Halgen — Шахидка

Но на самом деле это не так. То, что должно быть самым забытым из всего забытого,    иногда удивительно легко всплывает из мозговой пучины, являясь то легким облачком сновидения, то вспыхивая искрой воспоминания.

Черно-белая бумага автобиографии фиксирует, казалось бы, все значимые события жизни — рождение, женитьбу, окончание различных учебных заведений и места работ. Но... Рождения своего никто не помнит, от всего остального, что положено писать в этой казенной бумаге, некоторых просто воротит. И женился не на той, на которой мечтал, и учился не там, где на самом деле жаждал, да и не тому. Когда прочтешь, то уже кажется, будто писал это сочинение уже не ты, а кто-то за тебя, еще до твоего рождения, чтоб после подчинить тебя его строкам, посмеявшись над твоей волей, присутствующей, как оказывается, лишь в твоем воображении.

Но есть в жизни событие, которое никогда в автобиографии не указывают. На нем, а не на получении пресловутого школьного аттестата (который можно купить и на барахолке) и начинается взрослая жизнь. Первая сильнейшая сладость, смешанная с первой острейшей болью, первая потеря самого себя и первое себя нахождение. Первая любовь...

Почти всегда она заканчивается расставанием. Молодость, принимая в себя человечка из детства, просто обязана для начала полоснуть его хорошенько ножом, показать ему остроту душевной боли. А если не полоснет вначале, то полоснет когда-нибудь потом, только много больнее, а то и насмерть...

Итак, я — твоя почти забытая и незабываемая Первая Любовь. Та, которая в твоей памяти осталась слитком счастья, запечатанного в женское тело. Та, которой ты много чего обещал, хотя в твои 17 лет обещать-то тебе было и нечего. Еще ты, конечно, любил рассказывать мне сочиненные тобой шутливые истории, где было много черного юмора. Вроде той, которую я почему-то крепко запомнила: «Товарищ Сталин любил спорить со своими политическими противниками по незначительным, житейским вопросам, причем спорил так, что всегда выигрывал. Спорил он всегда на щелчок по лбу, и спорщики с удовольствием соглашались на такие пари — велика ли беда, получить щелчок по лбу?! Но когда они проигрывали спор, то с ужасом узнавали, что «щелчком по лбу» Сталин называет расстрел!»

Я хохотала тогда вместе с тобой. А тебе, видно, нравилось бравировать не только своим остроумием, но и наигранным равнодушием к смерти. Уверена, что сегодня ты к ней вовсе не равнодушен. Я, конечно, насчет твоего страха перед ней. Заметь, я тоже сделалась к ней неравнодушной, но совсем иначе, чем ты!

Хочешь спросить, отчего мы расстались? Ведь рассталась с тобой я, оставив тебя в недоумении под прозрачным небом того ясного сентябрьского вечера, окаймленным золотой рамкой рано наступившей осени! Ты оказался далек от моей мечты, от моего идеала, как оно всегда и бывает. Откуда пришел сам идеал?! Из книжек?! Много ли книжек можно успеть прочитать к 17 годам, когда львиная доля прочитанного — либо учебники, либо положенные школьной программой скучные произведения!

Нет, в типографской краске идеал, конечно, взять нельзя. Но он ниоткуда и не берется, он дается с тех мгновений, с которых мы помним сами себя, то есть — он всегда с нами. Если ты грамотен, то вспомни греческого деда Платона с его миром идей, параллельным нашему миру. Конечно, в нашем мире идеалы жить не могут, никто еще не обнаружил лазейки, соединяющей наш мир с тем, о котором говорил этот бородатый греческий мудрец с могучим лбом. Мы можем искать лишь их отражения, искаженные почти что до неузнаваемости.

Не скажу, что в тебе не было ничего от идеала, который чувствовала я в себе и тень которого я искала в мире. Но, не забывай, что и ты в моей жизни был первый, и я оставляла за собой волю искать дальше. Искать того, кто ближе к тому, что заложил в меня платоновский мир. Искать, чтоб никогда не найти...

Много лет прошло с той поры, мир, как это не глупо звучит, изменился. В те годы компьютер был технической штучкой, вроде бы необходимой каким-то там специалистам для каких-то там вычислений или чего-то подобного. В нашей школе, помню, были такие штуковины, прилагавшиеся к непонятно зачем нужному предмету с названием «Информатика». Ныне компьютер вошел в кровь жизни, он дал начало целому пространству, именуемому интернетом, которого, вроде бы, нигде нет, и которое есть везде, где есть человек. А уже внутри интернета появился еще один мир — социальные сети. Застревая в них, ты волей-неволей веришь в их всемогущество, ведь там можно найти собеседников по любому явному или тайному вопросу, который тебя волнует. И тут уже поверишь, что найти в заэкранье можно всех живых людей, и даже — неживых, чьи страницы-призраки продолжают свое потустороннее бытие, более не обновляясь, но и не исчезая.

Когда-то и у тебя появился интернет, и ты, конечно, завел себе страничку в социальной сети. Набрал в поисковике заветное имя, и... Меня не нашел! Перед тобой появилось несколько десятков моих тезок, но все они не были мной. Может, одна из них была на меня чуточку похожа, но... Это была не я!

О чем ты думал, когда с лихорадкой на мгновение вернувшейся молодости искал меня по всей необъятной сети, но так и не нашел?! О том, что меня никогда не было, что я — греза, наваждение, пришедшее из бурных молодых снов?! Но я — была, как была и вся твоя молодость. И под синей чашей того сентябрьского дня, когда наши дороги разошлись, я тоже отправилась по своей дороге. К своему идеалу, как я думала в те времена...

Идеал скорее встретишь там, где живет больше людей, до этой простейшей истины я додумалась всего лишь спустя три дня после расставания с тобой. Искать в стране место, где на нешироком пространстве стиснуто наибольшее количество народа, тоже не пришлось долго. Потому у меня и родилось это простое и незатейливое решение — отправиться на учебу в Москву.

Тот день был столь же хрустально-ясным, как и день нашего расставания. На крышах вагонов ветерок играл с не успевшими скукожиться живыми желтыми листьями. Я думала, что поезд увозит меня на новую страницу моей жизни, которая отчего-то виделась мне золотисто-желтой. Наверное, тут все дело в осени...

Первый месяц своей московской жизни я запомнила слабо — от постоянных новых впечатлений, от вращений в бурлящих людских реках я все время была как пьяная. Даже если не пила вина, а вина со своими новыми подругами мы пили в те дни много. За поступление, за новую жизнь, за общежитие, которое нам так полюбилось, что ни у кого не поворачивался язык назвать его грубым словом «общага»...

В тот день я такая же полупьяная брела по вечерней Москве, рассматривая прохожих и многочисленные огоньки улиц. Теперь я не сомневаюсь, что была тогда счастлива, ибо то были последние мгновения моего счастья...

Ни с того ни с сего ко мне пристал какой-то паренек, одетый в бесцветно-серую одежду, и, как мне показалось, с таким же бесцветно-серым лицом. «Из него бы получился хороший человек-невидимка, ведь его и сейчас, наверное, никто не видит, если он сам о себе не заявит», — подумала почему-то я. А он шел рядом и повторял «Девушка, можно с Вами познакомиться?! Ну что Вы молчите?!» с той же интонацией, с какой нищие выспрашивают подаяние копеечки.

Я ускорила шаг, стремясь от него избавиться. Но он почему-то не отставал, хоть был ниже меня ростом, а, значит — коротконог. Я делала вид, что его не замечаю, и старалась держаться своей дороги. Но роковой шаг был все же мной сделан. Быть может, я, стремясь избавиться от странного попутчика, сама завернула на ту жуткую стройплощадку, что громоздилась возле нашего общежития. А, может, шагнула я туда вместе с ним, вопреки своему желанию подчинившись его воли. Конечно, лишь на мгновение...

К слову, дорога через ту стройку значительно сокращала путь домой, но никто через нее не ходил. И грязно, и опасно. Дневной опасностью на ней были, разумеется, сами строительные работы, а ночная опасность среди лабиринтов кирпичей и бетонных блоков подразумевалась, вроде как, сама собой.

Неприятный незнакомец и в самом деле — исчез. Можно было еще повернуть обратно. Но я не сделала этого. Я шагнула в глубину безлюдного, ощетинившегося штыками арматуры пространства, которое в следующее мгновение вспыхнуло яростным красным взрывом. Весь мир, обратившись в каплю слезы, сполз по моим глазам. И все, больше ничего не было. Смерть? Да, это была смерть меня, твоей Первой Любви!

Но кусок моего тела все же сохранился и протащил привязанную к нему душу, замотав ее в кокон из жесткой боли. Мое сознание, петляя по лабиринтам каких-то миров, блуждая среди черных солнц и огненных свастик все-таки сгустилось в отвратно-белом пространстве.

Тошнотворно воняло медициной. Мои глаза не видели предметов, в них врывался лишь чистый белый свет, на который остаток плоти отвечал по-бычьему мычащей болью. Я пошевелилась и почувствовала в самом неприличном месте своего тела, между ног, тугой марлевый валик. Сознание вновь вынырнуло из меня и унеслось к залитым солнечным светом медовым полям, туда, где осталось детство...

Мясная гиря уцелевшей плоти снова притянула меня к земле. Возле себя я услышала вой, похожий на тот, что несется над столом во время поминальной трапезы. «Кто это по мне так воет?», подумала я, соображая, что в этом городе выть по мне некому, но не сомневаясь, что звук этот связан со мной. Повернув голову, я увидела двух немолодых теток с морщинистыми лицами и грязными, спутанными волосами. Одна из них стояла передо мной на коленях:

— Прости! Прости его! Ради всего святого! — вопила она.

— Они на самом деле хорошие!.. Нашло на них что-то... Нечистая сила попутала! А так они хорошие, и кошек любят... А теперь их посадили, а знаешь, какого им там?! — вторила ей вторая.

— Слыхала, наверное, что там делают с теми, кто по этой статье сидит?! Помилосердствуй! Ради всего святого! Прости! Распишись вот тут! Так может они хоть живыми выйдут! Пойми мое сердце материнское! — снова причитала первая.

Она взяла мою неверную, обессиленную руку и вложила в нее перо. Другая подгесла бумагу.

— Пшли вон отсюда! А то сейчас шеи сверну обеим, не посмотрю, что вы вроде как бабы! Будь моя воля — сам бы выпотрошил вас, чтоб больше таких выб...ков не рожали! — раздался чей-то гневный голос, и они исчезли.

«Что, им правда шеи свернули?!» — почему-то подумала я.

После появился человек в белом халате. По нему было видно, каких чудовищных усилий стоил ему разговор со мной. Запинаясь на каждом слове, он рассказал мне, что со мной стряслось. Человекоподобные существа (он сам назвал их так) подкараулили меня на той злополучной стройке возле общежития, и оглушив по голове кирпичом, пытались изнасиловать. Один из них был застарелым девственником, и друзья хотели таким способом помочь ему избавиться от этого недостатка. Но мужская сила оставила их. С досады девственник вогнал в меня подвернувшуюся под руку разбитую бутылку. Когда меня нашли, то подумали, что я уже мертва, и мое тело отвезли в морг. Но там патологоанатом почувствовал слабое, почти не ощутимое сердцебиение. Тот доктор был не простым патологоанатомом, а судмедэкспертом, за жизнь он навидался много ужасов. Привозили к нему и полусгнившие тела, и обгорелые, и раздутые трупы утопленников, и расчлененные куски человеческого мяса. Но, как он сам сказал, такого страха, как в тот день он не испытывал никогда, и причиной его была не моя смерть, но моя жизнь.

Когда меня наконец отправили к живым, мои женские внутренности превратились в пузырь с гноем. По закону, удалить его нельзя было без моего согласия, каждый человек имеет право сделать выбор между кошмарной жизнью и равнодушной, одинаковой для всех смертью. Но я была без сознания, родственников в этом злобном городе у меня не было. Потому он решился...

На этих словах доктор стиснул зубы. Было видно, что он чувствует себя виноватым. Виновным запредельно, до той степени вины, когда возникает жажда наложить на себя руки. Хоть и вины его вроде не было...

— Все, я бросаю медицину! Хоть ничего и не умею больше делать, но ничего, как-нибудь чему-нибудь научусь! А не научусь — в кочегары пойду! — закончил он свою речь с такой интонацией, как будто своим уходом из медицины он чем-то мог облегчить мою участь.

— Пойми, после такого я просто не могу к человеческому телу прикоснуться! К жене не могу прикоснуться. А я все же тоже человек! — прошептал он и, не сдержавшись, уронил слезу.

После я узнала, что он и в самом деле — ушел. Медсестры его жалели, и сокрушались, что медицина потеряла не просто хорошего доктора, но редкий талант, который умел делать редкие по сложности восстановительные операции..    

В конце концов я вернулась домой. Пустая и внутри тела, и внутри души, будто дотла выгоревшая. Вокруг меня тоже разверзлась пустота — даже мысли о моем существовании вызывали в былых подругах приступы глубокого, утробного страха. Мама не смогла мне толком сказать ни одного слова — все они смывались слезными реками. В те дни я вспоминала и тебя — быть может, ты был бы единственным, кто принял бы меня и такой, какой я стала. Первая Любовь — сила, могущественнее которой, наверное, нет ничего на Земле. Приложи я немного усилий — и нашла бы тебя, но после мне пришлось бы рассказывать обо всем случившемся. Не маме же поручать это скорбное дело, которая бы просто-напросто захлебнулась бы в соленом море своих слез! А рассказать я не могла, тем более — тебе...

Чем я могла наполнить свою душу? Жалостью к себе, которая дожгла бы и остатки того, что от моей души осталось? Плакать днями и ночами до тех пор, пока руки не обовьют тугую веревку вокруг собственной шеи?

И вместо жалости я выбрала ненависть. С упоением я представляла матерых уголовников, которые запрещают этим существам даже принимать вертикальное положение, заставляют их перемещаться лишь ползком. И по несколько раз в день под дружный хохот поят их содержимым параши, внимательно следя, чтоб глотки их были достаточно глубокими. Быть может, над такими упырями издеваются там не только уголовники, а все кому не лень, даже самые ничтожные тюремные людишки, вымещая на них все зло и обиду. Пусть так и будет, если я их не простила то прощения им уже не найти нигде, даже и после смерти. Если их доведут там до удавок, которые в темных углах зоны они сами себе набросят на шеи, то и Тот Свет встретит их все той же тюрьмой. Ползать, целовать метлы и хлебать из параши они будут вечно!

Конечно, я не видела их... Лиц?! Нет, передних сторон голов. Потому представляла на их месте лишь желтые расплывшиеся пятна. Правда, я запомнила их матерей. И они ничем не отличались от тех теток, которые бродят по дворам с таксами или, сбившись в кружок, обсуждают цены на продовольствие и промтовары. Все они когда-то где-то работали, что-то там созидали, прежде всего — свой быт. Развешивали тюлевые занавесочки, расставляли мебельные гарнитуры, прикупали мебель поудобнее и помягче. Чтоб среди всего этого вырастить то, что вырастили они! Они разумно сеяли семена умеренного созидания, выражающегося в формуле счастья того поколения «квартира — дача — машина». Что посеяли — то и пожали!

Как пятно, моя ненависть стала расплываться на весь мир, в котором более не останется моего следа, ибо я не смогу никого родить, ни хорошего человека, ни плохого. Значит, мир закончился, и его остается только добить, поставить его к стенке, что он вполне заслужил!

Мне было нечего делать, и я бессмысленно слонялась по городу, воображая себе его руины. Проходила я и мимо церкви, и увидела, как одна тетка, очень похожая на мать «моего» упыря осенила себя крестным знамением. Вроде бы, событие незначительное. Но в моем нутре разразилась истинная буря.

Неожиданно я поняла, что продолжаю верить в Центр Бытия, который обыватели зовут персидским словом бог. Но вера моя изменилась до неузнаваемости. Я зашла в храм и обвела взглядом людишек, мечтающих за кусочек воска, движение рукой, да еще иногда небольшой рассказ священнику о своих мелких грехах, приблизиться к Мировому Центру... Впрочем, какое там — приблизиться, о таком они даже и не мыслят. Наверняка, их думы много проще — получить прибавку к зарплате, исцелиться от геморроя или обезопасить свой автомобиль от роковой встречи с другим автомобилем. Возможно, что и та мамаша когда-то молилась об избавлении своего сыночка от хронического насморка. И вот он вырос в упыря, но зато с чистым, сухим носом!

Среди росписи я встретила один интересный символ — глаз, охваченный треугольником. Так положено изображать Бога-Отца, об этом мне рассказывала бабушка, когда еще была жива. Прочие изображения — в облике седого деда или крепкого мужика, встречаемые в некоторых храмах, средневековой традицией осуждались, и появились лишь в Новое время. Всевидящее око... Как оно не разглядывает страшилищ, порождаемых когда-то сотворенным им миром?! Или сам мир теперь затянут чем-то вроде тумана, сквозь который он — невидим! И ничего не пробивается к нему — ни свет восковых свечей, ни шепот молитв... Значит, путь остается один — сквозь эту пелену, когда все прописанное в старинных книгах обращается всего лишь в ничтожную писанину, а исстрадавшаяся душа сама чует тот шаг, который обязана совершить!

После этого я полюбила читать книги. Умные, мудрые. Сама получая то образование, которое мне так никто и не дал. Я узнала, что мысли, подобные моим, уже когда-то вспыхивали на Земле, пылали раскольничьими гарями, пели в радениях хлыстов-христолюбцев. Видать, тогда было еще не время...

Я быстро поняла, что все споры мудрецов о путях к спасению — суть игры ума, мыслящего о долгой и счастливой жизни. Когда хватает время и почитать, и жизнь обустроить, и что-то во славу Божию соорудить. Но когда долгой и счастливой жизни нет, то мысль выражается иным сочетанием слов — «нечего терять!» А мне ведь терять и вправду нечего!

Совершить нечто, выбрасывающее за пределы мира. Вырваться из него в космическом корабле, прорвать саму ткань пространства, достигнуть Центра Бытия, соединив великий труд с великой же молитвой (а не с той, что слышна лишь за стенкой храма и наполнена душещипателдьной просьбой о переводе из менеджеров в топ-менеджеры)! Но остались ли еще на Земле люди, способные так трудиться и так молиться?! А ведь для Великого Созидания надо объединить силы многих-многих людей...

Но Созидание имеет свое отражение — Разрушение. Столь же великое. И они друг с другом — едины, а вместе противостоят малым созиданиям и разрушениям, которые на самом деле и скрывают в себе истинное зло. Мамаши «моих» монстров сделали маленькие созидания — родили на свет своих чад, те сделали тоже маленькое разрушение — разрушили всего-навсего мое тело. Кто из них сотворил добро?!

Разрушение проще Созидания. По определению. Но несет в себе ту же мощь. На него способна даже я — маленькая, больная, искалеченная...

Я все для себя решила. И дальше мои мысли заработали холодно и верно, как маленькие моторчики, делающие большое дело. Мне удавалось совершать то, что другим кажется недостижимым, и секрет моих успехов прост, как треугольник — я не думала о «долгой и счастливой жизни».

Например, мне удалось познакомиться с очень богатым человеком, одним из тех, кто перерабатывает черную кровь русской земли, именуемую нефтью, в свою власть над ней. Его заворожил невероятно острый, будто пронзающий все предметы насквозь взгляд моих выцветших глаз. Как он мне говорил, такого взгляда он не видел более ни у одной девушки. Может, в его душонке, наполненной до отказа денежными цифрами, и шевельнулось что-то, что еще в ней оставалось. И он вправду полюбил меня, дивясь тому, что любовь все же — есть, и упиваясь своим удивлением?! И он хотел, чтоб я сделалась его женой, не ведая о том, что ни его, ни вообще чьей-нибудь женой мне уже никогда не стать?!

Не знаю, что творилось в нем, когда он водил меня по ресторанам и для моего развлечения даже пытался что-то там сплясать. Только у него ничего не вышло — тело человека, наблюдающего всю жизнь то за пляской цифр, то за пляской политиков, само плясать уже не способно.

В конце концов часть его невероятного денежного содержимого перетекло в мои руки. Завидуете? Ведь многие были бы тоже рады запустить руку в карман этому толстосуму и немножко пощипать там. На новый дом, на автомобиль, на собственную торговую точку, на возможность более не работать... Фигу вам с маслом! Ведь вы собираетесь сыграть с деньгами так, как вам предписывает сама природа денег, то есть — в точном соответствии с игровыми правилами! Игра же по чужим правилам — залог верного проигрыша! Я же вышла из них. Я собралась употребить денежные вожжи мира для того, для чего они не предусмотрены — для казни самого мира!

После этого я и исчезла. Так, что найти меня не смог бы ни ты, ни тот злосчастный богатей с амбициями мирового хозяина. И объявилась там, где меня никто и никогда искать бы не стал — в сердцевине Кавказских гор, где каждый чужак в лучшем случае превращается в мертвеца, в худшем — в раба или рабыню. Никто из цивильных обывателей не сунулся бы туда и на танке, ибо для диких горных людей справиться даже с ним — задача не из трудных. А я отправилась туда вовсе безоружной — забыли, что мне нечего терять?!

Эх, цивилы, как мало вы знаете о тех, кого считаете дикарями! Например, вы осведомлены, что женщина у них — ничто, но забываете, что именно «ничто» и может стать всем! Еще вы забываете о том, что под страшной оболочкой у «диких людей» обычно спрятаны наивные, подчас детские представления о мире и о месте в нем человека. Например, все горные народы больше всего уважают того, кто живет выше всех в самом прямом, физическом смысле этого слова. Это уважение к «верхним» имеет очень простое обоснование — выбить с горы того, кто ее оседлал невероятно трудно, а вот защитить свою гору от непрошеных гостей как раз легко.

И я поселилась на вершине одной из гор, среди развалин старинной крепости, уже неизвестно кем и против кого построенной. Позже, правда, я прослышала, что крепость ту соорудили последние христиане тех мест для защиты от наседающего на Кавказ ислама. В ней они приняли последний свой бой и сами шагнули на врага, чтоб погибнуть, а не умереть от голода да от жажды.

Через год я уже принимала женщин, отбившихся от своих родов-племен, и готовых принять смерть. Их я обучала своей вере в достижение Бога через Великое Разрушение. Новая вера — едина, как река, в которую вливается множество притоков, и в ее водах уже не различить вод разных рек. Ко мне приходили и мусульманки, и христианки, даже забрела калмычка, выросшая среди буддистов. И все они вскоре принимали Веру Разрушения, которой они давали названия на своих языках, звучащие по-разному, но переводимые одним-единственным словом — «разрушение».

Племена, живущие в долине, смотрели в сторону моей горы с нескрываемым уважением. И скоро стали помогать, кто чем мог. Не знаю, как звалась моя гора прежде, но теперь она получила новое имя, звучащее на множестве местных языков по-разному, но переводимое одним словом — Воительница. Авторитеты племен, обитавших внизу, объясняли пользу, которую я и мои смертницы можем принести их народам и их учениям. Но это было на словах, на деле все обстояло гораздо проще. Никто не отважился бы меня с горы скинуть. Ибо поражение в битве с нами означало бы несмываемое пятно позора для мужчин, разгромленных женщинами. Но даже и победа могла принести таким смельчакам лишь сомнительную славу победителей женщин. К тому же победить нас было и в самом деле непросто, ведь всем нам было нечего терять! Потому никто даже не думал о том, что с нами возможно сойтись в битве.

Своих учениц я обучала не только Религии Разрушения. Учила я их и всему, что для разрушения необходимо. Например — минно-взрывному делу, которое сама (наверное, единственный в истории случай) изучила по книгам. Надо заметить, изучила я его столь хорошо, что у нас не произошло ни одного случайного подрыва. Еще обучала я своих подопечных поведению в цивилизованном обществе, вызывающему минимум подозрений, навыкам избавления от слежки, управлению транспортными средствами, и еще много чему. Включая и физическую подготовку, ведь нелегко девушке нести на себе тяжелый пояс с пластиковой взрывчаткой, не создан женский организм для этого. Лучшие ученицы сами становились преподавательницами, и моя крепость «Воительница» сделалась чем-то вроде университета. Единственным в своем роде высшим учебным заведением мира, и, одновременно — единственным учебным заведением этого края.

На ишаках местные торговцы везли к нам взрывчатку, оружие, а заодно и все, необходимое для нашей жизни. Отдавая нам свой товар, продавцы отводили в сторону глаза, что-то бормотали себе под нос, чувствуя бесконечное унижение от присутствия в мире таких женщин, как мы.

Наша жизнь меж тем была не столь уж и унылой. Постоянные учения и тренировки вносили в нее смысл, иной раз мы позволяли себе и праздники. Да, все наши жизни в конце концов должны оборваться верной смертью, но найдите хоть одну жизнь на Земле, которая была бы лишена такого завершения! Зато наша смерть имеет смысл, в отличии от миллионов других, совершающихся ежедневно и ежесекундно во всех уголках Земли!

Мои воительницы спустились с горы. Перед ними распростерся единый для всех враг — мир, сделавшийся чуждым своему Создателю, а, значит уже мертвый. Оживить его можно лишь разрушив оставшееся мертвое тело, для чего талии моих питомиц оттягивали вниз пояса шахидок. Или, по-русски — смертниц. Или, может, женщин-камикадзе?! Не все ли равно?!

С вершины горы я смотрю вслед своим удаляющимся ученицам. Они идут туда, куда указала я. Каждая из них совершит свой удар по дохлой мировой плоти, где вершина телесной любви, таинство первого соития, ныне совершается засовыванием в женское тело разбитой бутылки. Нет, все эти удары еще не прикончат мир, его прикончу я, совершив удар окончательный, на что у меня уже есть готовый план.

Служба охранника, сколь бы важный объект он не караулил, всегда скучна и однообразна. Оттого его сознание всю смену пребывает в полудреме, купается в реке своих сокрытых мыслей. Потому появление яркого объекта на проходной становится для караульного крохотным праздником.

Этим объектом была девушка. Рост ее был намного выше среднего, золотые нити вьющихся волос окружали ее лицо с тонкими чертами, как будто она сошла со страниц какой-то наивной книжки про красавиц. На ней была надета коротенькая кожаная юбка, дарующая глазам наблюдателей вид ее аккуратных, будто выточенных ножек. Короче, перед служивыми стоял идеал женщины, о котором каждый из них, наверное, много мечтал. Но в жизни идеал так и остался недоступен, и каждому из них пришлось довольствоваться много меньшим, но мечта, как ей и положено, осталась на всю жизнь.

— Я — менеджер фирмы «Инженерные сети». Нами подписан контракт с вашим руководством на проведение ряда работ, по этому вопросу я сегодня и прибыла на объект. Вот мой временный пропуск, — быстро проговорила девушка и протянула казенный бумажный листок, подобный тем, от которых у караульщиков давным-давно рябило в глазах.

— Проходите, — еле ворочая сухим языком, проговорил тот охранник, который был постарше.

— Да, административное здание — следующее. Вас проводить?! — мечтательно прошептал другой караульный.

— Спасибо, но я сама найду, — улыбнувшись, ответила гостья и подмигнула молодому. От смущения он отвернулся в строну, хотя и не переставал уголками глаз следить за незнакомкой. Впрочем, его радость длилась недолго — через секунду идеальная девушка скрылась за дверью, ведущей на улицу и в соседнее, начальственное здание.

Но туда она не пошла. Следы ее великолепных ножек затерялись среди циклопических сооружений атомной электростанции, где затеряться человеку не сложнее, чем пресловутой иголке.

Впрочем, вскоре девушка появилась внутри здания управления четвертого энергоблока.

— Меня зовут Анна, я из бухгалтерии. Новенькая. Меня отправили к старшему инженеру управления реактором Топтунову, кое-какие вопросы насчет зарплаты. Мы в том месяце ошиблись и ему недоплатили!

— Проходите, — пожали плечами охранники, не задумавшись, есть ли на этой смене, да и вообще на электростанции человек с такой фамилией. Наверное, есть… Иначе зачем же делала столь хлопотливый путь эта красавица?!

Про себя они, конечно, отчаянно позавидовали этому Топтунову, с которым будет как минимум пять минут говорить эта фея. Им-то осталось довольствоваться всего-навсего парой слов и несколькими секундами. Более всего они желали теперь, чтоб бухгалтерия обсчитала и их — тоже, а потом отправила это неземное создание для выяснения истины.

«Знают, кого отправлять, когда напортачат!» — усмехнулся караульщик.

Красавица тем временем исчезла за дверью Поста Управления.

— Я из бухгалтерии. Мне — Леонида Топтунова, — быстро заговорила девушка, явившаяся в деловитую скукоту смены, как посланница иного мира, мира чистой красоты.

— А… — смутился СИУБ (старший инженер управления блоком), покраснев не меньше, чем аварийное табло на пульте, — Не-ет у на-ас такого…

— Верно, — печально ответила девушка, — У вас такого нет и быть не может. Топтунов погиб в 1986 году на 4 энергоблоке Чернобыльской АЭС, и никакая зарплата ему, сами понимаете, больше не нужна…

СИУБ застыл с поднятыми плечами и округленными глазами. Разговором заинтересовались и другие работники, поворачивая в их сторону головы и поднимаясь со своих мест.

— Да, Топтунова давным-давно нет, и я не из бухгалтерии, ибо бухгалтерия ему более не нужна. Как, впрочем, и вам, — пропела она, засунув правую руку себе в юбку.

Разумеется, мужские глаза, полируя девичьи ножки, переводили взгляд и на юбочку, задавая сознанию воображать насчет того, что же находится под ней. Оно исправно рисовало яркие картинки, причем для всех «зрителей» — почти одинаковые. И совершало одну и ту же ошибку — не могло помыслить о том, что у незнакомки там может быть что-то еще, совсем не женское. Неживое, механическое, но… Способное ожить!

Зал управления погрузился в пламенное облако. Звон стекла, молнии коротких замыканий, грохот сокрушаемых предметов, веселые язычки пламени, с треском слизывающие то, что не успел проглотить взрыв. Возможно, последней мыслью кого-то из погибших атомщиков была абсурдная идея о том, что это взорвался его мозг, не выдержав воздействия на него столь ослепительной, взрывной красоты. Как он был близок к истине! Ведь в мгновении взрыва граница между объективным и субъективным расплавилась и растеклась. Вместе с жидким оловом плавленых контактов.

Разумеется, аварийные ситуации на АЭС предполагались. Но все их сценарии предполагали постепенность развития. Сейчас же все случилось в считанные секунды. Гибнущая электроника успела отправить в реактор неверные команды, и механизм вытащил из его чрева, именуемого активной зоной, управляющие стержни. Реактор пошел в разгон.

Нет, второго Чернобыля, конечно, не случилось. Ибо реактор был уже не чернобыльский РБМК, способный взрываться и обращаться в страшно радиоактивную мелкую графитовую пыль. Нет, это был вполне современный водо-водяной реактор, способный выдержать весьма высокое давление в своем нутре. К тому же, при разгоне в нем должна была сбрасываться решетка с аварийными стержнями, мгновенно гасящими реакцию, что и случилось. Ведь мы знаем о дикой простоте и столь же дикой надежности творений русских конструкторов.

Но плевок радиоактивного пара реактор все же успел сделать. Не на территорию АЭС, Боже упаси! Только лишь под бетонный колпак, которым он был окружен. Всего через 10 минут руководство АЭС оценило ситуацию, и смогло взять ее под контроль.

Чернобыля не случилось. Но он был у всех в памяти, особенно у людей моего поколения… Закопченные величественные руины, дымная пелена, и цепочки смертников, безнадежно пытающихся укротить атомное пекло.

Особенно проявилась эта картинка, когда к воротам АЭС принялись стекаться автомобили МЧС и пожарные машины, а сами ворота оказались под могучей охраной внутренних войск. Среди зевак, наблюдавших за этой эсхатологической картиной, нашлись, конечно, и те, кто реально слышал этот взрыв. На расстоянии, конечно, он был чем-то вроде глухого хлопка, но то, что раздался он не где-нибудь, а на атомной электростанции, в народном воображении усиливало его даже не в сотни, а в тысячи раз.

Телевизор, как ему и положено, принялся покрывать народное волнение успокоительными речами разнообразных властных людей и людишек. Может, они и вправду хотели успокоить… Возможно, этот случай был одним из немногих, когда говорили чистую правду…

Но люди помнили Чернобыль. Кто не помнил сам — тому рассказали папы и мамы, бабушки и дедушки, старшие друзья и братья или сестры. И все знали, что там было — точно так же. Городок атомщиков был, разумеется, небольшим, и серьезной паники в нем случиться не могло. Хотя сами стойкие к панике атомщики составляли в городке лишь незначительную часть его обитателей. Остальные же были людьми, связанными с АЭС лишь тем, что жили с ней в одном городе. Потому уже на другой день паникеры с чемоданами появились в многомиллионном городе, который и снабжала своей энергией электростанция. И к вечеру вокзалы, аэропорт и прочие места, способные стать отправными точками для бегства, захлестнула жесточайшая давка. Вернее даже — новая Ходынка, да не одна. Жертвы в самом деле были, их все видели!

Конечно, руководство могло еще что-то сделать. Например, какой-нибудь высокий чиновник мог залезть на сам 4 энергоблок и спокойно погулять по нему, демонстрируя его невредимость. Риск для жизни и здоровья, безусловно, был. Ну и что?! В каждой профессии, как известно, свой риск. Вспомним, сколько моряков погибло, спасая свои корабли, или сколько летчиков-испытателей так и не вернулось из полетов! Согласитесь, в данном случае риск не шел бы ни в какое сравнение с риском тех людей, и этот случай был именно тем, когда рисковать и следовало. Но, конечно, никто не рискнул.

На месте власти разверзлась зияющая пустота. Человеческое море, над которым больше не стояло никакой силы, заколобродило волнами ужаса.

Перепуганные катастрофой, но больше — самими собой, людские массы готовы принять в себя любую идею, о которой будет заявлено, как о спасительной. Они готовы к великому Разрушению. Но еще возможно их повернуть и к великому Созиданию.

Где-то в этом мире есть ты, моя Первая Любовь! У всего есть отражение, и у Великой Разрушительницы должен быть Великий Созидатель. Думаю, что он — это ты! И прежде, чем добить мир, я даю тебе возможность его оживить, а мои смертницы, насколько это возможно, помогают тебе, расчищая поле твоего Созидания от мертвечины. И последняя моя земная вера — в то, что ты явишься своим творением, собрав последних еще на что-то пригодных людей, совершишь свой бросок сквозь Небытие, сквозь каленый космический лед. И пока эта моя вера жива — Земля не расцветет мгновенным огненно-красным космическим цветком!

Я тебя люблю!

Андрей Емельянов-Хальген

2014 год