьев радовали Ее своей приветливой чистотой.

Однако все живое на Земле не только зарождалось и росло, но и умирало во время, определенное кем-то и когда-то. ... Понимая это, души умирающих животных и растений принимали смерть покорно и с достоинством. Случалась и насильственная смерть, особенно в побоищах с участием человека, наиболее агрессивного зверя. Земля начинала прислушиваться ко все более часто повторяющимся страданиям насилуемой души. И откликнулась глухой внутренней болью.

Сейчас Она стонет и плачет.

Каждый день, каждый час, каждую минуту и секунду всплывают над Землей души убитых. Множество душ. Стеная от незаслуженно раннего срока расставания с собственным телом — мужским или женским. Или с детским. И нет Земле уже роздыха и времени для раздумий, для сочувствия каждой отдельной душе.

Сотни и тысячи безвинных и преступных душ людских, прощаясь с изуродованным телом, жилищем своим, и в скорби поднимаясь над ним, сливаются в одно скорбное облако, стелющееся в дыму и пороховой гари над тонкой кожей Земли, покрытой кровью. И мясом, истекающим кровью.

Каждый день — сотни убитых в войнах, авариях, в больших и малых трагедиях человеческих. Одно большое, нескончаемое горе стелется над Землей.

И стеная, и плача по поводу судьбы всего живого, Земля начинает гневаться...

И Высший Разум из далекого и сиюсекундного Космоса ищет вместе с ней, но не болеутоляющее. Пути судьбы Земли нашей ищут Они. Вздыбиться ли самой Земле и разрушить болевые точки зияющей раной землетрясений или залпом вулканов, заливая болота духовные безжалостной лавой.

Может быть Она уже дала знать человекам о гневе своем чернобыльской вспышкой. Или тряской в Спитаки. Или десятками катастроф в небе своем, на воде своей и на земле своей.

Люди, Земля стенает и плачет.

Высший Разум встревожен.

В алчности своей духом гибнете. И жизнью своей и потомков пренебрегаете.

Опомнитесь, остановитесь.

Снежинск — Телецкое озеро — Артыбаш — Авача — Жупаново — Долина Гейзеров — Кальдера Узона — Троицк — Романово.