Halgen — Титан

— Металл не подвержен коррозии, ковок, легок, устойчив к действию кислот и щелочей, — превозмогая свой недуг говорил Дмитрий Кириллов, — Все полностью соответствует тем свойствам, которые были предположены в теоретических работах по данному вопросу. Потому нет сомнений в том, что у меня в руке — он, титан!

Как пишут в таких случаях в протоколах — бурные аплодисменты. И они были, и текли от самой души, что бывает, согласитесь, не так уж часто.

Самый старый и самый главный из академиков кивал головой. «Что сделать для этого героя науки?! Ходатайствовать о премии, о награждении?! Само собой, мы сделаем это, тут наш долг… Только… Не велика такая награда для человека, который в руках сейчас держит не просто плод своей работы, но — всю свою жизнь. А, может, и не только свою. Неспроста же он образец в крест отлит!»

Кириллов говорил сухие слова о своих опытах и их результатах. Но по другую их сторону, в памяти самого Дмитрия, каждое из этих слов открывало целый пласт былых годов. Которых и прошло не так уж и много. Но дальше им идти уже не к чему. Да и не куда. Знак того — крест на его ладони…

Отец Димы Кириллова был инженером. Из первого поколения русских инженеров, то есть из тех людей, которые чувствовали себя руками человечества, готовыми вот-вот перевернуть весь мир. Могучими людьми они были, дальнейшие поколения технических человеков лишь теряли свою силу, пока не сделались «инженеришками» образца 1980-х…

Ничего удивительного, что своего сына Кирилл Кириллов тоже мечтал видеть — ИНЖЕНЕРОМ. И потому принялся готовить его с самого детства. Чтоб потомок доделал то, что не позволит ему сотворить смерть, над которой люди не властны. Или — пока еще не властны…

Главной частью технического воспитания отпрыска были экскурсии на разнообразные предприятия. Благо, что немногочисленные инженеры тех лет друг друга прекрасно знали, и на каждый завод можно было отправиться, как к себе домой.

Заводы тех лет. Маленькие и слабые в сравнении с гигантами 20 века, но уже — не мануфактуры прежних лет. И машин хватает, и людей трудится — не мало.

Стекольный завод. За черными окошками печи плещется стеклянное варево. Время от времени рабочий открывает заслонку, и ручеек раскаленной жидкости устремляется наружу, в подставленные формы или под кругляшки вальцов. Неподалеку трудятся стеклодувы, превращая силой своего нутра куски массы в диковинные фигурки. Кудесники, одно слово!

— Стекло, как ты знаешь, бьется, — усмехается себе в усы стекольный мастер, и бросает на каменный пол кусочек стекла. Оно, ясное дело, тут же рассыпается на горсть осколков.

Мастер достает из кармана другой кусочек стекла.

— Ну-ка, разбей его!

Дима со всей силы бросает его об пол. Стекло отскакивает от камня, снова падает на него, не уронив и крошки. Неужели он, Дима, столь слаб, что даже стеклышка разбить не может?! Нет! Димка хватает лежащий неподалеку молоток, и принимается молотить по непокорному стеклу. Уда, еще удар, десять, сто ударов!

— Напрасно стараешься! — смеется усатый мастер, — Это стекло — сильное! Потому что силу ему дал вот этот порошок!

Мастер извлек из своего бездонного кармана склянку с порошком. Белым, как снег в свежий январский день…

— Откуда в этом порошке такая силища?! — удивился Дима.

— Говорят, в нем какой-то металл есть. Ученые достать его оттуда не могут, но уверены, что он есть!

— Можно мне этого порошка с собой?! На память?! — не унимался Димка.

— Пожалуйста! — пожал плечами мастер и протянул ему всю склянку.

В это мгновение случилось то, чего мастер, конечно, видеть не мог. Белый порошок как снег накрыл собой Димкину жизнь, чтоб никогда уже не уйти из нее, не растаять, не убежать ручьем…

Следующим заводом, который посетил Димка, был — железоделательный. Горы рыжей земли похожей на ржавчину, проваливались в брюхо дымливой печи. Чтоб после вытечь оттуда огненным языком, который умелыми руками смелого мастера будет направлен в песчаные формочки. Где он бессильно остановится, застынет, и обернется блестящим холодным металлом. А после железо заживет своей жизнью, обернется пролетами мостов и зубчатыми колесами, телами пароходов и паровозов.

Вот только смертно оно. Когда-нибудь превратится в ту же ржавую труху, из которой оно и родилось. На заводском дворе Димка увидел проеденную ржавчиной старую бочку, и подивился той силе, которая покусала ее, оставив отметины на всех боках. Ведь ни человек, ни даже тигр железа прогрызть не сумеет, а вот невидимый зверь железной смерти — в два счета. Что же за сила в нем? И откуда она берется? Может, всегда спит в железе, заложенная в него от рождения из рыжей земли?! Но что будет, если вместо земли рыжей взять землю белую, и получить металл из нее?! Придется ли он по зубам зверю ржавчины, или он, скорее, отвернет от него свою пасть?!

Скоро Дима начал опыты. Сначала решил поступить с белым порошком точно так же, как на заводе поступали с порошком рыжим — смешать с углем и погрузить в огонь. Древесный уголь нашелся — хранился у них дома для растопки печей. Саму печку в те годы найти тоже не было сложностью — красовалась в каждой комнате, даже и в городской квартире. Димка смешал часть порошка с углем в фарфоровой чашке, и поставил ее в жаркую печь, а потом, усевшись возле нее, принялся трепетно ждать…

Конечно, ничего не вышло, только порошок из белого сделался — черным. И что делать с оставшейся белоснежной землей, Димка не ведал. Повторять опыт было бессмысленно. Только обратить белую землю — в черную. Потому пришлось взяться за книги. Что же, дело обычное. А книг по технической мысли, в том числе и по химии, у родителя Дмитрия было — много. И родители за такое чтение только хвалили…

Так и читал Дима книги за письменным столиком. Выписывал что-то из них, размышлял. А над столиком висели вырезанные из «Нивы» репродукции новых картин Васнецова и Нестерова, а в соседней комнате мама играла на пианино Римского-Корсакова. Его музыку она обожала. Одним словом — все соответствовало тому времени, его наивной романтике и чувству связи с прошлым и с будущим. И каждая русская душа чуяла начало чего-то великого, мирового, и у всех было чувство, будто стоят перед открывающейся дверью. И никто не ведал, к чему приведут ступени грядущих лет…

Дима Кириллов скоро отворил дверь Университета. Там он узнал про безуспешные попытки германских химиков выделить из белой земли металл, которому, не видя его в глаза и не держа в руках, уже придумали имя — титан. Видимо, чуяли его чудовищную силу, прорывающуюся сквозь путы, которые связывали его в руде…

Дима предположил, что для извлечения из земли — металла, надо сделать так, чтоб она утратила свою форму. Без остатка, перейдя, скажем, в жидкость. Оттуда извлечь спрятанную основу будет уже много легче. И как немцы до того не додумались?!

Дмитрий принялся пытаться растворить порошок в кислотах и щелочах. Менял концентрации, объемы, использовал смеси. Но тщетно — всякий раз порошок в прежнем виде выпадал в осадок, и кислота бессильно плескалась над ним. Удивительно, но даже «царская водка», этот знаменитый химический лев, пожирающий солнце-золото, и она оказалась бессильна!

Конец 19 века, времена странных мод… Одна из них — мода на ученых девушек. Да, девушки тех лет всеми силами рвались в науку, чтоб войти в пространства, которые прежде были запретны. Пусть даже ценой множества потерь…

Лаборантка Верочка была из их числа. Она работала с Дмитрием, и он уже не мог представить своей лаборатории без ее нежных ручек с длинными, цепкими пальчиками. «Верочка, когда я с кислотой работаю, держись от нее подальше! Ведь ее пары — вредны, даже опасны для организма!» — бурчал он. Но девушка все равно оказывалась рядом, и ее быстрые пальчики мгновенно подхватывали грозящую обрушиться и выплеснуть свое содержимое склянку или пробирку…

Иногда Верочка давала и советы. Почти незаметно, что ее шепот сам собой вливался в мысли химика. «Может, кислоту надо нагреть?!» «Конечно надо нагреть!» «Ой, ты уже нагрела?! Готово?!»

Так среди банок, пробирок, склянок и реторт родилась их любовь. Для 20 века такое — заезженно и пошло, для 21 — глупо, но для 19… Что и говорить, романтичен был век! И невесомая любовь вылетала из пробирок, где варились вполне весомые вещества! Просто химия еще не совсем порвала с алхимией…

Появлялись в лаборатории и зрители. Публика. Модно в те годы было наблюдать за трудом ученых, как прежде — за работой палачей, а после — за службой расстрельных команд ВЧК. Всему свое время…

Так навестил лабораторию и тщедушный человечек, назвавшийся «писатель-демократ». Дмитрий в тот момент, конечно, был занят — посылал проклятия очередному осадку, который выпадал еще в одной пробирке. Потому с писателем и говорила Верочка.

— Мы идем к получению нового металла. Он будет блестящим, легким, прочным, нержавеющим, устойчивым к щелочам и кислотам.

— Да… Блестящий металл! — с упоением сказал себе под нос «демократ». Похоже, больше ничего из рассказа он слушать не стал.

Вера рассказала про немецкие опыты, про их работу, но потом, заметив его равнодушно наклоненную голову, с ним распрощалась. Дима тем временем взялся за приготовление навесок, то есть — точных порций вещества.

— Почитай пока газетку! — попросил он.

— Опыт с полетом первого аэроплана, созданного по проекту Александра Федоровича Можайского оказался неудачен. Пробежав 100 метров, он так и не оторвался от земли, несмотря на то, что обе паровые машины работали на пределе своих оборотов, — прочла она.

— Все потому, что паровые машины — из железа, а оно — тяжелое! Особенно — чугун, который тоже там есть! Скорее нам надо титан сделать, из него паровая машина много легче выйдет, и самолет — полетит! — воскликнул Кириллов.

Да, он сейчас не задумался о других недостатках паровой машины, закрывающих ей путь в небо. Например, о низкой оборотистости, которую уже нельзя увеличить так как предел — достигнут. Но ведь все равно его чувство небесной будущности своего детища было — истинным! Все равно, как прозрение!

Но растворить злосчастный порошок все одно — не удавалось. Вероятно, работай Кириллов лет на 30 раньше — поражение было бы неминуемым. Но германцами, которым так и не удалось выделить титан, было получено другое вещество — хлор. Времена его прогулки по фронтам Первой Мировой еще не пришли, не наступило и время использования его производных для дезинфекции. И потому слово «хлор» еще не обрело ни зловещего, ни шутливого оттенка. Вообще — никакого! Оно оставалось строго научным, даже — лабораторным. И Дмитрий Кириллов заказал в Германии порцию этого газа в надувном шарике. Что же, в те годы понятия «опасных грузов» еще не существовало. Оно, вероятно, появилось после того, как один из таких шариков лопнул в руках у какого-нибудь несчастного почтальона или курьера. Как бы то ни было, шарик пришел точно в срок.

Пары хищного газа по системе трубочек бежали в реторту, где их ждал белый нетающий снег. И хлорные струйки слизывали и обращали в жидкость его столь рьяно, словно были майскими лучами. Вот уже ничего за стеклом и не белеет, лишь тяжелая желтоватая жидкость плещется.

— Ура! Все вышло! — закричала Верочка и бросилась к Дмитрию, чтоб расцеловать его. Но… Нечаянно зацепила локтем ту самую трубку. Куда сейчас пропала ее природная ловкость?..

Злой газ ринулся в воздух. Горло сжалось от чувства чего-то чужого, с чем прежде оно не встречалось. Рот наполнил кислый вкус.

Кириллов не растерялся. Он успел пережать оборвавшийся шланг зажимом, после чего распахнул окошко, и, схватив в охапку Верочку, выскочил в коридор. Но, видимо, было поздно…

Через несколько часов он и она бессильно распластали свою плоть под взглядами и движениями докторов. В груди что-то булькало и клокотало, бурлила жидкость, которая, казалось, вот-вот зальет огонь души. Дышать делалось все труднее и труднее, а говорить — и вовсе невозможно. Даже — шепотом. «Утопление на суше» — так зовут отравление хлором. Еще его называют — токсический отек легких…

Доктора пытались что-то делать. Порошки, пилюли, кровопускания. Что же, помогло, и через два дня сделалось лучше. Дима даже сумел вернуться в лабораторию, и несмотря на отвратную одышку, перевести с помощью злого газа остатки порошка — в жидкость. Теперь был накоплен изрядный запас вещества, которое должно породить желанный металл!

А Верочке на другой день вновь сделалось хуже. В ней разгорелся внутренний жар, угасить который не могло ни одно из докторских средств. Ни пилюли, ни кровопускания, ни порошки больше не помогали. Казалось, что не болезнь, а жар самой науки забирает из живых Верочку, и он, конечно, не успокоится, пока не заберет ее без остатка. При свершении дел такого масштаба просто невозможно всем их участникам остаться в живых!

— Ты не знаешь, как его сделать из влаги, что у тебя получилась?! — сквозь одышку шептала Верочка, — Тогда пусть другой… Другой металл бросит себя в жертву, и… И освободит! Титан…

— Освободит… — покорно повторил, тоже шепотом, Дмитрий. Сейчас он хотел бы за Верочку отдать часть своей жизни. А может, и всю жизнь, но… Помочь в этом не могли ни доктора, ни вообще кто-нибудь из живых…

Белая, как та земля, которую подарил когда-то Диме мастер стекольного завода, Верочка лежала в гробу. Увы, знания, даже великие не давали никому вечной жизни. «В великих знаниях — великая скорбь», как сказано в святом Писании.

Вместо поминок Дмитрий отправился в лабораторию. И продолжил работу. Теперь надо было искать подходящий для жертвоприношения металл. Дима быстро отыскал его.

Времена новорожденной фотографии. Какая радость — глядеть в черный зрачок камеры-обскуры и ждать, пока из-под руки фотографа вылетит птичка! Разумеется, никакой живой, крылатой птички у мастера нет и в помине. Ее заменяется вспышка горящего магния, оставляющая в глазах фотографируемых на несколько мгновений яркие белые крылья. Чем не волшебство?! Тем более, что с другой стороны камеры получится аккуратная фотопластинка, из которой можно изготовить карточку с законсервированным мгновением. Все одушевлено, и потому фотографии тех времен, несмотря на несовершенство технологий, выглядят много душевнее, чем современные, сделанные нажатием пальца на кнопку «цифровика».

Почему бы «птичку» фотографа и не принести в жертву титану?! Ведь Дмитрий давно уже догадался, что местом жизни нового металла сделаются — небеса! А если магний может так ярко полыхать, значит, в нем много силы, которой хватит для освобождения плененного металла…

В муфельной печи раскалялся керамический сосуд, воздух из которого был откачан. В нем плескалась, наполнялась жаром полученная из белой земли влага. Там же солдатиками стояли несколько магниевых палочек. Дмитрий считал удары сердца, как тогда, в детстве, когда смотрел на обычную комнатную печь, в которой нагревалась смесь порошка да угля. Как много всего прошло с той поры!

Мыслями Кириллов плескался сейчас вместе с горячей жидкостью внутри сосуда. Что сейчас свершается там? Может, туда же смотрит невесомая душа Верочки, для которой нет больше преград, и которая может быть сразу — всюду?!

Тем временем магний освобождал титан от хлора. Падали оковы, и металл обретал свободу, его капли одна за другой сливались в крохотное горячее озерцо.

Дима специальным захватом извлек сосуд из печи. Открыл крышку, и заглянул в него через закопченное стекло. В лицо ударило жаром, но он увидел в нем то, чем жил все свои годы. Красный и трепетный, как сердце, расплавленный металл, который до этого мгновения еще не видел ни один глаз. Вместе с огненным сердцем забилось сердце и самого химика, горячая волна прошлась по его больным легким…

Кириллов обернулся, ожидая рядом с собой увидеть Верочку. Но… Его взгляду ответила лишь пустота, и он снова повернул свою голову к получившемуся образцу.

Содержимое сосуда он перелил в песчаную форму, которой придал форму креста. Остатки же металла Кириллов перелил в обычную, кубическую формочку. С полученным кубиком Дмитрий принялся делать опыты, которые устраняли сомнения в том, что полученный металл в самом деле — титан. Устраняли, конечно, не у него, а у будущих слушателей и читателей.

Все закончилось. Осталось лишь взять перо да бумагу, и перенести на нее чернилами сухой остаток своей жизни. Писать молча и равнодушно, загасив огонь былых страстей, как будто Дмитрий писал предсмертное послание. Да переживаний и не было, они остались в застывших серебристых слезах металла… Которые воплотились в крестик да в кубик. Кубик Дима отправил в Академию Наук, а крестик — оставил себе. С ним он и отправился делать доклад, его и протягивал ученым слушателям…

Вот и все…

И ученые думали о том, как дать жизнь единственному детищу его ЛЮБВИ. Но не могли ничего придумать. Производство магния в количествах, необходимых для восстановления хлористого титана в промышленных масштабах, требовало энергии, получить которую было негде. Ведь силы первых электростанций хватало лишь на включение электрических лампочек! Даже трамвайное движение, и то пока было лишь мечтой… Один из академиков подсчитал стоимость титана, полученного с применением энергии имеющихся электростанций. Получалось, даже не дешевле серебра…

Применение такой дорогой металл найти себе вряд ли мог. Для авиации хватало и парусины с фанерой. Позже в ход пошел алюминий, и оставался королем авиационных материалов очень долго. Эпоха титана пришла почти что через век…

Тем временем давнишний писатель-демократ строчил роман «Что делать?» Упомянул он в нем и «серебристо-белый металл», которому не нашел иного применения, кроме как украшение стен. Может быть, свою героиню он тоже назвал в честь той Верочки, которую встретил в лаборатории... Но судьбу он ей задал иную, его героиня уж точно не обратила бы свою жизнь в металл, тем более предназначенный для украшения стен. Потому на имени все сходство и заканчивается.

Своего автор добился — его именем названы улицы во многих городах и станция метро в Петербурге, на многих площадях торчит его памятник. А Кириллов?

После заседания Академии он отнес титановый крестик на могилку Верочки. А после жил недолго. Чем оставалось ему жить, если вся жизнь перелилась в серебристо-белый металл. Конечно, без остатка!

Имя химика растворилось в водах истории. Ведь имя и фамилия его — столь простецкие, малопамятные… Хоть бы псевдоним звучный он себе выбрал, так нет же!

Лишь середина 20 века, рывок в космос, заставил вспомнить об изобретении Кириллова. И желтые, почти рассыпавшиеся листки вновь увидели над собой человеческий глаз. О котором, вероятно, уже забыли, приготовившись к бесшумному растворению в вечности.

Блестящий металл побежал из вакуумных печей в подставленные формы. Теперь энергии хватало, и электрической и людской, ведь ныне весь русский народ совершал бросок в занебесную даль, в космос. И в водные глубины — тоже. Из титана были изготовлены и корпуса русских батискафов, и тело самой глубоководной в мире подводной лодки «Комсомолец»…

Страна с другим названием и, вроде как, другой идеологией, продолжила путь России 19 века. Быть может, коммунизм в самом деле был идеей «для языка», а душой народа оставался путь в Небеса, Космическое Богоискательство, о котором до 21 века не было ни слова написано на бумаге…

Быть может, Дмитрий Кириллов простит нам свое забвение. Если мы продолжим жизнь его творения и его небесный путь.

А где-то на давно забытой, развалившейся и заросшей могиле и по сей день лежит крестик, отлитый из первого в мире, русского титана.

Андрей Емельянов-Хальген

2013 год