Halgen — Крым

Крымский полуостров можно было бы считать островом, до того узок и ничтожен перешеечек, отделяющий его от большой земли. Если бы не одно «но». Множество народов, владевших Крымом в разные века и тысячелетия, думали о легкости превращения его в неприступную крепость. Вроде бы, даже небольшие укрепления на узком кусочке суши должны сдерживать многократно превышающую силу противника, оставляя ее по ту сторону просоленных и пыльных «ворот Рая». Укрепления, разумеется, всякий хозяин Крыма возводил набольшими, на какие был способен, а для их охраны мог собрать почти все силы своего войска. Ибо мало кто из смельчаков отважится высадить морской десант на обрывистые, каменистые крымские берега, идти по сухому пути, вроде бы, вернее…

Но что удивительно, часто укрепления не уберегали владения хозяев Крыма, и завоеватель все одно в него прорывался. Хоть и держались обороняющиеся иной раз до последнего бойца, все равно кони народов, рвавшихся в Крым, в конце концов касались своими копытами красноватой крымской земли.

Сейчас снаряды более чем двухсот орудий ложились на этот крохотный, многострадальный клочок земли, вновь перепахивая его, опять нарушая покой тех, кто давным-давно смешался с искрящимся соленым инеем глинистым грунтом.

Шальные снаряды разворачивали одеяло сухой почвы, обнажая серые куски киммерийских черепов, рыжие обломки скифских мечей и татарских сабель, обрывки махновских папах да красноармейских «буденовок», золотые нити и георгиевские кресты… Железо одинаково обращало в пыль и едва заметные земляные остатки скифских валов, и чудом сохранившиеся куски ряжевых татарских укреплений, и кирпичные сооружения Врангелевской армии, и современные германские ДОТы, сработанные из высококачественного бетона. Участок фронта — предельно узкий, это не необъятная линия Маннергейма, потому и собрать на нем можно все, что умеет стрелять. Здесь же и железная дорога, подвоз подкреплений и снарядов эшелонами гарантирован.

Никогда еще защитники крепости Перекоп не были в столь отчаянном положении. Помощи ждать неоткуда. Запасы снарядов испаряются, как плевки на раскаленном камне, подвозить их неоткуда, в Крыму промышленности нет. Потому на десять выстрелов Красной Армии — лишь один выстрел Вермахта. Но немецкая линия обороны неподвижна, все ее укрепления уже пристреляны. А русские орудия… Поди, сыщи их где-то за горизонтом соленой степи, переходящей в мелкое море Сиваша!

Остаются надежды на помощь флота. Какого?! Во всем Черном Море нет ни одного корабля с вымпелом Кригсмарине! Единственный флот, присутствующий здесь кроме Советского — это Румынский. Потому уповать можно лишь на героизм румынских морских волков, которые отважатся на десантных баржах да тральщиках бросать вызов русским крейсерам и эсминцам. Тут уж и человек, вообще незнакомый с морским делом, догадался бы, что со стороны моря чуда не дождешься…

На третий день обстрела небеса северного Крыма расчертили грозные оранжевые искры. И небесному Солнцу ответило другое солнце, запылавшее на земле, на том месте, где недавно торчали бетонные грибы ДОТов и блестели спирали колючей проволоки. В бой вступили реактивные установки БМ-13, знаменитые «Катюши». Когда «земное солнце» угасло, отличить кости германцев от костей скифов в выжженной крымской земле не сумел бы и опытный археолог…

Оборона была прорвана, и на полуостров хлынула танковая лавина. Сотворить преграду против нее в степях северного Крыма было делом безнадежным, вернее — невозможным. Своих танков, вернее — панцеров, 17-я германская армия не имела, потому в крымских степях не могло совершиться ничего, хотя бы отдаленно похожего на танковое сражение. А небеса уже пели песни моторами «Ишаков» и «Илов», противопоставить которым лишенная авиации 17-я армия не могла даже старый дирижабль, потому что и его у нее не было. Разрозненные отряды немецкой пехоты еще обороняли отдельные городки и деревушки, но эти бои давали лишь отсрочку попаданию в советский плен на день или на два. Последний приказ из Берлина, полученный по еще исправной линии связи, предписывал удерживать Крым. И всем, носившим полевую форму Вермахта, было ясно, что больше ничего предписать этот приказ просто-напросто не мог. Отступать из Крыма было некуда, спасительный момент, когда можно было еще выйти с полуострова через тот же Перекоп, оказался безнадежно упущен. Приказов же сдаваться на милость победителя, как все знают, никто на войне не отдает.

Через пару дней единственной преградой, лежащей на пути двух советских армий, 4-й и Приморской, осталось лишь расстояние. Но Крым не Сибирь, и пересечь его с севера до юга, да еще при наличии техники — дело еще каких-нибудь двух дней. Тем временем солдаты этих армий больше занимались конвоированием на север оборванных, выцветших под крымским солнцем колонн военнопленных, чем — боями, ибо биться уже было не с кем.

Штаб 4-й армии. Колонна грузовиков и автобусов, катившихся вслед за вырвавшимися далеко вперед танками и облепившей их пехотой. Артиллерию теперь можно оставить в тылу, на всем полуострове нет больше для нее целей. Среди штабных машин катился и автобус разведотдела штаба. В нем пребывал и личный состав управления армейской разведки — несколько матерых офицеров-разведчиков, и еще один офицер женского пола, переводчица.

Женщине на войне, как говорится, не место. Но где вообще ей место в стране, ведущей войну?! В тылу, чтоб замещать всех ушедших на фронт, превращаться в рабочую лошадь? Не отходить от станка по 16 часов в сутки, превращая свою молодость и женственность в заготовки для мин и снарядов… Или милосерднее отнесется прифронтовой район, где завоеватели и освободители поочередно насилуют все женское население столько раз, сколько он переходит из рук в руки?!

Нет, как ни крути, а выходит, что в действующей армии все же лучше. Но не везде и не одинаково. Можно служить связисткой или санинструктором, но на столь низкой должности велика зависимость от командиров и начальников. Разумеется — служебная, но ей ничего не стоит перейти и в личную, если начальник достаточно властен и сластолюбив. К тому же связистке или санитарке при прорыве противника ничего не стоит и попасть в плен. Конечно, плена не желают ни молодые солдаты, ни седовласые полковники, но больше всех них бояться плена попавшие на войну молодые девчонки. Чем он им грозит? Да тем же, чем грозил и прабабушкам, отношения масс вооруженных мужиков к прекрасному полу с тех пор ничуть не изменилось…

Так что, если уж идет война, то лучшее место для женщины может быть лишь в армии, но — лучше, чтоб в штабе. И лучше, чтоб тот штаб был повыше, то есть находился подальше от передовой. В этом отношении Ирине повезло — она служила в штабе армии.

Ее служба состояла в переводе допросов пленных и чтении документов, добытых разведчиками, разумеется, с переложением на русский язык.

Если разведка — глаза армии, то Ира была в этом органе немаловажной тканью, чем-то вроде зрительного нерва, атрофия которого ведет к слепоте даже при железном здоровье глазного яблока и сетчатки. Потому свой вклад в победу она, конечно, вносила.

Когда-то пленных было мало, и они очень интересовали Ирину. С каким бы удовольствием после положенного допроса она сама беседовала бы с ними, узнавала про их далекую, неведомую для нее родину, где тоже есть жизнь с ее радостями и печалями. И откуда пришла эта война, которая не несет хорошего и им, солдатам, на плечах которых она едет на восток. Может, поговори она сама с пленным с глазу на глаз, и для нее что-то сделалось бы яснее? Но это все были лишь ее домыслы, лично общаться с пленными переводчице строго запрещалось.

Постепенно Ирина привыкла к этому запрету, к невозможности спросить у пленных то, что интересовало ее лично. И работа механизировалась, а потоки пленных, которых со временем сделалось много, превратились для нее просто в безликую массу, производящую немецкие слова — сырье для ее работы.

Сейчас пленных было очень много. Навстречу колонне по обочине шагали толпы немцев, еще вчера бывших военными. Ободранная серая форма, окровавленные бинты, выдаваемая глазами внутренняя тревога. Кто-то из них пытался говорить что-то ободрительное и даже насвистывал в губную гармошку, но искусственное, фальшивое веселье не порождало зажигающих искр. Оно бесследно растворялось в придорожной пыли. Ясно, что люди довоевались. И отвоевались…

Никого из них не допрашивали. Что нового мог рассказать какой-нибудь пленный обер-лейтенант? Что сам не знает, куда делись части его батальона, и что всем уцелевшим и не попавшим в плен дан приказ отходить к Севастополю? Так все это известно и без него. Каждый русский солдат догадывается, что к морскому берегу сейчас выходят уцелевшие солдаты вермахта, такие же ободранные, как и пленные, разве что — с оружием в руках, которое теперь все одно бессильно.

Остатки некогда грозной армии соберутся возле соленых волн, и будут рассматривать горизонт в надежде отыскать силуэт румынского пароходика. Но там будут громоздиться только лишь убивающие надежду русские крейсера и эсминцы. Потому останется лишь посмотреть на морские волны, вкусить последние мгновения свободы перед неизбежным пленом. Наверное, кто-то, не выдержав расставания с вольным морем, покончит с собой, пальнув в самого себя. Это — последнее, на что еще способно обессилившее оружие. Но у большинства, конечно, благоразумие возьмет верх, и они присоединятся к рваным пленным толпам.

Русские разведроты вышли на горы, возвышающиеся над Севастополем. Их командиры видели в бинокль прощавшихся со свободой неприятелей. Вернее — с теми ее крупицами, которые оставляла служба в германской армии, но которые теперь у них наверняка отнимет русский плен. Разведчики не стреляли. Расположившись на привал, они покорно ждали окончания немецкой молитвы, что после спуститься и молча наставить на уцелевших немцев свои ППШ, обозначая им новых их статус. Неважно, что у битого войска оружие пока еще есть — ни один ствол не сделает ни одного выстрела, все оно со звоном свалится в общую железную кучу.

Генералы и старшие офицеры дырявили кителя под ордена. Все доставали из потаенных припасов спирт и напитки посолиднее. Близился большой праздник. Гусеницы нескольких «тридцатьчетверок» прошлись по прибрежному песку и коснулись морской воды. Появившиеся из люков улыбчивые танкисты набирали эту воду в баночки — на память. Некоторые прямо в промасленных комбинезонах бросались в воду — купаться, вспоминать тихое детство.

Неожиданно навстречу штабной колонне пыли выкатил Т-34. Автомобили завизжали тормозами, а танк, проехав по обочине и поравнявшись с автобусом разведчиков, остановился. Двое разведчиков прихватили автоматы и ручные гранаты. Танк примчался оттуда, откуда не должен был. Кто знает, кто в его нутре, может какой-нибудь немец-фанатик, рвущийся на верную смерть! Но, прежде чем они успели выпрыгнуть из машины, башенный люк со скрежетом раскрылся, и над ним показалось замасленное лицо русского танкиста.

— Знатного пленника привезли! — крикнул он, — Его обычным порядком конвоировать нельзя было!

— Кого?! Неужели… — начал начальник разведотдела, появившийся в дверях автобуса. Наверное, он не угадал. Прежде чем его фраза была закончена, из люка показался эсэсовец, затянутый в пыльную, но аккуратную черную форму. В его петлицах сверкали серебряные руны штурмбанфюрера.

— Ничего себе! Важная птица! — выдохнул начальник.

А Ира почему-то обратила внимание на безымянный палец его левой руки. Эсэсовцев Ирина среди пленных видела мало, всего двоих, этот был третьим. Она помнила, что у тех на пальцах были перстни, украшенные «молниями», то есть — рунами «зиг». Но у этого перстень был необычен, его украшал странный знак — солнечный диск с лучами, который почему-то был черным.

— Черт побери, откуда он тут, на фронте?! — пробормотал начальник разведки, — Такие ведь только в Берлине быть могут!

— Его под Ялтой взяли, с ним еще трое солдат-эсэсовцев было. Их в перестрелке положили, они на танки с автоматами пошли! — ответил танкист.

— Что они делали-то там?!

— Копали чего-то, — пожал плечами командир танка, — Думали, мины закладывают. Но мин у них и не нашли! Да и к чему мины закладывать, когда танки уже навстречу идут?!

— Кто они такие — мы не знаем, но на саперов они меньше всего походят! — добавил высунувшийся вслед за командиром механик-водитель.

Эсэсовца со связанными руками провели в автобус. Ирина приготовилась переводить, набрала в грудь побольше воздуха.

— Штурмбанфюрер Вальтер Литке, — представился эсэсовец на чистейшем русском языке, — Профессор.

Разведчики переглянулись и пожали плечами. Сразу и не скажешь, чему они больше удивились — безукоризненному русскому языку немца, или тому, что он — профессор. Эсэсовец и профессор — как-то в голове не укладывалось, должно было быть что-то одно… Впрочем, если он и профессор, то что тогда делал на фронте? Ведь профессора — они для университетов, а для фронта — не профессора нужны, а солдаты.

— Вижу ваше недоумение! — ни с того ни с сего усмехнулся профессор, — Могу сказать, что до сего времени я служил в Аненербе, в отделе древней истории. Но, наверное, вам это не о чем ни говорит. Что я делал в Крыму?! Что и положено делать профессору моей специальности — занимался археологическими раскопками. Можете верить, можете не верить, но со мной взяты принадлежности, пригодные лишь для этого вида работ!

— Ну и ну! — разведчики переглянулись. Разговор шел на русском языке, что делало присутствие Ирины лишним, и ее ради секретности следовало бы попросить выйти. Но про нее, похоже, все забыли, чем она и воспользовалась, неприметно оставшись в помещении, где происходил допрос. Ей ведь тоже было интересно!

— Язык откуда так хорошо знаете? — не выдержал один лейтенантик.

— Бывают же русские немцы, и я — из них. Родился в Петербурге. Но оказался в Берлине, — невозмутимо ответил немец, — Да и немец я лишь отчасти, мама — украинка, дочь мельника из-под Винницы.

«Он смеется или издевается?! Что ни слово — то удивление!» — пробормотал кто-то за спиной Ирины.

— Развяжите мне руки, — попросил пленник.

— Развяжите, — приказал начальник разведки, — Все одно бежать отсюда можно лишь в Севастополь. Но к чему?! Чтоб к вечеру снова в плен угодить?!

Штурмбанфюреру развязали руки.

— Скажите, какие задачи выполняли Вы в Крыму?! — начал допрос разведчик.

Профессор вздохнул, попросил стакан воды, облокотился на стол, и начал говорить. «Он вправду — профессор! Ведь лекцию читает!» — подумала Ирина.

— Отделу, возглавляемому мной, была поставлена та же задача, что и всему Аненербе — искать истоки германского народа. Но мы искали истоки германцев в России, вернее — на Украине, где пару тысячелетий назад простиралось царство готов. Но я не ограничил свои исследования готами, а к счастью или к несчастью копнул глубже. Ведь южная земля — глубокая, хранит в себе много, а еще глубже бывают пещеры, и они тоже хранят…

В своем исследовании я дошел до тех времен, когда еще не было ни русских, ни германцев, а был общий народ-предок именуемый ариями. Этот народ пришел с погибшего континента, который много лет до нашей эры расстилался на том месте, где ныне громоздятся льды полярного океана.

Основателем нашего сообщества был старичок Герман Вирт. Прародина была смыслом его жизни, и более всего он дорожил ее картой, которую сам и составил. Из каких источников он брал знания при работе над ней — Вирт не говорил. Возможно, что и из своих откровений тоже. Но показывал свою карту лишь тем, к кому имел особое расположение. Показал он ее и мне. И тогда результат, наверное, превзошел даже его ожидания. В моем сознании будто вспыхнул яркий свет, и я понял, что землю с точно такими же очертаниями, похожую и на крест и на сердце я уже видел, и даже на ней бывал. Земля эта — Крым, он имеет точно такие же очертания, что и полярная Родина, только, конечно, по размеру много меньше. Он — будто солнечный зайчик, отправленный светилом и навсегда застывший. Но ведь если наследована форма, то должно быть наследовано и содержание!

Эта простейшая истина изменила мою жизнь, и заставила удивляться, как я не дошел до нее прежде! Кстати, как-то мне попалась карта Финляндии, и я на ее озерах нашел пару таких же в точности островков, только, разумеется, вовсе крошечных. Но там, в царстве гранита, искать, конечно — нечего. Земли там нет, значит нет и памяти. Может, конечно, помнят сами камни, но человек не нашел еще с ними общего языка.

И вот я занялся Крымом, работая над сбором информации о нем. Культур в Крыму было за его историю — множество, но меня, конечно, интересовала лишь наиболее древняя. Я выяснил, что более пяти тысяч лет назад в Крыму располагался центр Скифской Империи, взявшей в свои объятия весь континент. Правил Скифией род царей Асеней, а столица ее располагалась там же, где ныне стоит крошечный городок со смешным названием Судак. Многие такому названию, наверное — дивятся, ведь каждому ясно, что судаки в море не водятся, тем более — в Черном. Но название это происходит не от рыбы, а от скифского названия города — Сурож. Скифский народ был одним из древнеарийских племен, и он унаследовал святыню Прародины — три жезла Полярных Царей. Теперь они сокрыты в недрах крымской земли, как и все, что осталось от Скифии.

От скифов произошли и русские, и германцы, и татары, и даже ныне живущие на Кавказе аланы. Но мы позабыли свои истоки, оттого и пошли меж нами войны.

Изучая тот древнейший народ, я зажил его жизнью. Чего я только не находил в интересовавших меня глубинах. Верно вы, русские, говорите — на ловца и зверь бежит! Например, когда мне прислали специальный спелеологический отряд СС, я занялся изучением пещер. И в одной из них обнаружил чертежи летательных аппаратов! Было много признаков, указывающих на то, что чертежи принадлежат именно скифам, а не грекам, к примеру, и уж всяко не современным мальчишкам. Образцы камня я для верности отправил на изучение в Вевельзберг. После я консультировался с экспертом из Люфтваффе, и он мне, конечно, доказал, что летательные аппараты, построенные по этим чертежам, никогда не оторвутся от земли. Оно понятно, теории авиации тогда не было, но важно ведь не это, важно само стремление людей. Люди рвались в небеса в поисках Начала Бытия, если хотите — в поисках Бога. Их империя жила Богоискательством, совершаемым через действие! Не поднявшись к небу, скифы оседлали коней и понеслись в глубины сухих земель. Может, где-то среди них отыщется ход в небо?! А, может, он откроется, как только все земли мира сольются в одну империю и между ними пропадут границы?! Ведь в небе среди облаков межей не наблюдается!

Я имею смелость предположить, что с тех времен и приняли свой имперский крест русские, германцы, татары и даже — аланы, у которых тоже когда-то была империя. Принять-то приняли, а вот смысл строительства Империи — позабыли. И стали строить империи ради самих империй точно так же, как муравьи сооружают муравейники, не размышляя про их высший смысл. Муравьям это ничем не вредит. Но люди есть люди, и вот наши родные народы, строя свои империи, в итоге стали сражаться насмерть друг с другом. А особенно лютые бои всегда случались здесь, ведь шли они за самое сердце, где сокрыты священные жезлы!

Обо всем этом я доложил в Вевельзберг. Мой шеф, бригаденфюрер Вольфрам Сиверс передал мой доклад рейхсфюреру, и тот не долго раздумывая отдал простой и наивный приказ — доставить жезлы в Вевельзберг. Чтоб они служили Рейху, ибо германцы — единственно законные наследники Скифии, как, наверное, он считал. Не учел Гиммлер, что жезлы за тысячелетия настолько прочно связались с крымской землей, что никогда уже ее не покинут, а она их — не отдаст! Был проект и создания в Крыму новой столицы Рейха, но к этому году, сами понимаете, о нем уже все позабыли.

Штурмбанфюрер закончил свою речь. В автобусе наступило молчание, нарушаемое лишь ударами его колес об неровности фронтовой дороги. У разведчиков мозги будто накрыло чашей недоумения, и они молча собирались с мыслями. Ведь то, что прежде казалось простым и ясным теперь сделалось бесконечно сложным.

3 Рейх был для советского Союза не просто враждебной страной, но — смертельным врагом, символом самого древнего, изначального зла. Ведь об этом говорили все без исключения плакаты и агитки! Но даже среди оккупантов, пришедших на советскую землю, были носители зла особенные, которые творили злодеяния сознательно и с большим желанием. Это были эсэсовцы, «черная гвардия» германского нацизма. О том, кто восседает на вершине «черного ордена» никто из русских не имел ни малейшего представления, но можно было предположить, что там царствует зло отборное, самое черное, какое только может быть. Там должен быть главный генератор всей злобы, волнами расходящейся из него сперва по Германии, а потом и по всей Европе!

Но вот оказалось, что все не совсем так, и на вершине СС есть университетские профессора, доказывающие родство враждебных ныне народов, выступающие против войны и занимающиеся какими-то странными исследованиями! Как их понять?! Или штурмбанфюрер был простым гестаповцем, пытавшим и стрелявшим партизан, а легенду про свою науку изобрел специально для обмана советской разведки?! Нет, представить этого задумчивого, глядящего как будто сквозь плотные предметы человека с пыточными клещами в руках было невозможно даже при сильном воображении…

Штурмбанфюрер с любовью разглядел красовавшуюся на автобусной стенке карту Крыма. Похожую ни то на сердце, ни то на крест…

— Мы с мамой покинули Севастополь, как только Врангель отдал приказ об эвакуации. Но мне было всего четыре года, я мало что помню. Это теперь я понимаю, что Крым в те годы стал последним клочком русской земли, на который ступила моя нога перед разлукой на долгие годы. А тогда… Да, я плакал на борту парохода, и мама утешала, но ревел я из-за того, что в севастопольском доме мы позабыли моего любимого деревянного коня, а вернуться за ним уже нельзя было. Между нами и берегом уже много воды было!

Отца с нами тогда не было, он отыскал нас уже в Константинополе. Тот город, конечно, звался уже давно по-другому, но русские все равно называли его по-старинному. После отец рассказывал, как оборонял один из участков Перекопского укрепления. Крепость не пала, но противник ее обошел, прокравшись по соленому болоту Сиваша. Потому не осталось ничего, кроме как отступать. Обидно было оставлять еще не разрушенную крепость, пригодную на то, чтоб сражаться дальше. Но делать было нечего, и отцовский отряд одним из последних отходил к Севастополю. Все было кончено. К счастью, отец успел на последний пароход, одиноко стоявший под парами возле пирса, но мог ведь и не успеть…

Не будь той войны, и я бы был — русским. Звали бы меня Иваном, как большинство русских. Под этим именем я был крещен, ведь мы — православные. Даже когда судьба нас забросила в Нюрнберг, мы продолжали ходить в православный храм!

Закономерно было бы спросить о связи убеждений профессора с догматами Православной Церкви. Должно быть, он рассказал бы про это много интересного, ученый же человек был. Но допрашивающие имели о Православии смутные представления, ведь все они выросли уже после перелома русской истории. Потому никто ничего и не спросил.

— Скажу вам одно. Поймите вы смысл Крыма и владейте им с его знанием! В противном случае за эту землю, похожую на сердце, придется отвоевывать много раз все заново и заново. Лить кровь чужих и кровь своих, посылать новые и новые отряды на штурм Перекопа! — сказал он напоследок.

После слов эсэсовского профессора в автобусе наступила пауза.

— Ясно, что никакими сведениями, представляющими интерес для военной разведки, пленник не располагает, — подвел итог начальник разведки, раскуривая папироску.

— Что же, возможно, его сведениями заинтересуется МГБ, — пожал плечами смершевец, также присутствующий при допросе.

Он огляделся по сторонам и заметил Ирину. Как она сюда попала? Зачем, если пленный отлично говорит по-русски? Но теперь уже ничего не сделать, и она ровным счетом ни в чем не виновата — ведь приказа покинуть помещение никто ей не отдавал. Ладно. В конце концов, все подписки о секретности и военных тайнах она давала, и не по одному разу. Потому на нее надо положиться, другого выхода все равно — нет.

Севастополь был взят вечером того же дня. Люди с потухшими взглядами, которых уже было не назвать солдатами, толпились на пирсе до тех пор, пока не были окружены советскими солдатами. Тогда они без слов и вздохов сложили свое бесполезное оружие и обратились в военнопленных.

В тот же день в штаб армии явились люди в штатском, и, предъявив соответствующие документы, препроводили бывшего штурмбанфюрера на аэродром, доставшийся от немцев в целости и сохранности. Там его уже дожидался зеленый «Дуглас» с надписью «Сталинский маршрут», аккуратно выведенной на крыльях. После я слышала, что люди в штатском были вовсе не из МГБ, и связаны они с какой-то иной организацией, знать о которой простым смертным не велено. Больше, конечно, переводчица Ирина того странного эсэсовца-профессора никогда в жизни не видела.

Переводчица Ирина — моя родная бабушка. Эту историю она мне рассказала в 1998 году, за два года до своей смерти. Не стало страны, которой она давала клятвы, а иначе наверняка унесла бы свою тайну туда, откуда ее никто больше не вынесет!

Трудно сказать, чьих ушей достигли слова профессора, и какие уши его услыхали. Только вскоре после войны в Крыму была сперва построена солнечная обсерватория, потом — Центр Дальней Космической Связи. Тот самый Центр, из которого управляли первым и вторым Луноходами, а также неудачным Венероходом. Продолжая скифский путь, Крым обратился в русское око, обращенное к небесным глубинам…

Но те времена тоже прошли. Смысл Крыма вновь позабыт, а, значит, его сухие земли вновь готовы принять на себя кровавую росу.

Андрей Емельянов-Хальген

2014 год