caustic — ярмарка

Чтобы срезать путь, свернули сразу же за Источником. Заброшенная, поросшая травой дорога вела, казалось, в самую глубь преисподней. Джим, проезжавший тут несколько лет назад, говорил, что поблизости должна быть деревня. В это верилось с трудом — кому понравиться жить в такой безнадёжной глуши, — но, как обычно, возражать никто не стал.

Покорёженные чёрные деревья спускали свои ветви до самой дороги. Несколько раз им приходилось останавливаться, чтобы вытащить повозки из грязи. Делали они это поспешно, почти бегом, настороженно поглядывая вглубь бездонной лесной чащи и прислушиваясь к любому подозрительному шороху. В эти минуты каждый думал о том, что будет с ними, если деревня, о которой говорил Джим, бесследно сгинула, поглощённая этим страшным лесом, и им придётся ночевать под открытым небом.    

Под вечер, когда уже начало смеркаться, лес кончился, будто его отрезало, и показалась деревня. Три покосившиеся избушки на краю мира. Здесь их встретил заунывный, такой, что мороз по коже, собачий лай, да мелькнуло в ближайшем окне испуганное лицо. Мелькнуло и пропало, будто растаяло.

Фокусник Снам поморщился.

— И кто здесь может жить? Упыри какие-то?

— Типун тебе на язык,— пробормотал Трёхрукий Джим и, кряхтя, спрыгнул на землю.— Пойду погляжу, что здесь к чему.

Эмиль остался в повозке. Он слышал удаляющиеся шаги, затем — глухой удар и жалобное собачье повизгивание; Джим терпеть не мог деревенских собак.

— Эй, хозяева! На ночь пустите или как?

Ему никто не ответил. Потом, спустя долгую минуту, скрипнула дверь и послышались голоса. Говорили тихо, так, что ничего нельзя было разобрать, потом спорили. Наконец Джим вернулся, недовольно бормоча себе под нос.

— Место есть только для одного, остальные ночуют в повозках. Трогаемся сразу на рассвете.— Он забрал одеяло и ушёл. Откуда-то из конуры боязливо тявкнула собака, но сейчас же умолкла, вспомнив, вероятно, о тяжёлых джимовых сапогах.

Эмиль отыскал колодец, напоил лошадей и улёгся в повозке прямо на голые доски. Остальные тоже располагались как могли; он слышал возню, приглушённые голоса и ругательства. А где-то в темноте надрывались сверчки.

Ночевать подобным образом им было не впервой. Эмиль находил в этом даже какое-то своё очарование, при условии, что было не слишком холодно. Он любил видеть над головой шатёр из звёзд, любил вдыхать прохладный ночной воздух, и разве может это идти в какое-то сравнение с задымленной комнатушкой с низким потолком, паутиной по углам и крысиной вознёй. Даже учитывая близость старого больного леса.

Порывшись в торбе, он достал сухарь и сунул его за щёку — не весть что, конечно, да и на том спасибо. На этом он уснул.

Утро началось с непонятного оживления. Джим, посвежевший после хорошего сна и, пожалуй, после не менее хорошего завтрака, стоял возле соседней повозки и что-то рассказывал своим ещё заспанным спутникам, то и дело заливаясь раскатистым хохотом. За руку он кого-то держал.

— …а я ей и говорю: «отдай девчонку, на кой она тебе». Так нет же, заупрямилась карга старая, запричитала, доченька, мол, ненаглядная, хозяюшка. А сунул ей в руку монету — тут же заткнулась. Бери, говорит, глаза б мои её больше не видели.

Слушатели посмеивались и кивали, поглядывая посоловевшими ото сна глазами на того, кого Джим держал за руку.

— А девчонка того стоит! Гляди какая! Пара у нас теперь будет, ай-да парочка!

Эмиль собрался было уже незаметно проскочить к колодцу, чтобы умыться, но его увидели, остановили.

— Эй, Эмиль, поди-ка сюда! Погляди! Видел ты когда-нибудь такое?

Он приблизился, настороженно поглядывая на столпившихся людей. Эти кривые ухмылки ничего хорошего не предвещали.

Человек стоял опустив голову, и длинные грязные волосы закрывали его лицо. Ободранная фуфайка висела на нём бесформенной грудой, голые ноги от утреннего холода покрылись гусиной кожей, на ногах — ношенные-переношенные башмаки с наполовину отклеившимися подошвами, а во всей фигуре — беспрекословная покорность. Тощая рука, зажатая у Джима в кулаке, судорожно подрагивала.

— Ну,— Джим смотрел на Эмиля чуть ли не влюблено,— получай, голубок,— голубка тебе.

Человек поднял голову. Так и есть — девчонка! Вся чумазая, со спутанными волосами и затравленным взглядом, на дне которого притаились слёзы.

Он смотрел на неё и никак не мог понять, что в ней не так. Ну, грязная, одета как пугало… а всё же было что-то ещё, настолько очевидное и бросающееся в глаза, что трудно не заметить. А вот же он смотрит и не видит, хотя знает, что должен видеть, уж кто-кто, а он прямо-таки обязан. Эта девчонка, она… В обращённых к нему испуганных глазах на секунду отразилось изумление.

— Что? Хороша?— Губы Трёхрукого Джима расплылись в масляной улыбке.— Вот и забирай её, вместе теперь будете.

Она по-прежнему не отводила от него изумлённого взгляда, и Эмилю вдруг стало неловко. Он взял её за руку.

— Пойдём.

В первую секунду ему показалось, что она отдёрнет руку, но она пошла; послушно, как щенок на поводке.

После скудного завтрака тронулись в путь. Девчонка забилась в угол и только зыркала на него оттуда своими большими детскими глазами. О чём с ней говорить он не знал. В голове всё вертелась какая-то мысль, гоняясь за своим собственным хвостом. Что всё-таки не так в этой девчонке? Что?

Несколько раз она вроде бы порывалась заговорить, но тут же умолкала, прикусив губу. Трехрукий Джим, правивший лошадьми, поминутно оглядывался, смотрел на них и улыбался всё той же омерзительной масляной улыбкой: «Воркуете, голубки?». Затем он отворачивался и покрикивал на лошадей — нужно было спешить.

Наконец она не выдержала, спросила, глядя в сторону.

— Меня Лина зовут. А ты?..

— Эмиль,— ответил он.

— Странное имя,— сказала она, хоть ничего странного в его имени не было,— никогда такого не слышала. А ты давно уже… давно уже с ними?

— Давно,— он нахмурился, вспоминая,— пять… или шесть… нет, наверное семь лет, может быть больше.

Она округлила глаза, давая понять, что это действительно много.

— А до того?

— До того?

— Ну да. Чем-то же занимался ты до того. Я вот, например, в деревне жила. А ты?

— Мы с отцом в лесу жили,— ответил нехотя Эмиль.— В избушке на берегу озера.— Он умолк, глядя в пустоту.

Избушка стояла в самой гуще леса, не того выжившего из ума старого маразматика, через который они проезжали вчера, а настоящего здорового леса. Вековечные сосны, под ногами — мягкий ковёр из хвои и мха, совсем рядом — чистое и холодное лесное озеро. Белки, прыгающие с ветки на ветку… Таинственные и такие родные звуки леса, его запахи…

Здесь у него было много укромных уголков, где можно было схорониться и понаблюдать за бурлящей вокруг жизнью. А в зарослях камыша прятался деревянный мостик с привязанной к нему лодкой. Если наклониться и посмотреть вниз, то можно увидеть своё отражение, как в зеркале, а ещё — рыб, живущих в этой хрустальной воде.

И — ни одного человека кругом, только он и отец. Как будто нет вообще никого, и никогда не было, а они — единственные люди на земле.

— А потом?

Эмиль проглотил застрявший в горле комок.

— Отец ушёл на охоту и не вернулся, видно сгинул где-то. А потом появились они,— он покосился на Джима.— С тех пор я с ними.

Они помолчали, думая каждый о своём. Лина подтянула колени к самому подбородку и обхватила их руками.

— Страшные они… А твой отец, он какой был?

Отца он почти не помнил, зато всегда чувствовал непонятное тепло, когда пытался представить себе этого человека.

— Он заботился обо мне.

Лина посмотрела на него как-то странно.

— Это я понимаю. А ещё?

— Он рассказывал мне обо всём, учил, и вообще…— побоявшись, что может нечаянно всхлипнуть от нахлынувших на него чувств, он умолк.

— И у него было две руки?— спросила она.

— Да.— Эмиль растерянно моргнул.

— И две ноги?

— Конечно. Почему ты спрашиваешь?

— Послушай,— она немного придвинулась к нему, давая понять насколько важен для неё вопрос, который она собиралась задать,— я хочу чтобы ты ответил: он был в точности такой, как и ты?

— Но зачем тебе это?

— Ты не понимаешь?— Лина поглядела на него сочувственно.— До сих пор?

— Что я должен понять?

Она не ответила, ожидая, что он всё-таки увидит сам.

Он вопросительно смотрел на неё, не понимая, чего же хочет от него эта странная девчонка. Или она просто насмехается, как и все они? Неужели и это затравленное, грязное существо насмехается над ним? Он уже готов был зло отвернуться, чтобы никогда больше не разговаривать с ней, но вдруг остановился. Её глаза… Доверчивые, широко распахнутые. Она не может смеяться над ним. Она не может быть такой, как они. Только не она!

И тут он увидел. О, боги, он увидел! Для него это было таким потрясением, что на несколько секунд он лишился речи.

За последние годы он немало постранствовал, бывал в больших городах и маленьких деревушках, объездил сотни ярмарок, но нигде, нигде он не встречал ничего подобного. Он будто повстречал родственника, которого давно не видел, очень близкого родственника, сестру.

— Этого не может быть,— потрясённо прошептал он.

— Я вот тоже так думала. До сегодняшнего дня.— Она придвинулась к нему ещё ближе, будто теперь между ними возникла некая, понятная только им одним связь.

— Но как?— Эмиль всё ещё не мог поверить своим глазам.— Как может быть такое?

— А вот так! Так и может!— озорно ответила Лина. Её, похоже, забавлял его потрясённый вид.

Он же не мог отвести от неё глаз, едва сдерживался, чтобы не протянуть руку и не коснуться её щеки. Чтобы убедиться, что это не сон. Пожалуй, никогда в своей жизни он не был так поражён.

— Откуда?.. Я хочу сказать, откуда ты, Лина?

— Из деревни,— она улыбнулась,— вы останавливались там этой ночью. Не помнишь?

— Нет, откуда ты ТАКАЯ? Я думал, я один, понимаешь. Ну был ещё отец, возможно, мать, я не помню, и вдруг — ты! В той деревне у тебя был ещё кто-то, твои родители?

— Только мачеха,— улыбка исчезла с её лица,— и сводная сестра. Родителей я не помню.

— Мачеха и сестра? Они?..

— Нет,— Лина замотала головой.— Они — нет. Мачеха била меня почём зря, бывало до полусмерти забивала, и приговаривала ещё, что таких уродов, как я во всём мире не сыщешь. А вот же отыскался— таки!— И, думая, что сделала ему комплемент, она застенчиво улыбнулась.

Но Эмиля озаботило вдруг другое. Он посмотрел на козлы, где сидел Трёхрукий. Тот, казалось, не обращал на них никакого внимания.

— А Джим не сказал, зачем тебя взял?

— Говорил, выступать, вы ведь артисты, да, по ярмаркам ездите?— И, не дождавшись ответа, она затараторила.— А мне всё равно, лишь бы подальше от мачехи — страх, как я от неё натерпелась. И Ариська, дочка её, не отставала. Нет уж, я лучше с вами. Я как ваши повозки увидела, так сразу и решила, что с вами поеду, ну вот хоть убей, поеду и всё! И к дядьке этому трёхрукому я сама напросилась. А про тебя я тогда ещё не знала, утром только увидела.

Эмиль покачал головой. Сказать ей? Зря, мол, ты, пигалица, радуешься, ещё не знаешь-не ведаешь, куда попала, уж лучше бы ты с мачехой осталась. Сам-то он обвыкся с такой жизнью, хотя поначалу и подумывал грешным делом сунуть голову в петлю. Это он-то, здоровый крепкий парень, а что она?

Она заглянула ему в глаза.

— Ты ведь меня не обидишь, правда?

Нет, он не скажет ей. По крайней мере сейчас.

Повозка подпрыгнула на ухабе. Трехрукий Джим повернулся, посмотрел на них и подмигнул. Эмиль отвернулся.

В полдень, чтобы дать лошадям отдохнуть, да и самим немного подкрепиться, устроили короткую остановку прямо посреди поля. Джим сразу же предупредил, чтобы никто не вздумал отходить далеко, в противном случае пригрозил оставить несчастного на произвол судьбы. И они знали, что это не шутка. Джим действительно очень спешил, и это придавало непривычную нервозность всему их путешествию.

Эмиль разогрел на старом примусе кукурузную похлёбку, одну миску он протянул Лине. Ели сидя прямо на земле, чуть в стороне от всех. Жидкая похлёбка была отвратительной на вкус, но Лина уписывала за обе щеки.

— Что, Чумазка, не кормили тебя в деревне?— посмеивался Джим.

Сидящий рядом фокусник Снам кривился, заглатывая очередную ложку, и поглядывал на Лиину так, будто эту похлёбку сварила она, а теперь ещё и заставила её съесть, всю до капли.

— До Турра ещё порядочно,— произнёс Джим, обращаясь к фокуснику.— Как думаешь, успеем?

Снам кисло улыбнулся.

— Может успеем, а может и нет, это одному богу известно. Хотя есть тут одна короткая дорожка, хоть и опасная, но приведёт нас к Турру намного быстрее.

— Что-то я не слышал о такой,— недоверчиво посмотрел на него Джим.

— В том-то всё и дело, что про неё и вспоминать боятся, про дорожку эту,— пояснил Снам.— Говорю же, опасная она.

Джим задумчиво хмыкнул.

— В Турре сейчас самая лучшая ярмарка, не хотелось бы её пропустить. Что за дорожка? Рассказывай.

— Да есть тут одна…— уклончиво ответил Снам, с трудом протолкнул ещё одну ложку, поперхнулся и сплюнул в траву.— Доводилось мне по ней однажды добираться — тоже спешил, дай, думаю, попробую. Молодой был, глупый. Да только вся штука в том, что ведёт она через Чёрную Землю!

Брови Джима поползли вверх, не испуганно — удивлённо. Эмиль с Лииной тоже насторожились.

— Ну да,— как ни в чём не бывало продолжал Снам, выплеснув остатки похлёбки на землю.— И идёт-то дорожка эта по ней всего ничего, а всё равно — Чёрная Земля. Многое о ней рассказывают, а что там на самом деле делается, расскажи — не поверят.

— Хорош заливать,— проворчал Джим недовольно,— тоже мне сказочник выискался. Скажи лучше, намного ближе до Турра по этой дороге?

— Раза в два будет, только я бы этой дорогой не ездил: уж лучше в объезд, зато наверняка. Чёрная Земля, она ведь не каждого пропустит. Я и то чудом проскочил, а сколько страху натерпелся, про то и говорить не буду. Чуть не поседел.

Из всего, что он сказал, Джим, казалось, услышал только первую фразу.

— В два раза, говоришь…

— От одного вида тварей, что там обитают, можно сойти с ума,— поспешно протараторил Снам, чуя неладное, не нравилось ему выражение джиммова лица.— А вдоль дороги — человеческие кости. Как по мне, лучше б вкруговую…

— А тебя никто не спрашивает,— сказал Джим,— лучше, хуже — мне решать.— Он вставил между губ травинку и задумчиво пожевал.

Ярмарка в Турре славилась по всей стране.

Ещё за неделю до её начала на ведущих к городу дорогах появлялись гружёные телеги — это фермеры из окрестных деревень везли на продажу свой только что собранный урожай; мёд, картофель, пшеница, вино, рис, мука, сахар, всё расфасовано в мешки, залито в бочки и готово к реализации. В Турре уже ждут покупатели.

А покупатели и продавцы — те же люди, хотят есть и пить, а вечером не прочь отдохнуть от праведных трудов и поглядеть представление. Само собой разумеется, на этом можно неплохо заработать, главное — приехать пораньше, занять наилучшее место и не зевать. Опоздавший имеет все шансы остаться в дураках, Трёхрукий Джим понимал это как никто другой. Он не любил оставаться в дураках. Непредвиденные остановки в пути задержали его, но теперь он намеревался всё нагнать.

— Давно ты ездил той дорогой, сказочник?

Снам задумчиво посмотрел в небо.

— Лет десять уж прошло, если не больше, да вряд ли там что изменилось.

— А есть где заночевать по пути?

— Есть трактир возле самой Чёрной Земли, если не развалился ещё. И кто его додумался там поставить, ума не приложу. До темноты доберёмся. Жуткое место.

Джим решительно выплюнул травинку, поднялся.

— Негоже деньги терять, когда они сами в руки просятся. Сядешь в мою повозку, будешь показывать дорогу. Эмиль, кончай жрать, собирай пожитки, трогаемся немедля.

В других повозках, услышав новость, качали головами, тихо переговаривались и хмурили брови, но, опять-таки, возражать никто не посмел.

— Жуть какая,— прошептала Лина, когда они уже порядочно отъехали от места последней стоянки.— Мачеха Ариську всегда пугала: вот приползёт паук из Чёрной Земли, высосет из тебя кровь, а то и с собой утащит. А ещё про Грязевика рассказывала. В лужах он там живёт и в грязи, а когда дожди сильные пройдут, может и к нам выползти. Поселится в канаве поближе к людям и затягивает детишек на самое дно.

Снам посмотрел на неё, скривился брезгливо, будто ещё одну ложку похлёбки проглотил, и достал из кармана колоду карт.

— А ещё…

— Достаточно и этого,— перебил Эмиль. Он тоже слыхивал о Чёрной Земле — истории одна страшнее другой. Сейчас вспоминать их не хотелось.

Снам водопадом пустил карты из одной руки в другую. Его огромные на пол-лица глаза смотрели в пустоту. В разговор вступать он не собирался, и вообще делал вид, что ничего не замечает. Так делали они все. В лучшем случае равнодушие — вот всё, чего можно было от них ожидать.

— Она говорила, что это следы дьявола,— сказала Лина и, посмотрев на Эмиля, боязливо умолкла.

— Нет ни дьявола, ни бога,— ответил он с неожиданным ожесточением в голосе.— Так говорил отец. Он говорил, что люди со всем хорошо справляются и без них.

Лина посмотрела на него чуть обиженно.

— Трудно поверить, что люди могли сотворить такое,— тихо проговорила она.

«Да что ты вообще видела!— хотелось выкрикнуть ему.— Откуда тебе знать?» Может, он так бы и ответил, но эти глаза… Он вздохнул.

— Там где мы жили, в лесу, было одно место, я иногда забредал туда. Там руины огромных домов — они все поросли мхом и плющом, но всё ещё видно, что это были именно дома — а вокруг груды ржавого покорёженного железа. Отец говорил, что это остатки великого древнего города, в котором когда-то очень-очень давно жили люди, постигшие все тайны, которые можно было постичь, и ответившие на все вопросы, которые можно было задать.

Лина слушала его с открытым ртом, будто он рассказывал волшебную сказку.

— В своём могуществе и безумстве они уподобились богам. Они много брали и ничего не возвращали, они пили соки земли и, в конце концов, земля не выдержала — страшные язвы, как от чумы, покрыли её. Сейчас они заживают, но пройдёт ещё очень много лет, прежде чем они исчезнут совсем.

— Это и есть Чёрная Земля?— Лина зачарованно моргнула.

— Так говорил отец.

— А те люди,— спросила она,— что стало с ними?

— Никто не знает, пропали и всё.

Лина довольно долго молчала, разглядывая свои «голодные» башмаки. Потом покачала головой.

— Знаешь, это ещё больше похоже на сказку, чем то, что рассказывала мачеха.

Лошади начали беспокоиться. Злобные полоумные твари все покрытые шипами и ядовитыми железами, они чуяли опасность и волновались — что уж там говорить о людях. Даже Трёхрукий Джим насупил брови и всё хлестал и хлестал лошадей, норовивших свернуть в сторону.

К трактиру подъехали, когда на небе высыпали звёзды. Эмиль выпрыгнул из повозки, помог выбраться Лине.

Всю дорогу она молчала, Эмиль тоже не пытался заговорить. Все чувствовали нарастающее напряжение, и чем ближе становилась Чёрная Земля, тем оно было сильнее. Какие уж тут разговоры.

Обветшалое, закопченное здание, огороженное частоколом — это и был трактир. Он вроде бы выплыл из страшного сна — дом с приведениями или что-то такое же мерзкое. Покосившаяся крыша, выбитые стёкла на втором этаже, качающаяся и отчаянно скрипящая вывеска при входе с полустёршимися буквами на ней, нежилая темень внутри. Всё это и без того производило впечатление, а если учесть близость Чёрной Земли — так и подавно. Мороз по коже!

— Есть кто живой?!— позвал Трёхрукий Джим. Ему ответил далёкий волчий вой.

Даже человеческий голос звучал здесь как-то странно. Джим поёжился, словно от холода.

В окне первого этажа замельтешил беспокойный огонёк, мелькнули внутри страшные тени, и показалось старушечье лицо, освещённое неровным пламенем свечи. Старушка прижала ребро ладони к закопченному стеклу и прильнула к нему, пытаясь хоть что-то рассмотреть.

— Хозяйка! Открывай! Встречай гостей!

Старушка всплеснула руками и исчезла. Через минуту послышалось её кряхтение, лязгнули засовы — штук пять, не меньше — и она показалась в дверях, крохотная, величиной с ребёнка, со свечёй в руке и в одной ночной сорочке до пят.

— Заходите, заходите, гости дорогие! А я-то думаю, кто это в такую пору.

По скрипучим половицам, освещая дорогу, она провела их в большое пустое помещение с огромными дырами в полу и разбитым окном, которое было заткнуто одеялом.

— Располагайтесь, гости дорогие, а я свечи принесу.

Джим огляделся.

— Бедно живёшь, хозяюшка.

— А откуда ему взяться, богатству-то?— ответила старушка.— Проезжих мало, забот много, помочь некому, всё на мне держится. А лет-то мне сколько, знаешь? Много… сама не помню,— она сокрушённо вздохнула.— Так вы располагайтесь, сейчас свечи запалим, ужин сообразим, глядишь, и веселей станет.

— А есть у тебя, бабуля, лошадей где поставить? Сбегут ведь, через частокол перепрыгнут и сбегут.

— Стойло за домом, туда и поставьте. Там и сено для них найдётся.

Джим кивнул Эмилю.

— Займись-ка! И одеяла принеси, не на голом же полу спать.

Эмиль пошёл за старушкой. Распряг лошадей, отвёл в стойло, бросил сена, немного постоял на тёмном дворе, прислушиваясь к ночным звукам, доносящимся с той стороны частокола. Слышанные им истории сами собой всплыли в памяти. Он никогда им не верил, но сейчас, стоя на тёмном дворе и слушая заунывные трели неведомых тварей, готов был поверить полностью и бесповоротно.

Когда нёс одеяла, в дверях снова столкнулся со старушкой.

— Бабуля, а Чёрная Земля далеко?

Она неприязно его оглядела, фыркнула, так, что во все стороны полетели слюни, и отвернулась.

— Экий ты страшный, откуда только такой выискался. Близко, близко твоя Земля, и сотни шагов от частокола нету. Отойди, не видишь, ужин несу.

Откуда-то приволокли стол и стулья. Старушка рассыпала по мискам холодную кашу и все молча принялись за еду, то и дело настороженно прислушиваясь и поглядывая на дверь.

— Не страшно тебе тут, хозяйка, с такими соседями?— нарушил молчание Джим.

В ответ старушка улыбнулась беззубым ртом:

— Весь век тут живу, чай обвыклась уже.

— А соседи-то не беспокоят?

— Всякое бывает. Сейчас вот тихо, а бывает, как полезут, как полезут! Я тогда на все замки запираюсь и на улицу носа не кажу. А вообще соседи у меня хорошие, они меня не трогают, я их.

Джим задумчиво жевал резиновую кашу.

— Завтра повидаем твоих соседей. Как думаешь, на Турр нас пропустят?

— Ой не знаю, не знаю, милок,— закачала головой старушка.— Норовливые они, одного пропустят, другому по шее надают, а третьего, того поминай как звали. Тут недавно один купец на Турр ехал, пуховые перины вёз, так не пропустили, а пух потом неделю кругом летал.

Джим поперхнулся.

— Умеешь ты, хозяйка, успокоить.

— А мне-то что, я всю правду говорю. Зато теперь настороже будете, ещё спасибо потом скажите. А вы в Турр на ярмарку, небось, спешите?

— На ярмарку, хозяйка, на ярмарку.

Она покачала головой.

— Все спешат, летят куда-то. Вот вы — на ярмарку торопитесь, и жизни своей для того не жалеете. Не правильно это. Не было такого в мои годы, тогда всё покойней было, тише.

— Так то ещё когда было-то!— хохотнул Джим.

Но старушка долго ещё бормотала что-то и качала головой, понижая их и без того низкий боевой дух.

Скоро задули свечи. Где-то в темноте ворочался, устраиваясь поудобнее силач Тубор, или, как называли его зазывалы, Человек-Гора. Хихикали, щипая друг друга под одеялом, братья-карлики. Что-то бормотала Тётушка Хильда, гадалка и ясновидящая. Усердно и громко прочищал нос глотатель шпаг Сдвиг. Шелестел картами фокусник Снам. Шумно ворочался Трёхрукий Джим, потом вдруг рявкнул в том смысле, что пора бы уже всем заткнуться и спать, и все умолкли. Даже вылезшие из своих нор крысы на минуту затихли и перестали шнырять вокруг.

За окном гудел ветер, поскрипывала вывеска у входа, перекликались где-то волки. Лина пододвинулась к Эмилю.

— Страшно,— объяснила она еле слышным шёпотом.

— Ничего, спи,— ответил Эмиль.

— Цыц, я кому сказал!

Утром они попрощались с хозяйкой трактира и сели в повозки. Старушка оглядела их хмуро.

— Всё спешат, всё спешат…— проронила она и направилась хлопотать по хозяйству, кажется, потеряв к ним всякий интерес.

— Недоброе бабуля чует,— сказал Снам.— Воротиться бы нам…

Джим хлопнул его по плечу.

— Выше нос, Снамми!— сказал он неестественно громко.— Приедем в Турр, сам же над собой посмеёшься.

— Дай-то бог,— ответил фокусник с сомнением.

Старушка не соврала — Чёрная Земля начиналась прямо за частоколом. Заграждение из колючей проволоки тянулось насколько хватало глаз, дорога шла вдоль него. Через окошко в матерчатом накрытии повозки Эмиль мог рассмотреть всё в деталях.

Там, за колючей проволокой, в самом деле что-то было не в порядке.

Обуглившаяся земля с редкими пучками бесцветной больше похожей на щупальца травы. Покорёженные деревья без листьев, простирающие к небу свои ветви в немой молитве. Странный голубоватый туман, стелящийся над землёй и собирающийся в бесформенные пульсирующие сгустки. И над всем этим — могильная тишина, в которой даже звук собственного дыхания кажется нестерпимым; эта тишина была страшнее всего.

«ВНИМАНИЕ! ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА!»— предупреждали таблички, встречавшиеся через каждые сто шагов. В одном месте колючая проволока была порвана и безжизненно свисала на землю, и хоть ничто на это не указывало, Эмиль был уверен, что порвало её что-то огромное, обладающее пастью полной зубов и давно мечтавшее вырваться на свободу.

Лошади шарахались и норовили понести: происходящее нравилось им ещё меньше, чем людям. Джим осыпал их проклятиями и ударами кнута. Снам сохранял видимое спокойствие, но, попытавшись сделать свой излюбленный трюк — запустить карты мерцающим водопадом — он их рассыпал, а потом долго собирал трясущимися руками.

— Чёртовы твари! Шкуру спущу!— орал Джим на лошадей. Кажется, он бы и рад был повернуть обратно, но невероятное упрямство и жадность не давали этого сделать, и, похоже, своему упрямству и жадности он мог принести в жертву не только самого себя.

Наконец, вдоволь наигравшись, Чёрная Земля сделала крутой изгиб и преградила путь — дальше дорога извивалась уже прямо среди мёртвых деревьев и звенящей тишины. Джим остановил повозку.

Место, где кончался привычный мир, отмечал старый шлагбаум с висящими ошметками краски. В стороне стояла ржавая железная будка, когда-то предназначавшаяся для охраны. Охраны не было, а по некоторым признакам можно было судить, что проезжие используют будку вместо сортира — перед тем, как оказаться в Чёрной Земле всем почему-то хотелось облегчиться.

«ВНИМАНИЕ!— гласила табличка на шлагбауме.— ОПАСНАЯ ЗОНА! ВРЕМЯ ПРОХОЖДЕНИЯ — ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ! ПОСЛЕ ПРОХОЖДЕНИЯ, ВСЕМ ПРОЙТИ ДЕЗАКТИВАЦИЮ!»

— Странное слово,— сказал Джим.— Дезактивация. Что бы это могло значить?

— Словечко из старинных,— решился предположить шпагоглотатель Сдвиг, хоть Джим спрашивал, безусловно, не его.— Раньше любили такие слова, хотя, хоть убей, не пойму, какой в них прок.

— И что оно значит?

— А попробуй угадай теперь. Пускают пыль в глаза!

Джим посмотрел на Снама. Фокусник пожал плечами.

— Ни о какой такой дезактивации я не слышал.

— Ладно,— Джим обернулся к остальным.— У нас пятнадцать минут. Не отставать. Лошадей не жалеть. Увидимся на той стороне.— После этого он открыл шлагбаум.

Все следили за ним не отрываясь.

Проржавевшие петли издали протяжный скрип. Будто стон. Тётушка Хильда вскрикнула.

— Что встали!— заорал Джим.— По местам!

Словно испуганные тараканы они поспешно бросились к повозкам.

Джим порылся в своих вещах и достал здоровенный старинный пистолет с резной рукояткой, взвесил его в руке, одобрительно крякнул.

— Для такого вот случая его и держал. Мощная штука.

— Не думал, что такие ещё остались.— Снам смотрел на пистолет с уважением.— Он стреляет?

— Ещё как! Раньше умели делать такие вещи.

Он достал из своего саквояжа мешочек с порохом, засыпал его в ствол и вложил пулю. Затем вытянул руку и прицелился в будку охранников, остался, кажется, доволен, влез в повозку и взял вожжи. Пистолет он положил на колени.

— Ну, вроде бы всё…— Джим посмотрел на Снама.— Тронулись что ли?

Фокусник не смог выдавить из себя ни слова, только кивнул. И они тронулись.

Чёрная Земля приняла их с тихим стоном, будто проглотила.

Длинными очередями щёлкали кнуты. Впрочем, такая стимуляция была ни к чему: обезумевшие от страха животные и так несли быстрее ветра. Повозка раскачивалась и подпрыгивала, будто собиралась взлететь, и Эмиль в ужасе подумал, что будет, если она перевернётся или сломается ось. Боже их тогда всех сохрани!

По сторонам он старался не смотреть. На Лину тоже. Она же наоборот упорно искала его взгляд, надеясь, вероятно, увидеть в нём что-то такое, что могло бы её успокоить. Кто бы успокоил его самого! Только теперь он начал в полной мере сознавать, какой груз навалился на него с появлением этой девчонки.

Воздух Чёрной Земли, проникавший сквозь матерчатое накрытие, был холоден и мёртв. Он касался тела Эмиля своими холодными пальцами, заставляя вставать дыбом каждый волосок. Сердце, разом уменьшившееся в несколько раз, теперь было похоже на крошечную льдинку, слабо трепыхавшуюся в груди.

Снам прилип к окошку. Его лицо ничего не выражало, хотя то, что он видел, конечно же, вряд ли походило на привычный пейзаж. Глаза фокусника, и без того громадные, росли прямо на глазах, заполняли всё лицо.

Странный звук долетел до их слуха. Кокой-то приближающийся треск. Казалось, что-то огромное ломиться к ним наперерез, подминая под себя деревья. Оно долго ждало сидя в засаде, и теперь было уверено, что добыча от него не уйдёт. Ведь ему так хочется есть, а тот толстый купец с перинами был хоть и ничего, но это было так чертовски давно!

Снам издал непонятный звук, означавший, должно быть, крайнюю степень изумления; его лицо перекосилось, а пальцы судорожно сжались. Он увидел преследователя, а тот, должно быть, увидел его. Как же это приятно — фокусник на обед…

Трещало уже совсем близко. Лошади несли во весь дух: неизвестно, видели ли они того, кто их преследовал, но уж чуяли это точно. Скоро почуял и Эмиль — непередаваемое зловоние, будто все отвратительные запахи — гнили, горящих тряпок, экскрементов — смешались разом. Как омерзительно должно было выглядеть существо, источающее такой запах! Лина закрыла глаза руками. Снам что-то шептал, глядя в окошко как загипнотизированный.

— Не успеет, не успеет, не успеет…— как повторяющееся заклинание.

Не успело… Тихо вздохнуло и утихло в ожидании нового неосторожного путника, такого нетерпеливого и спешащего, что ради этого он готов рискнуть собственной жизнью. Однако Джим и не думал сбавлять ход. Теперь он бросил пистолет в повозку и встал во весь рост, одновременно правя и работая кнутом. Лина взяла Эмиля за руку — сейчас это было нужно им обоим.

Он с силой сжал её узкую холодную ладошку, и если она и почувствовала боль, то не подала вида.

В лужу они влетели на всём ходу.

Повозка начала заваливаться на бок, всеми четырьмя колёсами крепко увязая в грязи. Лошади встали на дыбы: вытащить такой груз им было не по силам. Мимо пронеслась ехавшая следом повозка, мелькнули перепуганные глаза одного из братьев-карликов; кажется, он что-то кричал.

— Но!— взревел Джим.— Но!

Повозка медленно поднималась, словно кто-то большой, живущий в луже пытался стряхнуть её с себя. Они ещё больше завалились на бок.

— Грязевик,— прошептала Лина.— Я так и знала…

Их встряхнули, не сильно, но довольно-таки ощутимо, вокруг захлюпало, зачавкало, забулькало. Кто-то огромный шумно и утробно вздохнул.

И тут Снам заорал. Он взял высокую ноту и так бы, наверное, и вопил бы до самого Турра, если бы не Джим — он повернулся к нему и что-то сказал, что-то короткое и доходчивое. Возможно, фокусник даже ничего не расслышал, но он не мог не заметить этого выражения лица. Оно было пострашнее всех чудищ Чёрной Земли, это был сам лик смерти. Фокусник осел на дно повозки и больше не издал ни звука.

Живущий в луже кто-то проснулся окончательно, и он непременно хотел узнать, кто его разбудил, да-да, непременно. Повозка ходила ходуном, медленно поднималась вверх, а затем быстро оседала. Во время одного из таких подъёмов показалось, что они немного сдвинулись с места, совсем чуть-чуть, но, ободренные таким неожиданным успехом, лошади потянули сильнее.

Ещё одна повозка проехала мимо, из неё выскочил Тубор. Громадный, обнажённый до пояса он, возможно, был ещё и единственный, кому удалось сохранить хоть малую долю хладнокровия. Он схватил лошадей за узды и потянул. Его мышцы вздулись буграми, лошади обдавали его потоками грязи, но повозка всё-таки сдвинулись ещё на пару миллиметров.

Грязевик покидал своё логово посреди дороги. Выбрав это место, он совершил ошибку и теперь намеревался подыскать себе другую лужу, глубокую, с мягкой тёплой грязью на дне, в которую так приятно зарыться и поспать. Он ворочался и выгибал спину; что-то наверху мешало ему, и от этого он негодовал и злился.

Усилия Тубора не пропали даром: повозка вылезала из грязи. Но Джиму, по-видимому, показалось, что это происходит уж слишком медленно — одной из свободных рук он нащупал сзади пистолет, поднял его и выстрелил в воздух. Это ещё больше подстегнуло лошадей, они рванули и злополучная лужа, наконец, с неохотой отпустила. Тубор упал, тут же поднялся, вскочил в повозку, успев ещё на прощанье оглянуться.

Над мутной клокочущей водой показалась бледная полупрозрачная спина Грязевика, и уже по одной этой спине можно было судить, что да, он был по-настоящему огромной тварью. Тубор мог бы сам в этом убедиться, если бы задержал взгляд немного дольше, но, не пожелав этого делать, он только плюнул в сторону оставшегося позади и поэтому уже не опасного чудовища.

Впереди замаячил долгожданный шлагбаум, обозначавший конец Чёрной Земли. За ним было спасение, но до него было ещё так безумно далеко, так далеко.

Они собрались на той стороне, взбудораженные, потные, но всё ещё живые.

Некоторое время ушло на то, чтобы успокоить лошадей — те вращали безумными глазами, вставали на дыбы и норовили ускакать вместе с повозками. Преграждавший дорогу шлагбаум они просто-напросто смели. Теперь он валялся в траве в десяти шагах отсюда, а лошади всё никак не могли прийти в себя после пережитого страха.

После пришло время и людям выплеснуть свои эмоции.

Каждый что-то рассказывал и не слушал другого. Сдвиг истерически посмеивался, поминутно потирал руки и пускал слюни. Тётушка Хильда плакала, не стесняясь своих слёз. Сейчас, всего на несколько минут, они стали единым братством, братством избежавших смерти.

— Ай-да Тубор!— кричал Джим.— Ай-да молодчина! Вытянул, вытянул-таки!

Тубор краснел и стыдливо улыбался.

— Я-то что, лошади вытянули…

Но Джим хлопал его по плечу и уверял, что если бы не он, лежали бы они сейчас на дне той распроклятой лужи. Остальные согласно кивали и, в конце концов, уверившись в собственном героизме, Тубор расправил плечи, погрозил громадным кулаком в сторону Чёрной Земли и выкрикнул что-то обидное в адрес неповоротливого Грязевика. Все дружно рассмеялись.

Эмиль посмотрел на Лину. Её перепачканное лицо преобразилось, глаза сияли.

— Я так испугалась,— сказала она, и Эмиль только сейчас заметил, что она всё ещё держит его за руку.

Снам не разделил общей радости. Он ходил с бледным лицом и помутившимся взглядом, натыкаясь то на повозки, то на людей, и лоб его пересекала глубокая морщина.

— Больше нет смысла спешить,— сказал Джим. Он сидел на передке, держал в руках вожжи, и от удовольствия, что спешить больше не надо, чуть не причмокивал губами.— Завтра к полудню будем в Турре. И в запасе ещё два дня: есть время и обмозговать всё как следует, и, если что не так, повернуть дело в свою сторону.

Он знал, о чём говорит. Обычно для того чтобы установить палатку в наилучшем месте, там, где она будет хорошо видна, а ещё лучше, там, где возле неё будут валить толпы народа, требовалось дать взятку, и не кому-нибудь, а самому градоначальнику. В других городах сумма была вполне подъёмной, а вот в Турре… о, в Турре градоначальником был настоящий сквалыга.

Джим глянул на Снама.

— Ты как? В порядке?

Тот успел немного прийти в себя, но картины недавно пережитого позора ещё стояли у него перед глазами. За карты он не брался.

— Не хочу, чтобы во время представления ты выглядел идиотом,— пояснил Джим.— Терпеть не могу таких штук. Стараешься, создаёшь себе репутацию, а одно неудавшееся выступление и пиши пропало — все будут помнить только твой провал. Так что извини — растеряешь карты, считай, что у меня ты больше не работаешь.

— Я в порядке,— выдавил Снам и бросил злой взгляд на Эмиля и Лину, ставших невольными свидетелями этого разговора.

— А что буду делать я?— спросила Лина.— Фокусы показывать я не умею. Жонглировать тоже. И по канату ходить. Я, конечно, могу научиться… со временем.

— Не стоит,— ответил Джим, а Снам хохотнул.

— Зачем же тогда вы меня взяли?

— Узнаешь,— сказал Джим, затем кивнул в сторону Эмиля.— Да ты не волнуйся, он научит тебя всем премудростям. Если таковые, конечно, имеются.

На этот раз Снам рассмеялся в полный голос. Похоже, с ним и вправду всё было в порядке.

— Знаешь, Чумазка,— продолжал тем временем Джим,— вы будете гвоздём программы. Такого номера нет больше ни у кого. Сначала мне повезло с Эмилем — чудом нашёл его в самой лесной глуши,— теперь с тобой, а в результате — номер, которому позавидует сам королевский цирк.

— И в чём он заключается?

— Всему своё время, дитя моё. Могу сказать лишь одно — в Турре состоится твой дебют. Возможно, тебе что-то не понравится — скорее всего, так и будет,— но запомни хорошенько: если ты надумаешь сотворить какую— то глупость, если только в твою маленькую головку что-то взбредёт, то перед тем, как сделать следующий шаг, ради бога, вспомни, что я заплатил за тебя деньги. День-ги. А я очень уважаю деньги, и терпеть не могу выбрасывать их на ветер. Советую тебе запомнить это раз и навсегда. Ты запомнишь?

— Да.

— Ну вот и хорошо. А насчёт представления не волнуйся — от тебя ничего сверхъестественного не потребуется. И по канату ходить не надо. А фокусы Снам покажет и без тебя. Твоя задача — держаться возле Эмиля и делать то, что делает он. Тогда мы останемся с тобой хорошими друзьями. Ты будешь получать свою ежедневную похлёбку, а я — свои деньги. Уразумела?

— Да.— Лина опустила голову.

Эмилю показалось, что сейчас она заплачет. Она сидела на коленях, и волосы, как и тогда, когда он увидел её в первый раз, закрывали лицо. Протянув руку, он дотронулся до её плеча. Она вздрогнула, подняла голову. В глазах не было слёз, она смотрела прямо и открыто.

— Всё будет хорошо,— сказал он.

Возможно, она ему поверила.

Ночевали в повозке. Лина лежала рядом и уговаривала его сбежать. Эмиль слушал её и одновременно прислушивался к мерному храпу, доносившемуся снаружи, — Джим, как уже было много раз, побрезговал спать с ними и улёгся под открытым небом, благо ночь выдалась тёплая.

— Возьмём лошадей,— горячо шептала она прямо ему в ухо,— до рассвета будем уже далеко. Днём спрячемся, чтобы не попасться никому на глаза, а ночью снова в путь. Уедем подальше отсюда, туда, где никто не слышал о Трёхруком Джиме, туда, где он нас не найдёт. Есть же на земле такие места, в конце концов!

И что, думал Эмиль, где мы укроемся? Ведь мы как два дерева посреди голой равнины — отовсюду нас видно.

— Поселимся в лесу,— отвечала Лина на его немой вопрос.— Ты не думай, что я ничего не умею, это я с виду такая невзрачная, а дома всё хозяйство на мне было. Могу и похлёбку сварить, и дров наколоть — обузой тебе не буду.

В лесу найдут, думал Эмиль, один раз нашли и ещё раз найдут.

— Я к тебе в жёны не напрашиваюсь — ещё чего! — только плохо одной, поговорить и то не с кем. Но ты если хочешь, можешь со мной не разговаривать… только поехали, а?

Нет, думал Эмиль, ничего не выйдет.

Мысль о побеге не раз посещала его. Да только куда бежать-то? Где найти спокойное место? Разве что в другом мире! А Джим? Он их из-под земли достанет, ведь они действительно очень важны для него.

Как был важен тот несчастный факир, который несколько месяцев ездил с ними, а потом куда-то пропал. Джим нашёл его через два дня в какой-то дыре и приволок назад, трясущегося и покорного. « Ты мой хлеб жрал? Жрал. А ты его отработал? Нет. Ещё годик поездишь с нами, а потом вали ко всем чертям!». Так он и сказал. И тот не ослушался — ездил с ними целый год, пока, когда срок почти истёк, загадочным образом не погиб, упав под колёса собственной повозки.

То факир, а они с Линой — они вообще никто. С ними он церемониться не будет — какой там год, всю жизнь будут по ярмаркам ездить!

— Ты что, спишь что ли?

— Нет.

— Так чего молчишь?

А она молодец, разобралась, думал он, поняла, что новое положение ничего хорошего ей не сулит.

— Ну так что?

— Ничего. Всё это нужно как следует обдумать, а пока — спи.

Озерцо мерцало под лучами утреннего солнца подобно драгоценному алмазу. Его берега поросли камышом, а сам берег был илистый и вязкий. Ивы склонились к самой воде. У дальнего берега, на расстоянии полумили, прилепилось несколько домиков.

Джим остановил лошадей.

— Красота, да?

До Турра оставалось миль пять. По мере приближения к городу дорога становилась шире и оживлённее, им попадались уже встречные повозки и группки домов у обочины. Были и всадники одетые в форму гвардии Его Величества, они пролетали мимо в облаках пыли и не удосуживали их даже взглядом, если только они не оказывались у них на дороге. Сам город обещал показаться за ближайшим холмом. Может быть поэтому Джим решил сделать остановку и последний раз полюбоваться открывающимся пейзажем.

Но Эмиль в это не верил. Хорошо зная Джима, он понимал, что тот ничего не делает просто так, и красоты местной природы тут вовсе не причём. Кем-кем, а тонким ценителем прекрасного Джим никогда не был.

— Что случилось?— спросила подоспевшая Тётушка Хильда.

— Красиво, говорю,— отозвался Джим.— Как думаешь, Тётушка, может стоит искупаться?

Тётушка Хильда, дородная дама с расплющенным похожим на блин носом, недоверчиво посмотрела на него, размышляя, шутит он или нет.

Джим рассмеялся вместо неё.

— Не мне, не мне искупаться, а вот этой вот деревенщине,— подбородком он указал на Лину.— Ты только посмотри на неё, разве такую в город пустят? Похожа чёрт знает на что. Нам же за неё краснеть придётся.

Тётушка Хильда смерила девчонку суровым взглядом.

— И правда…

— И вот ещё что, у тебя не найдётся платья поприличнее? Не в фуфайке же ей выступать.

— Этого ещё не хватало!— негодующе вскрикнула гадалка.— Для этой… этой…— она запнулась, подыскивая подходящее слово, но так его и не нашла.— Для вот этой вот — моё платье?!

— Для неё,— спокойно подтвердил Джим.— Башмаки тоже посмотри. И лучше бы тебе поторопиться — я не собираюсь торчать здесь весь день.

Тётушка Хильда оставалась на месте всего секунду, и то лишь для того, чтобы все поняли насколько ей всё это неприятно. Затем опрометью бросилась к своей повозке искать платье и башмаки.

Джим достал из дорожного саквояжа кусок мыла.

— Обмылок принесёшь назад,— предупредил он, отдавая его Лине.— И смотри, чтобы не выскользнуло.

Вернулась Тётушка Хильда с пёстрой тряпкой в одной руке и башмаками в другой.

— На вот, платье тебе!— тряпка полетела Лине в лицо.— И башмаки! Да только без толку всё это, ты уж мне поверь. Платье моё тебе велико будет, а вот фуфаечка в самый раз. Красавица ты в ней, просто красавица. От такой красавицы и бородавочник нос своротит. Никакое платье тебе такой не поможет. Сколько живу на свете, а такого уродства не видала! И этот ещё! Два сапога пара! Как вас только земля носит! Была б моя воля, я б…

— Заткнись,— сказал Джим.— Пойдёшь с ней к озеру, проследишь, чтобы ничего не случилось.

— Вот ещё!— Тётушку Хильду аж передёрнуло.— Это уж увольте! Пусть кто хочет тот и идёт!— И она демонстративно отвернулась.

Лицо Джима пошло пятнами от гнева — отказываясь подчиниться, гадалка играла с огнём, — но тут взгляд его упал на Эмиля, его лицо прорезала улыбка.

— Может быть ты?

Он вздрогнул и, кажется, смутился.

— Я? Я не…— тут кто-то взял его за руку.

— Пойдём. Не бойся.

Среди камышей нашёлся мостик. Лина прошла по нему босиком, остановилась на самом краю, осторожно потрогала воду ногой.

— Холодная.

Эмиль топтался на месте, не зная, куда деть глаза. Пытался рассматривать противоположный берег, но потом бросил это занятие и тупо уставился на Лину. В голове не было ни одной мысли, ни единой. Она тоже посмотрела на него.

— Отвернись.

— А?

— Отвернись.

Он спохватился, вспыхнул и отвернулся с комичной поспешностью. Через минуту сзади послышался тихий всплеск, следом за ним — короткий вздох.

Эмиль рассматривал носки своих ботинок. Неловкость не прошла. Будто он находился там, где ему не следовало быть. Глупо, конечно, если учесть, что Лина сама его попросила пойти с ней.

На правый ботинок уселась стрекоза; он неловко пошевелил ногой, вспугнул её. Сзади слышалось довольное фырканье. Он отчего-то вздохнул. Затем, не выдержав, бросил быстрый взгляд через плечё. Она не смотрела на него. Её волосы были мокрыми, а на лице сияла улыбка, вокруг расходились белые мыльные завитки. Похоже, она счастлива, подумал Эмиль с некоторой завистью и вернулся к своим башмакам.

— Всё, можно смотреть.

Он медленно повернулся. Она стояла на мостике одетая в сиреневое платье Тётушки Хильды, и оно действительно было ей велико.

Отчего-то ему показалось, что перед ним другой человек, не та Лина, которую они нашли в богом забытой деревне, не та, что ехала с ними через Чёрную Землю, а совсем другая, лёгкая, грациозная, может и не Лина вовсе, а её отражение, вышедшее из хрустальной озёрной воды.

Хоть платье и висело на ней наподобие тряпки, даже это не могло испортить впечатления — она была красива, по-настоящему. Оказывается, у неё была прекрасная фигура, и лицо — чистое, белое как молоко. Мокрые чёрные волосы ещё больше подчёркивали эту ослепительную белизну, и, казалось, другой, более восхитительный контраст трудно себе представить.

— Ну как?— спросила она.

— Удивительно,— сказал Эмиль.

Она звонко рассмеялась.

— Что тебе удивительно, дурачёк?

— Ты…— он вдруг спохватился.— Я хочу сказать, у Джима, верно, волшебное мыло, раз оно смогло сделать такое.

Они не спеша шли назад. Эмиль чуть отставал, путаясь в собственных ногах, и, так же как и ноги путались сейчас его мысли. Она оборачивалась и подсмеивалась над его неловкостью, однако её смех вовсе не обижал его, наоборот, он казался ласковым и чистым, таким, какого он не слышал никогда в своей жизни.

Тётушка Хильда встретила их недобрым взглядом из-под насупленных бровей. Пока они шли, Лина сорвала цветок и сунула себе в волосы; теперь Тётушка Хильда вперилась взглядом в этот цветок, будто хотела его испепелить.

— Хороша, хороша, ничего не скажешь! Прямо сейчас стошнит, так хороша!

— Берегитесь, туррские женихи,— сказал один из карликов и прыснул со смеху.

Снам выглянул из повозки, кисло улыбнулся, словно пытался сдержать рвоту, и сплюнул сквозь зубы.

Эмиль стоял, как громом поражённый. Неужели они не видят? Неужели они могут не видеть ТАКОЕ? Слепые они что ли?

Лина тихо плакала, уткнувшись ему в плечё. Слёзы, проступая через холщёвую рубашку, обжигали тело, а он гладил её волосы и шептал какие-то слова.

— Не слушай ИХ, не слушай…

Выпавший из волос цветок лежал в траве.

Турр был похож на мрачный замок — зубчатые стены, башни с чёрными провалами бойниц, железные ворота, которые не пробьёшь ни одним тараном, ров с водой. Сразу же становилось понятно, что здесь живут серьёзные люди, которые могут дать отпор и терпеть не могут незваных гостей.

Их повозки пересекли подъёмный мост в сопровождении доброго десятка других телег, доверху груженых товаром. На телегах сидели празднично одетые крестьяне, многие с детьми. И можно было бы и правда подумать, что в замке скоро произойдёт что-то доброе и весёлое, что-то такое, что преобразит и сам этот мрачный, зловещий замок и его обитателей… Можно было бы, если б не десяток отрубленных голов, выставленных на всеобщее обозрение у замковых ворот.

В воротах их остановил стражник с всклокоченной бородой, в которой застряли кусочки сыра и хлебные крошки. Мучимый жесточайшим похмельем и поэтому злой чрезвычайно, он держал свою трёхпалую руку на торчащем из-за пояса топоре.

— Куда прёшь? Куда ты прёшь? А за въезд кто платить будет, я?

Джим заплатил ему несколько монет, на которые он уставился налитыми кровью глазами.

— На ярмарку едите? Артисты?

— Да, любезнейший,— ответил Джим.— Градоначальник в городе, не знаете?

— А где же ему ещё быть, старой свинье?— Стражник заглянул в повозку.

Его взгляд пробежал по разбросанным вещам, на секунду остановился на ничего не выражающем лице Снама и вдруг споткнулся, упёршись в девчонку в сиреневом платье. Стражник моргнул, как бы не веря своим глазам.

— А?— спросил он сам себя.— Это ещё что такое?— Затем его голова медленно повернулась в сторону Эмиля. Хлебная крошка выпала из бороды.— Никогда такого не видел…

Он стоял и по-рыбьи открывал и закрывал рот, и кто знает, на сколько это могло бы затянуться, если бы не Джим.

— Так что, любезнейший, мы можем ехать?

Стражник вздрогнул, как бы пробудившись ото сна.

— Да. Проезжай! Чего встал?

Повозки загрохотали по булыжной мостовой. Проплывали мимо серые дома, слышались крики уличных торговцев, разношерстная людская масса заполняла тротуары. Нестерпимо воняло помоями, которые горожане выливали прямо на улицы. Где-то играла шарманка, и уличный мальчишка-оборванец долго бежал за их повозкой, тщетно клянча у Джима монетку.

Эмиль видел это уже много раз. Все города походили один на другой; ни в одном из них он не чувствовал себя дома. Гораздо больше его сейчас интересовала Лина.

За последнее время она не проронила ни слова и только теребила задумчиво подол своего платья. Несколько раз он пытался заговорить с ней — безрезультатно; она не замечала ничего вокруг. Плечи её были опущены, словно держали на себе непосильный груз. И он ничем не мог ей помочь, от этого было горше вдвойне.

Сам он не раз и не два сталкивался с жестокостью этого мира, думал, что свыкся, огрубел, обзавёлся непробиваемой скорлупой, могущей укрыть от всех бед. Но, глядя на неё, он чувствовал, как обливается кровью сердце и трещит эта непробиваемая, казалось, скорлупа.

Наконец, после долгого петляния по улицам, они выбрались на центральную площадь. Здесь располагалась ратуша — трёхэтажное здание с гербом города над входом,— часовня и здание суда. Суетились рабочие, воздвигая торговые ряды, палатки и подмостки для театральных представлений. Из прилегающих улочек появлялись всё новые и новые повозки, груженные всевозможными товарами. Громогласно распоряжались о чём-то купцы. Приготовления шли полным ходом.

Оглядев всё это, Джим не смог сдержаться.

— Ярмарка будет на славу!

Он знал в этом толк.

Джим отправился в ратушу повидаться с градоначальником, а они занялись разбором вещей и поиском места для палатки.

Эмиль собирался отвести лошадей в конюшню, располагавшуюся на близлежащей улочке. Забота о лошадях, как и многое другое, входила в его обязанности. Он должен был поить их и чистить, что, если учесть их свирепый нрав, было занятием не из лёгких.

Привычно опустив капюшон на самые глаза, чтобы привлекать поменьше внимания, он начал распрягать норовливых бестий, когда неясное предчувствие заставило его оглядеться.

Вот купец вправляет мозги нерадивому работнику. Вот воровато оглядывается по сторонам в поисках новой жертвы мальчишка-карманник. Вот детина в мокрой от пота сорочке катит здоровенную бочку и орёт, чтобы ему дали дорогу. А вот мелькнуло в толпе сиреневое платье. Мелькнуло и пропало.

Эмиль бросил своё занятие, толкнул кого-то и побежал.

Пробраться сквозь сплошную людскую массу было не так то просто. Он работал локтями, делал немыслимые петли и зигзаги, пытаясь быстрее обойти наиболее проблемные участки, но продвигался вперёд всё же очень и очень медленно. Поминутно останавливаясь, он, уже не боясь привлечь ненужное внимание, задирал голову и вставал на цыпочки, чтобы хоть как-то приподняться над толпой и получше всё рассмотреть. Наконец ему показалось, что сиреневое платье мелькнуло снова — в одной из выходящих на площадь улочек.

— Лина!— позвал он, стараясь перекричать этот гудящий людской улей и, конечно же, понимая тщетность своей попытки.

Улица спускалась вниз и, по мере удаления от площади, становилась всё менее и менее оживлённой. Здесь можно было немного увеличить скорость. Выбив у кого-то из рук корзину с яблоками, он даже не обернулся; ему вслед полетели проклятия и одно подгнившее сбоку яблоко. Сиреневого платья нигде не было видно.

Чуть не плача, он сбросил с головы капюшон.

Лина шла не разбирая дороги. Только бы быстрее покинуть этот город, только бы, наконец, остаться одной и не видеть больше этих смотрящих с омерзением глаз! Она не знала, куда пойдёт дальше, оказавшись за городскими воротами, да и так ли это важно? Куда-нибудь… на самый край земли… Она шла, низко опустив голову, глядя под ноги, и башмаки, её новые крепкие башмаки, «преподнесённые» Тётушкой Хильдой, отмеряли шаги к вожделенной свободе.

Когда ей показалось, будто знакомый голос окликнул её, она приостановилась. Внутри шевельнулась тревога: а что если она просчиталась и на всей земле, такой необъятной и огромной, не найдётся для неё места? Она тряхнула волосами, отгоняя эту мысль, как назойливую муху, и снова поспешила вперёд.

Эмиль, он, конечно, хороший, но и он не сможет её остановить, потому что решение уже принято, и, быть может, оно было продиктовано отчаянием, но она всё-таки решилась.

Едва не попав под повозку, она подняла голову — крошечная букашка в этом полном злых лиц и таких же злых мыслей городе. Дома нависали со всех сторон, и все глаза, все-все, были устремлены на неё. Кривые ухмылки, брезгливо поджатые подбородки, и — непреодолимое желание разрыдаться.

Вместо этого она побежала. Ей чудилось, что на неё показывают пальцами. Люди расступаются перед ней, а она прорезает толпу будто ножом. Мальчик со свисающими ниже колен руками-спичками дёрнул за подол свою маму.

— Мама, что это?

Та посмотрела, куда показывал её малыш, и охнула.

— Не смотри туда, Генри, не смотри. Незачем тебе смотреть на такое.

Лина не могла слышать этого, но это было и не нужно — её сознание само рисовало картины. Как нарисовало оно того добропорядочного гражданина с обвисшим, будто оплавившимся лицом, который, завидев её, поспешил перебежать на другую сторону улицы и укрыться в хлебной лавке.

Неожиданно она подумала, что идёт не в ту сторону; она остановилась. Всё те же серые дома. Будто она всё время топчется на месте. Опустив голову, будто разговаривает со своими башмаками, она рискнула обратиться за помощью к подслеповатому старичку, всё лицо которого покрывала россыпь бородавок, огромных как орехи.

— К городским воротам?— переспросил старичок, щуря глаза и приглядываясь к ней.

— Да. Не могли бы вы подсказать, в какой стороне они находятся.

— Ты не здешняя, что ли?

Она кивнула, не поднимая головы.

— Только сегодня на ярмарку приехала.

— И бежишь, словно за тобой черти гонятся,— продолжал старичок, будто вовсе и не слышал её.— Натворила чего?

Лина промолчала, пожалев про себя, что вообще обратилась к нему.

— И выглядишь чудно, не так как-то, хоть я и сам не пойму, что бы это могло значить.

Лина сделала шаг назад. Старичка это насторожило ещё больше, он стал оглядываться, ища кого-то глазами. Не имея на его счёт больше никаких сомнений, Лина бросилась в узкий переулок. Свернула наугад два или три раза, остановилась передохнуть.

Как глупо она поступила! Неужели не ясно, что помощи ждать не от кого! Может стоит вернуться назад? Беда в том, что с этим тоже могли возникнуть проблемы — дорогу назад она помнила так же плохо, как и дорогу к городским воротам.

Дальше она бесцельно бродила по улицам, пока не забрела в какой-то убогий заброшенный парк, и, хоть на каждом шагу здесь встречались мусорные кучи, это место показалось ей почти родным — парк был совершенно пуст. Она уселась на краешек скамейки и уставилась на исполинский вяз, возвышавшийся над всеми другими деревьями подобно могучему великану. Её глаза были сухими — слёзы приходят, когда ещё есть на что надеяться.

Эмиль нашёл ее, когда солнце уже пряталось за деревьями. Она никак не отреагировала на его появление, только, когда он сел рядом, молча положила голову ему на колени.

Джим смотрел на неё сверху вниз и во взгляде его не было ни капли сочувствия, более того, этим взглядом он как бы накладывал на неё тяжёлые камни, и она всё больше и больше сгибалась под их весом.

— И что ты этим хотела сказать?— спросил он.— Объясни мне — что? Объясни мне хотя бы это.

Она молчала, и Эмиль решился ответить за неё.

— Она хотела вернуться в деревню. Ей просто…

— Закройся,— оборвал его Джим.— Ради бога, закройся! Я спрашиваю её, а не тебя. Когда мне захочется услышать твоё мнение, я скажу.— Он опять посмотрел на Лину.— Я тебя предупреждал, чтобы перед тем, как что-нибудь сделать, ты хорошенько подумала? Предупреждал?

Она ответила одними губами. Эмиль подумал, что, скорее всего, это было «да».

— А ты что? Я подобрал тебя во вшивой деревне, одел, накормил, а ты что? Прятки устроила! Догонялки! Ты знаешь, что я терпеть не могу этих игр? И уж тем более я не собираюсь играть в них с тобой! Ты можешь это понять или хочешь, чтобы я надел на тебя ошейник? Ты этого хочешь?

Снова едва слышный шёпот.

— Не слышу!— рявкнул Джим.— Хочешь или нет?

— Нет.

— Так что же мне с тобой делать?— Джим положил ей руку на плече, и она отшатнулась, будто увидела змею. Он вернул её на место.— Пожалуй, вот что я сделаю — сегодня ты останешься без похлёбки. Это на первый раз. Потому что я хочу, чтобы ты поняла, что я не люблю что-либо терять.— И он погладил её по щеке. Почти с нежностью.— Присмотришь за ней,— сказал он Тётушке Хильде.— Глаз с неё не спускай.

Потом его рука отошла в сторону и со всего размаху хлестнула Лину по щеке. Она упала, из носа пошла кровь, заливая подбородок и капая на сиреневое платье.

Веселье началось во второй половине дня, а поначалу всё шло вяло и как бы нехотя. Но когда немного опустели бочки с пивом, выставленные прямо на площади, всё, наконец, встало на свои места. Ярмарка оживилась, а торговцы, видя, что дело пошло на лад, стали ещё сильнее драть глотки, расхваливая свой товар. Не отставали от них и зазывалы, приглашавшие почтеннейшую публику посетить бой быков, поучаствовать в пьяной драке с поножовщиной или, на худой конец, посмотреть театральное представление с настоящим убийством.

Оглядев всё это, даже Трёхрукий Джим смягчился. Последнее время он пребывал в мрачном настроении, и вчера, когда ставили палатку — на лучшем месте, как он и хотел,— просто извёл всех своими придирками. Теперь он оттаивал. Ещё бы, наконец— то — ярмарка!

Возле их палатки было настоящее столпотворение: здесь проходил путь к торговым рядам и мясному павильону. Джим не говорил, чего ему это стоило, но, как видно, сумма была немалой, раз градоначальник решил пойти навстречу каким-то бродячим циркачам.

Взобравшийся на бочку шпагоглотатель Сдвиг возвещал всем и каждому, что представление начнётся через четверть часа, «заходи, кто хочет, ещё осталось несколько свободных мест». И в желающих поглядеть представление недостатка не было. Дети тянули за руки своих мамаш, указывая на яркие афиши. Семейная пара из деревни, впервые оказавшаяся в городе, посоветовавшись и подсчитав деньги, спешила приобрести билеты. Обещался быть даже сам градоначальник.

В крохотном смрадном помещении сразу же за палаткой шли последние приготовления.

Силач Табор, обнажившись до пояса, натирался маслом. Тётушка Хольда достала свой магический кристалл и проводила репетицию — разговаривала с ним, водила руками и с интересом одним глазом заглядывала вовнутрь. Облачённый в поношенный фрак, с мятым цилиндром на голове, фокусник Снам бродил из угла в угол, теребя карточную колоду. Братья— карлики неутомимо трудились, подготавливая различные предметы: ножи для жонглирования, одноколёсные велосипеды, мячики, какие-то кольца, мешочки, заполненные разноцветным конфетти, хлопушки. В скором времени они собирались пустить всё это в ход.

Эмиль и Лина находились в стороне, они никак не готовились и вообще не принимали во всеобщей суете никакого участия. Эмиль думал, что она спросит его об этом, но она молчала. За последние сутки она вообще не произнесла ни слова — похоже, поняла, что её ждёт.

Вошёл Джим.

— Публика на местах, яблоку негде упасть. Через минуту начинаем.— Он посмотрел на Лину.— Что с ней?

— Мне нездоровится,— прошептала она.

— Да? Всё равно, Чумазка, когда выйдешь на арену, тебе придётся убрать это кислое выражение со своего лица. Публика это не любит.— Он громко хлопнул в ладоши.— Всё! Вперёд! Отрабатывайте свою еду!

Представление начали братья— карлики. Они носились на велосипедах, тузили друг друга по голове, жонглировали и выделывали ещё много разных штук, заставлявших публику то смеяться, то открывать рты.

Потом появился Тубор. Поигрывая бицепсами и благодушно улыбаясь, взял карликов под мышку и унёс за ширму. Карлики смешно дрыгали ногами и верещали.

Джим не мог нарадоваться. Он даже не удержался и потрепал одного из братьев по голове, чего с ним сроду не случалось.

— Молодцы! Публика в восторге! Сам градоначальник хлопает, не ленится!

Худой как щепка Сдвиг, пыхтя и вытирая пот со лба, выволок на арену штангу. Тубор поднял её одной рукой и стал, наподобие ветряной мельницы, выписывать немыслимые петли. Публика затаила дыхание; Сдвиг в ужасе скрылся за ширмой.

Одетый во фрак Снам демонстрировал фокусы, строил воздушные замки из карт, а под конец исхитрился сделать сальто. Публика проводила держащегося за поясницу фокусника громкими рукоплесканиями.

Тётушка Хильда вынесла свой магический кристалл и попросила выйти на арену двух человек из публики. Затем она заглянула в кристалл и подробнейшим образом рассказала об их прошлом и чуть приоткрыла будущее. Оба добровольца сошлись во мнении, что относительно их прошлого гадалка не допустила ни единой ошибки. Впоследствии этих двоих можно было ещё не раз видеть на этой арене, а по окончании представления — за ширмой, где они получали скудное жалование.

Потом вперёд вышел Джим.

— А сейчас, почтеннейшие граждане Турра, вашему вниманию предлагается номер, равного которому нет, и никогда не будет!— возвестил он.— Вы увидите двух людей… Я говорю «людей», но вы сами решите, люди ли они. Итак, вы увидите двух людей, чей облик вызовет у вас всю гамму чувств. Возможно, вы испытаете негодование. Или отвращение. Вы можете испытать и такое чувство как жалость, но ни в коем случае не останетесь равнодушными. Потому что… Впрочем, сейчас вы сами всё поймёте. Завершающий номер нашей программы — Эмиль и Лина! Прошу!

Они вышли, держась за руки.

В первую минуту никто ничего не понял, потом по рядам прошёл гул. Сотни глаз рассматривали их, хмурили брови, недоумённо хлопали ресницами. Какой-то мальчишка в первом ряду громко заплакал.

Её рука была холодной, будто неживой. Пытаясь хоть как-то её ободрить, Эмиль сильнее сжал пальцы.

Сколько раз стоял он вот так посреди арены? Сколько раз видел эти глядящие в упор глаза? Он научился не замечать их. Он думал, что они уже никогда не смогут его достать. Ошибся… Они разили в самое сердце, впивались в него, холодные, изучающие, недобрые. И — её рука в его руке…

Из заднего ряда полетело яйцо. Упало к ногам, разбилось, растеклось оп сухим опилкам. Странно, но начинается всегда всё с задних рядов.

Зрители приходили в движение. Многорукие или со страшно погнутыми, худыми, обтянутыми бледной кожей конечностями, с уродливыми несимметричными лицами, лишённые волос или наоборот, с волосами, покрывающими всё тело, великаны и карлики, пучеглазые и совсем слепые, они быстро оправились от потрясения — их вообще трудно было чем-либо удивить.

Гнилой помидор ударил Эмиля в живот. Это был сигнал. В них бросали что попало — банановую кожуру, огрызки яблок, сливовые косточки. И эти лица… лица, которые приходят в ночных кошмарах… полные ярости лица. Они долго ждали, и вот их час настал. Час, чтобы излить желчь. Час, чтобы освободиться от проблем и невзгод. Ведь вот они — двое, которые молча снесут всё, двое, которые не похожи на них, двое, которым некуда бежать, двое, которых послал им сам бог, желая хоть отчасти загладить свою вину перед ними.

Лина подняла на него глаза, как бы пытаясь спросить о чём-то. Обгрызенный кукурузный початок ударил её в плечё. О чём она хочет спросить? Может ли он защитить её? Разве она сама не понимает? Он не может ничего сделать. Но, боже, сколько же мольбы в этом взгляде!

Он обнял её за плечи, заглянул в глаза, прижал к себе, чувствуя, как внутри распускается горячий огненный цветок.

— Я люблю тебя.

Слова повисли над ареной.

Их слышали только они двое.

И всё исчезло, не было больше ни лиц, ни глаз, ни Джима, ни ярмарки — были только эти три слова, заменившие собой целый мир. Как хорошо, когда для кого-то они не просто пустой звук. Как хорошо, когда ты видишь, что кто-то не просто их слышит, но и — главное — понимает.

Она поняла их, да. А значит, была ещё надежда.