Homoscribens — Судьбинушка

Никогда раньше дневников не вела. Зачем? Да и не до того было. А сейчас — выговориться надо, а кому? Не своих же обременять… Времени сейчас свободного много, а жизни осталось мало. Помню, на войне всё раненые спрашивали: «Отчего я? Почему меня?». А что я им сказать могла? Сама бинтую, утешаю, а потом в подушку слезы свои. Теперь и я на их месте: «Почему я?». Может, где в прошлой жизни искать надо? Вот оттого и пишу, царапаю. Потом, может, Светлана прочтет, поймет про меня хоть что-то. Сейчас-то ей семнадцать годков всего, рановато. Не надо.

Родилась я в двадцать втором году в Ижеславле, что в Рязанской области. Было нас тогда у отца с матерью четверо: два брата — старший Василий да младший Колька, я да сестра Нюрка. Бабушка моя Прасковья с матерью на пару удивительной красоты платки вязали, в Москву ездили да продавали там. А еще бабка в услужении была у богатых. Не знаю уж, сколько лет копила-собирала, а к двадцать пятому году перетащила нас всех в Москву, где и стали мы жить ввосьмером с дедом да с бабушкой в маленькой комнатушке. Лето в деревне проводили, а остальное время в городе. Помню время, еще прабабку в столицу привезли, а она добрая душа была — чисто ангел. Но вот жизни городской дичилась. Привезли ее. У окна, помню, посадили. А на улице народ — туда-сюда, туда-сюда. Терпела она, смотрела, а потом возьми да и выдай: «Что ж это деется-то? Всё ходют и ходют, а работают-то они когда, дармоеды? Ох, тунеядцы…». Радио рушником прикрывала: «Ты поди-ка, мужик-то умаялся совсем — целый день говорит. Пусть отдохнет!».

Бывало, дед мой ( сын ее), получку домой принесет, ей отдаст, чтоб спрятала, а тут мы, ребятня, прибежим: «Дай, бабуся, на леденчики». Она бумажных денег надает, а у нас всю мелочь заберет, чтоб вроде как незаметно было. Дед вызнает, ногами топает, а она, светлый человек: «Да что ты, ирод! То ж фантики — не деньги, а эти вот — медные, настоящие. Есть хоть, подержать за что!».

Потом времена суровые настали: дом деревенский пришлось деду под школу отдать, иначе посадили бы. Он тогда сам приехал да отдал. Успел…

Как школу закончила, учиться пошла, на бухгалтера. С русским языком у меня не очень складывалось, до сих пор с ошибками пишу, а вот считать всегда хорошо да быстро получалось. Так и быть бы мне бухгалтером, да вот война… За пару месяцев до начала ее познакомилась я с парнишкой одним. Сашкой звали. Хороший он был, Сашка-то. Одно плохо — голубятник. Любил сизарей своих, все на крыше пропадал. Несерьезно. Но ухаживал, помню, красиво. Мы с Нюркой в детстве все в лавку ходили, конфеты высматривали: мечтали, что вырастем, накупим целую гору да всю ее и съедим сразу. Так вот Сашка каждый раз на свидание конфеты таскал. Где и денег-то брал на них? Бедно тогда жили.

Может, вышла б я за Сашку замуж, да война… Его призвали сразу. Да много кого призвали тогда: отец со старшим братом тоже ушли. Колька еще мал был. А ближе к осени и я на фронт ушла. Курсы медсестер закончила и ушла. А потом и Нюрку забрали, она под Ленинградом связисткой была.

Попала я чуть не на саму передовую, в госпиталь при фронте. Хоть и заканчивала курсы, да что проку-то от них? Хирурги-то не всегда разбирались, а мы что? Ни у кого тогда опыта такого не было, а с войной медицина ох как шагнула! Но это потом… А тогда… Вначале ни повязку хорошо наложить, ни шину… А потом дошла до старшей операционной сестры. Не буду я про войну писать, не могу. Насмотрелась всякого, что и рассказать невозможно. Все было. И отчаянье полное, и злость сквозь бессилие, и радость… Особенно первые победы помню, когда только-только учились отпор гитлеровцам давать. Вроде, ранения все те же, а людей уже других привозили — вкусили они радости первой победы, приободрились, а вместе с ними и мы… Скажу только — с врачами мне повезло. Такие хирурги были! Один постарше да поопытней. А второй совсем еще малец. Поначалу ничего делать-то не умел, переживал страшно. Сколько «газовых» пропустил, сколько потом за него Алексей Дмитрич ампутаций делал… А потом — какой врач! Не знаю, где он сейчас. Хочется надеяться, что жив да по-прежнему оперирует. Талантливый был.

Я зачем про войну-то? В сорок четвертом попал к нам в госпиталь парень один, года на два постарше меня, как оказалось. Ленькой звали. Артиллерист. Привезли его с контузией да ранением в правую ногу. Подняли быстро. Я перевязки когда делала ему, так он глаз на меня положил. Утром прихожу как-то, а он мне заколку подает! Нам ж тогда никаких заколок, никаких кос, ничего нельзя было: волосы покороче да в косынку убрать. А он на фронте заколку где-то нашел. Где? Потом сказали: обменялся с кем-то. Ну, я поблагодарила, а он все кругами да кругами. Сам высокий, светлый, глаза голубые, поджарый такой. Все интересовался кто я да откуда. Адрес домашний выспрашивать стал, чтоб письмо написать да после войны встретиться. Не до него мне тогда было. У меня же Сашка голубятник. Писем от него хоть и не было, но какие ж письма на войне? Что дойдет, а что и нет. Сегодня человек тут, а завтра где? Не сказала я Леониду адрес свой, отшутилась. Уехал он потом на родину к себе, по ранению демобилизовали. Потом уж выяснилось, что он адрес мой у начальника нашего все-таки вызнал. Приехал в Москву к матери да с пайком. Нюрку к тому моменту демобилизовали: под Ленинградом контузили. Чего он там наплел — не знаю, но как только с войны вернулась, оказалось — продали они меня. Как есть продали. Мать: «Ты, Машка, не кобенься, такой парень видный, красивый, офицер! Приехал — гостинцами нас закидал, сказал, что запала ты ему в душу — сил нет! Замуж тебя зовет!». И Нюрка ей, зараза, поддакивает. Ну, той-то я знала чего надо — быстрей бы меня замуж спихнуть да с жилплощади подальше. Уж она деловая у нас еще с детства была. Бывало, попросишь у нее денег взаймы на кино, так она с десяти копеек еще копейку сверху попросит — процентщица. Сестра родная… Терзали они меня две недели, а сами уж Леониду сообщили, чтоб за мной приезжал. Могла я, конечно, разругаться с ними в пух и прах, но до того мне тогда горько да обидно было, что без меня меня отдали, что решила я: уж лучше уехать, чем с семьей такой жить. Пилить потом будут, поедом есть всю жизнь оставшуюся. Да еще узнала я, что Сашка мой погиб, еще в сорок втором. Вот и решилось.

Приехал Леонид, расписались да поехали, куда служба его позвала. Через год Валерка родился. Намаялась я с ним: орал он с утра и до ночи да с ночи до утра. Беспокойный был — исчадье! Это не так да то не эдак. А через три года и Светланка… Та спокойная была, чисто ангел. Но с двумя детьми… Леня-то все больше на службе был, а мне — печку истопи, приготовь, подай, убери, постирай да так по кругу. Это после Московской-то жизни! Но муж мне достался хороший, хозяйственный да непьющий. Любил — как в книгах не бывает! Все в дом нес, что по тем временам мог — все доставал. Ты, Маша, только домом занимайся, нечего тебе работать. Да и какая там работа? Месяц тут живем, полгода там, а вот уж и на новое место опять. Связалась с военным. Но Леня грамотный был да еще с амбициями. Удивительно — сам деревенский (один, правда, ребенок в семье), а до войны финансовый закончил, книг море знал, а как рисовал! До полковника потом дослужился.

Сначала тяжеленько жили. Да что там? Как все. Намоталась я за первые годы жизни по разным квартирам, намаялась. Но зато кухню всех народов Советского Союза изучила: плита-то на все семьи одна! Там борщ, тут харчо, где заливное, а где гуляш, пироги всякие! Нравилось мне готовить, в повара бы пошла да когда? Всю жизнь свою кого-то кормила, а кого и подкармливала. Потом еще у Нюркиного мужа училась — вот тот шеф-поваром был в ресторане одном московском. Чего он только ни выделывал! А я рядом — глазами туда-сюда. Жаль, развелась Нюрка с ним потом, а мужик хороший был. Он как-то через проходную двести граммов фарша пронести хотел, попался. Десять лет дали. Нюрка беременная тогда была. Сходила аборт сделала да на развод подала. Он писал ей, умолял. Нет. Как отрезала. А фарш-то ведь для нее нес…

Мы с Леонидом к матери в Москву часто ездили. Что бы ни было, а мать все-таки. Всегда с подарками — муж тогда уж зарабатывать стал. Было время, что не мы из Москвы продукты возили, а наоборот. Особо рыбу всякую — с ней в столице всегда проблемы были. Помню, были как-то раз: Нюрка тогда в разводе уж была. Попросила она платье у меня, на танцы сходить. А я тогда платьев себе нашила новых — в гарнизонном магазине ткани тогда давали, вот я и набрала. А тогда еще курсы кройки и шитья закончила, чтоб детям вещи всякие… Им сошью, себе сошью — красота. В магазинах-то тогда ничего особо и не купишь, все сами. Ну, дала я Нюрке одно платье, потом второе, а потом встречаю соседку, а та и говорит: «Что, Маш, совсем там, на Севере, плохо живете с Леонидом-то? В Нюркиных платьях ходишь? Она вчера сказала, что пришлось ей тебе парочку подарить, а то стыдно за сестру-то». Тем же вечером мы с Леней и уехали. С Нюркой год не разговаривала. Мать звала, но я не ехала, не могла переступить. Что сделала я Нюрке такого, чтоб она всю жизнь меня ненавидела? Старше я ее на два года, но любили нас одинаково. Вру. Бабушка меня больше любила, а Нюрку шпыняла. Но ведь не повод же? Сама меня за чужого практически человека замуж спихнула-поспособствовала, а теперь завидно стало, что не хуже других живу? Надеялась, что сгину там, на Севере? Эх, сестренка… Что ж за родня у меня? Да и у мужа не лучше. Отец умер, осталась мачеха — лет на десять только Леонида постарше. Детей своих у них с отцом Ленькиным не было, но все равно Ленька ей чужой. Приехали как-то в Ильинско-Подомское (еще Валерка совсем маленький был), а она нас спать в дом не пустила — на поветь идите. С ребенком-то малым? Утром за водой меня послала. Куда идти? На реку? Я — Леню просить. Тот мигом сходил, а на обратном пути — по деревне уж гул несмолкаемый: это что же такое делается, что баба за водой мужика послала? У них там, в деревне, не принято. Всё бабы делают. Как лошади ломовые. Дрова вот только не рубят. Натерпелась я, насмешек наслушалась: «Привез наш Ленька столичную, с асфальту. Худая да без коровы!». В общем, не ко двору пришлась. Сколько потом ездили, а так поладить и не удалось.

Когда Валерке лет семь было, снова в Москву приехала — мать позвала. Нюрка тогда уж второй раз замуж вышла. Работала на МЗМА, где потом «Москвичи» стали делать, до главного экономиста дослужилась. Познакомилась с Василием — интеллигент, хоть при этом и слесарь. Хороший мужчина, начитанный. Историю Москвы знал, рассказчик был шикарный! Порадовалась за Нюрку. Плохо только, что с Василием у них потом детей не случилось. Все первый аборт, наверно.

В общем, прожили мы в Москве две недели. Пока я обеды разготавливала, Нюрка с Василием Валерку брали (я ему костюмчик матросский тогда сшила) да в центр возили, на Красную Площадь да по музеям всяким. Потом Валерка подходит и говорит: «Мам, а почему тетя Аня меня при чужих сынком зовет?». Что вечером было! В пух и прах. Вещи — в чемоданы, а Нюрка поперек встала и говорит: «Вытряхивай, что украла!». Господи! Отродясь такого стыда не испытывала! Вышвырнула все, с пустыми чемоданами — на вокзал. Чужого не брала никогда, да и мое забирайте, подавитесь! В Москве после этого больше не была. Проездом только. Хотя, на похороны матери еще ездила.

Дети выросли. Валерка мореходку закончил, за границу стал ходить. Глупый, молодой. Соблазнов сколько! На танцах приклеилась к нему девица одна, не отлепишь. Месяца не прошло — в постель затащила. Ушел Валерка в рейс, она к нам с Леней заявилась: «Беременная я. Не женится на мне Валерка, напишу куда следует. Не видать ему заграницы как своих ушей». Валерка как из рейса пришел — Леня с ним разговоры завел: что да как? Леня в жизни его пальцем не трогал, это я могла шурануть, а муж — нет. Добаловал, дожалел. Валерка уперся: «Люблю я ее. Принимайте как есть». Я б не против, но как вспомню первый Зинкин приход! Что ж… Свадьбу сыграли. Ее-то родители только пили да плясали, а организацию всю на себя мы с Леней взяли. Как пережили все это? Родилась у молодых Иринка, внучка моя. Сначала, вроде, неплохо все было, а потом стал Валерка пить. Никогда раньше не пил, стороной обходил, а с Зинкой как с цепи сорвался. Придет из рейса, подарки привезет — она ему ящик водки, а сама по мужикам дальше. Леня узнал, чуть не разорвал, да Валерка на него с кулаками: «Не трожь жену, люблю я ее!». Чего только эта Зинка не вытворяла! Забеременела вторым, когда Валерка уж два месяца как в море был. Пришел и говорит: «Мой ребенок и все тут». Ах, дурак! Да что делать? Опять обеспечивали, возили, принимали…

Может, от нервов все это, а, может, еще с чего, да полгода назад обнаружила у себя то ли опухоль, то ли не знаю чего. С горошину размером. Пошла подруге своей сдаваться. Материал в Ленинград отправили на изучение. Пришел ответ — третья стадия. А я и не почувствовала даже. Вот тебе и бывший медик… Консилиумы всякие, врачи, врачи… Кругом мрут как мухи, стонут, плачут. Онкология — страшное дело. А мне что плакать? Вначале всплакнула было, что, вроде, рановато бы еще, Светка мала, да что уж… Война вспомнилась… Там куда хуже было, но держались люди…

Оперировали. Успокоили: жить буду. А потом все хуже и хуже. Леня — черней ночи. Сколько пережил он! Врачей ко мне всяких возил, с Москвой договаривался. А в то время приехал один профессор московский к ученику своему бывшему. Сам старый уж… Посмотрел на меня, вышел, а потом слышала — ругался на лечащего моего. Говорит, когда зашивали — что-то в ране оставили. Еще бы немного, и померла бы. Взялся он сам оперировать. Пришел и говорит: «Ну, как, родненькая? Все терпишь да молчишь? Если б не глаза твои карие, бархатные, не стал бы и ввязываться. А вот посмотрел в них, утонул. Не могу теперь бросить. Уж попытаюсь, а потом — как Бог положит». Еще раз разрезали. Оказалось — тампон забыли. Как дальше сложится — не знаю…

Надо бы распоряжений каких надавать, а каких?

8 июля 1966-го

Вчера Нюрка из Москвы приехала. Перепугалась. Видать, Леня не выдержал, позвонил. Он у меня по дому-то ничего делать не умеет. Военный — он и есть военный. Чашки помыть — и то солдаты бегают. Светлана сказала, что ходят они с отцом в столовую офицерскую. Не научила я дочку-то. Ох, дура я. Все берегла. Все сама да сама. Дочка-то учится на экономиста. Новую специальность какую-то открыли, она и поступила. В отца пошла, шибко грамотная. А вот готовить я ее не научила. Все думала — успеется еще, как замуж выйдет. Всю жизнь потом у плиты еще стоять. А вышло вон как.

14 июля 1966-го

Вроде, полегче мне. Врачи странно как-то смотрят. Они меня уж сколько раз хоронили, а я все не помираю. Леня коньяку сколько им перетаскал. Они за мое здоровье, поди, цистерну уже выпили. Сказали еще икры надо да говядины много — потеря крови большая была. Где Леня достает? А ведь тащит. Не лезет ничего, а надо. Ну да врачи помогают, не пропадает еда. Одно только точит: вылечили или так, ремиссия? Насмотрелась тут на соседок… Что ни день — из какой-нибудь палаты вниз увозят, в подвал…

20 июля 1966-го

Валерка пьет. Зинка гуляет. Не говорил мне Леня, а сейчас, видать, не столько на смерть похожа, так сказал. Внуки на Светке теперь. Хорошо, каникулы. А потом что? Нет, нельзя помирать. Царапаться надо.

24 июля 1966-го

Первый раз за столько времени на улицу разрешили. Сердце аж поет. Жизнь-то до чего прекрасна! Раньше и не замечала… Помиловал, верно, Господь-то.

1 августа 1966-го

Выписали меня, домой пришла. Все другое и все свое. Господи, счастье-то какое. Хожу еще пока не очень, но мне только бы дома. А дома и стены… Уж Леня продуктов принес, я к плите скорей. Борщ варить. Как своего борща-то хотелось после больничной-то еды! Сварила, съела, наверно, ложек десять, а больше и не могу. Отвыкла есть. Но удовольствие-то какое… Все равно.

5 августа 1966-го

Сегодня гуляла по парку, а на скамеечке женщина какая-то сидела. Взглянула она на меня, а я еще только не бежать: цыганка она! Я их до жути еще с детства боюсь. Матерью да бабкой научена, что сглазить могут да беды какой наслать. А мне сейчас только этого не хватало. Я уж было дёру, а она меня окликнула: «Не бойся. Хочешь, погадаю тебе? Без денег да без всего. Просто так. Ты женщина хорошая. Знаю, болела ты, говорили серьезно. Но знай — болезни-то у тебя той не было. Сглаз был. Есть в твоей жизни женщина одна. Вот она и сделала тебе это. А сейчас все хорошо у тебя будет. И жить ты долго будешь. А теперь иди.».

Как я до дома дошла? Не знаю. И вот пишу, а сама думаю. Про кого она? А потом думаю, лучше и не знать.

…

10.10.1996г.

Нашла мамин дневник. Короткий. Быстро прочла. Почему-то не стала она дальше писать, а, может, и писала где да приложила... Вот ведь как все было-то… А я о тех годах что и помню-то, так это отца словно потерянного да Валерку вечно пьяного. Мать меня в подробности не посвящала, все сама терпела, замалчивала. Тетя Аня, помню, приезжала. Недолго побыла. Посмотрела на все, что у нас творилось да уехала. Они с матерью потом не общались долго.

Интересно вот про цыганку. Поняла мать кто или нет?