Валерий Ковалев — П Е Р Е К А Т Ы

Стою на камешках, холодная вода доходит до колен, но азарт отодвигает ощущение холода — снизу, по дну ко мне движется стая пескарей. Я шевелю пальцами, и муть с песком из-под ног поднимается навстречу самому большому пескарю, наверняка вожаку. Он начинает сновать в разные стороны и что-то подбирать в облачке мути, за ним кидаются все остальные, но никто не обгоняет вожака. Порядок у рыб строгий: лучшее — старшему, совсем как у людей. Это его и губит.

Я опускаю в воду леску с крючком, привязанную к палочке, и обрубок червяка несется в облачке мути прямо в стаю пескарей. Пескарина прижимается к розовому кусочку и начинает быстро-быстро шевелить губами. «Не торопись, не торопись!» — убеждаю я себя, а потом резко дергаю леску вверх и в ладонь опускается твердый и упругий пескарь, не понимая, что с ним, бедолагой, произошло. А на дне — все врассыпную и уплывают вниз по течению.

Потом они снова собираются в стаю и снова движутся навстречу воде. Впереди новый вожак, самый крупный из всех, но уже не такой, как первый. Как они там договариваются — я не понимаю, мне уже становится интересно: они что, не видят меня? Всё повторяется. Пескари по росту попадают в мешочек, который мне сшила мать, и подвешенный за мою шею мешочек тяжелеет, шевелится и пахнет рыбой.

Рядом, на перекате реки, стоят мои друзья — две наших улицы в полном составе. Что интересно: мы стоим, не сговариваясь, но, как пескари, делим реку: ниже по течению — Вовка-грек, самый удачливый рыбак, за ним Сашка, у него два достоинства: он сильный и сын начальника пожарной охраны гидролизного завода. За ними Колька Чудик, парнишка-универсал: любит все, что связано со спортом, на улице поставил волейбольную площадку, сделал штангу из двух тачек и поставил два столба с перекладиной из трубы — турник для всех. Дальше вперемешку стоят остальные, среди них и я, сын отставного офицера, летчика, который после демобилизации приехал в свой родной Канск из Мелитополя. Отец купил домик в поселке со странным названием Краслаг на улице Профсоюзной, пересекающейся с улицей Просвещения. Место было удобное, до колонки было метров сорок, но иногда она не работала, и мы ходили на реку, к проруби, зимой, а летом — на мостик или бону из бревен.

Краслаг граничил с поселком Гавань, в котором жили калмыки, тихие и молчаливые люди, всегда какие-то покорные, но дети были такие же бойкие, как и мы, и учились мы все вместе. Ближе к поселку Сибсму жили поляки и латыши, за рекой Тарайкой была «гидролка», большой завод с постоянным облаком пара и запахом перебродивших опилок — лигнина, как все называли коричнево-красную массу, горами окружавшую завод.

За гидролизным заводом был поселок из двухэтажных брусчатых восьмиквартирок, аккуратно оштукатуренных, с полисадничками и тротуарами из досок. Там жили немцы, и поселок называли Лесозавод. Немцы жили отдельно. Среди них почти никогда не было видно пьяных, в других поселках к ним привыкли, а здесь как-то даже странно было ходить — некого было опасаться.

Возле немцев находились клуб и магазины, через дорогу от магазинов — баня с парикмахерской, в которой работал немец-музыкант Кооль, всегда аккуратный и очень приветливый человек. Днем он подстригал и брил в парикмахерской, примыкавшей к бане, очень чистенькой и всегда какой-то уютной. Вечером Кооль учил всех желающих детей играть на музыкальных инструментах в клубе лесозавода и многих научил играть на русской балалайке, я же учился играть на гитаре-семиструнке и почти научился, но обморозил пальцы перед занятием и не заметил этого. Проснулся утром, а пальцы без кожи и как сосиски. Правда, что такое сосиски, я узнал лет через десять, но когда кожа наросла, оказалось, что вся моя музыкальная память куда-то исчезла. А мороз-то был всего сорок два градуса, и перчатки у меня были, но не заметил, что пальцы застыли напрочь и плохо растер их.

За нами, ближе к реке Кан, был поселок Шанхай, кто там жил — сами догадайтесь. Уже в конце мая китайцы продавали первые красные помидоры по цене аж двадцать пять рублей за килограмм. Мы их не покупали, но не только из-за дороговизны… Зимой китайцы промышляли золотарничеством: долбили ломами смерзшуюся массу под деревянными уборными, сортирами и туалетами, как называли их хозяева. Китайцы брали за работу недешево, везли «золото» в свой поселок и продавали своим же жителям, а за сколько — не говорили. Но дело у них было прибыльное. Помидоры дружно росли в стеклянных теплицах, стекло купить было очень трудно, и теплицы стерегли. Правда никто к ним не лазил: нравы были строгие, в милицию не жаловались, все решали сами. Без следов.

Помидоры краснели за ночь, зеленый плод получал каплю раствора из шприца в плодоножку, и чудо свершалось.

С ноября китайцы отдыхали: пили водку, играли в карты и покуривали опиум, за мак никто не гонял, его сажали и нарезали не таясь. За соседним забором жил такой же узкоглазый и желтоватый лицом сосед, а своих не предают. За всем следил избранный ими же староста, и был во всем порядок. За лето китайцы прилично наторговывали на овощах, и зимой на кон в карты ставились большие деньги. Когда денег не хватало, ставили свинью, и потом проигравший тащил визжавший проигрыш соседу, за свиньей волочилась русская жена и тоже визжала и материлась.

Когда эту свинью забивали, визгу уже не было, но смотреть было тяжело. Свинья в загоне, хайло стянуто веревкой намертво, и китайцы бьют свинью большими и гладкими палками. Свинья не визжала — не было сил, умирала молча. Били палками, чтобы не повредить шкуру, чтобы сало пропиталось кровью — готовить китайцы умели. В этом деле они не одну собаку съели.

Как образовался такой интернационал — мог бы рассказать отец сильного Сашки, он охранял до «гидролки» зону в Решетах, известном всей стране социализма месте, где валили лес и делали план, отбывая малые и большие сроки. Потом тех, у кого он заканчивался, отпускали на поселение, так и образовались поселочки. Но были и коренные сибиряки, которые молча терпели новых соседей. Соседи были с характером и еще помнили то время, когда они сами ловили партизан где-нибудь под Ровно. Так что у нас дома было три ружья, два раза они понадобились, но в людей не стреляли: родители прошли фронт и жизнь ценили как свою, так и врагов. Стреляли в небо во время наводнения, когда ночью по большой воде приплыли на лодке мародеры, а потом в шестьдесят третьем, когда я учился в институте, а отец решил вернуться на летную работу и учился, как и я, в Красноярске. Ночью рубили двери топором в наш дом, предварительно загнав собак и подперев будку. Мать спрятала братишку в погреб и вышла в сени. Выстрелила дробью в верхнюю часть двери, и грабители убежали. Утром мать пошла туда, где жил предполагаемый ночной гость, и по занозам, царапинам на его лице удостоверилась в своем предположении: щепки наделали отметин. У матери был опыт: на фронте возила бомбы и ее бомбили и обстреливали не раз. В сорок шестом на Украине под Винницей мать ждала отца: он летал над Чукоткой. Зная, что солдатка снимает угол в избе у местной бабы, пришел ночью из леса человек и без стука вошел в нашу комнатку. Мать спас немецкий пистолет, купленный на барахолке.