inushinu — Выстрел

                                        «Спектр».                        

                                                                                1

Посмотрев в дуло пистолета, он увидел нечищеный ствол, вяло, будто нехотя, подумал: «Совсем распустился, мерзавец...».

Потом, положив его на стол, медленными шагами, будто подкрадываясь, подошёл к кровати и застыл, прислушиваясь к чему-то. С улицы доносились крики людей, ржание лошадей и странные, непривычные звуки.

Лёг. Кровать под тяжестью тела застонала, как будто умоляя, не ложиться на неё. Вздохнув, уставился на стену.

Кровать стояла напротив окна, и сев на неё, можно было рассмотреть всю комнату: стены, окрашенные в мутно-серый цвет, смотря на которые, перестаешь ощущать себя человеком. Окно, прорубленное так высоко и такое маленькое, больше напоминавшее тюремное, с тем незначительным отличием, что не было решеток. В противоположном углу, прислонившись от усталости к стене, стоял умывальник — старый, ржавый.

Эту невесёлую картину завершал стол, и стоявший рядом старый стул.

Всё это нагоняло тоску и уныние.

Как только Капитан приподнялся с кровати, раздался писк, оглянувшись, он сплюнул и, шаркающей походной, будто его вели на казнь, подошёл к столу, на поверхности которого валялись обрывки газет, и многое другое, чего уже нельзя было узнать, и, наконец, мутный стакан, наполовину наполненный жидкостью неопределенного цвета.

Рука потянулась к стакану, на некоторое время застыла, потом пальцы вцепились в него и сжали — еще мгновение и стакан должен бы рассыпаться на осколки. Рука вздрогнула. Напряжение ослабло. Капитан, приподняв стакан до уровня глаз, стал рассматривать колеблющуюся в стакане жидкость.

Постояв несколько минут, Капитан поставил стакан.

Непонимающим взором взглянул на стакан, словно пытаясь вспомнить, что он хотел сделать, и потом судорожно схватил бутылку, опрокинул содержимое в стакан и, давясь, не отрываясь, выпил.

Поморщился. По горлу словно провели колючей щеткой. Посмотрев на стол, ни к кому не обращаясь, крикнул сдавленным голосом:

«Ваше здоровье... Господин, бывший капитан...».

На некоторое время наступило спокойствие.

Неожиданно Капитан засмеялся, и это было так, будто его душили и щекотали одновременно. Из горла вырывалась хриплое покашливание, отдаленно напоминавшее смех.

Здесь, в этой комнате, он существовал.

Жизнь переместилась в прошлое.

Но одно он знал точно:

его время ещё не пришло.

Захотелось курить. По привычке похлопал по карманам — пусто, скользнув взглядом по столу, — среди обрывков серого мусора, злобно смотрящего на него, — увидел окурок.

И это событие, которое раньше вызвало бы отвращение, сейчас — радость.

Затянувшись, почувствовал, как в нос пахнуло кислым. Голова закружилась. Стена качнулась, поплыла в сторону. Во рту почувствовался соленый привкус. В ушах зазвенело. Послышался шум. Через некоторое время он стал утихать и тут же где-то вдали, вначале как гул, а потом все яснее и яснее зазвучали голоса.

Капитан напрягся, превратившись вслух.

«Не мешало бы…», — мысль неожиданно оборвалась.

Наступила пронзительная тишина, и тут же вынырнула действительность и, как наёмный убийца, застыла перед глазами, представ перед ним отсутствием денег, городом, где нельзя найти человека, который смог бы одолжить под честное слово.

Единственное, что его мучило, не давало ему покоя — невозвратность прошлого.

Капитан застонал от пронзительной душевной боли. Поморщился. Взгляд его заметался по стене. Он закрыл глаза, и на мгновение замер. Прислушался, потом оглянулся. Никого.

Увы!

Взгляд пополз, медленно, как червь, вниз и, наконец, опустился до умывальника, где чуть повыше, где вправо от него расползлось пятно коричнево-бурого цвета, похожее на высохшую кровь.

Капитан сел на кровать и стал рассматривать его. И вдруг тоска сжало сердце, он вспомнил, что него ничего нет….

Но!

    … его время ещё не пришло                                                                                

2

И тут, словно во сне, Капитану привиделся таракан с длиннющими усами, которые шевелились.

Таракан полз медленно, степенно, не проявляя признаков беспокойства, по всему чувствовалось — ползёт хозяин.

Таракан остановился возле пятна, поводил усами и снова с важностью продолжил свой путь.

«Ему хорошо, — медленно в голове проплыла мысль, — он дома...

А где мой дом?» — Чувство обиды захлестнуло его: «Где? Где, милостивые государи, то, что имеет каждый человек —

Дом?

Я вас спрашиваю...»,— последние слова были произнесены вслух и обращены к таракану.

В ушах Капитана зазвенело. Ему не было слышно собственного, надрывного крика, только ощущалось биение сердца:

тук-тук...

тук-тук...

тук-тук...

— это часы жизни отсчитывали, оставшееся ему время.

Голос глухо ударялся в стены и обида, как жилка, пульсировала на виске.

Капитан говорил с тараканом, потеряв ощущение времени и пространства: «Вот ты, мерзкая тварь, — он ненавидел его, будто тот был причиной всех его несчастий, — ползёшь... Не боишься меня. Чего бояться? Ты дома. Да! Дома! И всё тебе привычно, потому, что ты родился здесь и вырос, а я постоялец. Не здесь... Не в этой квартире, я постоялец в жизни. Мне кажется, что если ты захочешь, пошевелишь усами, то мне придётся искать новое место. Но где? Не знаю... Как Вечный Жид, я иду и не могу остановиться... Но куда? — Показалось, что таракан прошептал: «Что изволите сказать? Молчите. Понимаю. С кем говорить. С кем!?».

Капитан не заметил, как начал называть Таракана на «Вы» — «...Вы Дома... О, Господи! А где же мой Дом? Почему ты мучаешь меня? Если моя роль сыграна — возьми, возьми... Ведь мой дом... Что вылупился?» — Таракан приподнял голову и стал смотреть на Капитана. «А мой дом, господин Таракан, отняли. Восстала чернь и тю-тю! Баста! А что я сделал плохого? Что? Кому? Честно служил, воевал... И вот, извольте, дослужился!» Он осёкся, — Таракан улыбался.

Капитан замолчал. Говорить не хотелось. Руки опустились, и тут жалость к себе, как игла, вонзилась в сердце.

Заплакал.

Из груди не вырвалось ни стонов, ни криков — только струйки солёной воды смывали грязь со щек, подбородка...

Отчаянье выдохлось. Всё окружающее теряло смысл. Собственное существование стало неразличимым.

Инстинкт самосохранения угасал.

Но!

    … его время ещё не пришло                                                                                

                                                                                            3

Наступила гнетущая тишина. Потом на него обрушился поток воспоминаний. Они возникали так стремительно, что он переживал это так, будто всё происходило на самом деле

сейчас-и-здесь!

И это сопровождалось грохотом, от которого, казалось, лопнут перепонки.    Сквозь него Капитан услышал голос, который нельзя было спутать ни с одним в мире, звучавшем как откровение, как — то единственное, что единит нас с миром:

— Володя, ну, что ты? Мы ждём...

— Иду! — Закричал Капитан, вскочил с кровати, и тут же пелена исчезла.

Грохот сразу, как по мановению волшебной палочки, обратился в тишину. Перед ним был угол и больше ничего. Все тело сотрясалось, будто его раздели в лютый мороз. Шатаясь, направился к столу. Взял бутылку и увидал, что она пуста, усмехнулся и, обращаясь к таракану, пытаясь подавить дрожь, сказал: «Вот здесь, мой последний..., — он не мог подобрать слова, махнул рукой и продолжил, — видишь, что...» — Капитан осёкся, будто спотыкнувшись, и в его воспаленной голове стало ясно, словно наступило утро. Дрожь исчезла.

Посмотрел на пятно и увидел, что там копошились уже два таракана.

«Вашего полку прибыло, господин Таракан? Что ж? Приветствую вас, господа!» — Он говорил спокойно.

Одиночество стало ощутимым.

Закрыл лицо руками.

И увидел поле... Заснеженное...

Капитан боялся оторвать руки от лица.

В душе сладостно заныло.

И вот уже несётся мысль, что обязательно должно что-то измениться, не важно, как и когда…

И всё вернётся…

Действительность раскололась.

Казалось — что-то отделилось от тела, и он в одно мгновение стал зрением.

                                                                            4

Белая простыня снегов лежала на знакомом с детства просторе.

Это было так правдиво, как будто всё происходило в синематографе.

Он, тогда ещё поручик, ехал с товарищем домой на побывку. На сердце было хорошо и уютно. Впереди ожидала встреча с родителями.

Неожиданно повернувшись, будто его толкнули, он увидел волка, бежавшего за санями…

Капитан смотрел на него и вдруг понял, что он бежит не для того, чтобы напасть. Какая-то другая причина движет им. Он прищурился и увидел глаза Волка. И было в них, что-то человеческое.

Приятель, повернувшись, перехватил его взгляд, тут же вскинул ружье. Капитан, даже сейчас не понимал своего тогдашнего поступка: он схватил за ствол и резко поднял вверх. Прогремел выстрел.

— Ты что?! — На лице Приятеля было удивление.

— Я... я... Бог его знает! Жалко, что ли, стало... Один всё — таки. Это похоже на убийство. Извини...

— Поверь мне, он бы, повстречавшись с тобой в лесу, извиняться бы не стал. — Засмеялся товарищ.

Волк остановился.

Капитан не мог оторвать от него взгляда. Может быть, это привиделось, но он ясно видел глаза.

Не волчьи.

Совсем близко.

Будто Капитан и Волк стояли друг перед другом.

В глазах Волка была тоска.

Капитану стало не по себе. Он как бы прочитал в них:

«Зачем ты это сделал?»

В этом, забытом богом, южном городе, Капитану вдруг стало ясно, что он обрекал Волка на беспрестанный бег по всему расхристанному пространству, а жизнь, как безжалостный охотник, будет преследовать его, ни давая, ни на секунду остановиться, перевести дух.

Вокруг всё чужое и враждебное.

А так хочется остановить бег!

Волчьи глаза кричали и обвиняли.

Но!

    … его время ещё не пришло                                                                                

Воспоминание исчезло.

Капитан закрыл глаза, и когда открыл — тут же наткнулся на чей-то взгляд и подумал: «Волк?»

И тут его осенило: он смотрел не в волчьи глаза, а в свои.

Это было невыносимо, но Капитан не мог отвести взгляда.

Иногда прошлое, отделенное от настоящего пространством и временем, выплывает из памяти так ясно и отчётливо, и кажется, что всё происходит здесь-и-сейчас.

Происходящее потеряло очертания и утратило смысл.

Остался бег….

…. бессмысленный и тоскливый, как вой, вырывающийся из груди Волка на бескрайнем белом одиночестве.

Но!

    … его время ещё не пришло                                                                                

Капитана озарило: происходящее сейчас — и — здесь    —    не жизнь, это только декорация. А там, за какой-то незримой чертой, всё будет по — другому. Он не мог вырваться из этого белого простора, который как полноводная река, захватил его и уносил в бескрайние дали, и не было на земле силы, которая смогла бы остановить это течение.

                                                                                                5

Капитан стал ходить и считать.

— Десять…, — досчитал Капитан, дойдя до угла, повернулся и снова и снова повторял это движение. Этот бег в одиночестве комнаты.

В сознании всё смешалось: прошлое вытесняло настоящее.

Он жил только тогда, когда в памяти вспыхивали картинки былого. Это длилось считанные минуты, секунды.

Жизнь теплилась былым.

Настоящее растворилось.

Как затравленный зверь, метался Капитан из угла в угол. Он пытался найти выход. Кружилась голова. В груди так колотилось сердце, что стало трудно дышать. В ушах звенело. На лбу выступил пот. Руки тряслись неприятной дрожью.

Разрывая тишину, зазвучали голоса.

Он прислушался.

Смысл слов нельзя было разобрать.

Капитан напрягся — ничего не получалось. Вот, снова голоса, потом — обрывки песен. Он не понимал своего состояния, но тревога ощущалась.

Потом всё охватила пустота. Ему показалось, что кроме этого всепоглощающего чувства пустоты ничего больше и нет. И вдруг другое чувство, сменило тревогу.

Наступало оцепенение, похожее на сон наяву, когда все ощущения притупляются. Сейчас была ещё горечь.

Капитан понимал, что всё проходит,

…но это не пройдёт.

Он знал это наверняка.

«Что со мной?» — Подумал он. На мгновение, с новой силой, вспыхнула тревога, но под натиском безразличия, быстро угасала.

Настоящее отодвинулось всё дальше и дальше и становилось ненужным.

Убогая обстановка и одиночество уже не пугали. Он привык к этому, свыкся.

Капитан не ощущал себя жителем этой страны.

Он сокращал свои дни в этой маленькой грязной комнате. А жил он там, где прошелестели, словно листья, лучшие годы его жизни.

Точнее сказать: где пролетела его жизнь!

Так быстро и незаметно….

Там, где была

Она…

Они встретились случайно. Как она потом говорила, что вначале он ей не понравился, но потом они как-то незаметно для себя стали встречаться. И, неожиданно для обоих, любовь поразила их.

Это был гром среди ясного неба.

Они как бы забыли про весь мир.

Но мир помнил их.

Страшна его память.

Война, революция…

Вьюга, метель, тоска….

И больше ничего.

Они потерялись. Теперь Капитан и не смел, надеяться на встречу.

Это было тяжело.

По всей жизни разливалась безнадёжность.

6

Подойдя к кровати, он ничком упал на неё. Некоторое время прислушивался к самому себе, потом закрыл глаза. И снова, перед его мысленным взором, раскинулось белое пространство, по всей земле, которую он любил больше всего на свете.

Капитан никогда не жаловался, никого не винил.

Молча, принимал удары судьбы.

И вот, оставшись один на один с этим белым пространством, он, боевой офицер, не раз, глядевший в глаза смерти, растерялся. На этой белизне Капитан увидел фотографию. Приглядевшись, он увидел лицо мальчика. Лицо показалось очень знакомым.

Вспомнилось одно событие.

Ребёнком он очень любил бродить по оврагу. Однажды, гуляя, дошел до места, где дорога пересекала ручей. Никто не мог сказать, почему дорога проходила здесь, но все привыкли, стерпелись. Ни у кого не возникало мысли, что –то изменить.

Вся наша жизнь — сплошные привычки!

Часто, пытаясь переехать ручей, возницы застревали.

Он просто так, из любопытства, посмотрел вниз и увидел повозку, которая несколько накренилась под тяжестью груза, а несчастная лошадь, напрягая последние силы, да так, что казалось — жилы, высыпавшие по всему телу, лопнут, но не могла её вытащить. Телега словно вросла в землю.

Возница, обливаясь потом, и не зная, что делать, бестолково говорил, и временами, впадая в совершенное отчаяние, нещадно бил животное кнутом, зло матерясь.

И тогда Капитан, в то время, десятилетний гимназист, увидел страшное:

лошадь плакала...

Он закричал, не помня себя, бросился на возницу, и стал бить его кулаками.

Оторопевший Возница, видя перед собой барчука, старался только закрыть руками лицо, не понимая, что происходит, только беспрерывно повторяя:

— Что, Вы, Барчук, что Вы?!..

От этого воспоминания Капитан вздрогнул, и испытал жгучий стыд. Есть в жизни такие моменты, которые окружающим кажутся пустяковыми, но они, как раскаленные угли, жгут сознание, делая жизнь почти невыносимой. Со всей ясностью возникло в его воспалённом сознании, лицо мужика, по которому вперемешку скользили слезы и кровь.

Возница уже не сопротивлялся, его руки повисли, вдоль тела.

Капитан застонал — и с какой-то непостижимой ясностью, все представилось ему, потом возникли глаза, точь-в-точь лошадиные. Все тело мальчишки содрогнулось, откуда-то из глубин раздался пронзительный и страшный вой, и, не помня себя, он бросился бежать, преследуемый глазами, — покорными и бесконечно добрыми, которые мешались — то возницы, то лошади.

Жизнь стала ни к чему...

Но!

    … его время ещё не пришло                                                                                

И если бы не староста, который случайно оказался поблизости — быть бы беде. Староста, огромный мужик, которого все любили и уважали, но и побаивались за физическую силу, в несколько прыжков, догнал барчука и подмял под себя, но тот, не помня ничего, хрипел, вырывался, кричал, что он не должен жить: потом затих, еще раз дернулся, и на губах выступила пена.

В его сознании, с необычайной яркостью, вспыхнуло белое пятно, потом показалось, что это дверь, которая распахнулась, обнажив пропасть пространства, и какая-то сила повлекла мальчика к себе. Ещё бы одно мгновение — и всё бы поглотил свет.

Но!

    … его время ещё не пришло                                                                                

Лошадь дернулась, сделала немыслимое усилие и вытащила возок…

Капитан вздрогнул, ясно ощутив, что очнулся в том времени.

Первое, что увидел — потолок. Вначале трудно было понять: где он? Как здесь очутился... В голове гудело. Потом откуда-то стали восстанавливаться события...

И вновь перед его внутренним взором возникли глаза — он вскочил. Тело стало сотрясаться, было только одно желание — бежать...

Бежать, не останавливаясь, чтобы в беге израсходовать и боль, и обиду.

Нянька обняла его, и силой, на какую была способна, наклонила голову мальчика к подушке.

Потом он рыдал.

Прорываясь сквозь слезы, кричал:

— Няня... Я — подлец... Я не могу жить... Не имею права...

— Володя, сыночек, успокойся, ну что же ты, так убиваешься... Успокойся родненький.

Всё пройдет!

Всё пройдет!

Всё проходит….

Здесь, в забытом Богом месте, где всё было чужим и невыносимо враждебным, он не только ощутил всё пережитое как явь, но даже почувствовал руку Няни.

Сразу свалился с сердца камень, который до этого так сильно давил, давил...

Внезапно, как молния в воде, на поверхности сознания вспыхнуло:

глаза Лошади,

глаза Возницы,

глаза Волка.

Они кружились, вертелись перед его мысленным взором, и трудно было разгадать эту загадку:

где чьи глаза?

Капитан старался отгадать, но не мог. Что-то ускользало. Перед мысленным взором мелькали жёлтые пески. Это пустыня, которая изнывала от жары. И так хотелось пить, что казалось, что не хватит целого океана, чтобы утолить жажду.

Как выстрел, нашло оцепенение.

Мышцы сковало.

Всё застыло, стало сжиматься.

«Вот, — думал он, — я бил мужика, он лошадь, лошадь топтала каких-то маленьких жильцов ручья...

И волк понял это.

Он больше не хотел бежать...

Он хотел одного —

                                                   прервать бег...».

Мысль, что все живое и неживое объединяет на земле страдание, хотя и не была нова, но в этот момент подействовала на Капитана успокаивающе. Оцепенение улетучилось так же неожиданно, как и возникло. Воспоминания оборвались. По телу проползла истома.

7

В глазах вспыхнул свет такой яркости, что он зажмурился, и, открыв глаза, увидел перед собой стволы деревьев — это было так неожиданно, что он даже не успел удивиться.

Капитан сидел, прислонившись спиной к стволу, на маленькой полянке.

Было покойно.

Наверху, в венце из крон, сияло солнце.

Вспоминалось его последнее прибежище — он вздрогнул, и стал думать о деревьях, стволах...

О чем угодно, только не о проклятом настоящем.

И оно исчезло, погрузившись в тину без_сознания.

Из памяти ушло всё пугающее и тревожащее, она как бы очищалась.

Стало хорошо.

Наступила умиротворенность.

— Володя..., — услышал он знакомый голос.

Капитан осмотрелся, но ничего не увидел. Деревья сливались и вдали становились стеной. Зажмурился, потом открыл глаза, и увидел мальчика, который стоял и приближался одновременно.

Его лицо казалось знакомым. «Да я его видел… на фотографии, что валялась на снегу…»

И тут же его осенило: этот мальчик — он в детстве.

— Володя, мне страшно, — прошептал Мальчик, озираясь.

— А-а-а-а..., — вырвалось из груди Капитана.

— Что с тобой? — Мальчик встревожился.

— Ничего... Ничего... сейчас пройдёт, — трясущимися пальцами, он дотронулся до глаз. Прикрыл их. Разноцветные шарики вначале собрались воедино, потом разлетелись.

— А ты знаешь, я был у мамы...

— Ма-ма..., — прошептал Капитан. Всё внутри сжалось. Разрывая пелену, становящуюся безбрежным отчаянием, к ним подходила Мама.

Подойдя, она остановилась, обняла мальчика за плечи и, посмотрев на Капитана, спросила:

— Тяжело, сынок?

— Нет... — одними губами прошептал Капитан.

— Ничего, Володечка, ничего сыночек, всё пройдет. Все будет хорошо. Ничего не бойся. Прости, родной, нам пора...

— Володя, не бойся, — сказал мальчик — скоро наступит твоё время...

Пелена стала плотнее. Они удалялись. Очертания их медленно таяли в пространстве. Хотелось вскочить, броситься за ними, догнать, быть рядом, но какая-то сила властно удерживала его.

В памяти всплыла картинка, которую в детстве он часто рассматривал: Святой Себастьян стоял привязанный к столбу, а в него вонзались стрелы, но он не замечал их.

Земное ушло.

Взгляд устремился к небу.

Во всей фигуре было просветление, будто в синеве он разглядел что-то такое, что дало силу превозмочь боль.

Но!

    … его время ещё не пришло                                                                                

                                                                                8

— Что, Капитан, струсил? — перед ним стоял Комиссар, которому он спас жизнь.

Пелена распалась.        

-Что?                

— Струсил, говорю, аль оглох? — повторил Комиссар. Капитан узнал этот голос. Фигура была какой-то расплывчатой.

— Кого же, позволь узнать? — Капитан усмехнулся. Губы скривились.

— Жизни!

— Да ты философ, оказывается! Ничего я не струсил. Просто устал, понимаешь, ты, смертельно устал от бега... А ты зачем здесь?

— Как же, ваше благородие, запамятовали, я обещал вернуться, вот и пришёл.

— Ну?                                

— Не запрягли, чай, Ваше благородие, а понукаете!

— Чего ты хочешь, братец? — снисходительно спросил Капитан.

— Убедиться.

— В чём?

— Хотел видеть тебя богатым... Тогда ясно: суть твоя крысиная, ан, нет — страдаешь.

А, ежели, страдаешь — человек...

Но, вот, непонятно мне, чего ж человек-то на человека восстал, а?

И ни правых, ни виноватых.

Как же так?

Капитан молчал. Ощущая спиной кору дерева, понимал, что это не сон, а действительность.

Кружилась голова, слегка поташнивало. Лицо становилось маской, на которой застыла гримаса непонимания и отчаяния. Эти вопросы мучили и его, особенно страшно было убивать... Убивать людей... Неожиданно стало светлее. Фигура Комиссара стала отчетливее.

Как же так?

Взглянув на него, Капитан обратил внимание, что от правого виска наискосок протянулась красная линия, она была такой свежей, будто ее сделали сейчас. По щеке чертила замысловатые рисунки кровь.

— Что с тобой? — с участием спросил Капитан.

— А-а... меня в тот день, как ты меня отпустил, кончили….

— Как?    

— Как, как…. ясно дело, как, — шлепнули!

Думали — гад я.

Они не поверили, что я не продавал... Все товарищи, светлая им память, полегли, а я остался живым... Да, что я тебе говорю, чай не забыл, что у балки было?

— Помню...

-Решили, что я Иуда... Ну, и без лишних разговорчиков и сантиментов кончили... Вот дела! Да, что там баить! Время-то, какое было? Брат на брата... Эх, ма!..

— Выходит, не спас я тебя, а погубил?

— Бросьте, Ваше благородие! Чего сюсюкать. Я бы на их месте тоже кончил... Чего там! А вот мысли стали меня одолевать: почему человек на человека-то, а?

Капитан неожиданно испытал странное чувство: внутри все похолодело и в голове мелькнуло, словно обожгло: «Он же мертвый!».

— Не о том вы, Ваше благородие! — Тихо, но выразительно сказал Комиссар, будто прочитал его мысли.

Капитан вздрогнул, словно его застали за нехорошим делом, в голове пронесся чей-то крик, словно табун проскакал перед глазами — неожиданно стало ясно: он незащищён перед этим человеком, с его невероятной уверенностью в правоте своего дела.

Уверенных в себе Капитану приходилось видеть еще в Германскую, но здесь было, что-то другое.

Этот пёкся обо всех, стремясь сделать всех счастливыми, не жалея своей жизни, а ведь он, Капитан, не был таким, он жалел только своё прошлое, к которому привык, без которого не мог и не хотел жить.

— А... вот сейчас ты веришь, что ваше дело было правильным? Что все загубили не зря, а?

— Да... Но вот мутит... Не дает покоя, как оса жужжит — почему же

человек на человека восстал, а? Это чей-то злой умысел?

— Не знаю... Но одно я знаю твёрдо, поверь мне, пройдёт время и все вернётся на свои места...

Как говорится: на круги своя!

Всегда кто-нибудь хочет, чтобы у нёго было лучше, чем у остальных. Нельзя изменить природу человека, его историю, где эгоизм остается главным, а ведь чтобы наступило то, что вы провозглашаете должен родиться другой человек, не похожий на нас.

Это уже другая эра...

— Чего вы говорите такое, а ещё боевой офицер! — воскликнул Комиссар.

— Причём здесь это?

— Да притом, что, когда на Германской были, чай, по кустам не прятались или     ошибаюсь?    

— Что?! — Кровь ударила Капитану в лицо.    

— То-то же. Другого не ждал. Так, значит, там была одна цель, — изгнать врага         ненавистного, а здесь надо перешагнуть через себя, через то, что мешает, ведь это тоже враг. Надо посмотреть на мир другими глазами и превозмочь то поганенькое, что таиться в уголках души... Тяжко — дело ясное, но ведь надо. Как иначе? Иначе никак! Это дело такое.

— Но ведь не все так думают.

— Тех, кто не так думает — шлепнуть!

— Как у тебя всё просто, если кто не понимает, — шлёпнуть! Больше у тебя ничего нет? Раньше помню, ты пел о людях-братьях.

— Гады, мне не братья!

— Но, ведь все — люди!

— Ох! Вот то-то и оно! Мне не понятно, почему человек на человека пошёл…. договориться, что ли нельзя? — Комиссар пожевал губами, посмотрел куда-то в сторону и продолжил,— а с другой стороны — как договориться, коль скоро вот тебя, а ты человек не дрянь, как ко дну прошлое тянет и, нет сил перешагнуть, а? Почему?

— Ничего нельзя изменить... Вы смените нас... Лучших из вас, таких как ты, как ты говоришь — шлёпнут, а вот дрянь — всплывёт. Она всегда скрывается, когда    есть опасность, но потом всплывёт и присвоит то... за что оплачено кровью и повернет всё к к свои узкокорыстным интересам.

А страшнее то, что у них будет одно правило — под себя и под одеяло, а там, чавкая, давясь, будут жрать то, что нахапали за день.

Всё на круги своя...

Как в Писании...

Всё уже было и будет ещё.

— Может быть и так... Оно-то тебе видней, ты грамотный. Я — нет. Но появится человек, который превозможет и тебя и меня и тех... свиней, о которых ты говорил.

Это точно...

Ради него и принял...

Он грядёт…

— Блажен, кто верует!

— Верую! — Рявкнул Комиссар и добавил тихим голосом-, я знаю вначале перечеркнут всё, за что мы погибли. Придут лукавые и всё будут разрушать, страясь разрушить всё до основания….

Но!

… Он грядёт…

— Вон как?! — искренно удивился Капитан.

— И не иначе. Мы за человека... Может не за этого... Может быть ты и прав... время не подошло. Но лиха беда начало.

Путь не прост...

Мне попик в детстве говорил, хороший был человек, что Христа предали богатые, что он против них был...

Точно.

Он за бедных, за тех, кто презрел имущество, кто ради духа — на казнь, на растерзание. Вот за это и принял смерть...

Путь не прост.

Идёшь, идешь, вроде ровно, хвать, — ямка под ногами. И не успеешь опомниться — мордой о землю. Больно!

Но другие-то увидят, что там опасно, обойдут... вот и мы... чтобы другие обошли... Ведь Христос-то он тоже...

Чтобы другие знали, что делать и куда идти…

— Ты же в Бога-то не вернешь?

— Да причём здесь это! Бог — выдумка... Это тот, там... далеко…,— Комиссар неопределенно махнул рукой, — а Христос по-людски страдал. Попик сказывал, боялся он... Значит человек.

И страдал.

Как мы — страдал.

Значит за нас, за людей...

Вот оно что!

Если упал, встань, кровь — вытри, и иди, а, ежели смеются, не обращай внимания.

Иди!

Вот и превозможешь.

Но!

… Он грядёт…

— Ну-ну! Тебе виднее... Вон ты уже получил в награду... Может другим чего достанется.

— Не разобрались...

— Это неразбериха еще долго будет продолжаться. Ох, как долго! И столько еще пуль найдут в хороших сердцах покой.

— Если строить, надо место расчистить.

— А освободившееся место усеять человеческими жизнями?

— Это ты зря... Всему своё время. — Упрекнул Комиссар.

— Мне бы такую уверенность, — с тоской прошептал Капитан.

— И что бы ты с ней стал делать?

— Определился бы к вам на службу, и вёл бы тихую и незаметную жизнь маленькой гаечки большого коллектива, проводя время в строительстве и в мыслях о нём... Что вы там строите? Новую жизнь? Hу, вот... её бы и строил, хотя, если быть честным, построит такую жизнь нельзя...

— Ну, валяй, что мешает?

— Хм... Оно, конечно, так, но есть одно обстоятельство, о котором поэт сказал: «привычка свыше нам дана, замена счастию она».

Это память привычек.

Память, ты — знаешь, мил человек, её никто не отменял. Её не отменишь, не запретишь как там, у вас, мандатом? И порой, хотя бы вот сейчас, хотелось бы от нее убежать, да ничего не получается, нет сил! Бежать некуда, да и чудище держит цепко. Не вырваться. Оно о себе напомнит в самое неподходящее время. Никто на этой земле не поможет. Эта тварь в нас разворачивается, независимо, хотим мы этого или нет, как пружина, кольцо — за кольцом и не спастись от этого, не переменить.

Всё предрешено и только безумная воля может это перечеркнуть. Возвыситься над всем, и парить в свободных эфирах, могут только отдельные люди. А остальные... Это мы с тобой. Отбросы человечества, только с разных сторон, а суть, впрочем, одна.

— Складно поёшь. Но не верю я тебе... Ничего ты не понимаешь. Испугался ты жизни! Запутался в своей одежде, а главное — не веришь в себя, вот и хватаешься за старое, зато свято веришь в прошлое...

Эх, не то ты накопил!

— Может, ты накопил? — С издёвкой спросил Капитан.

— Ничего, прав... — Комиссар не договорил и стал прислушиваться.

Казалось, что он как бы пытается что-то рассмотреть в себе в каких-то неведомых, неизвестных глубинах.

— Ну, будь здоров.

Моё время пришло.

Пора. Бывай! — Комиссар повернулся и медленно стал удаляться, и через мгновение исчез в неизвестно откуда наступивших сумерках.

Стало прохладно.

Капитан попытался встать, но не смог этого сделать.

9

Солнце исчезло, посылая последние прощальные лучи, и в них он различил фигурку. Капитан напряг зрение, пытаясь рассмотреть, но так ничего и не увидел.

Темнота становилась плотнее.

Вдруг, ни с того ни с сего, вспомнилась лошадь.

Её глаза.

И следом — мелькнули глаза Возницы, потом появились огромные тараканьи усы, надвигающиеся на него, и казалось, что ещё немного, и они коснуться его.

Как выстрел, неожиданно, неизвестно откуда появились

глаза Волка.

Глаза

…Лошади

…Возницы

…Волка

то появлялись, то исчезали.

Они дразнили, звали его.                                            

Протирая глаза, Капитан силился понять, что было несколько минут назад — сон или явь? Перед ним была все та же комната, тогда он встал, движения были четкими, даже немного резковатыми, как много-много лет назад, и казалось, что сейчас в его сознании созрело единственно правильное решение, которое нельзя ни отменить, ни запретить:

оно ставило всё на свои места.

Он — человек прошлого и ему не хватило место в настоящем.

Взяв в руки пистолет, посмотрел в дуло, и всё, что было до этого решения — грязное и чужое, что окружало его,

стало растворяться в последнем желании.

Лёгкая грань, разделяющая явь и сон исчезла и он, поднёс пистолет к виску и уже палец устремился к пусковому крючку, как вдруг,

Капитан услышал голос матери, который он смог бы различить из тысячи голосов:

— Володя, ну, что ты там замешкался, иди же скорее,

мы ждём тебя!

Его время пришло!